В тот день старая пани Анна Констанция, вдова генерала Крашевского, решила устроить очередную репетицию своих похорон.
На памяти Целестины, её двоюродной внучки, эта репетиция была уже четвёртой.
Так что девушка начала привыкать. Когда исполняется пятнадцать, человек ещё сохраняет этот талант: привыкать, но продолжать удивляться.
А взрослые соседи уже давно привыкли — судя по тому, что несмотря на переполох у дома Крашевских, в остальных особняках колонии имени Нарутовича царило привычное, немного чопорное спокойствие.
...Серьёзные историки, озабоченные фронтами и танковыми дивизиями, тоже игнорируют выходки старой вдовы безвестного польского генерала Крашевского. Их больше интересует, кто был тот единственный красноармеец, пострадавший, когда в сентябре 1939 года Красная Армия вступила в Брест, за неделю до этого занятый немцами. До сих пор они ищут в архивах чудом уцелевшие бумажки — хотя в знаменитом жёлтом особняке Крашевских, с его изогнутой на китайской манер крышей и круглыми окнами на втором этаже, творились куда как более интересные дела.
Генеральша Анна Констанция считалась одним из старожилов аристократического района старого Бреста-над-Бугом. Сейчас от него осталась одна улица Леваневского и несколько домиков по соседству. А в историю этот район вошёл как Три Колонии — причём Колония имени Нарутовича считалась самой престижной.
Бойкая, богатая и уже тогда пожилая пани генеральша поселилась в Бресте-над-Бугом невероятно давно, в конце двадцатых годов, когда город ещё только-только стал польским.
Она ещё помнила те времена, когда на улице Люблинской Унии (теперешняя Ленина) дома стояли только по правой стороне, — да и те, надо сказать, неказистые. А на другой стороне улицы и вовсе не было ничего. Только огромный, поросший чудовищным бурьяном пустырь до самой крепости. Без единого деревца или хотя бы кустарников, чтобы не мешать артиллеристам работать.
Знающие люди называли такое пространство “эспланадой”. А ещё они говорили, что в условиях современной войны эспланады практически бесполезны — как, собственно, и сама крепость.
В этом бесполезном поле торчали чёрные палки межевых столбов и медленно врастали в землю редкие гарнизонные пакгаузы, похожие на уснувших гигантских бродяг.
Но уже в те времена, как гордо рассказывала пани Крашевская, никто не сомневался, — город навсегда останется польским. И жить здесь надо достойно.
В начале 1920-х Брест назначили столицей Полесского воеводства. На деревянный вокзал прибывали с западных городов амбициозные молодые чиновники — чтобы обнаружить, что жить и работать толком негде.
Прославленный варшавский архитектор Юлиан Лисецкий взялся исправить положение. Он решил построить для новых брестчан особняки, чтобы жить и здания контор, чтобы расти по службе. Когда очередной назначенец с запада приезжал сюда, в глухой деревенский край — он должен был почувствовать себя не изгнанником, а хозяином этих окруживших город полей, рек и болот. А местным жителям полагалось при первом взгляде на административную роскошь невольно ощущать своё ничтожество и стягивать с головы бесформенную шапку.
Сначала строили напротив снежно-белых башен старого Костёла. Ещё одна архитектурная знаменитость, Станислав Филасевич, спроектировал управу Полесского воеводства, филиал Центрального банка Польши и Контрольно-ревизионную палату. Эти здания стоят там и по сей день, только учреждения поменялась
А потом, когда у бульвара наконец-то появилась другая сторона, пан Лисовский взялся за жилое строительство.
На косом четырехугольном пустыре между крепостью, Кобринским предместьем, филиалом Центрального Банка и городским Парковым Садом, решили выстроить небольшой город-сад для важнейших чиновников и наиболее уважаемых горожан. Для перворанговых — каменные, начальникам канцелярий — кирпичные, а канцеляристы и в деревянных поживут.
