SEAMUS HEANEY
The Barn
Threshed corn lay like grit of ivory
Or solid as cement in two-lugged sacks.
The musky dark hoarded an armoury
Of farmyard implements, harness, plough-socks.
The floor was mouse-grey, smooth, chilly concrete.
There were no windows, just two narrow shafts
Of gilded motes, crossing, from air-holes slit
High in each gable. The one door meant no draughts
All summer when the zinc burned like an oven.
A scythe's edge, a clean spade, a pitchfork's prongs:
Slowly bright objects formed when you went in.
Then you felt cobwebs clogging up your lungs
And scutteld fast into the sunlit yard -
And into nights when bats were on the wing
Over the rafters of sleep, where bright eyes stared
From piles of grain in corners, fierce, unblinking.
The dark gulfed like a roof-spase. I was chaff
To be pecked up when birds shot through the air-slits.
I lay face-down to shun the fear above.
The two-lugged sacks moved in like great blind rats.
Шеймас Хини
( перевод с английского
Феликса Рейнштейна)
АМБАР
Средь склада, где плесень и кажется
Опилками кости слоновой зерно
В мешках с их цементною тяжестью,
Близ лемехов плуга и сбруи темно.
Бетонный пол был мышиного цвета,
И не было окон. Трубы две печных.
Снаружи пылинки - при ветре
На каждом фронтоне видны.
Как печи натопленной, жарок металл
Лопат,копателя, кос и крыши. Лето!..
Когда войдёте в амбар, то заметно
Ощутите Вы в лёгких пыли вал.
На свежий воздух поспешите прочь
Во двор, где Солнце на небе иль ночь,
Когда глаза мышей летучих цепких
С зерна и со стропил глядят свирепо
И не мигая. Здесь во тьме я был
Мякиною для птиц. Велик был риск
Для глаз моих. Лицо я опустил...
Мешки похожи на огромных крыс.
DEREK WALCOTT
The Bounty
[ for Alix Walcott ]
I
Between the vision of the Tourist Board and the true
Paradise lies the desert where Isaiah's elations
Force a rose from the sand. The thirty-third canto
cores the dawn clouds with concentric radiance,
the breadfruit opens its palms in praise of the bounty,
bois-pain, tree of bread, slave food, the bliss of John Clare,
torn, wandering Tom, stoat-stroker in his county
of reeds and stalk-crickets, fidding the dank air,
lacing his boots with vines, steering glazed beetles
with the tenderest prods, knight of the cockchafer,
wrapped in the mists of shires, their snail-hoarned steeples
palms opening to the cupped pool - but his soul safer
than ours, though iron streams fetter his ankles.
Frost whitening his stubble, he stands in the ford
of a brook like the Baptist lifting his branches to bless
cathedrals and snails, the breaking of this new day,
and the shadows of the beach road near which my mother lies,
with the traffic of insects going to work anyway.
The lizard on the white wall fixed on hieroglyph
of its stone shadow, the palms' rusting archery,
the souls and sails of circling gulls rhyme with:
''In la sua volonta e nostra pace,''
In His will is our peace. Peace in white harbours,
in marinas whose masts agree, in crescent melons
left all night in the fridge, in the Egyptian labours
of ants moving boulders of sugar, words in this sentence,
shadow and light, who live next door like neighbours,
and in sardines with pepper sauce. My mother lies
near the white beach stones, John Clare near the sea-almonds,
yet the bounty returns each daybreak, to my surprise,
to my surprise and betrayal, yes, both at once.
I am moved like you, mad Tom, by a line of ants;
I behold their industry and they are giants.
ДЕРЕК УОЛКОТТ
( перевод с английского
Феликса Рейнштейна )
ЩЕДРОСТЬ
( отрывок из поэмы )
Аликс Уолкотт
I
Между видом Бюро туристкого и раем правдиво-безгрешным -
простирается пустыня, где бурные восторги Исайи
вызывают из песка к жизни розу. Песнь тридцать третья
рассветные облака с сиянием вокруг них пробуждает,
хлебное дерево, в похвале щедрости раскрывшее свои ладони;
оно - каторжно работающих пища, блаженство Джона Клэра,
неистовонепокорного Тома - горностайщика, проживающего в районе,
где заросли тростника, где обитают сверчки, а воздух влажный и
разрежённый без меры.
Шнурует Том бутсы свои виноградными лозами
послушными и лощёными
сноровисто - будто примеряет рыцарский орден
или как майский жук, погружённый
в туманную дымку графства с его пирамидальными спирально-рожковыми пальмами, подступающими к чашечному бассейну. Но его душа
защищённей,
чем наши. По Тому железо струится, охватывая его лодыжки.
Он стоит в низине ручейка. Как бы убелённые морозом
волосы его коротко пострижены,
как Иоанн Креститель поднимает он руки свои,
благословляя соборы и людей, нового дня начало
и тени пляжной дороги, вблизи которой покоится моя мать,
и движение по этой дороге насекомых, трудиться спешащих.
Ящерица, свернувшаяся на белой стене, на иероглифе
тени своей застывшей, шум пальм - как слабый шум стрельбы
из лука порой,
души и плавные круговые движения чаек рифмуются,
завораживая рифм игрой, с:
"По Воле высшей - наш мир, не нужно ему беды",
творение Духа - наш мир. Мир - в гаванях белых,
в морских пейзажах с гармонией мечты в них,
в луноликости дынь,
потерявших из-за мороза ночь, в занятых делом
египетских муравьях, куски сдвигающих сахара,
в этой сентенции стиле,
в живущих за соседней дверью соседях, в свете и в тени,