Аннотация: Это было выложено на конкурс "Третий день". Рассказ награжден дипломом Мирового Зла :)
Эпилог
(рассказ в негативах)
...минуло три дня, а меня все трясет при одной только мысли: что же увижу я там - за дверью? Сознание еще рисует неправдоподобные, ужасные картины... и только совсем недавно я понял, что нахожусь в захламленной квартире. В соседней комнате я видел хозяина, но войти туда - выше моих сих. Поначалу мне даже не удавалось подняться с пола. Ноги не слушались, подламываясь подо мной словно хрупкие тростинки, и снова я бездумно глядел в облупившийся потолок. Иногда, особенно сильно ударившись при падении головой, я отключался, и тогда приходили странные картины - безумно яркие и такие же бессмысленные. Не было это ни сном, ни реальностью. Не было это и бредом. Мир отказывался подчиняться и в ужасных судорогах то погибал, то с новыми силами рвался к жизни.
Приходя в себя, я вдруг понимал, насколько безвыходно мое положение. Мне хотелось никогда больше не подниматься, лежать и врастать в этот истертый босыми ступнями паркет. Заходилось в бешеном стуке сердце, что-то еще рвалось из груди, но вырывался лишь глухой бессильный хрип. А ноги жутко начинали зудеть. И я судорожно пытался дотянуться до них: сжимал-разжимал пальцы, выворачивал кисти. Но дотянуться никак не получалось. Нужно было найти силы перевернуться на живот, подняться, удержать равновесие, пойти.
Лишь сегодня утром мне это удалось.
Как ни странно, я с легкостью дошел до окна и обратно. Голова совсем перестала кружиться, ноги послушно выполняли свою работу. Еще немного, и мне самому захочется выбраться из этой каменной коробки. Кажется, я полностью восстановился.
***
Любопытство взяло верх: я зашел в соседнюю комнату. Он лежал около огромного книжного шкафа, похожий на оплывшую восковую куклу. Лица почему-то не было, и я принялся оглядываться по сторонам, будто бы ожидая найти его рядом - на полке, в нише, под столом. Но только пыль и осколки стекла попадались мне на глаза. Тогда я прошел по чавкающему под ногами ковру и поднял с пола ружье...
Картинки были очень четкими. Безысходность и страх. Безумие и боль. Сами не справятся, нужно помочь. Двое - на первом этаже, четверо и ребенок - на третьем. Здесь лишь один. А потом помогли другие. Толпа на площади, а их ведут и ведут. Вместе не страшно. Многие вырываются - держать, крепко держать, пока не поймут, не смирятся. Верните ружье, сволочи! Хоть теперь, когда уже решено! Они грустно смеются: полсотни за один вечер, тебе этого мало? Там все зачтется. И всем. А ты пока постой тут, рядом с нами. Как только закончится, мы тебя отпустим. Иди, куда хочешь, но нас не забывай. Мы по тебе будем скучать. Всей толпой, всей площадью...
Я с удивлением смотрел, как вылетающее из дрожащих пальцев ружье медленно, словно прорываясь сквозь вязкий кисель, проплывает над полом, выдавливает перепачканное чем-то темным, жутко похожим на мазут, стекло и, обволакиваемое вдруг брызнувшими осколками, пропадает за засиженным голубями карнизом. Когда я шел - спотыкаясь, налетая на стулья, шкаф, углы, но все-таки шел - я совершенно точно знал: там, за дверью, за пределами ненавистной квартиры, ждет меня нечто более страшное, на что лучше не смотреть, о чем лучше не знать вообще - так было бы намного проще. Всегда проще - не знать и не понимать. Но я все-таки шел.
***
Не знаю, как я вдруг очутился в подвале. Помню лишь разбитые ступени лестницы и дряхлого старика с гармонью в руках. Зимой он всегда приходил сюда греться и смотрел на проходящих выцветшими и одновременно безумно живыми, смеющимися глазами. Он и сам улыбался. Улыбался даже когда консьержка - необъятная, раскрасневшаяся, пахнущая водкой - выкатывалась каждый раз из другой квартиры и гнала его прочь, и ревела вслед по-звериному, выпучивая застывшие, будто стеклянные глаза, тряся розовыми щеками. А он все равно возвращался, сидел, машинально поглаживая клавиши старой гармоники, смотрел любопытствующим взглядом, улыбался.
