Зазвенел звонок, и я, обреченно вздохнув и брезгливо взяв под мышку школьный журнал, встала со стула в учительской, чтобы медленно, оттягивая каждую минуту встречи с ненавистным девятым классом "Б", поползти на урок, на котором, с трудом изображая симпатию к ученикам, должна была учить их очередной белиберде из курса физики, а те с нескрываемым отвращением ко мне и предмету делать вид, что учатся. Но в унисон с первым, школьным, противно задребезжал внезапно звонок городского телефона, и я, чувствуя, что получаю отсрочку, схватила трубку, опередив коллег, которые хотели идти на свои уроки приблизительно так же, как и я. И, естественно, все они замерли, не двигаясь с места, и вылупили на меня глаза в надежде, что, может, кому-нибудь из них повезло, и понадобился к телефону кто-то из них, а вовсе не я. Но, услышав, что просят Инну Андреевну, т. е. меня, я покачала отрицательно коллегам головой, а те, не скрывая разочарования, потащились на выход, преувеличенно вежливо пропуская друг друга вперед. Звонили из больницы. Чей-то казенный, изображающий фальшивое сочувствие голос сообщил мне, что мама умерла. Я знала, что это должно было произойти со дня на день, но все равно почувствовала слабость в ногах и села. Я не знала, что говорить и как реагировать, и просто сказала, что сейчас приеду.
У моей мамы был рак яичников, и она вовсе не была старухой. Всего-то 49 лет. А два года назад у нее вдруг стал расти животик, и она села на диету, но животик странным образом продолжал увеличиваться в противоречие другим частям тела, которые как будто усыхали. Наконец, мама поняла, что что-то не в порядке, и обратилась к нашему доктору Ильгизу Фарвазовичу, а тот после осмотра однозначно заявил, что речь идет не об отложении излишка жира, а о накоплении жидкости в животе и, зная, что мама была любительница выпить, предположил, что речь идет об алкогольном циррозе печени и развившемся в результат него, так называемого, асцита. Были взяты анализы крови, сделано УЗИ, и маме посоветовали резко ограничить прием соли и дали мочегонные. Но состояние не улучшалось, живот рос, что начало сопровождаться болями и затруднением дыхания. Тогда, наконец, был сделан прокол брюшной стенки, и большая часть жидкости была выведена, а сама она послана на анализы, включая цитологический, который выявил в ней злокачественные клетки. И только после этого маму послали к гинекологу, который диагностировал запущенный рак яичников с распространением по брюшине. Маме вырезали яичники и матку и дали химию. На какое-то время это помогло, но затем понадобилась новая химия, которая подействовала уже значительно хуже, и дальше у мамы из-за продолжения роста метастазов опухоли в животе нарушился отток мочи, и ей вставили в почки две трубки, через которые моча собиралась в находящиеся с наружной стороны тела пакеты, но это было способом только оттянуть смерть. И через два с половиной года после установления диагноза мама в терминальном состоянии оказалась в терапевтическом отделении горбольницы N20, потому что категорически отказалась, чтобы я видела ее умирающей и присутствовала при ее смерти.
Мама растила меня одна, у нее никогда не было мужа, зато была череда мужчин, которые жили в нашей однокомнатной квартире, кто - месяц, кто - два, а чемпионы выдерживали год и более. А потом она их всех выгоняла. Не говоря ни слова, открывала настежь дверь и выпихивала кого мягко, а кому придавая дополнительное ускорение, на улицу. Крупных скандалов между ней и ее сожителями я не помню, хотя базарили они иногда громко, размахивали руками и били посуду. Но одна такая свара все-таки запомнилась, когда побивший рекорд долгожительства в нашем доме дядя Костя, задержавшийся на два года, заявил, что никуда не уйдет, любит маму и меня, женится, построит нам дом, купит новую машину вместо старой и нес прочую дребедень, которая на маму совершенно не действовала. Они ужасно повздорили, и дядя Костя совершил неосторожный поступок, влепив в сердцах матери несильную, но обидную пощечину, за что она, не колеблясь ни секунды, огрела его чугунной сковородой по голове. Дядя Костя тут же отбросил копыта, а мама, расплакавшись, вызвала "скорую", которой честно рассказала о происшествии, а те вызвали милицию. И загремела бы мать запросто в места не столь отдаленные, но бог миловал. Голова у дяди Кости оказалась не менее чугунной, чем сковорода, и он отделался сотрясением мозга, а, придя в себя, категорически отказался писать на маму заявление в милицию, рассказав под ироничными взглядами "ментов" историю героя "Бриллиантовой руки": поскользнулся, упал, потерял сознание, но, правда, обошелся без гипса. Хотя, может, и жаль, что его на голову не накладывают. А потом дядя Костя долго ходил под нашими окнами, подстерегая мать и пытаясь вновь наладить с ней отношения. Таких "сторожей" я помню немало. А дольше всего из них почти до моего десятилетнего возраста продержался мой отец Андрей, который верностью своему посту у нашего дома был подобен часовому у могилы неизвестного солдата. Но вместо АКМ, или что там постовые держат, отсвечивал линзами очков. А для меня отец был таким же дядей, как и остальные, и, хотя я вовсе не отказывалась принимать от него подарки, среди других маминых мужчин не выделяла. Наверно, я та еще сучка.
Кстати, Гюго не про тех людей написал одно из своих знаменитых произведений. Отверженных надо было искать не во Франции. А у нас на 2-й Квессистской, где изгнанные мамины сожители, неизбежно пересекаясь друг с другом во дворе нашего дома, образовывали временные союзы. Но на умиление всем, а, особенно, престарелой общественности нашего подъезда друг с другом не враждовали, хотя время от времени раздражали старушек склонностью к совместному распитию спиртных напитков на скамейке детской площадки.
К чести маминых сожителей надо сказать, что ни один из них никогда и ни при каких обстоятельствах меня не обижал. Даже, наоборот, я была избалована их вниманием и подарками. И, когда уже подросла и узнала, что взрослые дяди не всегда только платонически относятся к девочкам-подросткам и юным девушкам, то неожиданно поняла, что ни один из маминых мужчин, несмотря на то, что некоторые явно пытались купить мое расположение презентами, никогда не проявил ко мне никакого иного интереса, кроме доброжелательного дружеского. То ли мама так хорошо разбиралась в людях, то ли я была уродиной. А, может, и то, и другое вместе.
Я, надеюсь, вы поняли из вышесказанного, что ни шлюхой, ни содержанткой мама не была. У нее просто было свое своеобразное отношение к мужчинам. А, если вдруг подумали иначе, я лично приду к вам и голыми руками вырву ваше сердце, а затем скормлю его мающимся от скуки морским свинкам школьного живого уголка. То-то будет разнообразие в диете. Хотя мы, конечно, жили лучше, чем могли бы себе позволить, если б крутились только на одну мамину зарплату старшего бухгалтера. Но я знаю точно, что мамины мужчины тратили на маму, а заодно и на меня, деньги совершенно добровольно, а не в результате мягкого бабского вымогательства, построенного на смешной зависимости от секса больных на это место мужчин. Более того, я хорошо помню дядю Юру, который, как выяснилось, был профессиональным игроком и однажды вдрызг проигрался нехорошим дядям. А это сильно угрожало его состоянию здоровья, потому что отдать долг в тот момент у него возможности не было. А мама, исподволь выведав у того, с чего это он ходит такой смурной и вздрагивает от мяуканья котов за окном, молча продала все свои золотые побрякушки и заняла у своей весьма обеспеченной подружки, тети Аллы, кстати, настоящей профессиональной содержантки, недостающую сумму, и отдала все это богатство дяде Юре. Но, кто бы мог подумать, этого же дядю Юру, который, между прочим, вскоре вернул матери все деньги и подарил симпатичный перстенек с брюликом, по прошествии трех месяцев мама выставила, как и других, за порог. Вот такой была моя мама. А дядя Юра пополнил ряды "отверженных" и какое-то время промышлял тем, что обыгрывал их в секу, но честно тратил выигрыш на покупку выпивки на всех.
А мне по всем параметрам до мамы было далеко. Бог не наделил меня этой завораживающей красотой украинских женщин, которая обманчивой мягкостью и доступностью сводит с ума мужиков, я выросла угловатой и колючей как кактус. Одна моя уехавшая в Израиль подружка Дина как-то рассказала мне, что коренные израильтяне называют себя "цабрами", эдакой разновидностью съедобного кактуса, подчеркивая этим, что они как бы колючие снаружи и сладкие внутри, хотя на самом деле этим не очень умело пытаются оправдать присущее им хамство и бескультурье в поведении. Но мне оправдывать нечего. Я колючая и внутри. И, может, поэтому в свои 28 лет я - незамужняя училка, склонная к мизантропии. Хотя и не синий чулок. А моим коренным отличием от мамы, тем, за что она всегда меня упрекала, было то, что в процессе совместного проживания со встретившимися мне по жизни мужчинами и дальнейшего неизбежного выставления их за дверь, я в отличие от мамы получала удовлетворение только от второй части. А мать говорила, что я просто не даю мужикам шанса себя проявить, что они, как некая разновидность homo sapiens, и на самом деле очень милы, и им только и нужно-то всего, чтобы их считали МУЖЧИНАМИ. Дурачки, говорила она, они даже не понимают, что женщины и так никогда в этом не сомневаются, а только хотят, чтобы мужик и сам этого не забывал и не становился для женщины ни ее "сыночком",ни "папочкой".
Вы, наверно, подумали, какая я сволочь, что не сидела у смертного одра матери и не приняла ее последний вздох. А я и сидела, сколько могла, но в последние дни перед смертью она была уже практически без сознания и ни на что, кроме боли, не реагировала. Вы не представляете, какой это ужас сидеть вот так за ширмочкой, которой в общей палате отгораживают умирающих больных, и глотать слезы, слушая никчемушную болтовню между собой идущих на поправку соседок или, того хуже, смешки или аханье пришедших подбодрить их родственников. Но те же соседки по палате в конце концов и отправили меня домой. Моя, как случайно выяснилось, коллега пенсионерка-учительница Наталья Геннадиевна, госпитализированная с тяжелым гипертоническим кризом, чуть не приведшим к инсульту, как-то отозвала меня в сторону и с сочувствием проговорила:
- Инночка! Зачем же вы себя и нас так мучаете?
Услышав это "нас" я с удивлением на нее взглянула, а та объяснила:
- Вы что же думаете, мы такие бессердечные и болтаем, как ни в чем не бывало, потому что равнодушны к страданиям вашей мамы? Чушь. Мы просто пытаемся таким образом отгородиться от кошмара, который происходит за этой ширмой, и не думать о том, что вот так лежать мог бы и каждый из нас. Мы ведь здесь не молоденькие и постарше вашей мамы. А еще больше мы переживаем из-за вас. Вы-то уже ничего сделать не можете, и мама без сознания, так зачем себя терзать? Ее душа уже принадлежит богу. Отпустите ее, уйдите, поступите как мы. Заглушите горе рутиной. Вернитесь на работу. Уберите квартиру. Сходите в сберкассу. Помойте окна. Пусть все скорее закончится.
И я ушла.
От вскрытия я отказалась, зачем было лишний раз мучить и так исковерканное болезнью и операциями тело. Я только спросила, как она умерла, не страдала ли от болей или чего-нибудь еще. Как выяснилось, на этот вопрос никто из персонала вразумительно ответить не мог. Маму просто нашли утром мертвой. Хорошо, что вообще заметили, что больной скончался. К ней, зная, что она умирает, лишний раз старались не подходить. А соседки по палате сказали, что мамина смерть и на самом деле была тихой и незаметной. О том, что она жива, они знали по хриплому и частому дыханию, доносящемуся из-за ширмы, а утром, когда пришли мерить температуру, обратили внимание, что его не слышно. Так все и обнаружилось. И точно, когда это ночью произошло, никто не знал.
Я уже собиралась уходить, чтобы начать заниматься организацией похорон, когда ко мне подошла старшая сестра Нина Петровна и без лишних предисловий протянула мне конверт.
- Вот, возьмите. Ваша мама просила передать вам после смерти.