Каменные особняки спроектировали в стиле нео-барокко и даже с колоннами, подражая стилю магнатских усадеб. А деревянные дома — в стиле “закопанских” особнячков в карпатских Татрах, которые так часто попадают на поздравительные открытки. И деревянные дома внушали не меньше уважения, чем кирпичные — ведь они стояли на высоком фундаменте из колотого камня, а крутые крыши покрывали первосортными еловыми пластинами.
Одним словом, район получился, что надо. Когда оказываешься на улице Пулавского, то тебя обступают все эти старинные особняки, и в каждом из них хочется жить.
А дальше, за колонией Нарутовича, громоздилась деревянная громадина стадиона имени Пилсудского. К нему прилепились две колонии поменьше. Тамошние дома были на две-четыре квартиры, каждый по отдельному проекту. На тенистых улочках можно было отыскать и двухэтажные дома на четыре квартиры, и особнячки в стиле арт-нуво с лепниной и палисадником. Попадались и симпатичные кубы в духе модного тогда функционализма — и даже они были на своём месте.
Но лицо квартала переселенцев — всё-таки колония имени Нарутовича.
Нарядные двухэтажные коттеджики с мезонинами прятались в зелени садов, отгороженными от улицы высоченными коваными оградами. На аккуратной и единственной улице Пулавского звучала исключительно польская речь. Возле колонн двухэтажного офицерского казино дежурили извозчики в начищенных сапогах. Рядом — Парковый сад, за его деревьями гудели невидимые поезда.
До вокзала можно было без труда дойти пешком. Но никто из жителей колонии имени Нарутовича так не поступал. Это было против их шляхетного гонора.
По замыслу пана Лисецкого, престижные колонии были отделены от рабочих кварталов и узких улочек еврейского гетто зелёными зонами и лентой железной дороги. Так что у городского быдла не было даже повода шляться по тихим улочкам, где растят своих детей уважаемые люди.
Особняк генерала Крашевского, чья роль в мировой истории доселе никому неизвестна, строили одним из первых. Достаточно повернуть возле Народного Банка и пройти десяток шагов — и увидишь эти чуть изогнутые стены, нарядную красную крышу, круглые окна на втором этаже.
Хозяйничала здесь генеральша. Старый генерал умер давно, где-то в середине тридцатых годов, но пани Анна Констанция ухитрилась сохранить дом за собой. Старая генеральша уже достигла того возраста, когда женщину интересует только чистая власть, без всякой бижутерии вроде любви и поклонения. Поэтому она хотела быть поближе к местам, где эта власть кипит. Для неё очень важно было жить по соседству с управой Воеводства.
Конечно, с её состоянием можно было обустроиться и в столице. Но переезжать в Варшаву Анна Констанция отчего-то не желала. Когда её спрашивали, почему она не приедет в столицу и не наведёт в государстве порядок, она объясняла это тем, что пан президент Мосцицкий и так дурак дураком, а на её фоне и вовсе идиотом покажется.
Какая тайна на самом деле стояла за нелюбовью генеральши к столичной жизни, — не удалось выяснить никому. Даже Целестине.
Единственное, что получилось разузнать — слуги тоже не знали разгадки.
А ещё никто не знал, сколько лет генеральше на самом деле. Хоть и было очевидно, что сохранилась она на совесть.
Хитрая и упрямая старуха цепко держалась за жизнь. Всегда в старинном платье по моде времён её молодости, заказанном у лучшего городского портного Шаца, она по-прежнему жила в своё удовольствие. Гонялась с палкой за слугами, ходила на своих двоих в белый костёл напротив Управы Воеводства, принимала гостей из городских чиновников, что жили по соседству, играла в карты, пополняла библиотеку диковинными книгами в кожаных переплётах, изданных в Амстердаме и вольном городе Данциге, сплетничала, плела интриги, помогала росту карьер и их угасанию. И, по мнению многих, всё больше и дальше сходила с ума.
Но никакие выходки не колебали её влияния на городское общество Бреста-над-Бугом. Совсем напротив — тонкий бледный рот на морщинистом лице в окружении чёрных колец парика мог смело говорить всё, что думает. В выражениях генеральша стеснялась ещё меньше её покойного мужа, и все только кивали — значит, имеет право, значит, власти у неё достаточно.
