Бен Ладен спит внизу, а я сверху - на "пальме". Снизу место "козырней", зато сверху явно теплей. Мне не спится.

Тревожные мысли, свет от лампочки-сотки в лицо и железные ребра двухъярусной шконки не способствуют крепкому сну. Спит старик.

У окна, на дороге - веревочной трассе, что идет от окна до окна через все этажи - стоит Марек. Он выспится днем, а пока отдает, принимает и тычкует "мальки" - вносит время отправки записок и грузов на узкий листок.

Марек занят. Сплошной поток почты по пяти разным трассам. Он видит, что я уже встал, и зовет меня в помощь: - Слезай! Я слезаю со шконки, осторожно, чтобы не разбудить Бен Ладена.

Сон - "святое".

Во сне можно "сбегать" домой, посмотреть, как там дети, родные - или просто забыть тот, увы, несгибаемый факт, что ты в камере. В сотке. Точней, в "десять-ноль" - так удобней кричать, если хочешь кому-то сказать, где-ты есть.

Вот на прошлой неделе орал кто-то через весь коридор:

- Десять-ноль! Десять-ноль, а десять-ноль!

- Сотка слушает, - говорю в щель под дверью, оббитой железом.

- На хера мне сотка, да? - слышу голос с восточным акцентом,

- Десять-ноль, а десять-ноль, отвечай!

Помогаю. Пишу на листочке - что, кому и когда. Много почты идет по ночам, а на день убираются "кони" - веревки, вместо них остаются лишь нитки - контрольки, хитроумно сокрытые от надзирательских глаз.

На столе - телевизор. Без звука. На экране идет MTV, а в углу постоянно меняются цифры текущего времени. Это мне - я в листочке пишу время принятой почты.

Скоро утро. Приходит посылка для "сотки" - "на дорогу". Дорожники - мы, значит, почта для нас. Открываем.

Чай, конфеты-подушечки, сахар, сигареты - штук пять, спички без коробка. Спичек мало, и их экономят, а дорожникам - уважуха. Респект. Мы на трассе - особенно Марек. Он не спит по ночам, только днем ухитряется дрыхнуть на тощем матрасе, из которого ночью достанет "коней".

Варим чай. Не спеша, с расстановкой, пьем чифир. Карамелька во рту - получается вкусно. На шконке привстал Бен Ладен:

- Сколько времени?

- Три.

- Три? - старик размышляет. - Это дэн, или ноч? - произносит старик с характерным восточным акцентом.

- Ночь.

- Апять ноч! - старик огорченно вздыхает, - Скока можна!

Его можно понять. Он страдает уже третий день (третий ноч?). Он приехал с этапа неделю назад, и родные сумели ему передать в КПЗ куба два анаши, но смола, как всегда, неожиданно кончилась, и старик третий день помирает. Лежит. То ли спит, то ли нет - не поймешь...

Наутро он приходит в себя, достает из баула тетрадь, авторучку и садится писать. За столом неудобно и тесно, железо сиденья упирается в исхудавший ладеновский зад и он тихо вздыхает, но пишет, не спеша выводя в чистой новой тетради округлые буквы.

- Что там пишешь?

Старик огорченно вздыхает, закрывает тетрадь, не спеша говорит:

- Моя жизнь пишу. Как родился, работал...

- ...у хозяина чалился?

- Тоже пишу.

- А еще?

- Про друзей и знакомых. Обо всем. Как прошла моя жизнь - пусть родные узнают. Я скоро умру.

- Э, не каркай!

- А что? Я давно уже старый. Много жил, и немного устал - может, год проживу, может десять, но когда-нибудь надо...

- Умрешь. Все подохнем - ты раньше, я позже. Ни один не сумел соскочить...

- Ладно, Марек. Я буду писать.

Он вздыхает, открывает тетрадь и сидит перед начатой строчкой.

- Не знаешь, что писать? - говорю ему.

- Что - знаю. Как - не знаю. Он долго молчит, а потом говорит:

- Все. Писать буду завтра. Устал. Подождет Зульфия.

- Кто тебя будет ждать?

- Моя старшая дочь, Зульфия. Это ей очень нужно, чтобы я написал, как прожил свою жизнь. Как родился, что делал, как жил, с кем встречался, про друзей и врагов - все пишу.

- И про баб?

- И про женщин. Но не все - вдруг жена прочитает... Нельзя.

Марек думает.

- Слушай, старый, оно тебе надо? Прокурор и так знает, а дочке зачем?

- Так в роду нашем делают. Каждый мужчина в конце своей жизни напишет о том, как он жил. Врать нельзя. Пусть узнают и дети, и внуки, как прожил ты все дни, что дает нам Аллах.

- И давно это так?

- Что давно?

- Как давно они пишут?

- Дед писал свою жизнь. И отец. И мой прадед. И его... Может быть, триста лет - может, больше. Не знаю. Спросить надо будет у дочки, она в нашем роде сохраняет бумаги. Все то, что писали.

- Триста лет?

- Может быть. Может, даже и больше...

Я сижу и молчу, понимая, что мы все - дикари. Триста лет эти люди, совсем не цари, а простые крестьяне, сохраняют историю рода.

Каждый из них обязательно что-то оставит потомкам, и они будут помнить. Всегда. Пока жив хоть один человек.

В этих записях правда. Пусть даже не вся, только все, что написано - было. И останется в памяти тех, кто придет после нас...

* * * мы живем в наших детях, пока они помнят, что мы жили когда-то, что наши дела - их начало, основа, фундамент, и что им не придется опять начинать все с нуля.

Что хорошего сделали мы? Что напишем, когда час наш настанет и время придет?

Бен Ладен, улыбаясь, сидит на кровати, крепко держит тетрадь в пожелтевшей, пергаментно-жесткой руке.

Он уверен, что жить будет вечно...

А мы?