И, развернувшись на сто восемьдесят градусов, молча удалилась, оставив меня в недоумении. Никаких посмертных записок я от мамы не ждала. У нас друг от друга секретов не было. Хотя вру. Конечно, были. Но мелкие, бабские. Не такие, чтобы ими нужно было делиться только после смерти. А на конверте не совсем уверенной больной маминой рукой было выведено "дочурке". Я терпеть не могла, когда мама называла меня "дочурой" или "дочуркой". У меня в голове всегда сразу всплывали рифмы: дочура - дура, дочурка - чурка. И в детстве я всеми силами с мамой боролась, чтобы она не смела меня так называть. И в итоге между нами возник некий компромисс. Мама действительно постаралась вывести эти дорогие ей слова из лексикона, но в момент сильного волнения, особенно, когда переживала за меня, иногда срывалась, но тогда я уже не сердилась. Поэтому обращение ко мне в письме как к дочурке могло означать только важность написанного для матери.
ххх
Инночка!
Как видишь, второй раз назвать тебя дочуркой я не посмела, хватило духу только надписать так конверт. Ты уж прости меня, дуру.
Боюсь и не хочу умирать, и ты даже не представляешь, как мне страшно. Вроде бы смотрю на себя и сама себя уговариваю: "Ну, что ты, ходячий труп со вздувшимся брюхом, присоединенный трубочками к пакетикам с мочой, цепляешься за эту видимость существования. Молись лучше, чтобы Бог скорее тебя прибрал, чтобы ты перестала быть для дочери кучей гниющих заживо, шевелящихся костей и превратилась в могильный холмик, к которому приходят, чтобы приобщиться к покою, вместо того, чтобы смотреть, как глотают, сидя рядом с тобой, слезы и, скрывая брезгливость, нюхают выделения больного тела." Ан нет. Хочу жить. Боюсь момента, когда придется закрыть глаза в последний раз. Потому что за этим мгновением уже ничего нет. Нет меня. Кончилась. И не осталось ни плохого, ни хорошего, ни добра, ни зла, а, главное, не осталось личности, которая могла бы различить эти понятия. Нет "я". Ох, не верю я, Инка, в загробную жизнь.
Впрочем, написала я это письмо не для того, чтобы поплакаться. Ты прости мать, что дала слабину. Мне просто очень нужно было выговориться, потому что я перед тобой всегда ощущала чувство вины. И за то, что не повезло тебе с непутевой матерью, и за то, что не пожила ты в нормальной семье, и сама поэтому в свои годы осталась бобылкой. Но все-таки я хочу тебе попытаться объяснить, почему я выросла такая. Во всяком случае, я так думаю.
Ты знаешь, что близкой родни у тебя нет. Только мои двоюродные братья и твои двоюродные дядья Витька и Сережка с их семьями. Но живут они в других городах, и я уже много лет не поддерживаю с ними никакие отношения. Но мы и не враждуем. Просто все трое, не сговариваясь, считаем, что нам лучше держаться подальше друг от друга...
ххх
Этих дядьев я видела один раз, когда мне было лет двенадцать. Мы тогда с мамой находились в редком для нее периоде жизни, когда никаких мужиков у нее не было. Прежний, как принято, вылетел на улицу, а новый еще не завелся. Хотя какой-то хмырь уже начал названивать и надоедать мне вопросами, когда придет Яна, т. е. мама, и не забуду ли я ей передать, что звонил Леша. А мы с матерью ловили кайф от этого "безмужичья" и даже решили ус троить девичьи каникулы на море. Вначале просто собирались провести мамин отпуск вдвоем по путевке. Но по зрелому размышлению мама решила, что так дело не пойдет. В доме отдыха, наверняка, кто-нибудь начнет ее "клеить", а она "клеиться", и я, дочка, так вновь и окажусь не при деле, брошенная в номере ждать, когда же, наконец, мамаша придет со свиданки. И тогда она вспомнила, что ее двоюродный брат Витя, о котором она в жизни не упоминала, живет в Крыму у самого синего моря и что-то там делает связанное с океанографией. А я еще удивилась и обиделась, что при наличии такой родни я на любимое мной море ездила только один раз, а могла бы не вылезать из него каждые каникулы, на что мама заявила, что у нее с Витей не такие отношения, чтобы вешать ему на шею такую обузу, как я. А потом мать, словно стараясь меня еще сильнее разозлить, раскудахталась, что и вообще не знает, есть ли у нее его адрес и телефон, и битый час рылась в каком-то хламе, изображающем наш семейный архив, но, наконец, и то, и другое нашла. Кстати, когда она с этим Витей разговаривала, у меня не сложилось и тени впечатления, что отношения между ним и мамой натянуты. Она ворковала с ним как старая подружка или любящая сестра, получившая возможность пообщаться с дорогим человеком после долгого перерыва. Впрочем, может, лицемерила. Но после разговора почему-то сразу погрустнела и без особой радости сообщила, что все улажено, у брата в доме полно места, свой сад, рядом море, и можно приезжать, когда захотим, только нужно посигналить за пару дней, чтобы встретили. Более того, возможно, что подъедет еще один двоюродный брат Сережа с семьей. А я еще подумала, сколько же еще у матери двоюродной неизвестной мне родни.
А эти каникулы оказались чудесными. Нас принимали как королев. Дом был полная чаша, и ни в чем отказа мы не знали. А до моря всего-то было метров двести и на пляже почти никого из приезжих, а в основном свои, местные. Дядя Витя оказался высоким представительным мужчиной с тренированной мускулатурой, эдакий типичный курортный мачо, но на самом деле добродушный весельчак и болтун, влюбленный в свою очаровательную чуть пухленькую хохлушку-жену Свету и души не чаявший в сынишке Толике, который был меня на пару лет помладше и мне, уже почти девушке с отчетливо намечающейся грудью и начавшими расти на разных интимных местах волосками, казался совершенным салажонком. Но мальчишка он был славный. А потом подъехал и неизвестный дядя Сережа, брат-погодка дяди Вити. По первому впечатлению скучная зануда и внутренне, и внешне. Эдакая иссушенная вобла, чеховский человек в футляре, но такое впечатление было обманчивым. Как только он стряхнул с себя перхоть канцелярщины и понял, что уже на отдыхе, а не член какой-то там аудиторской комиссии, то начал вести себя совсем подстать дяде Вите и сразу при этом помолодел лет на десять. С ним приехала жена Лина, довольно чопорная дама, осуждающе поглядывающая на мужа и в отличие от других не позволявшая себе распускаться ни на людях, ни на отдыхе, а с ней похожая на нее и внешне, и по поведению дочка, но очень смешная, потому что крохе было всего пять лет, и ее попытки вести себя как инфанта испанского двора веселили окружающих, что, однако, заставляло горько опускаться уголки лининых царственных губ. Я тогда все удивлялась, как дядя Сережа, который , как выяснилось, только носил маску сухаря, мог уживаться с Линой, настоящей верблюжьей колючкой, вообразившей себя аристократическим acanthocalycium violaceum, пока однажды ночью, пардон, не вышла пописать. А из комнаты семьи чиновника раздавались такие стоны, что просто мама дорогая. Я была еще девчонкой, но не дурой, и уже давно знала, что означают звуки, напоминающие кряхтение рабочих при распиливании бревна двуручной пилой, постепенно нарастающие по высоте и заканчивающиеся крещендо, которые регулярно слышала из отгороженного шкафом маминого угла нашей комнаты, а тут даже растерялась. Может, и действительно тете Лине плохо, или того хуже, ее обижает дядя Сережа? Но, к счастью, муки страдалицы закончились душераздирающим стоном, после которого раздался приглушенный смех супружеской пары, и я поняла, что и Линка - тоже своего рода хамелеон, и у нее полно скрытых достоинств.
Я даже не заметила, как пролетели две недели маминого отпуска, и, честно говоря, горько проплакала, уткнувшись в подушку всю ночь перед отъездом, так мне не хотелось уезжать. А на следующий день, видя, что у меня глаза на мокром месте, все, включая маму, дружно начали меня успокаивать. Дядя Витя, смешно пуча глаза, клялся, что теперь не сможет дальше жить, если его ранее незнакомая ему племянница не будет приезжать к нему каждое лето, а чопорная Лина неожиданно выступила в том плане, что вторую часть каникул после посещения моря можно проводить у них с дядей Сережей на их лесной даче под Липецком. И, хотя Липецк меня совершенно не интересовал, все равно было приятно. Так я и уехала с ощущением грусти расставания с этими милейшими людьми, но и в эйфории предвкушения будущих встреч. Первый год до следующего лета я чуть ли не считала дни, когда оно, наконец, наступит, не замечая, что мама, вначале живо обсуждавшая со мной подробности моего будущего отдыха, я ведь теперь могла поехать к дяде Вите и одна, становится все сдержаннее. А в мае она вообще заявила, что в этот раз ничего не получится. Абхазы начали стрелять в грузин, и наоборот. И какая-то дальняя, но многочисленная по составу грузинская родня тети Светы из Гальского района Абхазии оказалась в положении беженцев и перед тем, как окончательно переехать к своим в Зугдиди на исторической родине, временно обосновалась у дяди Вити. И мои каникулы на море накрылись медным тазом. А в Липецк ехать мне хотелось намного меньше, можно сказать, совсем не хотелось. Не получилось по каким-то причинам поехать к дяде Вите и на следующий год. Вместо этого я побывала в круизе по Черному морю с мамой и ее новым хахалем Денисом, но кайф был уже не тот. В итоге и дядя Витя, и дядя Сережа в моей памяти из реальных родственников постепенно превратились в некое предание, в котором непонятно, где правда, и где вымысел. А, повзрослев, я все время хотела задать маме вопрос, не была ли враньем та история про грузинских беженцев из Абхазии, но так и не решилась.
ххх
Ты, Инночка, выросла, не зная, что такое настоящая семья и близкая родня. И большей частью вина за это лежит на мне, потому что я не сумела найти себе мужчину, с которым согласилась бы связать свою жизнь. А ведь могла спокойно выйти за твоего отца Андрея, и тогда бы у тебя были бы и дедушка с бабушкой, и двоюродные, а, может, и родные братья и сестры. Кстати, у меня в шкатулке, где валяются все наши документы, есть конверт, надписанный Андрей Гольцов, там адрес и телефон твоего папы. Он давно женат, и у него двое детей значительно помладше тебя. Он вполне обеспечен, но жизнь по-своему посмеялась над ним. Я помню его мечтателем, учившимся в МИФИ и собиравшимся со временем стать лауреатом нобелевской премии, но ужасно стеснительным и мило неуклюжим с девушками. И мне было легко и приятно играть с ним роль роковой женщины, на что он сам и напрашивался и за что в итоге и пострадал, потому что забыл, что на роковых женщинах не женятся. А сейчас он никакой не физик и не лауреат, а владелец сети ресторанов быстрого питания "Русбистро", но весьма и весьма обеспеченный господин. Я тебе никогда не говорила, но он все годы регулярно звонил мне и расспрашивал про тебя. И я подробно обо всем, что знала, рассказывала. Даже про тот твой чуть не состоявшийся брак с поляком Радзимишем. Может, и зря ты тогда его шуганула. Но при этом я всегда была против развития каких-либо отношений между тобой и Андреем и, как это ни глупо звучит, не раз отвергала его попытки оказать нам материальную помощь. Ты ведь помнишь ужасно обаятельного, но жуликоватого Юрка, которому я в один из не самых удачных периодов его жизни безо всяких условий ссудила крупную сумму? Так деньги я тогда взяла у Алки, что делать, по правде говоря, ужасно не хотела, а могла ведь запросто обратиться к Андрею. Он-то в те времена уже был при бабках, и, как верный пудель, только был бы рад услужить хозяйке. А ты, верно, прочитав эти строки, удивишься и задашь себе вопрос, почему же твой отец, во всех отношениях совершенно независимый и самостоятельный мужчина, не мог сам решить вопрос, завязывать ему, или нет, отношения со своей взрослой дочерью, но не забывай, я для него была и осталась женщиной-судьбой, и перечить мне он не смел. Но сейчас, когда я мертва, и мое тело уже потихоньку начинает гнить, а скоро и вообще отправится на окончательное съедение червям, мне кажется, что восстановление отношений с отцом может помочь тебе на какое-то время спастись от одиночества. Хотя, конечно, поступай, как знаешь.
Но в общем дело даже не в том, что Андрей оказался рохлей и не стал бороться за свою дочь (кстати, такое положение дел его, может, и устраивало, мужчины ведь любят жить без обязательств), а во мне самой. Это ведь я была против налаживания родственных отношений между отцом и дочерью. Против того, что казалось совершенно естественным. Мы ведь с Андреем расстались без скандала и без взаимной ненависти, хотя он, наверняка, как и все мои другие мужики, в какой-то момент времени почувствовал себя обиженным. Но это - он, а не я. А меня-то как раз, потому что я прекрасно знала, что веду себя с мужчинами как зараза, мучили угрызения совести. Но затем появился Павел. И мысли об Андрее ушли на второй план.