Многое, очень многое решалось за закусками и бутылками пива в гостиной на первом этаже её добротного жёлтого особняка, с высокими окнами, распахнутыми настежь по случаю летней жары, за пивом, картами и бутербродами с шестью видами крестьянской колбасы и сыра...
Вот почему недавняя смена власти порядком её смутила. Пани Крашевская чуть не дошла до того, чтобы читать газету за утренним кофе. И только в последний момент её повар, потомок литвинских рыцарей Алесь Бзур-Верещака, успел напомнить встревоженной старухе, что редактора «Брестского ежедневника» назначили именно по её протекции и ничего умного этот лоботряс всё равно не напечатает…
2
Тем временем по тихим улочкам трёх колоний продолжали ползать мрачные слухи. Никто не мог понять, с чего вдруг пришла беда.
Жили как жили, пережёвывали слухи из далёких столиц, и были уверены, что большевики урок усвоили, будут засылать шпионов и диверсантов, но атаковать солдатами не рискнут.
Но тут внезапно на Вторые Польские Республики напали немцы, с которыми ещё вчера были в союзниках.
Сперва казалось, что армия устоит. Немцев сдерживали где-то на западе, правительство обещало бомбить Берлин и в ближайшее время перейти границу…
Но потом раз — и эти же самые немцы появились здесь же, на городских улицах. А польский гарнизон, который так сверкал на балах и парадах, загнали сначала в крепость, а потом куда-то за мост, в Тересполь, где они и сгинули.
Администрация в стране была теперь оккупационная, польского не знала, и не понимала местных дел. Чиновники из колонии Нарутовича тоже мало что понимали. Единственное, что знал каждый — его сосед тоже продолжает состоять на службе и выполнять обязанности, как при старом режиме. Власть пришла новая, но город стоит на прежнем месте, и кто-то должен заведовать всеми делами.
И каждый понимал, что всё это ненадолго. Что, если рано или поздно начнётся чистка?
А куда податься, если вдруг тебя вычислят? Это совершенно непонятно никому из жителей колонии Нарутовича.
От родственников с запада не было ни слуху, ни духу. И удивляться тут нечему. С тех пор, как война началась, почта ходит через пень-колоду, а гражданские телефонные провода перерезаны с того дня, как эти недоумки отступали из крепости. Связь голосом теперь только у немцев, но они чужих не пускают...
Генеральша Крашевская жевала губами, просматривала старые письма и делала вид, что она просто бездетная богатая старуха, которой ни до чего нет дела. Её деньги были в сохранности. Но утрата влияния испугала и её.
Это было особенно заметно по тому, как часто она теперь репетировала свои похороны.
3
Очередная репетиция похорон выпала на влажный, но ещё по-летнему тёплый сентябрьский день
Из открытых окон кухни валил ароматный дым и доносилось ворчание шляхетного повара Алеся Бзур-Верещаки. А перед домами уже ожидал катафалк, запряжённый на старинный манер вороной лошадкой. Кучер в таком же чёрном и лоснящемся цилиндре прохаживался рядом. У кучера был такой серьёзный вид, словно это он тут хозяин и это его сейчас повезут хоронить.
Слуги расступились, пропуская похоронную команду. Дюжие помощники топали в особняк, оставляя пахучие следы на чёрно-белой шахматной плитке пола. Хозяйка уже в открытом гробу, сложила руки на груди и прикрыла глаза.
Бзур-Верещака высунулся в окно и, пока голубцы томятся, начинал давать советы. Помощники, даже не прислушиваясь, выносят гроб и водружают его в кузов. Украшенные фигурной ковкой борта катафалка удивительно гармонировали с таким же стилем ковки на ближайших оградах.
Пока помощники возвращаются за крышкой, которая всё равно не понадобится, на похоронный экипаж забираются горничная, долговязый кузен Андрусь и сама Целестина.
