Три раза в жизни восходила я на победный пьедестал, три раза чувствовала на губах вкус победы, трижды стояла перед алтарём, одетая в белое. И сейчас ещё могу вспомнить каждый из этих дней ясней, чем вчерашний.
Первый раз - мои золотые двадцать. Кто ждал этого союза? "Такая молодая", - говорили они, - "такая растрата". Ведь он сгубил уже трёх жен. Словно его миллионы были тлетворны для всех, кроме истинного владельца; как будто над ним висело проклятье. Но это он сам становился проклятием - для каждой, с кем хотел связать свою жизнь.
Все знали это - и думали, что знают, чем всё кончится для меня. Но клятвы были принесены, и я стояла, прекрасная в сиянии своей юности, а потом веселилась так, что многим стало не по себе. Золотые мои локоны рассыпались по плечам, золото кольца обрелось на пальце, и муж мой, убелённый уже сединой, танцевал со мной, словно не чувствовал бремени лет.
Пузырьки искрились в бокалах шампанского - тогда и месяц спустя. Мы обогнули мир на его яхте, мы видели рассвет посреди великого безлюдья, утешаемые плеском волн. Мы вернулись, и год ещё прошел, прежде чем я осталась одна. Любимая жена, наследница состояния. Потому что он ценил риск и не сомневался, что переживёт и меня.
Пузырьки кружились в шампанском и на похоронах тоже. Не уверена, что помню тот день хорошо.
Второй брак, три года спустя, надёжно разделил наши состояния пунктами договора. Я стояла во главе предприятия, и он стоял - тоже. Оба мы знали, чего стоит этот союз, а стоил он дорого. Из скромного серебра платины были наши кольца, хромированным серебром сверкала машина, которая развезла нас - каждого в свой дом. Всё, что могло состояться, состоялось уже, и не было нужды в притворстве.
Он длился долго, этот союз. Дольше, чем предрекали ему. Я пила белое вино в день, когда мы заключили его, и водку с мартини - в день, когда, соблюдя все формальности, разорвали. Кровь к крови, я потеряла кое-что, но кое-что и приобрела. Пункт за пунктом мы расторгли заключенный некогда договор, и это была жестокая битва.
В третий раз я надела подвенечное платье тогда, когда не ждала от себя такого уже. Надела, потому что захотела. Можно, решила я, позволить себе. К чёрту, сказала я, всё. Он был моложе на семь лет, но кто смел бы судить меня за подобную мелочь? Мы уехали в самый тихий, в самый экзотический уголок, не взяв с собой никого; там нас и обвенчали.
Мы пили коньяк наставшей вскоре зимой. Огонь за бронзовой решёткой камина становился тоже иногда бронзовым. Я нежилась в его объятиях, и внутри меня самой тлело пламя, согревшее в кои-то веки меня. Иногда в наши окна бился ветер, иногда звонил телефон. Я вставала и отвечала. Потом решила не отвечать. Он подливал мне коньяк - и виски, и всё, что мы выбирали пить в любой день. Потом он решил, что хочет уйти.
Это был долгий, скандальный, возлюбленный прессой процесс. В конце него он ушёл, забрав с собой половину того, что было ещё у меня. Потому что я считала, что мы будем вместе всегда. Знал ли он? Рассчитывал ли на это? Мог ли оказаться таким?
Эти вопросы я задавала себе, пока мое состояние растрачивали адвокаты. Год пришёл к исходу и начался новый. На заседании акционеров меня сначала никто не узнал, а потом я передала полномочия человеку, который не подходил для этой роли. К тому, что последовало, ни он, ни я не оказались готовы.
И все-таки это был мой последний, утешительный приз.
Прошёл ещё год. Времена сменились, но этого я не заметила. Сколько-то ещё тешила себя надеждой, что всё наладится, что я сумею найти решение, встать против потока перемен. Мой бокал, чем бы ни был он полон, поддерживал меня в этой идее. О, мы с ним перепробовали не одну затею! Но я, как оказалось, ошиблась.
И вот тогда, когда всё, наконец, рухнуло - да, тогда-то я, наконец, поняла, что давно уже не участвую в состязании.