Впрочем, признаюсь честно, я и сама часто задавала себе вопрос, почему лишила тебя связи с отцом. И сама себе врала. Придумывала, что это потому, что все-таки надеюсь найти себе настоящего мужчину, за которого выйду замуж, и он будет любить и меня, и тебя, а ты полюбишь его и будешь считать своим папой. Так зачем же тогда тебе, маленькой девочке, привязываться к постороннему человеку, живущему в чужом, а не нашем с тобой мире, только за то, что его сперматозоид повстречался с моей яйцеклеткой? А, когда ты подросла, проблема вроде бы и отпала сама собой. Ты уже стала самостоятельной и могла сама решать, чего твоей душеньке угодно, но те робкие ростки интереса к отцу, которые против моей воли проклюнулись в твоей душе, уже завяли. Но моя версия была только успокаивающим совесть мифом. Только сейчас, будучи уверенной, что это письмо будет прочитано тобой только когда то, что однажды было мною, будут мыть и причесывать, чтобы покраше положить в гроб, я могу сказать правду. Инночка, моя родная, твоя мать - просто эгоистка, которая не хотела никогда и ни с кем тебя делить. Ты была только моя. И я не залетела тогда случайно по девичьей глупости и неосторожности, как думал твой отец. Я хотела ребеночка. Я, потерявшая родителей и оставшаяся кому-то только двоюродной родней, хотела свое собственное родное существо. А Андрей, прости меня господи, вполне годился на племя. Умный, симпатичный, достаточно спортивный. К таким специально нужно водить баб, как сучек в течке, на случку. И родилась ты, дочечька. Мое счастье. И я ужасно боялась, что Андрей своей нормальностью и рассудительностью заразит и тебя, и ты откажешься от шалавы-матери, отдав, что вполне естественно, предпочтение жизни в нормальной семье, в которой партнеры не меняются каждое энное количество месяцев, а от папы, в отличие от мамы, не пахнет частенько утром перегаром. И поэтому, пользуясь нерешительностью Андрея и своей бабской над ним властью, я всячески старалась его от тебя отвадить. А тебя, кстати, от него. Конечно, я не была такой законченной стервой, чтобы поливать его при тебе грязью, но приложила немало усилий, чтобы создать видимость, что твоего отца вообще никогда не существовало, а я - эдакая Даная, зачавшая от золотого дождя. Ложью были и все эти разговоры про мое грядущее замужество. Твоя мама лишь играла в игру, потому что всегда знала, что мужчины, способного ее удержать при себе, не существует. Вот так, Инночка.
А сама я росла совершенно иначе, хотя о моем детстве ты практически ничего не знаешь. Лишь отрывочные сведения о моей хохлацкой родне, часть которой умерла, не дождавшись, пока я выросту и рожу тебя, а часть была унесена бедами и лихолетьем или просто сгинула где-то на просторах нашей великой и могучей родины. Так ты и жила в уверенности, что мы с тобой одни на свете, и нет у нас среди остальных людей родимой кровушки. Потому-то ты так и удивилась, когда выяснилось, что у меня все же есть двоюродные братья, а у тебя троюродные брат и сестра. Не бог весть что за родня, но все-таки... А у меня на бывшей советской, а ныне незалэжной Украине были дедушка Адам и бабушка Лида. И у них двое детей. Оксана, которая помладше, моя мать и твоя бабушка, и сын - мой дядька Николай. И у них обоих, как полагается, в свое время родились свои дети. У дяди Коли - известные тебе Витька и Сережа, а у моей мамы - я, которую дед в честь своей польской бабки назвал Яной или по паспорту Яниной. Кстати, может, поэтому мне твой бывший, поляк Радзимиш, нравился больше других. Сказались корни. И каждое лето, сколько я себя помню, пока мои бабушка с дедушкой со стороны матери были живы, я проводила у них не то в поселке, не то в городке Константиновка донецкой области. К ним же подкидывали и моих двоюродных братьев, с которыми я практически и выросла. Мы, слава богу, были почти ровесниками, и ничто не мешало нам играть вместе. А с точки зрения хронологии первым родился Витька, через год Сережка, а еще через несколько месяцев я. Так что лет с пяти-шести мы были одна шумная куча мала, но бабушка с дедушкой на наши проказы смотрели сквозь пальцы. Лишь бы не убились насмерть, а синяки и ссадины - ерунда. А вот родителей отца я почти не знаю. Они жили далековато в Кемерово и целиком посвятили себя семье младшей дочери, которая осталась с ними в Сибири, и ее детям. Я и видела их всего пару раз, и они остались у меня в памяти парой принаряженных для столицы очкастых сморчков, фальшиво пытающихся изобразить ко мне интерес. А еще они мне подарили детскую швейную машинку, это мне-то, с младых лет ненавидящей всякое женское рукоделие. Так что нашей с мамой любви они не заслужили, впрочем, как и мы, похоже, не заслужили их.
А идиллия каникул вместе с братьями у бабушки длилась до памятного лета, когда мне исполнилось двенадцать, а братьям, соответственно, тринадцать и четырнадцать. Поначалу все было, как обычно. Тот же крепкий каменный дом, изученный вдоль и поперек, но все равно оставляющий ощущение, что в нем можно заблудиться. Тот же сад, где преимущественно росли яблони, но было несколько абрикосовых деревьев и черешен. Малина, клубника, виноград "лидия". Я уж не говорю о грядках с овощами, которые нас, детей, интересовали меньше. Тот же гараж, где стоял дедова "волга" (дед был какой-то начальник). И второй деревянный дом поменьше, но пустой, хотя и всегда открытый. В этом доме жили до своей смерти мои прабабушка и прадедушка. А, когда они умерли, он так и остался осиротевшим, но ухоженным, как музей. За этим следила бабушка. В нем всегда было чисто, постели на пружинных кроватях застланы, гирька ходиков подтянута, а черная тарелка радиоприемника, сохранившегося еще со времен войны и разлученная с розеткой, вполне могла исполнить гимн советского союза. Казалось, что хозяева дома не умерли, а только куда-то ушли, а дом только и ждет, чтобы они вернулись. Я с мальчишками любила в него заходить, потому что в нем царила какая-та независящая от времени атмосфера торжественности и незыблемости. И мы ходили по нему как по музею, аккуратно брали уже сто раз виденные нами статуэтки женских фигур с трюмо в гостиной и как будто в первый раз разглядывали их, а затем ставили на место. Заворожено слушали мелодию механической музыкальной шкатулки. С любопытством таращились на старую, теперь уже никому ненужную, но начищенную до блеска кухонную утварь. Как всегда, взвешивали на руках тяжелую фаянсовую тарелку со свастикой, оставшуюся в доме после немецкого военного инженера-офицера со времен оккупации. Единственное баловство, которое мы себе позволяли в этом доме-музее, было попрыгать всласть на пружинных кроватях. Уж больно нравилось нам подлетать почти до самого потолка. Правда, потом мы старались, как могли, заправить сбившееся постельное белье и покрывала обратно, но получалось довольно плохо и не так аккуратно, как это делала бабушка. Впрочем, она никогда ни словом, ни взглядом не показала, что знает о посещениях нами дома прабабушки и наших проделках. Но каждый раз кровати были снова убраны так, как будто на них никто никогда не прыгал.
Как я уже говорила, поначалу все было как раньше. Но вскоре между мной и мальчишками начала вырастать какая-то стена отчуждения, и я не сразу поняла, с чем это связано. Вначале я думала, что они просто повзрослели и зазнались. Они-то учились в какой-то спецшколе с углубленным изучением английского языка, а я в простой районной и явно отставала от них в знании всяких глупостей, якобы являющихся признаками образованности и интеллигентности. Они тогда жили в Киеве, как никак столичном городе, а я с матерью в подмосковных Мытищах, от которых только и радости, что недалеко от Москвы. Но постепенно поняла, что дело в другом. Мальчишки своим отчужденным поведением пытались скрыть свой почти болезненный интерес ко мне, девочке-полудевушке с уже развитой грудью и вполне сложившейся фигурой, как выразился бы Набоков, нимфетке. Витька-то уже совсем вытянулся и на полголовы был выше меня, тоже не крошки. У него над верхней губой пробились вполне симпатичные усики, которыми он то гордился, то застенчиво пытался скрыть, наклоняя в разговоре голову вниз. И говорил он баском, стараясь подчеркнуть низкий тон голоса. Сережка же выглядел более по-детски, но и его голос начал ломаться, а в росте он почти догнал Витьку. Так что это лето мне пришлось проводить не с моими любимыми мальчишками-двоюродными братьями, а с почти незнакомыми юношами, которым я, с одной стороны, по привычке полностью доверяла, а, с другой, начала относиться с некой подсознательной опаской. И все из-за того, что мы трое одновременно и в определенном, очень конкретном отношении перестали быть детьми. Впрочем, и это поначалу не очень мешало. Наоборот, придало нашим взаимоотношениям какую-то остроту и интригу. Мне было интересно и приятно играть роль девушки, за которой увиваются два симпатичных молодых человека, а им нравилось играть роль моих кавалеров, но при этом их полушутливое-полусерьезное соперничество из-за меня, никак не влияло на их дружеские отношения между собой. Хотя они часто вели себя глупо. В саду у деда стоял летний душ, а попросту деревянная будка с заполненной водой цистерной наверху, греющейся естественным путем под лучами летнего солнца. И стоило мне только пойти освежиться, как мальчишки тут же выстраивались в очередь, якобы тоже желая принять душ, хотя в предыдущие годы их туда было не загнать. А на самом деле им нужен был не душ, а мое голое тело, которое они, сверля взглядом двери насквозь, пытались разглядеть в щели между досками. И вообще в это лето мне пришлось заняться ерундой, которая мне в прежние годы жизни у бабушки и в голову не приходила. Я начала следить, как в школе, как я сижу, не сильно ли оттопырен мой халатик, а в гамаке и вообще перестала днем дремать, заметив, как мальчики таращатся из окна на мои случайно оголившиеся во время сна ноги или грудь. Хотя и тут я немного искажаю истину. Иногда я и сама показывала им чуть больше, чем положено. Мне льстило то, как они на меня смотрят. Впрочем, ты, Инка, и сама знаешь, что нескромный взгляд мужчины не всегда неприятен. И все-таки мы оставались детьми. В нас еще не полностью проснулось то сексуальное сумасшествие, которое иногда охватывает взрослых, и от которого у них крыша едет до такой степени, что они забывают обо всем. Поэтому от проблем, внезапно появившихся на свет в связи с тем, что нас по голове внезапно стукнула половая зрелость, нас легко могли отвлечь традиционные, проверенный временем заботы прежних мальчиков и девочек. И тогда мы напрочь забывали о существовании друг друга. Мальчишки на весь день могли застрять с дедом в гараже, помогая ему копаться в машине, и я могла бы войти туда к ним совсем голой, но они не обратили бы на меня никакого внимания, а просто отодвинули бы, чтоб не загораживала свет, или, того хуже, попросили бы подать какой-нибудь разводной ключ. С другой стороны, нетрудно было найти занятие и для меня. Например, бабушка с хитрой улыбкой могла предложить мне помочь разобраться с женским барахлом, хранившимся в огромном семейном шкафу от дам рода Коломийцев. И тогда пиши пропало. Потому что большего счастья, чем перекладывать с места на место и мерить на себя понравившуюся диковинную вещицу, для меня не было. И мальчишки в этот день переставали для меня существовать. И ни на какие их уговоры идти играть вместе я не поддавалась. Но взамен предлагала остаться со мной и поглядеть, как я выгляжу в новых нарядах, на что они с готовностью соглашались, правда, не для того, чтобы поглазеть на туалеты, а в надежде подсмотреть, как я переодеваюсь. Дурачки, они даже не подозревали, что в тот момент их половая принадлежность меня совершенно не волновала, а мне просто нужен был какой-нибудь зритель, хотя бы кошка. Не все ж время самой на себя глядеть в зеркало.