Сегодня, когда я спускался по лестнице, старик снова сидел на обычном месте. Было лето, середина июля - а он все равно сидел и грелся, теребя потертые клавиши. Я помню, как подошел к нему, наклонился и быстро зашептал, чтобы он скорее уходил, потому что сейчас появится консьержка и погонит его и, быть может, даже изобьет, как случалось неоднократно. Но старик в ответ только хрипло рассмеялся, вскинул гармонь и заиграл...
А потом я сразу оказался в подвале.
Я стоял по щиколотку в воде посреди лабиринта труб и нестерпимого запаха гнили, пытаясь понять, что же меня сюда привело. В какой-то момент я неожиданно почувствовал волну страха, идущую из темноты. Тогда, старательно вглядываясь во мрак, я медленно и аккуратно пошел, загребая ногами воду и придерживаясь рукой за стену. Но сколько я ни ходил, сколько ни напрягал зрение в надежде найти хоть что-нибудь, лишь груда мокрого тряпья попалась мне на глаза, и облезлая обварившаяся крыса покачивалась рядом на волнах. Уже направляясь к выходу, я резко, неожиданно для себя самого обернулся... там, застряв между ржавыми трубами и наполовину погрузившись в воду, висела рваная гармонь...
***
Я ожидал увидеть нечто подобное, но быть готовым к такому невозможно. То, что заполняло собой площадь, казалось безумным бредом, ночным кошмаром, зародившимся однажды в утробе ночи и преследующим тебя всю оставшуюся жизнь: эта грязная короста, раскинувшаяся багровым одеялом на десятки, сотни метров, километры вокруг; контуры лиц, проступающие сквозь красную пелену боли и ужаса, застлавшую глаза. Когда невозможно дышать даже ртом, металлический привкус крови оседает в горящих легких, пепел скрипит на зубах, и начинаешь впитывать всем телом выворачивающий наизнанку смрад. Быть может, тебе лишь кажется, а, может, ты на самом деле начинаешь гнить изнутри, и смердит уже от тебя одного, разлагающегося на протяжении жизни своей - оставшейся и в какой-то мере прежней. Тебя рвет - сначала желчью, затем кровью (но не твоей, а той, которую ты вдыхал долгие часы через рот), осевшей в легких. И только тогда ты понимаешь, насколько тебе уже безразлична наступившая тишина. Надо просто лечь рядом и заснуть. И все будет хорошо.
Но я не лег, хотя это, вероятно, было бы единственно верным решением. Я вновь и вновь обращал на площадь свой взор, не в силах противиться обуявшему меня чувству... стыда. Почему же смерть, беспощадно сметающая все на своем пути, пожалела (упустила? оставила?) одно-единственное, ничем не отличающееся от других, существо? Почему не забрала меня с собой, когда миллиарды жизней, сливаясь в единый поток, хлынули за ней, словно глупые мотыльки, слепо верующие в сладостность света манящего и находящие в нем извечный покой свой? Я не мог сказать этого наверняка, но в глубине души надеялся, что кто-нибудь еще кроме меня должен был остаться в живых. И рано или поздно я их встречу.
***
Я нашел их в городском парке. Проходил мимо и просто решил взглянуть на реку. Они были вместе - там, у моста. В один миг я будто погрузился в сон, и то, что происходило потом, было уже не со мной. Я не мог ни помешать, ни прийти к нему на помощь, только бессильно стоял и смотрел, с трудом сдерживая подступающие к горлу рыдания. Он закричал что-то бессмысленное и бросился к двум фигуркам, мирно лежащим почти у самой воды. Он запинался о тела, падал, натыкался на деревья, оскальзывался на мокрой бронзовой траве и каждый раз умирал. Умирал вместе с теми миниатюрными фигурками, а я не мог понять его, оттого проклиная себя, прокусывая до крови кулаки, царапая ногтями щетинистое лицо. И я видел, как он прижимает к щеке нежную восковую ладонь и прячет в своей - маленькую, хрупкую. Он долгое время шептал над ними, клал на грудь свою их светлые головы, убаюкивал, расчесывал волосы, но мне это быстро наскучило, и я отвернулся.
