В тот вечер давали "Карминную даму", и в тот же вечер был пожар. Здание суда занялось под конец оперы, так что крики с улицы смешались с аплодисментами. Но потом те стихли, как и свист на галерке, и стало ясно: что-то не так. Ласло все вытягивал шею, силясь разглядеть из родительской ложи хоть что-нибудь за спинами бегущих к дверям. "Идем, милая", - сказал отец матери и поднялся. Он не спешил, нет, и даже забрал пальто из гардероба, оказавшись почти единственным там, зато потом гнал, как безумный. И все равно не успел.
Главный проспект перегородили машины: пожарников, полиции и многих, многих других. Запрудило и соседние улицы - старые, узкие улицы древнего центра. Их никто так и не взялся перестроить. Как же ругал отец этих поборников старины, жалких ретроградишек, не понимающих из трясины ностальгических иллюзий, что несет вред, а что пользу. В театр он пришел только ради жены.
Отец предвидел, что пожар пойдет дальше, и пламя плескалось на гладкой поверхности протеза, пока он барабанил пальцами по ручке переключения скоростей. После - метнулось кометой, когда вывернул руль. Медлить он не любил, да и не мог себе позволить. Кто-то ждал его дома, вспомнил Ласло, кто-то, с кем отец встречался по воскресеньям, в библиотеке.
Вокруг замелькали дома - сначала нарядные, потом уже не очень. Вот и свернули на Сводчатый мост. Но он оказался закрыт.
Желтые перчатки жандармов ярко горели в закатном свете, когда они жестами показывали: "Поворачивайте". Одно это не остановило бы отца, но позади жандармов темнела масса камней и металла, которая была раньше сводами моста. Несчастья, друг с другом не связанные, показались в тот миг злым роком. А отец совсем не желал ждать. "Нет, ты не станешь", - начала было мать и умолкла. Сводчатый был последним по счету на северной стороне. Они могли бы вернуться назад и дождаться, пока откроют движение в центре, чтобы проехать домой по Морскому. Хотя, конечно же, не могли.
Ласло закрыл глаза и не открывал минут пять. А когда отнял все же руки, понял: отец правда поехал через серый квартал. Поехал, не глядя на жену, которая сидела рядом, дергая пятнистую горжетку. Не глядя даже вокруг - только перед собой. Он поставил себе цель, он решил сделать этот крюк. Лишь бы успеть домой наверняка.
Они уже должны были, наконец, свернуть обратно, на запад, когда отец вдруг затормозил.
Остов машины, перегородивший улицу, ничуть не казался там лишним. "Эрик", - сказала мать и обняла Ласло за плечи: "Эрик, поезжай назад, он тебя подождет". Слова ее, такие, казалось бы, здравые, не убедили его. Вокруг высился серый квартал - всеми своими одинаковыми, бетонными, грязью покрытыми зданиями. К одному из них пришлось бы подъехать вплотную, чтобы протиснуться вдоль стены.
Отец по-прежнему смотрел перед собой, но не мог, конечно, не видеть боковым зрением движения между домов. А потом опять выжал газ. Мать глубже зарылась ногтями в пятнистую шерсть и начала что-то шептать. Шептала все время, что они с черепашьей скоростью продвигались вперед. После - глубоко вздохнула и откинулась на спинку сидения. Казалось, происходящее больше не беспокоило ее. И действительно, машина набирала уже ход.
Именно тогда, когда груз опасности стал уже не таким невыносимо тяжелым, Ласло вспомнил истории про серый квартал. Они всплыли в его памяти, все и разом, одна другой хуже, спутанный сальный клубок.
- Эрик, они на тебя смотрят, - мать, видно, думала о том же. И она-то думала уже давно.
Тот, к кому были обращены ее слова, даже не обернулся. В отличие от Ласло.
- Кажется, ты оставил их без ужина, - рассмеялась мать, громко, нервически, пряча в горжетке лицо. - И без завтрака тоже. Как же ты мог!
Ласло извернулся и сумел все-таки разглядеть, о ком она говорит. Позади, словно вывлеченные скоростью их движения из темноты, стояли дети. Пять или шесть, и у них правда был очень голодный вид.
Перед тем, как машина свернула за угол, Ласло украдкой оглянулся еще раз. Дети смотрели им вслед. Один задумчиво грыз палец. Ласло подумалось вдруг, что дети ничуть не выглядят злыми. Что, может быть, они и в самом деле просто голодны.