А Витька потихоньку стал Сережку от меня оттеснять. Все-таки он был постарше и, что греха таить,
покрасивее. Я же предпочтения давать никому не хотела. Как сестра, я одинаково любила их обоих, и каждый был хорош по-своему. К Сережке меня тянуло из-за его сохранившейся детскости, которая делала его мне и ближе, и роднее. А Витька, наоборот, пробуждал во мне дотоле скрытые, но приятные недетские желания. И поэтому ни от кого из них я отказаться не хотела и не могла и старалась угодить, что говорится, и нашим, и вашим. Но этот номер не прошел. Просто сестренку-подружку они видеть во мне уже не хотели. Их пробудившийся инстинкт самцов требовал, чтобы самка выбрала кого-то одного, и для этого они были готовы даже драться между собой. И они подрались, правда, дедушка с бабушкой, слава богу, так и не догадались, что из-за меня. А то накрылись бы наши каникулы в Константиновке. По счастью, на вопрос о причине драки мальчишки наплели им, когда страсти немного улеглись, какую-то удобоваримую и удовлетворившую взрослых чушь про спор, какая футбольная команда лучше, "Спартак" или "Динамо", ставший предметом ссоры. В итоге дедушка снисходительно похлопал их по плечу и заявил, что вообще-то самая лучшая команда находится в Испании, и это - "Барселона", а из-за таких пустяков как футбол и вовсе необязательно махать кулаками. Но лупили мальчики друг друга не по-детски, просто не дай бог как. Сроду не подумаешь, что родные братья. Оба сразу расквасили себе носы, и затем, так и не разобравшись, кто сильней в разборке на кулаках, начали, вцепившись друг в друга смертной хваткой, кататься по земле перед будкой нашего дворового пса Тузика, который от недоумения даже завыл. А разнял их дед. Он был мужчина крепкий и просто отодрал их друг от друга, как каких-нибудь щенков, и отшвырнул, словно они и не весили ничего, в разные стороны. А, когда мальчики, в которых еще не угас боевой дух, и которым, как и мне, посчастливилось не знать, каков их такой добрый дедушка Адам в гневе, снова попытались накинуться один на другого, дед влепил каждому по такой затрещине, что даже у меня, наблюдавшей эту сцену со стороны, зазвенело в ушах. А затем дед накинулся и на меня, мол, чего это я, телка иерусалимская, стояла и смотрела, как два дурака мутузят друг друга, и не позвала его раньше. А как я могла его позвать, если все началось так неожиданно и из-за меня самой. Я, что, должна была пойти и сказать, что мальчики подрались из-за дедушкиной и бабушкиной дорогой внучки Янины? Неужели я такая дура? Хотя, если честно, на самом деле я не столько боялась гнева взрослых, сколько хотела досмотреть, чем вся эта заваруха кончится. Ведь не каждый день из-за меня дрались мальчишки. Кстати, Инка, я до сих пор не знаю, чем знаменита телка иерусалимская, которой тогда обозвал меня дед. Наверно, он сам выдумал это прозвище, не найдя в своем лексиконе более приличных, подходящих для девочки ругательных слов.
А Витька с Сережкой признали, что их поединок окончился вничью, но матч-реванш устраивать не стали, потому что по до сих пор неизвестным мне причинам младший уступил меня старшему. Может, просто по старшинству. Конечно, то, что между ними возникла какая-то договоренность, я знать не могла, но как-то вдруг получилось, что я стала чаще оказываться вдвоем с Витькой, а Сережка под разными предлогами этому способствовать. То, видите ли, ему надо что-то сделать для деда в гараже, то его позвал соседский Федька, парнишка помладше, который дружил с Сережкой, но то ли побаивался, то ли недолюбливал Витьку. А я, когда до меня дошло, что мальчишки меня поделили, на них обиделась и перестала с ними разговаривать. Все-таки я была их дамой и, по всем законам, должна была сама решать, кому отдать предпочтение. И мне было неприятно, что моего мнения не спрашивают. И я даже попыталась назло Витьке оказывать большие знаки внимания Сережке. Но, к моему удивлению, на все мои попытки сблизиться он реагировал странно. Смущался, мычал, вел себя дурак-дураком и при первом же удобном случае пытался от меня сбежать. Вот какой она оказалась братская солидарность. И теперь я разозлилась уже на Сережку. Можно подумать на меня раньше мальчики внимания не обращали. Обращали, да еще как. Вон Марат в школе с первого класса за мной хвостом ходил. А Сашка из параллельного "Б" и вообще подрядился мне портфель носить. Так мне ли какому-то вообразившему о себе бог весть что двоюродному брату навязываться? И в ответ я уже более доброжелательно и со спокойным снисхождением стала относиться к тому, что Витька все время крутится вокруг меня. А он, змей, был хитрый.
Знал Витька действительно много и был куда более начитан, чем я. Я чтение тоже любила, но была тогда, что говорится, правильной девочкой, и поэтому добросовестно читала все книжки, положенные по школьной программе, считая, что взрослые лучше меня знают, какая литература хорошая, а какая плохая. И, может, я была той редкой школьницей, которая прочитала от начала до конца байки про Ваню Солнцева и детей подземелья и даже выучила наизусть плач Ярославны. А, если мне что-то не нравилось, то я искренне верила, что просто до понимания конкретного произведения еще не доросла. Вот такая, Инночка, мама у тебя была дура. А Витька в чтении был другой. Он был всеяден и приучен родителями критически относиться к прочитанному. И, болтая со мной, школьную программу по литературе разнес в пух и прах так, что я только рот от удивления открыла. И вообще о многих вещах он рассуждал совсем не так, как это было принято думать. Во всяком случае не как у меня дома. Мои папа и мама всегда были далеки от каких-либо рассуждений о политике. Они просто не морочили себе глупостями голову. Для них никакого принципиального значения социализм в стране или капитализм, или вообще исламская джамахерия не имело. Не волновало их ни белое движение, ни красное. Не переживали они особенно и из-за сталинских репрессий. Для них было главным не то, что было когда-то, и у кого какие лозунги, а то, что в настоящий момент времени происходит в их собственном доме и что нужно сделать, чтобы жить в нем стало еще лучше. Поэтому никакой критики в адрес того, что мы проходили в школе, я от них не слышала. А тут Витька. Чуть ли не диссидент. Пока мы были поменьше, он под ироничным взглядом не менее начитанного Сережки особо не умничал, а тут, повзрослев и в отсутствие брата, конечно, распустил передо мной хвост. И вообще чуть не убил меня заявлением, что Павлик Морозов, оказывается, был сволочью. Это сейчас я понимаю, что ему, кобельку, на подсознательном уровне было даже неважно, что мне петь, лишь бы привлечь внимание, а мне, развесившей уши, только бы слышать эти песни. Но факт, что через какое-то время я, открыв варежку, слушала его, как завороженная.
А тема наших содержательных бесед между тем стала меняться. Пошатнув устои моей веры, если не в правильность, то хотя бы в разумность школьного обучения и заложив основы моего политического нигилизма, сменившего привитый родителями здоровый и прагматичный конформизм, Витька незаметно перешел к вопросу взаимоотношения полов, который уж точно в школьную программу не входил.
Надо сказать, наши совместные с братом прогулки и посиделки каждый раз сопровождались неким пусть минимальным, но сокращением расстояния, разделяющие наши тела. Но не по моей инициативе. Я не без интереса наблюдала, как вороватая рука брата приближается к моей, а его бедро явно стремится прижаться к моему. Но стоило произойти якобы случайному касанию, как Витька краснел и судорожно отдергивал провинившуюся конечность. И тогда мы оба как по команде напускали на себя равнодушно-удивленный вид дальних знакомых, встретившихся при случайных обстоятельствах, хотя мое сердечко только что бешено колотилось в ожидании чего-то необыкновенного, правда, иногда замирая от внезапного страха. А однажды Витька все-таки набрался храбрости и накрыл мою руку своей. И, честно говоря, особого удовольствия я от этого не получила. Его рука была ужасно горячей, а на улице и так стояла летняя жара, и противно влажной от пота. Но убирать ее, чтобы не обидеть брата, я не стала. А он чуть не раздулся от гордости, завоевав привилегию свободно касаться моей руки, и при следующих свиданиях вообще не отпускал мою ладошку. Впрочем, мне было приятно. Его рука, видимо, была потной от страха только в первый раз. А так оказалась ласковой и теплой на ощупь, и в ней моей ладони было вполне уютно. Но в целом такая взаимная застенчивость выглядела ужасно смешно, потому что нас троих лет до десяти вообще-то купали вместе в одном корыте, и устройство тел братьев я знала прекрасно, как те знали моего и неоднократно насмехались надо мной из-за похожего на бабочку родимого пятна на левой ягодице. А уж потрогать друг друга за руки не только не представляло проблемы, но и не являлось предметом интереса. Более того, мне не раз приходилось наравне с мальчишками участвовать в дружеских борцовских схватках, в которых руки иногда случайно попадали в самые неожиданные места. Но как же, бог ты мой, это лето изменило наше отношение к собственному телу. Теперь оно вдруг стало драгоценностью, которую нужно было оберегать от чужих посягательств. И в то же время ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь, но только очень хороший, до него дотронулся.
А каким образом Витька тем летом сумел перевести историю Павлика Морозова на тему сексуального воспитания молодежи (естественно в теории) для меня остается загадкой и по сегодняшний день. Но это произошло. Но тут он немного просчитался. Он, видимо, полагал, что произведет на меня, по сравнению с ним малолетку, впечатление знанием этого вопроса, но не тут-то было. Я не могу это ничем доказать, но, мне кажется, что современные девочки в большинстве своем начинают разбираться в вопросах пола намного раньше мальчиков, может, потому, что созревают быстрее. И я не исключение. И, полагаю, что на уровне анатомии и физиологии я знала многие вещи лучше брата. Поэтому, когда он залез в эту тему и стал рассуждать о сексе между мужчиной и женщиной, мне было скучновато, хотя, не скрою, эти разговоры не могли не будоражить своей парадоксальной невинной непристойностью. А ликбез по половым вопросам я получила вовсе не от старших подружек, хихиканье и завиральная болтовня которых о том, кто и как потерял свою невинность, и у кого из мальчиков какого размера прибор, меня занимали мало. Моим половым просвещением занималась моя собственная мама. У меня как раз начала расти грудь, и округляться фигура, когда я случайно подслушала разговор родителей на кухне. Они не то что бы ругались, а скорее переругивались. Зачем, говорил отец матери, ты одиннадцатилетней девчонке собираешься объяснять, что такое секс, и как им занимаются? Зачем собираешься пугать соплюху венерическими болезнями и рождением незаконного ребенка? Зачем рассказывать ей о противозачаточных средствах? Куда ей это в таком возрасте? А туда, отвечала мать. Знала бы я всю эту нехитрую науку в молодости, то не пришлось бы мне в пятнадцать лет делать аборт, и не было бы у нас с тобой, муженек, проблемы, как завести детей. Уже и то счастье, что бог после всех моих выкидышей Янинку дал, а то так бы и мыкалась бесплодной. А у девочки, как и мальчика, главное, не сколько лет, а созрело их естество, или нет. Природу и гормоны ведь датой рождения в метрике не убедишь. И кто его знает, когда ей ее первый встретится, и как это все обернется. Я ж не собираюсь ее обучать, как работать на панели, а просто не хочу, чтобы она была как многие дурой. А лучший способ избежать неприятностей - это знать, откуда они берутся. И вскоре мать позвала меня, если можно так сказать, на инструктаж. А, первое, что я у нее спросила, когда она закончила свою подробную лекцию, было что такое аборт, слово, которое я запомнила, но не поняла из разговора родителей, и как его делают. А у мамы округлились и сделались испуганными глаза. Она, как я потом сообразила, похоже, подумала, что ее инструктаж уже запоздал.