Всё, все расселись. Можно трогаться! Горничная Ивонка достала белоснежный платочек и начала вытирать под правым глазом.
Бзур-Верещака оставался за старшего. Он в доме — не только повар, а ещё и за дворецкого. Потомку литвинских рыцарей приказано проследить, чтобы, пока все хоронят, бедные гимназисты и наглые бродяги не нагрянули в дом, почуяв дармовую поминальную трапезу.
А катафалк уже миновал Госбанк и оказался на площади перед Управой Воеводства.
К костёлу не поворачивали — ксёндз Фабиан, при всём уважении к пани генеральше, попросил не привозить ему больше фальшивых покойников.
Так что погребальный поезд должен повернуть в другую сторону и двинуться по грунтовке вдоль железной дороги. Возле гимназии имени Траугутта, где учится Целестина, они делали поворот и дальше едут уже по мощёной дороге — до самого католического кладбища. Того самого, большого и престижного, что напротив нарядных особнячков еврейской Колонии Варбурга.
Там карета останавливалась перед запертыми воротами. Уже привычный к этим визитам сторож выходил к ним, снимал картуз, но не открывал кованых створок, а только крестился.
Катафалк, как ни в чём ни бывало, разворачивался и вёз генеральшу обратно.
Весь этот путь Крашевская проводила в гробу, не шевелясь, с серьёзным бледным лицом и в парадном траурном платье. Так что случайный прохожий наверняка решил бы, что она и вправду мёртвая.
Наконец, её гроб вносили в столовую и ставили на пол. Пани генеральша чинно поднималась, одёргивала юбку, садилась к столу.
И начинала с аппетитом есть кутью из пшеничных зерен, мака, орехов и меда.
А Бзур-Верещака объяснял ошалевшей похоронной команде, что кутья — это уникальное блюдо, его готовят на поминки только в Кресах Всходних. Потому что это — не католическое кушанье, а православное и пришло из Греции. Уже много позже, когда многие из местной шляхты отошли от раскола и сделались добрыми католиками, кутью стали есть и на поминках Церкви Вселенской и Католической...
Целестина тоже с удовольствием уплетала кутью. И размышляла, как сделать так, чтобы есть её почаще. Кутья была настолько вкусная, что её не могли испортить даже эти утомительно подробные лекции.
Вот бы умер кто-нибудь из чиновных стариков, важных и бесполезных, которые приходили порой к бабушке решать свои унылые вопросы! Всё равно при немцах они ничего уже не решают. А так — хоть кутьи на похоронах поедим.
Например, вот эти вот охламоны из похоронной команды — они пусть и из местных свинопасов, и выглядят в своих костюмах не лучше, чем деревенское пугало — а всё равно едят кутью каждый день. Потому что прошла пусть короткая, но война и хоронили в городе много...
Однако уже ближе к ужину искушение погребальным столом проходило. Бзур-Верещака обязательно стряпал что-то настолько вкусное, что Целестина даже забывала про кутью — и не вспоминала до следующих похорон. На таких харчах она была готова жить вечно, как тибетские монахи из французских романов.
...Но в этот раз случилась заминка.
Катафалк, как положено, добрался до здания банка — и остановился.
Дальше прохода не было.
По улице Люблинской Унии, мимо Народного Банка и управления Воеводством, маршировали солдаты.
4
Немецкие солдаты были как на картинках, — в новенькой форме и сверкающих чёрных касках. Каски были похожи на только что вымытые виноградины.
Их было так много, что становилась не по себе. Целестина, конечно, не раз видела немецких солдат в городе, но они до сих пор казались ей жуткими чужаками.
За солдатами по шестиугольным плиткам мостовой катились лёгкие танкетки. Среди танкеток были заметны и польские, — захваченные в крепости, с торопливо нарисованными чёрными крестами.
А на другой стороне улицы, где, как и прежде, стояли одноэтажные деревянные домики, уже собрались местные жители.
Это был тот самый простой народ, который вышел из деревень, чтобы работать на городских фабриках — в неказистых чёрных костюмах из магазина готового платья, белых кепках и лубяных лаптях вместо сандалий. На лицах отражалась странная смесь из удивления, надежды и отчаянья.