Дома я поставил на огонь чайник, а сам залез под душ. Горячую воду снова отключили, и долго-долго пришлось растираться махровым полотенцем. Затем был горячий чай с вареньем и только потом - пельмени. Бухнул всю пачку, пошли «на ура». Телевизор работать отказался наотрез, с антенной, видать, снова нелады. Ничего, и это переживем. Жили ведь раньше.
В дверь позвонили. Пришла она - немного измученная после работы и потому прекрасная как никогда. Устало улыбнулась, позволила забрать пальто и ушла на кухню, чтобы снова в шутку поругать: суп в холодильнике, так он все пельмени свои трескает! Ах, да... За ребенком в детский сад сходишь? Ну конечно! Целую. Пока.
***
Он ушел, а я осталась одна. Снова одна. Не знаю, сколько это еще продлится - дни, месяцы или годы. Я не знаю, жив ли он на самом деле, жив ли наш ребенок. Я не знаю ничего, что хотела бы знать, но помню многое, что следовало бы забыть. Я никогда не думала, что предсказания про «третий день» подтвердятся, и не хочу в это верить сейчас.
Вчера, когда готовилась к приему гостей, услышала звук гармони. Он был таким далеким и таким непродолжительным, словно его и не было вовсе. Глубоко задумавшись, я долго сидела в кресле, но внезапно отключилась и очнулась лишь поздней ночью. На мне было грязное серое платье, черные туфли, которые мне подарила сестра еще три года назад; на запястье блестел серебряный браслет. Мои ноги тонули в зыбком холодном песке, а сама я сидела на берегу моря, прислонившись спиной к дереву. И тут снова послышался звук гармони. Теперь он был невероятно отчетливым и показался мне удивительно знакомым. Я поднялась, отряхнула платье, но совершенно сбитая с толку застыла в неподвижности - звук тотчас прекратился.
По дороге к городу я шла с дурным предчувствием. Ощущение усилилось, когда, проходя мимо церкви, среди прочих тел я увидела мужчину, чьи ноги были придавлены огромной каменной глыбой, отколовшейся от памятника. Человек ничем не отличался от других встреченных мною, но подойти и взглянуть на его лицо я не смогла - будто ледяное покрывало окутало меня с ног до головы, и чем ближе я подходила к кладбищу, тем плотнее оно сжималось, сдавливая горло, не давая дышать. и уже вспоминая события прошлой ночи, я все не могла понять, каким образом в кромешной тьме мне удалось увидеть того человека. и видела ли я его на самом деле.
***
Все дальше и дальше уходил я от дома своего, все больше и больше казалось мне, что жизнь, наконец, налаживается, и все будет как нельзя лучше. Я с любопытством и почти восхищением осматривал возвышающиеся с обеих сторон здания, удивительно чистые улицы, сочные, зеленые шапки чуть слышно дышащих на ветру деревьев. Никаких тел не было и в помине.
Когда позади послышалось неровное дыхание, я ничуть не удивился, лишь сбавил шаг, позволяя человеку догнать меня. Это оказался отец. Он широко улыбнулся, похлопал меня по спине, как делал сотни раз еще в той - позапрошлой - жизни, и я вдруг не удержался, и крепко-крепко обнял его, уткнувшись лицом в родное плечо. Не помню, сколько лет прошло с тех пор, как я видел его в последний раз. Три? Четыре года? и я рассказал ему, как, приехав из командировки, узнал, что он ушел еще месяц назад, а была зима, была страшная вьюга, и я сразу бросился на улицу и ходил по дворам, по подъездам, до ночи и всю ночь напролет, и звонил кому-то, спрашивал, искал, но все оказалось бесполезным. А она была рядом и успокаивала, уверяла, что обязательно найдем - сегодня, завтра или, в крайнем случае, на следующей неделе, не переживай ты так...