Но, честно говоря, эти безо всякого сомнения интересные взрослые знания осели в моей голове мертвым бесполезным грузом. Я, конечно, могла щегольнуть перед подружками знанием того, для чего применяется инфекундин, или, еще круче, знанием значения мудреных слов вроде промискуитета (мама заставила меня прочитать серьезные брошюры про сексологии), но мое женское естество еще спало, и ни сама тема, ни ее обсуждение не будили во мне эротических фантазий. Я была просто послушной ученицей, которая просто выучила, как какое-нибудь скучное стихотворение про памятник нерукотворный, урок и запихнула знание в тайники памяти. А, Витька, не будь дурак, тут же сориентировался и, сообразив, что моя информация о процессе размножения в природе давно уже не ограничивается уровнем тычинок и пестиков, изменил тактику. Он будто бы случайно вновь переключился на художественную литературу и, в очередной раз посетовав на ограниченность и социальную "заказанность" школьной программы, стал мне подсовывать те произведения, с которыми, с его точки зрения, для развития кругозора мне следовало познакомиться. И я с удовольствием прочитала "Вишню" Пушкина, одолела "Жизнь" Мопассана и застряла на "Декамероне", который по объему показался мне чересчур громоздким. Но хитрый Витька якобы невзначай оставил в книге закладки, которые, конечно же, привлекли мое внимание и оказались точнехонько в местах самых эротических новелл. И я вначале просто от скуки, а затем со все большим интересом их прочитала, даже проглотила, с каким-то внутренним томлением сопереживая их героям и, особенно, одной юной и глупой сподвижнице, оказавшейся наедине с молодым монахом в его келье. А вечера, когда я уже ложилась спать, неожиданно превратились в сладкую пытку. Я лежала, пытаясь заснуть, и воображала, потея от возбуждения, как руки прекрасного принца, который немного напоминал Витьку, ласкают, а губы нежно целуют мое тело, и, боже мой, я видела и хотела коснуться того, что было у него между ног, а еще сильнее, чтобы это проникло в меня. И моя рука невольно тянулась вниз и начинала гладить то, что пряталось в паху, вначале легонько, будто там хотела что-то поправить, а затем все настойчивее, не желая останавливаться. И так я впервые испытала оргазм. А потом меня замучил стыд, и весь следующий день я ходила как в воду опущенная, хотя мама меня предупреждала, что мастурбация - это вполне нормальный этап полового созревания, и ничего постыдного в ней нет.
А потом, словно это произошло само собой без нашего участия, мы чаще стали проводить с Витькой время в доме прабабушки и подолгу оставались в нем вдвоем. И в какой-то момент у меня возникло ощущение, что мы даже не слышим и не слушаем, о чем говорим, а только смотрим друг на друга с разной степенью вожделения в надежде, что кто-то рискнет сделать первый шаг или хотя бы как-то намекнет, что небезразличен собеседнику. И тогда скрытый эмоциональный накал наших отношений, опаляющий рамки безобидной дружеской болтовни брата и сестры, наконец, расплавит броню условностей, и чувства вырвутся наружу. Кстати говоря, Инка, я до сих пор не уверена, что была в Витьку влюблена. Я, как и все девчонки, не раз до этого влюблялась и раньше. Но это всегда сопровождалось чувством, напоминающим то, что в английском языке довольно точно описывается как "mothering", т. е. состоянием, при котором девочки, как мамы для своих детей, находятся в состоянии перманентного восторга от предмета своей любви и готовы ради него на все, но сексуальный компонент в их отношении практически отсутствует. Я же Витькой не восторгалась. Он как был для меня брат-балабон, так и остался. И его манера регулярно шмыгать носом как раздражала меня, так и продолжала раздражать. И на край света за ним я бы ни за какие коврижки не пошла. И все же меня неудержимо к нему влекло. И в своих эротических фантазиях я чаще всего видела его, хотя, как ни странно, иногда и сама не могла разобраться, кто он этот герой, и почему он временами больше похож на Сережку.
Но однажды он все-таки и рискнул и, на мгновение прижавшись ко мне, поцеловал. Он хотел поцеловать в губы, но я успела чуть отвернуть голову, и поцелуй пришелся в уголок рта. А я чуть не умерла от нахлынувшего на меня чувства и ощущения мимолетной близости его тела. Глупо, наверно, Инка, но это был самый эротичный поцелуй в моей жизни. Конечно, мы тут же оба покраснели и отпрянули в стороны, вопросительно вглядываясь друг другу в глаза и выжидая, что же дальше, а затем я отвернулась и убежала, боясь от пережитого волнения или с перепугу разреветься. Весь остаток дня он ко мне больше не приближался, а я была только этому рада. Мне надо было переварить случившееся. Но и на следующий день я оказалась брошенной. Бабушка с дедушкой поехали к своей последней из оставшихся в живых из предыдущего поколения бабушкиной тетке, бабе Зосе. Она жила в Краматорске в ветхом и мрачноватом доме с запущенным садом и была единственной уцелевшей и вернувшейся из лагерей из большой раскулаченной семьи моих двоюродных прадедушки и прабабушки. Меня с мальчишками тоже звали поехать, но мы не очень любили бывать у бабы Зоси. Та была крута и угрюма, хотя к нам вроде относилась дружелюбно и кормила вкусным вареньем из китайских яблочек. Но мы ее побаивались, особенно, когда узнали, что она из семьи врагов народа. Что это такое мы не понимали, но нам, юным пионерам Советского союза, которые перед лицом своих товарищей торжественно что-то там горячо обещали, даже ее дом стал казаться каким-то антисоветским. И мы остались в Константиновке одни, ожидая возвращения взрослых только к вечеру. Я было подумала вначале, что это здорово, ведь все хозяйство оказалось в нашем распоряжении, включая погреб, где хранились банки с бабушкиным вареньем и абрикосовым компотом, но выяснилось, что мальчишки объявили мне бойкот, и я не понимала почему. Ну, ладно Сережка, он и до этого от меня уже отдалился. Но что случилось с Витькой? С чего это он вдруг начал разговаривать со мной через губу? Ведь я же дала ему себя поцеловать. Пусть не так, как он хотел, но все-таки. А потом до меня дошло. В том, что произошло между нами, он увидел не свою победу, а, наоборот, поражение. Глупый мальчишка, похоже, решил, что, убежав, я сказала ему "нет". И, не исключаю, что даже труханул, что я пожалуюсь бабушке, хотя ябедой я никогда не была. И теперь, назло мне, замкнулся в демонстративном гордом одиночестве. А ведь я убегала не от него, а от себя. Какие же мальчики все-таки дураки. Однако никаких мер, чтобы разрушить возникшую между нами стену отчуждения и непонимания, я предпринимать не стала. Еще чего. Сам придет и будет в ножки кланяться. Это у него, когда он наедине со мной, шорты спереди начинают оттопыриваться, а не у меня.
В итоге мы, троица сексуально озабоченных балбесов, просидели весь день по разным углам. Почему надулся на меня Витька, мне было более или менее ясно, а вот, почему не сложилась коалиция между братьями, так и не поняла, хотя некоторые предположения у меня и возникли. Похоже, что младший, почувствовав или узнав, что старший в ухаживаниях за мной прокололся, был вовсе не против занять его место. А Витька, видимо, давил на него, требуя не поддаваться на бабские уловки и соблюдать мужскую и братскую солидарность в войне против противных девчонок. И они поссорились, но, слава богу, вновь не подрались. В этот раз разнимать-то их было некому. А еще у меня от сидения в одиночестве в саду и бессмысленного издевательства над божьими коровками, которых я отправляла "на небко" и куда подальше, возникла ранее не приходившая мне в голову мысль, что Витька, наверняка, делился с братом подробностями наших с ним встреч и, небось, привирал, какой он герой и какая я доступная. С него станется. И решила, что при случае расцарапаю ему физию. А в итоге, когда вернулись бабушка и дедушка, они были приятно удивлены, что в доме, хотя порядок и был далеко небезупречен, уж точно не было и тени ожидаемого погрома. Но на следующий же день Витька снова начал ходить вокруг меня кругами. И мне даже было его немножко жалко. Он от всех этих душевных треволнений, видимо, не спал и выглядел осунувшимся с синяками под глазами. А Сережка занял выжидательно-наблюдательную позицию, прикидывая, куда в наших с Витькой отношениях подует ветер. Но и в этот день не обломилось ни тому, ни другому. И все потому, что я, оросив предыдущим вечером слезами злости и обиды девичью подушку, впала в крепкий успокаивающий сон и выспалась, встав бодренькой и готовой к труду и обороне. А это означало, что я решила вычеркнуть из списка предметов первой необходимости всех существ, имеющих ниже пояса лишние и ненужные части тела. Но и меня хватило ненадолго. К вечеру я начала киснуть, и ни дом, ни сад, ни бабушкин шкаф со шмотками мне уже были не милы. Как выяснилось, их привлекательность была напрямую связана с присутствием рядом братьев, а не двух нахохлившихся петушков, изображающих из себя соседей по коммунальной квартире. В итоге даже особо не вникающие в наши отношения и не придававшие большого значения детским ссорам дедушка и бабушка заметили, что между внуками пробежала черная кошка. И радикал-дедушка, не без основания решив, что мы, инвалиды акселерации, просто маемся дурью, отправил нас на принудительные работы по прополке огорода. А, уж если дед просил что-то сделать, то ни отвертеться, ни посачковать не было никакой возможности. Он просто превращался в какого-то надсмотрщика за рабами на плантациях, и мы то размахивали тяпками, то, согнувшись в три погибели, ползали, выискивая пропущенные сорняки. А, когда, к нашей всеобщей радости, с огородом было покончено, и мы, наконец, распрямили ноющие спины, безжалостный потомок шляхтичей отправил нас перебирать черешню на продажу. Впрочем, "на продажу" это было громко сказано. Мы давно уже знали, что избыток урожая плодов сада, которые бабушка не могла сохранить в погребе или утилизировать консервированием, а мы просто сожрать, дед ведрами отдавал за бесценок соседке Люське, а уж та занималась реализацией всего этого добра на рынке. Бабушка же Люську не любила, она была ее лет на десять помладше и выглядела молодой и ухоженной. Поэтому в благотворительные побуждения деда Адама, якобы желавшего оказать помощь одинокой, живущей на нищенскую пенсию вдове, бабушка не верила и жутко ревновала. Но поскольку избытки урожая все равно оставались, а самим торговать на рынке наши родственники считали ниже своего достоинства, история хождения деда с заполненными фруктами и овощами ведрами по люськину душу повторялась каждый год. А уж было ли у них между собой что-нибудь, помимо коммерции, известно только богу, но одно остается фактом, дед всегда возвращался домой довольный, веселый и приятно пахнувший сладкой вишневой наливкой. А бабушка пару дней ходила мрачнее тучи, и мы, чтобы не нарваться на подзатыльник, обходили ее стороной.
Но именно ароматная, крупная как на подбор, ждущая сортировки черешня косвенным образом и сыграла роль катализатора, способствующего восстановлению дипломатических отношений между мной и мальчишками, а, главное, с Витькой. А произошло это так. Дед послал меня в дом на кухню принести тазик, в который мы отдельно должны были отобрать ягоды для компота, ну, я и поскакала. Все-таки лучше, чем сиднем сидеть и перекладывать черешенки. А в доме было крыльцо в пять высоких ступенек. Вот с них-то я и загремела, подвернув ногу, когда неслась обратно, из-за чертова таза не видя земли. Причем грохнулась по полной программе, аж в глазах потемнело. Представляешь картинку, я с воплем в одну сторону, таз с дребезгом в другую, а в левой стопе боль адская, как будто ее кувалдой огрели. И в это же время два охламона, моих братца, ржут так, что за соседским забором начала лаять собака. А у меня от гнева даже навернувшиеся от боли слезы высохли. Ну, я вам покажу, подумала я, и, сцепив зубы, попыталась подняться. Да не тут-то было. Как только я наступила на больную ногу, меня скрутила такая боль, что я просто на мгновение отключилась и рухнула снова. Я не знаю, потеряла ли сознание на самом деле, или это был какой-то секундный blackout, но, когда я очухалась на земле, увидела, что братья уже не смеются, а с перепуганными физиономиями бегут мне на помощь. А, прибежав, они начали меня "спасать". И, если бы моей ноге не было так больно, я бы умерла от смеха, наблюдая за их действиями. В них неожиданно проснулось рыцарство вперемешку со здоровым духом соперничества, отчего они начали бессмысленно суетиться, не зная, с какого боку ко мне подступиться, но, желая доказать собственную самостоятельность, все-таки решили не звать взрослых и постарались своими силами оказать травмированной даме помощь. А лежачую даму в первую очередь надо было куда-нибудь с земли перетащить. Я же, выжидая, лежала смирненько, хотя галька, которой была высыпана дорожка, больно колола мне спину. Зато не так болела застывшая в неподвижности нога. А братья тем временем стали поднимать мою голову, чуть не свернув мне при этом шею, но, передумав, бросили ее за ненадобностью, в результате чего я чувствительно стукнулась о землю затылком. Затем, придя с братом к какому-то компромиссному решению, Сережка взял меня под мышки, а Витька ухватил двумя руками мою здоровую ногу, потому что до больной левой я дотронуться ему не давала, пытаясь лягнуть его в ответ правой . Эдаким несимметричным манером они и попытались меня поднять, а затем перетащить на скамейку, забыв, что хуже всего приходится моей подвернутой стопе, которая свободно волочилась по дорожке. А я в это время только и думала о том, чтобы не отключиться вновь. Но, слава богу, осталась в сознании и успела почувствовать удар скамейки о мою задницу, когда мальчишки прилаживались меня на нее взгромоздить. Но зато в конце они могли гордиться собой. И я, кое-как устроившись поудобнее и вытянув на сидении уже начавшую опухать в голеностопном суставе ногу, смогла несколько расслабиться, пока Сережка побежал за бабушкой. И мы остались наедине с Витькой. Впрочем, ни до каких возвышенных чувств мне в тот момент дела не было. Мы молчали, даже не глядя друг на друга, а затем он неожиданно мягко погладил меня по больной ноге выше места отека и, явно стесняясь, прошептал: "Янка, мне тебя жалко." И от витькиного касания и его незатейливых слов мне стало так хорошо и покойно, что вдруг захотелось, чтобы его рука так и оставалась там на моей голени, отгоняя боль. Я взглянула на него и с удивлением увидела в его глазах неподдельное и искреннее сочувствие, к которому, как я полагала раньше, вовсе не были расположены оба моих толстокожих братца, и тогда шепнула ему в ответ: "Положи, мне руку на ногу снова. Мне так легче." А тут как раз прибежали бабушка с дедушкой и начали охать, а бабушка еще и наехала на деда за то, что все это могло бы и не произойти, если б он не истязал детей непосильным трудом. А тот было буркнул что-то в ответ, но тут же заткнулся, не желая нарываться. Дед же и перетащил меня в дом, а бабушка туго и профессионально забинтовала мне голеностоп, зафиксировав сустав, и дала обезболивающее, а, главное, напоила каким-то травяным настоем, который был изготовлен по рецепту ее бабушки и который, наверно, имелся в том или ином варианте у всех неурбанизированных бабушек мира. И через пару часов я уже вполне сносно могла двигаться. А уж, когда мне на ночь, как раньше маленькой, предложили поставить наш старый общий с братьями ночной горшок с облупившейся эмалью, чтобы я ночью в темноте и спросонья не ходила до ветру в сортир, расположенный во дворе, то я и вообще возмущенно фыркнула носом. Уж лучше навернуться с крыльца второй раз, чем такой позор, как писать в горшок в моем возрасте.