Редкие полицейские пытались оттеснить людей обратно в палисадники.
Народу пришло много, как на демонстрацию. Похоже, в городе знали, что здесь происходит. И успели разобраться в этом событии куда лучше, чем те, кто жил в особняке генеральши Крашевской.
— А по какому поводу шествие?— нахмурилась Целестина. Она оглянулась в сторону Андруся, но двоюродный братец хранил молчание.
— Сегодня — день святого Фоки,— проявила осведомлённость горничная Ивонка,— А ещё — память целиком умученного Фиваидского легиона.
— Что-то эти солдаты не похожи на Фиваидский легион,— заметила Целестина.
Пока бабушка лежит в гробу, Целестина могла едко шутить за двоих. И это у неё неплохо получалось.
— Они, эти немцы, новое государство строят,— предположила Ивонка,— Может у них там новые праздники? Или новые мученики?
— А это кто это на мосту?— спросила Целестина, повернувшись в сторону железной дороги. Железная дорога была севернее, так что было отлично видно, что там стоят другие солдаты, в совсем незнакомой форме. Несмотря на летнее время, они были в шинелях, а на голове — пилотки.
— Может, жандармерия?— предположила Целестина.
— Красные это,— с чувством произнёс кучер и почесал затылок под цилиндром.
— Это что за армия такая? Пожарные?
— Русская это армия. Большевики. Вернулись, через двадцать-то лет!— и пожилой кучер катафалка тяжко вздохнул, вспоминая что-то своё, ещё из тех времён, когда Целестина даже не родилась.
— А почему они не стреляют?— не отставала девушка.— Я слышала, что русские — враги немцам.
— Сейчас никто не знает, кому он враг. Но немцы с ними воевать пока не хотят. Сама видишь — на Тересполь уходят.
— Что за трусость!
— Трусы эти немцы или нет, а Вторую Речь Посполиту съели. И не подавились.
Кучер был сразу видно — человек законопослушный. Он даже называл Вторую Польскую Республику её официальным именем.
Целестина с невольным уважением посмотрела на круглое лицо кучера, покрытое сетью тоненьких, как паутинки, морщин.
— Вы так много знаете!— сказала она.
— Когда хоронишь мёртвых, обязательно узнаешь что-то и про живых,— кучер вздохнул,— Я же не только репетирую, у меня и настоящие покойники есть. У нас ещё не все офицеры из крепости похоронены… А строем русским и немцам сейчас нарочно ходить приходится. Под Лембергом, знаю, никакого строя не было. Встретились там позавчера две армии, немцы и русские — и сразу забыли, что им офицеры приказывали, а вспомнили, что в газетах читали. Ну солдатики и начали друг в друга стрелять. Сперва из винтовок, потом артиллерией, а бронепоезд “Храбрец” всю эту заваруху из пулемётов поливает.
Офицеры еле-еле сумели солдат остановить, объяснили, что их армии пока ещё не воюют. Только так и дошло до генералов, что солдат распускать нельзя и что, если приходится город передавать — передавать его надо строем и по порядку. Пока солдат в строю, — он всегда на виду, а отпусти его — сразу станет хуже разбойника.
Целестина почувствовала, как в груди набухает горький комок обиды.
Не то, чтобы она болела за немецких или русских в этой войне. Даже вроде бы родные польские солдаты не вызывали у неё сердечного трепета. Слишком уж быстро капитулировали.
Но ей было обидно, что такой большой и замечательный город Брест-над-Бугом ценят настолько мало, что кидают его туда-сюда, словно зачерствевшую булочку в столовой гимназии.
А двоюродный братец по-прежнему молчал...
Чтобы отвлечься, Целестина снова принялась изучать советских солдат. Она видела их раньше только на карикатурах — и теперь хотела рассмотреть получше.
Они всё прибывали и прибывали, все с восточной стороны, где вокзал. Всё новые и новые выходили к открытому участку возле городского сада. На улицу Мицкевича, по которой должен был идти бабушкин катафалк, уже и не выбраться.