Отец внимательно слушал меня, придерживая рукой висящую на плече гармонь. Он не переставал улыбаться и время от времени кивал, будто в подтверждение моих слов. Закончив рассказ, я долгое время шел молча, полагая, что отец раскроет мне тайну своего исчезновения, но ничто больше не нарушало тишину, даже звуки шагов и дыхание неожиданно растаяли в пустом... почти пустом городе.
Я нашел себя на кладбище у старой церкви. Это не было неожиданностью, тем не менее, вид собственного безжизненного тела заставил меня невольно содрогнуться. Я стоял и смотрел на громадный осколок памятника, наполовину вдавивший меня в землю, превративший мои ноги в нечто бесформенное.
В одно мгновение мир вздрогнул и поплыл перед глазами, подобный отражению на глади озера, потревоженному легким дуновением ветра. Я снова лежал на истертом паркете, опять тянулся к нестерпимо зудящим ногам, проклиная весь свет, не в силах сопротивляться охватившему меня чувству страха. В соседней комнате я видел хозяина, однако теперь у него было лицо, и я знал, что мне нужно просто взглянуть на него, чтобы все понять до конца. Но я не смог... или не захотел...
***
Прошло несколько месяцев, прежде чем я сумела в чем-либо разобраться, но все равно до сих пор не могу быть уверена ни в правильности своих суждений, ни, тем более, в ясности своего восприятия.
И дня не минуло без того, чтобы я не думала о происшедшем. Видения давно прекратились, и этот проклятый звук гармони перестал преследовать меня по ночам. Иногда я начинаю думать, что зря тогда выгнала старика. Но я не могла его больше терпеть. Теперь - приходится. Муж, кажется, поселил его в большой комнате и вечерами ведет с ним долгие беседы. Он хочет, чтобы я отвечала, реагировала на реплики, не зная одного - я никогда не увижу старика, даже если очень этого захочу...
Настанет третий день от светопреставления, воскреснут лишь самые лучшие и самые достойные мира сего.
...месяц назад я поняла, что все они живы. Все те, чьи тела мне приходится видеть, чувствовать и обходить стороной каждый день. Они живут в этом городе, но не замечают друг друга, общаясь только с воскресшими... воскресшими для них одних... самыми лучшими и самыми достойными...
Для них это великий дар - видеть перед собой любимых людей, которых они считали погибшими, верить в их воскрешение, и считать себя единственными выжившими во всем мире, готовыми начать все заново. Для меня это кара. Видения не были простыми галлюцинациями, как я думала поначалу. Я проживала за мужа часть его жизни. Часть, наполненную болью и страхом, достаточную, чтобы понять последствия моей ошибки...
Однажды я пришла домой и застала мужа за разговором. Он снова говорил с пустотой - с тем (или той), кого я не могла и не хотела видеть. Муж весело смеялся и смотрел на нее влюбленными глазами... а потом назвал пустоту моим именем. Пустоту...
Вспоминая этот случай, я подумала, что, наверное, все прошло совсем не так, как я ожидала, и воскресли не люди, но сами образы. Ведь что может быть достойнее и идеальнее образа, идеальнее представления о человеке? Я не знаю, какая из моих версий наиболее близка к истине и часто задаюсь вопросом, почему тело мужа оставалось на кладбище, а сам он очнулся в незнакомой квартире. Возможно, это было ответом на его поиски - там он нашел отца. Или то был один из образов мужа, чей-то идеал, чья-то мечта, и теперь я живу с чужаком, сама не осознавая того. А он (настоящий! мой!) каждый день видит перед собой другую меня - образ, идеал, совершенство.
Не знаю, сколько нас таких - обреченных на существование в этом, ставшем чужим мире, взирающих на своих мужей, жен, детей со скорбью в глазах, бессильно потрясающих кулаками, но я думаю, рано или поздно подобное предстоит испытать каждому из нас...
![[]](/img/r/rezow_a/epilogue/diplomzla3.jpg)