А на следующий день, проснувшись и с опаской легонько наступив на больную ногу, я поняла, что народная медицина в очередной раз сотворила чудо, и, кроме умеренного неудобства при ходьбе и вполне терпимых болей, конечность не причиняет мне неприятностей, и, умывшись и сделав печальное лицо умирающей больной, я выползла на улицу. Но любоваться моей актерской игрой было некому. Ни братьев, ни бабушки с дедушкой поблизости не было. Бабушка, наверняка, варила что-то к обеду на летней кухне, дед , как всегда, ушел куда-то на работу, а мальчишки, бросив меня умирать в одиночестве, по-видимому, возились в саду. И я похромала обиженно в сторону летней кухни, рассчитывая, по крайней мере, на что-нибудь вкусненькое. В тот период, как ты понимаешь, Инка, я совершенно не озадачивалась проблемами фигуры и планировала подрядить бабку под предлогом моей смертельной травмы испечь блинчики. Но до бабушки я не дошла. По дороге я не могла не пройти мимо второго дома, на ступеньках которого в грустном одиночестве сидел Витька. При виде меня у него в глазах мелькнула радость, но большего он себе не позволил, ограничившись нейтральным "приветом". Я поначалу тоже хотела проявить гордость и ограничилась безразличным кивком, но потом, плюнув на эту чертову девичью гордость, которая на самом деле трусоватость, и бабушкины блинчики, потащилась к нему и уселась рядом. Так мы молча и сидели, наверно, минут пятнадцать, пока Витька, наконец, не заговорил:
- Печет здесь. Пойдем в дом. Там прохладнее.
Я подозрительно на него посмотрела.
- А мне вроде и не жарко. Да и что там делать? Прыгать на кроватях я все равно не могу из-за ноги.
Витька равнодушно пожал плечами.
- Как хочешь. А я пойду внутрь. Так сидеть скучно, а Сережку бабушка за тазом с вареньем следить пристроила. Пенки ему пообещала, а он, дурак, и купился. Вот и парится там у печки, а до пенок еще как до звезд.
Я хихикнула. Находиться внутри летней кухни при хорошо раскочегаренной печке вовсе не было удовольствием. Аукнется еще Сережке его страсть к сладкому. А Витька, не вступая более в разговоры, поднялся и пошел в дом. Оставшись одна, я почувствовала себя глупо и тоже поднялась, собираясь идти клянчить блинчики, тем более, что должно было подоспеть варенье, но ноги почему-то повернули меня к двери дома. И я вошла, стараясь вести себя тихо, чтобы Витька не услышал мои шаги, но старалась напрасно, потому что на весь дом стоял грохот и скрип несчастной кровати, на которой прыгал мой брат. Он был повернут ко мне спиной, но в трюмо напротив отражалось его лицо, хотя меня он не видел. И я остановилась, решив подглядеть, что же будет дальше. Но ничего не происходило. Единственным отличием от практикуемых нами ранее упражнений на "батуте" было только то, что он прыгал в одиночестве, с каким-то остервенением врезаясь ногами в ни в чем ни повинную пружинную кровать, а на лице вместо глупого детского удовольствия от осознания безнаказанной шалости и подскоков к потолку, застыло выражение какой-то мрачной отрешенности. Наконец, он совершил последний пируэт, заставив кровать в очередной раз истошно скрипнуть, и приземлился на пол. И в этот момент заметил меня. Мы оба смутились. Особенно он, как будто я застала его за чем-то постыдным.
- Ты что за мной подглядываешь? - сердито буркнул он. - Ты же не хотела идти в дом.
А я неизвестно почему почувствовала себя виноватой.
- А я и не подглядываю, - начала оправдываться я. - Просто мне одной скучно.
Лицо Витьки немного разгладилось.
- А как твоя нога? - с некоторой натугой выдавил из себя он. - Болит?
Я неопределенно покачала головой.
- Да так слегка. Терпимо.
Я села на кровать, вытянув вперед больную ногу.
- Посмотри, отек почти прошел.
Витька приблизился и наклонился.
- Ты гляди и впрямь, - не без удивления констатировал он. - Бабушкин настой и правда волшебный.
А я вместо ответа взяла его за руку.
- Нет, это твоя рука помогла, - почти искренне сказала я. - Помнишь, как ты погладил мне ногу?
А Витька неожиданно склонил голову еще ниже и нежно обняв мою коленку обеими руками поцеловал ее. Инка, мне мужчины не один раз целовали колено, но я всегда при этом вспоминала мальчика, который припал к голой и ободранной как у мальчишек коленке девчонки, и, поверь, сравнение было не в их пользу. И я погладила его по голове, а он выпрямился и поцеловал меня в губы, но в этот раз я их отвернуть не пыталась.
А потом мы целовались еще и еще, но поцелуи оставались абсолютно невинными и, если и возбуждали, то не столько сексуальностью, сколько самим фактом прикосновения к запретному плоду. Спугнул нас Сережка, который бесцеремонно и с грохотом вперся в прабабушкин дом и громогласно объявил, что варенье готово, а бабушка и вообще зовет что-нибудь перекусить. А мы с Витькой на Сережку за то, что нас прервал, даже не особенно обиделись. Мысль о том, что можно продвигаться куда-то дальше неумелых поцелуев, у нас не возникала, да и не могла возникнуть, а первое возбуждение от них начало угасать, потому что во взаимном касании друг друга губами ничего такого уж необыкновенного не было. А аппетит у нас был вполне здоровый, и мы с легкостью променяли роли Ромео и Джульетты на хорошую порцию варенья, которым и так уже по уши был вымазан Сережка.
Однако сказать, что мы забыли о том, что с нами произошло, было бы нечестно. Мы продолжали встречаться и целоваться, а Витька в отсутствие взрослых даже пытался Сережке демонстрировать свои на меня права, за что я его больно щипала, но когда мы оставались наедине он становился шелковых и, по-телячьи жалобно глядя, упрашивал, чтобы я снова дала себя поцеловать. Я, конечно, тогда этого не знала, но мне с Витькой повезло. У него был врожденный правильный мужской инстинкт обращения с женщинами. Он не был груб. Не старался куда-то сразу залезть и за что-нибудь схватить. Он не был эгоистом и интуитивно понимал, что то, что приятно ему, должно быть приятно и мне. И не боялся экспериментировать. А однажды вместо традиционного нежного, но, по сути, асексуального поцелуя, он просто впился своими губами в мои. И наши ощущения сразу изменились, хотя раздавшийся в результате звонкий чмокающий звук был явно ни к чему. И он попробовал снова, стараясь не чмокать, а мне неожиданно захотелось потрогать языком его приоткрытые губы, и в ответ Витькины руки , подчиняясь какой-то силе, начали гулять по моему телу, вызывая у меня одновременно желание немедленно их убрать и в то же время прижать к себе и оставить навсегда.
Ничем хорошим это в итоге не кончилось. Хотя я ни о чем и не жалею. Наверно, если бы взрослые не считали нас все еще детьми и обратили внимание, что уже не совсем девочка подолгу остается наедине с не совсем уже мальчиком, все могло пойти по-другому. Но произошло, то, что произошло. А мы с Витькой уединялись все чаще и чаще, и наши взаимные ласки становились все менее и менее невинными. И мы с другой, уже не с чисто познавательной стороны начали изучать наши тела, а они реагировали так, как и должны были реагировать, доставляя удовольствие. Но я пока еще сохраняла девственность, хотя уже и сама поняла, что это вряд ли надолго. И ужасно боялась, но не самого факта ее потери, как чего-то постыдного, а просто обыкновенной боли, потому что начиталась и наслышалась всякого. А в тот день Витька был особенно мил и нежен со мной, и мне хотелось его как-то отблагодарить. Вот это и случилось. Когда я была уже взрослой женщиной, мне в руки попалась забавная книжица Лонга "Дафнис и Хлоя", и я с улыбкой вспоминала нас с Витькой, читая о трудностях первой любви пастушат. Нечто подобное пришлось преодолеть и нам. Но природа взяла свое, а боль оказалась несмертельной, хотя я сразу, как и после первого поцелуя, убежала. А потом тайком от бабушки застирывала испачканные кровью трусики. И еще день-два у меня внизу болело, и я ужасно дулась на Витьку, хотя в глубине души понимала, что, если не от него, то все равно пришлось бы это испытать от какого-либо другого. А ни и о каком запрете добрачных отношений и сохранении невинности любой ценой я в нашей семье не слышала.
Но потом все вернулась на круги своя. Вначале мы снова начали встречаться, не доводя наши свидания до апофеоза, а затем я опять поддалась на Витькины ласки, но в этот раз все было намного приятнее, и чем дальше, тем больше, пока, в конце концов, не стало заканчиваться для меня сладким финалом. И понеслось. Мы были совсем юны, полны сил и поэтому не знали удержу, пользуясь каждой минутой, чтобы спрятаться от всех, совершенно позабыв про обижавшегося на нас Сережку. Я уже говорила, Инка, что Витька был настоящий мужчины, и мы, если можно так выразиться, изгалялись, как хотели, чтобы сделать ощущения еще острее.
Ты, дочка, наверно, подумала, что моя болезнь поразила метастазами и мой мозг, и поэтому я вдруг решила в прощальном перед смертью письме подробно рассказать, кто был мой первый мужчина. Но все несколько сложнее, а история запутанней.
Это, наверно, только я думала, что Сережка остался в стороне, но на самом деле все оказалось не так. Он, видимо, за нами подглядывал, не знаю с ведома ли Витьки, или без него. И однажды он вперся в прабабушкин дом в самый неподходящий момент. Мы с Витькой, конечно, прыснули в стороны, прикрывая то, что положено прикрывать. Естественно, оба покраснели, а Витька явно разозлился и заорал на брата:
- Ты, что, охренел? Какого тебе здесь надо?
Сережка был хороший парень и обычно не вредничал, а тут вдруг состроил противную мину мальчиша-плохиша и гнусно так протянул:
- Ага, теперь понятно, чем вы тут занимаетесь.
У меня от страха неожиданно захолонуло сердце, а Витька, хотя и сердитым, но одновременно каким-то виноватым и не очень уверенным тоном проговорил:
- Не твое дело, чем мы тут занимаемся.
- А вот и мое, - уверенно заявил Сережка. - Вот пойду и расскажу дедушке. Он вам тогда устроит.