Получается, шансов на удачную репетицию похорон не было с самого начала.
Дорога вдоль рельсов был грунтовая. А солдат было невероятно много, так что пыль стояла стеной, и было непросто разглядеть даже лица.
“Но ведь мы когда-то большевиков разгромили”,— подумала Целестина,— “А теперь перед ними даже немцы отступают. Интересно, какая магия так усилила этих русских?”
В гимназии ей что-то рассказывали про чудо на Висле. Целестина не смогла вспомнить подробностей и решила для себя, что на этот раз чуда просто не произошло.
А ещё она вспомнила из гимназии, что “наказывал Суворов: без пушек не ходить на ляхов — знал ваш норов!” Значит, русские притащат и пушки.
Интересно, из этих пушек будут стрелять по гимназии?
Местные жители тоже смотрели на советских солдат и уже приветственно махали руками. Похоже, они что-то знали. Или на что-то надеялись.
Тем временем поток немецких солдат иссякал. Колонна, что тянулась мимо поворота на Мицкевич была последней.
Целестина выскочила из кареты, заглянула за поворот и увидела, что на перекрёстке с Шоссейной, где садик с астрами и георгинами, мотоциклисты поворачивают на запад, в сторону крепости.
Перед Воеводством возвышался спешно сколоченный деревянный помост, — совсем низкий, не выше ящика из-под мыла. И даже там, среди безукоризненных немецких мундиров — несколько русских шинелей. Целестина заметила, что покрой у шинелей странный, на плечах нет погон, а лица у русских кислые, словно каждый слопал целиком по лимону.
Интересно, что им не нравится? Конкуренты уходят, оставили им целый город. Население радуется. А что до ворчания в колонии имени Нарутовича — сколько бы не ворчали чиновники на начальство, а циркуляры выполнять будут.
Тем временем русские уже начали строиться. А немецкие офицеры торопливо сбегали с постамента, рассаживались по сверкающим чёрным автомобилям — и вот они уже покатили вслед за солдатами.
Теперь настала очередь Ивонки высказать мнение:
— Форма у русских бедняцкая,— заметила она,— Как мужики одеты, офицера от денщика не отличаешь. Разве такую армию зауважают? Вот у наших панов офицеров форма была что надо. Да и у немцев ничего — им, я читала в газете, все мундиры итальянцы шьют. И пыльные эти русские все какие-то, грязные.
Лицо молодой горничной было исполнено того презрения, какое бывает у гимназисток, когда они пришли в оперу за чужой счёт.
— После марш-броска любой грязным станет,— прокомментировал кучер и закурил папироску, разглядывая передовую колонну,— Это ваши паны-офицеры крепости сдают, чтоб не запачкаться.
Колонна по четверо шла по проезжей части — а рядом, по тротуару семенили люди в широких фуражках. Они размахивали руками, словно варшавские регулировщики, пытаясь отогнать толпу.
— Родненькие, чего ж вы там…— причитала по-русски не в меру бойкая старушка и тянула к солдатам иссохшие руки.
— Бабушка, отойдите,— сказал ей такой офицер в фуражке,— Нельзя ближе.
— Почему ж нельзя?
— А вдруг кто-то гранату кинет? Нельзя, нельзя мешать прохождению,— и мягко потащил старушку обратно к избам...
Последняя надежда проскочить с катафалком рассеялась. Солдаты уже шли мимо, — и правда очень усталые, в разводах жёсткой дорожной пыли. Зато теперь их можно было хорошенько рассмотреть.
Насколько Целестина могла убедиться, что в этих типовых крестьянских лицах не было ничего азиатского, что так любили подчёркивать карикатуристы. Совсем напротив — это были те самые круглые, всегда немного озабоченные лица с носом картошкой, какие она сотни раз видела и в городе, и в родной Малой Польше. Было видно, что они порядком устали и готовы устроить что угодно — парад, бойню, штурм неприступной крепости — лишь бы их поскорее отпустили на отдых.