Скажу сразу, этого человека больше нет. По правде говоря, только поэтому я и имею право рассказывать о нём. Это не описание его жизни, и уж тем более не биография. Это те немногие воспоминания о нём, что мне удалось сохранить.
Он просыпался лишь тогда, когда его кровать окончательно погружалась в яму с пауками. Они начинали ползать по нему, заползать в рот, ноздри и уши, и их мохнатые непрестанно двигающиеся лапки будили его. Он открывал заспанные от затянувшегося сна глаза, но ничего ими не видел - от долгого пребывания во тьме его зрение не воспринимало свет. Но человек привык к этому. И, как ни в чём не бывало, он вставал с кровати, полной копошащихся чёрных тел, и шёл жить своей скудной жизнью.
Однажды он рассказал мне, как впервые пробудился от прикосновения паучьих лап. Сказал, что его затопил немыслимый ужас, что он начал судорожно стряхивать с себя бесконечные тельца, но они всё не кончались, а его руки работали так быстро, как только могли, но этого было не достаточно. Ему казалось, что он вопит на весь дом, но никто его не слышал, так как никого вокруг давно не было. Слепота часто спасала его, спасла и на этот раз. Если бы не она, говорил он, то один вид этого шевелящегося покрывала отправил бы его на тот свет. Так он считал. Отсутствие какой-либо другой жизни вокруг также скрывалось от него пеленой слепоты, что было ему только во благо. Думаю, он всё ещё полагал, что рядом живут люди. Он рассказывал мне, что в его дверь не раз кто-то стучался, но он не открывал её, потому что боялся, что это могут быть плохие люди, люди, желающие его обмануть или ещё как-нибудь навредить. Порой мне хотелось рассказать ему, что вокруг давно никого нет, но я не представлял, как бы он смог жить дальше. Я подумывал и о том, не перевести ли его куда-нибудь, но вариантов не было, а сам он об этом даже слушать не желал.
Постепенно он привык и к паукам, как когда-то привык жить во тьме, и они стали такой же частью его жизни, как сон. Наверное, он давно ничего не ел, и душа оставалась в теле лишь потому, что когда-то зацепилась за старые кости. Быть может, он ел пауков. Ничего другого вокруг просто не было.
Он был очень стар, этот человек, и поэтому много спал. Пауки то приходили всем своим бесчисленным множеством, то уходили, а человек спал, пока они не возвращались. Теперь ничто другое не могло пробудить его к жизни. Он давно забросил пианино, потому что клавиши стали зубами и отрывали от пальцев куски плоти. Он пробовал играть на гитаре, но туго натянутые струны резали кожу. Конечно, он пытался их настроить, но всегда выходило по-прежнему, и у него опускались руки. Он перестал играть, и его сердце затосковало. Ему нечем было заняться и не на что смотреть, и тьма свила гнездо и внутри него. Сердце остывало, старое и дряхлое, жаждущее творчества и музыки, и даже паукам всё труднее было пробудить его. Яма, в которую падала его кровать, - углублялась и углублялась, количество пауков, изрыгающийся на него неведомо откуда - становилось всё больше и больше, но порой и они не могли разбить оковы его мёртвого сна.
Его дом представлял собой жуткое зрелище - я был там несколько раз. Всё вокруг было покрыто толстым слоем пыли, хранившей на себе редкие отпечатки его слабых ног, грязью, мусором, паутиной и, конечно же, пауками. Они ползали по стенам, потолку, окнам, мебели. Они были повсюду, и душный пыльный воздух был полон тихим шелестом их мохнатых лап. Было жутко находиться в этом помещении, но меня успокаивало, что слепота защищает его и от этого. Помнится, я старался не двигаться, но он постоянно, переходя с места на место, подзывал меня к себе, чтобы что-то показать, и мне приходилось идти по пыльному ковру, стараясь не задевать липкие волокна протянувшейся местами от потолка до пола паутины.
Он понимал, что вокруг него всё стареет и рушится, но не мог ничего поделать. Да и не было у него на это желания. Возможно, помогла бы женская рука: женская любовь и забота очень часто творят чудеса. Но женщина его сердца давно застыла в куске янтарного цвета пластика, и ни его слабое, но ещё тёплое дыхание, ни слова любви, ни сухие поцелуи пыльных губ - ничто не могло растопить равнодушной гладкой поверхности. Он давно бы разбил её, но боялся, что причинит своей женщине боль. Он подходил к нему, протирая то место, которое, казалось ему, находится там, где было её лицо. Он часто и подолгу смотрел на него, надеясь, что смотрит в её глаза. Его изрезанная морщинами рука лежала на гладкой поверхности, трясясь мелкой старческой дрожью. И она взирала на то, что с ним происходит, своим застывшим немым взглядом. Она всё понимала и тоже умирала, бессильная что-либо предпринять и оттого сгоравшая изнутри, потому что любовь не могла найти выхода.
У него были и дети. Я спросил его, где они и что с ними, почему не помогают ему, и он сказал посмотреть на стене. Покрытые пылью, там висели две фотографии. Я протёр их, и увидел два пожелтевших от времени счастливых детских личика. Он сказал, что рад, что они счастливы, и мне стало жаль этого одинокого человека. Он давно позабыл их имена и смех, черты их лиц в его памяти давно истёрлись, став такими же ровными, как и на старой бумаге снимков. Возможно, их давно не было в живых - кажется, когда-то, много лет назад я слышал, что с ними случилось что-то страшное - но теперь даже мне этого не вспомнить.
Он жил на окраине города, в тех краях, где земля, вздыбившаяся каменными буграми, в которых мы живём, переходит в бескрайние пустые поля дикой степи, в которых лишь ветер да старые позабытые всеми могилы. Его дом стоит на самой границе, и вокруг давно никто не живёт. Место это глухое и тёмное, и даже отбросы боятся здесь показываться. Лишь ветер иногда заглядывает туда - именно от него я узнаю, что он всё ещё жив.
Но последнее время и ветер не приносит вестей, лишь пыль да дурные вести о несуществующих людях. Как и все мы, он тоже очень постарел. В его словах всё больше усталости и тоски, какую я так остро ощущал, находясь в пустом доме, в гостях его единственного жителя. Я спросил ветер о нём, но он лишь безнадёжно вздохнул.
Я решил сходить навестить его, хоть и не любил того места. Придя туда, я долго не мог понять, что здесь произошло, и некоторое время бродил по тем покинутым всеми местам, думая, что забыл расположение старого дома. Но сердце упорно подсказывало, что именно там, где теперь был голый пустырь, который медленно поглощала жадная до мёртвых степь, именно там он и был. Теперь его не было, и я не знал, что случилось с домом, с человеком, жившим в нём. Недавно я слышал, что его снесли, что снесут и весь район, потому что там давно никто не живёт и городская площадь зря пропадает. Поговаривали, что на его месте построят что-то грандиозное, что-то, где всегда будет биться неугомонная жизнь. Не знаю. Мне не хочется туда идти, проверять, будя старые воспоминания, и в глубине души я всё ещё надеюсь, что старый дом вместе с его единственным жителем поглотила степь. Думаю, так было бы правильнее, ведь я не помню даже его имени, чтобы хотя бы поставить крест на пустой могиле.