И тут мы с Витькой перепугались окончательно. Хитрый жук Сережка знал, чье имя упомянуть. Если бы он сказал про бабушку, мы, может, и не так бы заволновались, а дед был строг и крутоват, и, узнай он, я бы не рискнула предположить, чем бы все это могло закончиться. И мы начали унижаться и канючить, чтобы миленький, хорошенький братик не выдавал нас. А Сережка не без плохо скрываемого выражения торжества на лице поглядывал на нас, а больше на меня, и было видно, что он собирается потребовать что-то взамен. Похоже, изначально ему нужна была от нас какая-то услуга, а не удовольствие от того, что застукал и заложил. Наконец, он решился:
- Янка! - обращаясь ко мне и слегка робея, сказал он. - Я никому ничего не скажу, но при одном условии. - Сережка сделал паузу, а мы напряженно замерли. - Ты побудешь со мной так же, как с Витькой.
А я так и села. Вне зависимости от моих отношений с Витькой я любила одинаково обоих братьев и никакого отвращения Сережка у меня не вызывал, но так вот взять и вступить с ним, мальчиком чуть старше меня, в связь... Странно, но я рассуждала тогда, как взрослая дама, которой предложили совратить невинного младенца. А, кроме того, мне стало обидно вновь почувствовать себя предметом торга между мальчиками.
- Ну и жалуйся деду, ябеда, - зло ответила я. - А я скажу, что ты все врешь, а Витька подтвердит.
Сережка ухмыльнулся.
- Да ради бога. Поверят, или нет, даже не важно. Подозрение все равно останется. И уж точно тогда вашим свиданиям придет конец.
Наши с Витькой лица от огорчения вытянулись. Сережка был прав.
- А еще я предложу бабушке, если не поверит, чтобы показала тебя гинекологу. Пусть проверит, все ли у тебя цело. И тогда еще и родители узнают.
А я подумала, откуда ты, такой грамотный сукин сын, взялся на мою голову. Я взглянула на Витку в поисках поддержки, но он был растерян не меньше меня. А потом он вдруг через силу из себя выдавил:
- А, может, давай сделаем, как он просит. Ведь тогда точно никто не будет знать.
И я осталась одна против двух молодых кобелей. Я была так зла, что не могла даже расплакаться, и собиралась уйти, хлопнув дверью, но не ушла, потому что какой-то дьявольский голос, тот же, наверно, который в свое время увещевал Еву, шептал мне:
- А что из того, что ты побудешь и с Сережкой. Он ведь симпатичный и тебе нравится.
И я осталась. Я, конечно, пыталась изобразить из себя жертву насилия и мученицу, но братья - они братья во всем, и Сережка, видимо, подсмотрев, что со мной делает Витька, обращался ничуть не хуже, и до конца продемонстрировать, как мне все это неприятно, мне не удалось.
Инночка, прости меня грешную, но Сережка с этих пор стал частью нашей компании. И теперь, даже если у бабушки с дедушкой и возникали какие-либо подозрения, почему я Витькой "играю" отдельно от Сережки, то сейчас они полностью исчезли, потому что мы, если и пропадали, то всегда втроем. А для нас никаких запретов не было, потому что никто наши головы еще не успел засорить глупостями, что в сексе можно делать, а что нельзя. Мы просто, поддавшись инстинктам природы, хотели получать удовольствие от нашей молодости, силы и жизни вообще.
Мне было где-то лет восемнадцать, а в стране только начало распространяться видео, когда одни из моих друзей под большим секретом показали мне порнографический фильм, и я, естественно, прильнула к экрану, желая увидеть НЕЧТО. Но, бог ты мой, потасканные дяди и тети, за деньги и фальшиво изображая возбуждение, делали то, что я с двоюродными братьями бесплатно и с удовольствием проделывала не один раз еще много лет назад. Одним словом, скука.
А лето потихоньку подошло к концу, и скоро родители должны были приехать, чтобы развести нас по домам. И, хотя мне было очень грустно расставаться с мальчишками, в глубине души я была даже рада, что это летнее безумие, наконец, кончилось. Мне снова хотелось стать маминой и папиной маленькой дочкой.
Я уехала первой и, в сущности даже не попрощалась с ребятами. Они ужасно хотели меня тоже поехать провожать, но ничего не вышло. Дедушкина машина не вмещала столько народа, а ехать надо было в Горловку, да к тому же ни свет ни заря. Поэтому мальчишек, хотя они и просили их разбудить, никто поднимать не стал, а я подумала, что это, может, и к лучшему, потому что и так глотала слезы. И только, когда отец спустился с крыльца с последним чемоданом, в дверях показался заспанный, явно плохо соображающий со сна Сережка и, зевая, хрипло прогундосил: "Пока, Янка. Приезжай на следующий год." Я еле удержалась, чтобы не всхлипнуть, но все-таки себя переборола. Не хватало только, чтобы родители поинтересовались, с чего это вдруг я так расчувствовалась. В Константиновке я была не первый раз, и отъезд был заурядно привычной процедурой, не дававшей повода к душераздирающему прощанию. А Витька меня так и проспал, зараза.
А, вернувшись в родные Мытищи, я вновь оказалось вовлечена в круговорот старых знакомых интересов, по которым, как и по подружкам, успела соскучиться. А последние, распираемые впечатлениями от каникул, даже начали представлять для меня угрозу. Мне ведь ни в коем случае нельзя было проговориться им о том, что произошло между мной и мальчишками, хотя у меня так и зудело от желания поделиться. Но, слава богу, дочка, хоть один раз в жизни твоя мать поступила по-умному. И скормила им вполне нейтральную и скучную историю типа "как я провела лето". Яблоки и варенье, черешня и компот. Но за это мне приходилось платить выслушиванием их "секретиков" про первые свидания и поцелуи с мальчиками. Однако я честно удивленно и восторженно округляла глаза и восхищалась тем, какие они смелые. И даже живо интересовалась, что девочки при этом чувствуют. Вот такая лицемерка.
Но, если честно, первые дни дома я буквально не находила себе места, потому что боялась, что буду чересчур сильно переживать из-за разлуки с ребятами. Но, на удивление, все оказалось легче, чем я предполагала. Конечно, стоило мне остаться наедине с собой, как меня начинало охватывать чувство какой-то щемящей грусти от того, что лето кончилось, и я уже не с мальчишками. Но одновременно с этим я ощущала и некое удовлетворение от того, что расставание, наконец, наступило, как будто я, дочитав последнюю страницу любимой книги, со спокойным сердцем вернула ее обратно полку. В какой-то момент я даже собиралась Витьке с Сережкой написать, а затем поняла, что не знаю, кому адресовать, и, если уж на то пошло, надо писать два письма, и плюнула на эту затею. А вот от Сережки письмо я все-таки получила. И с нетерпением бросилась его читать. Но была разочарована. Это было вовсе не послание любимой, которое, говоря по правде, я и ожидала, а обыкновенное мальчишеское глупое письмо ни о чем. Ну, сама подумай, какое мне дело было до того, что у них в школе новая учительница физики. Поэтому я не ответила, и переписка завяла, практически так и не начавшись.
А потом внезапно от инфаркта умер дедушка Адам. Так, в одночасье. Как мне говорили родители, сел в машину, завел мотор, положил голову на руль и умер. А у бабушки началась самая настоящая депрессии, потому что никого на свете она не любила больше его. И чтобы она с собой что-нибудь не сделала, дядя Коля забрал ее к себе в Киев, а все их хозяйство в Константиновке с согласия моих предков продал. И, соответственно, ни о каких моих летних каникулах у бабушки на Украине уже не могло быть и речи. Впрочем, это не совсем так. На полученные деньги дядька, добавив свои, купил дом под Киевом, и я в нем даже один раз была. Это произошло почти через год на майские праздники, когда нас всех позвали на них и, главное, на банкет в честь защиты кандидатской диссертации дяди Коли, которую он мурыжил много лет и, наконец, довел до ума. Мой папа ехать отказался, потому что не мог по каким-то своим причинам, и поехали мы с мамой. Были мы всего-то там четыре дня, и то успели притомиться в хорошем смысле этого слова от количества народа и шумного веселья. И в итоге с мальчишками я практически ни разу не оставалась наедине, потому что взрослые все время пытались нас чем-то занять и не оставляли в покое. И, хотя скучно нам не было, никакой возможности спокойно поговорить о наших отношениях и о прошедшем лете нам не представилось. А оно и к лучшему. Потому что, хотя прошло и не так уж много времени, мы и выглядели, и вели себя не так, как тем летом. Это, Инка, было похоже на то, как встретить в межсезонье человека, с которым у тебя был курортный роман. Вроде бы и тот, но чего-то не хватает. В эти же дни нас вывезли похвастать своей "фазендой", в которой жила теперь бабушка. Она выглядела сильно постаревшей, почти старухой, а из глаз пропал характерный лукавый огонек. Нам с мамой она явно обрадовалась и, как и раньше, начала суетиться и что-то печь, но все равно мне чем-то почему-то напоминала зомби. А домик был ничего. Такой хорошенький, уютненький, обставленный и со всеми удобствами, а не, как старый, с сортиром во дворе. И такой же садик. Симпатичненький, но жалкое подобие того в Константиновке. И я поняла, что сюда, несмотря на то, что меня уже успели пригласить, к такой бабушке и в такой домик ни за что не поеду.
Я, Инка, когда улеглись страсти после возвращения домой с тех каникул, какое-то время наивно думало, что наваждение лета закончилось, и все вернется на круги своя. Мальчики- одноклассники меня вроде не интересовали. Да и не было среди них никого, кто стоил бы моего внимания. Так, салаги-салагами. Но прошел месяц-другой и я поняла, что мне чего -то не хватает. И не трудно было догадаться чего. Природу ведь не обманешь. Мне стало не хватать мужских ласк. Я даже стала воровать у мамы тазепам и пила его по полтаблетки, чтобы засыпать спокойно, а не терзать себя определенного рода воспоминания и мечтаниями. В этот же период я записалась в секцию легкой атлетики при "Динамо". Я, дура, просто искала себе занятие, чтобы занять время, и даже не сразу поняла, что принята совсем не в тот вид спорта, в который собиралась. Я перепутала атлетику с акробатикой, и мои детские мечты научиться крутить сальто рассыпались в прах. И вместо того, чтобы учиться на акробатку, я стала бегуньей. Ты, Инночка, наверно, даже не знаешь, что у мамы первый разряд. А прием в секцию уже был давно закончен, и для нее я была "старовата", но меня все-таки приняли из-за недобора. И все-таки мне показалась, что я нашла решение проблемы. Мне, в общем, было все равно бегать или прыгать, и то, и другое я считала довольно скучным и бессмысленным занятием. Главное было не это, а то, что нас гоняли до седьмого пота. И я возвращалась домой с ноющими ногами и думала только о том, чтобы полежать, отдохнуть и почитать книжечку, неважно какую, даже учебник. И сон на удивление стал вдруг здоровым и крепким. Я вырубалась, едва добравшись до подушки. Так прошло еще несколько бездумных блаженных месяцев школы, тренировок и ни к чему не обязывающего общения с подружками. Но, что говорится, молодой организм взял свое, физические нагрузки перестали быть в тягость, и я стала получать удовольствия от своего бега. И в этот же период я, возвращаясь с тренировки, встретила Владика, который тоже только закончил занятия в своей секции классической, или, как он любил мне повторять, греко-римской борьбы. А еще говорил по секрету, что там они втайне занимаются панкратеоном, чем-то вроде борьбы без правил. Владику было уже шестнадцать, почти семнадцать, и, что он во мне нашел, не знаю до сих пор. Наверно, сегодня его бы назвали педофилом. А мне, дурочке, было приятно внимание такого сильного и взрослого молодого человека. И я и не заметила, как стала его любовницей. Но и он любил меня больше, чем я его, и, когда через год с лишним его забрали в армию, особо горевать не стала, хотя и клялась, что дождусь, и искренне плакала, его провожая.
Два года срок большой. И за такое время, как в старой истории о Ходже Насреддине, или ишак, или падишах должен был умереть. Так оно и произошло. Случилась беда. Владик погиб где-то в зоне боевых действий. Точнее не знаю. По понятным причинам он меня от родни, да и от друзей, скрывал. Но, даже если бы и вернулся живым, вряд ли обрадовался бы встрече со мной. У меня тогда был уже другой молодой человек, а точнее мужчина, студент института стали и сплавов. Вот так-то, Инночка. Твою распутную мать тянуло на мужчин постарше, а их, наоборот, на молоденьких. И тогда же я поняла, что мужчинами легко манипулировать, и постепенно научилась это делать. Это не такая уж трудная наука, да ты и сама знаешь. Главное, знать, когда уступить и когда с обожанием посмотреть в рот, и, самое важное, не дать ему понять, что он управляем. Женщина - серый кардинал мужчины.
Мне было шестнадцать лет, когда в дорожной катастрофе погибли мама с папой. И я осталась одна. И моя жизнь вдруг чуть не пошла наперекосяк и даже не от горя потери самых близких мне на свете людей, а от того, что мне грозило в будущем. А угроза заключалась в том, что мои родные тетя с дядей решили забрать меня к себе. И это для меня могло стать самым большим в жизни кошмаром, потому что я не была готова и не могла жить в одном доме со своими двоюродными братьями вне зависимости от того, как бы складывались наши отношения. Что тем летом было, то было. Но это была закрытая страница, которую вновь открывать я была не намерена. Как не намерена была играть роль просто сестры. Кстати, Витьку с Сережкой я видела на похоронах. Витька стал вообще красавцем, а Сережка, хотя и выглядел побледнее и суховатее брата, был тоже очень ничего. Но при встрече мы неожиданно для себя самих почувствовали себя чужими. Что-то между нами изменилось, а что-то исчезло вовсе. И, когда я им в один из редких моментов, когда мы оставались наедине, напрямую заявила, что не жажду жить с ними в одном доме, они практически дружно заявили, что прекрасно меня понимают. И именно с этого момента по взаимному согласию я фактически лишилась двоюродных братьев. А позднее и дядьки с теткой, которых любила, и которые уж точно в этой истории оказались крайними. Я, сволочь, категорически отказалась к ним переезжать и согласилась на опекунство соседки-пенсионерки. Дядя Коля смертельно на меня обиделся и сказал, что больше знать меня не желает, а я осталась глотать слезы. Но своего добилась. Совместная жизнь с братьями мне не грозила. А это не совсем логичное и не уверена, что законное опекунство соседки, устроил ее сын, адвокат, на глазах которого я росла, за что мне какое-то время пришлось быть его любовницей. Это, Инночка, был единственный раз, когда я находилась в связи с мужчиной под давлением обстоятельств, а не по собственному выбору.
Собственно говоря, на этом мою историю можно и заканчивать. Потому что к десятому классу школы мои взаимоотношения с мужчинами начали складываться по знакомой тебе схеме. Они бегали за мной, а я позволяла им это делать, но решение с кем быть принимала только я без оглядки на все интересы личной выгоды. И всегда оставалась с ними честной. Пока мужчина был со мной, я искренне дарила ему все то, что может дать женщина. Кроме одного. Любви. Я, Инночка, никого из всех моих мужчин по-настоящему не любила. Я просто лишена способности к этому чувству. Поэтому они все в итоге оказывались за дверью и, как тебе известно, начинали караулить меня под окнами. Хотя не обходилось и без эксцессов. Ты видела шрам на моей груди, который, как ты считаешь, я получила в результате несчастного случая, при падении напоровшись на железный прут. Это вранье, дочка. Меня ударил ножом Додик, чернявый и вспыльчивый то ли осетин, то ли еврей, когда я со свойственной мне безаппеляционностью указала ему на дверь. Он же отвез меня в больницу, на руках принес в приемное отделение и убежал. Естественно, началось расследование, но я утверждала, что на меня набросились на улице в подворотне и, ударив ножом, вырвали сумочку. И словесно описала милиционерам актера Семена Фараду как нападавшего, благо у него была такая запоминающаяся и подходящая для подобной брехни внешность карикатурного разбойника. В итоге эта история каким-то образом дошла до сестер хирургического отделения, где я лежала, и из ничего в народе сложилась романтическая сага о неизвестном герое, который как будто бы даже спас меня от рук бандита и привез в больницу, но из скромности пожелал остаться неизвестным. Примет героя, который был нужен милиционерам как свидетель, я, конечно, не назвала, ссылаясь на полубессознательное состояние, зато много и нудно рассказывала им, умирающим от скуки, что помню только "большие и сильные мужские руки", которые меня несли и запах хорошего лосьона после бриться. Как и следовало ожидать, Фараду милиция не поймала, и дело о разбойном нападении, попытке убийства и нанесении тяжкого вреда здоровью легло под сукно. А Додик один раз приходил ко мне в больницу навестить. С цветами. Но потом достал нож, тот самый, которым он и нанес рану. И я решила, что в этот раз мне конец. Но он засунул его мне в тумбочку и сказал, что это - мне, и я должна ему удар, и, когда поправлюсь, могу в любой момент прийти к нему, чтобы вернуть должок.
ххх
Я хорошо помню этот нож, который валялся с фотографиями и остальными предметами из прошлого, и который я как-то пыталась выбросить. Но мама совершенно неожиданно для меня уперлась рогом. Она сказала, что это практически единственный предмет, оставшийся у нее от отца. А я еще удивилась, зачем деду, по словам матери, главному инженеру какого-то предприятия, была нужна бандитская финка.
ххх
А, когда мне исполнилось 18 лет, Инночка, и я стала совершеннолетней, то поменяла с доплатой двушку в Мытищах на нашу, знакомую тебе однокомнатную квартиру в Москве. Цены тогда были не такими безумными, как сейчас, да и помог мне тот сосед-адвокат. Мы с ним, хотя и расстались, но сохранили дружеские отношения, и он этим обменом-продажей и занимался и, по-моему, даже что-то добавив из своих бабок. А я, подрабатывая инструктором по оздоровительному бегу, затем зачем-то выучилась на бухгалтера и им, как ты знаешь, и проработала, пока не заболела. Так что трудовая биография у меня скучная.
Вот и все, Инночка. Только я хочу, чтобы ты поняла одну вещь. Написанное мной происходит вовсе не от желания исповедоваться, а скорее от желания предостеречь. Дети ведь в своей судьбе вольно или невольно повторяют родителей. А у тебя, кроме меня, в жизни никого и не было для того, чтобы брать пример. И ты не могла не усвоить от меня, как бы покорительницы мужчин, моего снисходительно-покровительственного к ним отношения. Мужчины мне не покорялись, как и я не покорялась им. Я просто не доводила ситуацию до момента, когда мужчина выгнал бы или бросил меня сам. И все от того, что бог лишил меня дара мужчину любить. И я со всеми своими кавалерами, которые, поверь мне, были лучшими из лучших, продолжала чувствовать себя одинокой. И, если бы у меня рядом не было тебя, возможно, наложила бы на себя руки. И сейчас, оглядываясь назад в прошлое, я задаю себе вопрос, а не лежит ли причина этого в том прекрасном, но роковом лете каникул. Может, все произошло из-за того, что я поставила телегу впереди лошади? И мое полученное с ранних лет умение получать удовольствие от плотских утех до того, как я по-настоящему влюбилась или полюбила, притупило способность испытывать более возвышенные чувства? Кто знает. И, ты знаешь, Инка, я думаю, почти уверена, что бог за это и наказал меня болезнью. Потому что, как не избито звучит эта фраза, нельзя ставить потребности тела впереди интересов духа. Секс - все-таки не голод и не жажда.
Ты, наверно, решишь, что мать на пороге смерти начала строить из себя святошу. Да нет же. Боже сохрани. Мне абсолютно безразлично, кто и в каком возрасте вступает в половые отношения, сохраняют супруги в браке верность или нет. И прочая дребедень в рамках общепринятой ханжеской морали. Но, если бы мне задали вопрос, то на основе собственного опыта я бы ответила, что не стоит по молодости вступать в связь просто из любопытства, как это случилось у меня с братьями. Мы ведь просто были хорошими друзьями, не более, и маялись от безделья, но никаких серьезных чувств друг к другу не испытывали. Мы просто играли во взрослых и любовь. И хорошо, что ребятам повезло, и на них эта игра не отразилась. Поэтому оба, слава богу, нашли себе достойную пару. А я не смогла.
А ты, Инночка, моя красавица и умница, все-таки не я. И твои сознательные, или нет, попытки быть похожей на мать в отношениях с мужиками в отсутствие моего жизненного опыта, наверно, и самой тебе мешают и кажутся неестественными. Ты, дочура, плюнь на мать. Забудь то, что привыкла видеть в собственном доме. Не держи сердце на замке. Позволь ему почувствовать в отношении кого-нибудь то, что не удалось испытать мне. И пусть даже этот опыт окажется горьким, но зато ты будешь знать, что такое любовь.
Прощай. Твоя беспутная мама.
ххх
Но это были не последние строки письма. В конверт было вложено еще несколько листов, криво вырванных из какой-то тетради и написанных скачущим, но в отличие от предыдущего текста твердым маминым почерком.
ххх
Я, Инночка, эту ночь разрывалась от болей в животе. Дежурный доктор сказал, что это, наверно, из-за того, что снова накопилось много жидкости в животе, и утром будут снова делать прокол брюшной стенки, чтобы убрать избыток. Но ничего делать не стали. Заведующий не разрешил. Он объяснил коллегам, а я слышала (они уже разговаривают при мне свободно, как будто я ничего не понимаю или уже умерла), что от прокола может не быть никакого проку. В животе полно спаек, из-за чего вся жидкость распределилась по отдельным внутрибрюшным карманам, и дренировать каждый из них бессмысленно. Более того, понять, какая часть моих болей вызвана исключительно давлением жидкости, а какая прорастанием метастазов, определить невозможно. И мне просто вкололи какую-то дрянь. Боли действительно прошли. Но несколько часов я пробыла в полузабытьи. А сейчас у меня, похоже, светлый период, когда голова уже достаточно ясная, а боли еще не вернулись. Может, это последняя моя возможность, дочурка, обратиться к тебе. Ведь доктора решили, чтобы избавить меня от боли, увеличить ежедневную дозу наркотиков, а, значит, я скоро, вероятно, буду в состоянии постоянной отключки. И это правильно. Лучше бы вообще усыпили меня как больную собаку.
Но, Инночка, прощаясь с тобой, я не хочу остаться в твоей памяти женщиной, которая на смертном одре принесла покаяние. Я прочитала собственное письмо и почувствовала презрение к себе самой. Это писала не я. Не Янина Коломиец. И я не знаю, какая часть моей души рискнула начать разглагольствовать перед тобой о приоритете чувств перед сексом и о том, что бог наказал меня болезнью за беспутную жизнь. Чушь все, Инка. Я так не думаю. Я ни в чем ни перед богом, ни перед людьми не виновата. И не считаю себя беспутной. Просто в конце письма я невольно стала "как все", и завершила его напрашивающейся моралью. Но я - не "как все" и этого не стыжусь. Люди, дочка, недалекие и жестокие существа, находящиеся во всех областях жизни в плену собственных заблуждений и, хуже того, наслаждающиеся этим. Они сладострастно эти заблуждения пестуют и превращают в каноны, а встречаясь с чем-то от них отличным, действуют по принципу Прокруста, отрубая все то, что им кажется лишним, или вытягивая до нужной длины то, что короче их представлений о правильности. И, главное, они не знают и не понимают, что такое любовь, пользуясь для ее определения суррогатами, почерпнутыми из мифов и преданий. Бог, дочка, не обделил меня умением любить. Наоборот, он наградил умением дарить любовь и делать это бескорыстно. И всех своих мальчиков и мужчин я на самом деле любила и старалась, чтобы то время, которое они были со мной, они чувствовали себя счастливыми, иначе зачем после расставания им было продолжать добиваться моего расположения. Я всем им отдавала себя полностью, как могла, и никогда никого не унижала. А на то, что мое поведение отличается от общепринятого, мне всегда было наплевать. Я - Яна Коломиец, а ты - Инна Коломиец, и нам никто не смеет указывать, что хорошо и что плохо. И никто не сможет ни меня, ни тебя убедить, что любовь должна быть одновалентной. А болезнь моя, что бы не думали святоши, вовсе не наказание бога. Не может быть грешным человек, дарящий другим любовь. Пусть ненадолго, пусть только искорку. Но все-таки любовь. И бог за это никогда не стал бы наказывать. И уж, если на то пошло, в уничтожении людей, подобных мне, заинтересован только дьявол. Вот так-то, Инка. Живи по велению ума и сердца, а не по советам матери.
ххх
Я проревела всю ночь. Письмо сожгла. Финку, которой резали мать, положила ей в гроб.
Наверно, это самое странное завещание, какое дочь могла получить от матери.