Аннотация: Первая версия сего рассказа участвовала в Грелке-6, а вторая - победила на мастер-классе Андрея Лазарчука на Росконе-2005. Печатался в журнале "Полдень XXI век" и сборнике "Предчувствие шестой волны".
Александр Резов
Следы на снегу
Лампочка замигала и погасла.
- Черт! - выругался Рустам. - Опять линию порвало. Каждый год одно и то же.
- Если бы порвало, - хмыкнул Женя. - В том году в районе Ельничихи два километра проводов сперли. Цветметалл как-никак. Посмотреть бы на этих пионеров.
В темноте негромко засмеялись.
- Ладно вам, может, пробки выбило, - я попытался нащупать рукой тумбочку - там, в верхнем ящике, специально ради таких случаев хранился аккумуляторный фонарь - вещь старенькая, маломощная, зато дохнуть будет не один день.
- У нас одна лампа включена была, - заспорил Рустам, - из-за подобных мелочей пробки не вышибает. Предлагаю воспользоваться случаем и выйти сегодня пораньше.
- Я никуда не пойду, - пропыхтела Ида, - я уже в постели, я уже укрытая, я уже сплю. Спокойной ночи.
- Это что за разговоры?! - воскликнул Женя и, кажется, даже соскочил с раскладушки. - Кипятка утром не получишь! Сухие макароны пару дней пожуешь, будешь знать, как коллективу палки в колеса вставлять!
- И вы себя еще коллективом называете? - Ида демонстративно хохотнула. - Шайка, вот вы кто. Шайка озверевших лоботрясов, промышляющих обыкновенным собирательством... И домогательством, - добавила она, заскрипев кроватью.
- Не хочешь, не надо, - спокойно проговорил Рустам. - Мы и без тебя справимся. Будешь очаг охранять, пока не вернемся. И чтоб спать не вздумала, на рации сиди.
- Эх, на кой черт я с вами поехала? - сказала Ида. - В Москве нужно было оставаться, с Ленкой. Хоть младшая сестра, все едино умней оказалась. Лежит сейчас в теплой ванне, слушает музыку, никто ее не достает. Или пригласила своих институтских - соседям соскучиться не дает, центр музыкальный насилует.
Тусклый луч света выскользнул из фонаря и прилип к потолку.
- Твою мать! - выкрикнул Женя. - Ты что вытворяешь?!
- Светило раздобыл, - ответил я, - в компактной форме, щадящем режиме. Между прочим, каждый год пользуемся, и каждый раз ты спрашиваешь: что? кто? откуда? Скоро кипятка лишать будем, память стимулировать.
- Мозговую деятельность стимулируют шоколадом, - задумчиво сказала Ида. - Помните, рекламу по телевизору крутили? Или по радио?
- Не помним, - мрачно проговорил Женя. - Не знаем. Не видели.
Поднявшись с кровати, я принялся шарить фонариком по избе.
Рустам сидел возле стола на большом дубовом табурете, подобрав под себя ноги, и закрывался от света дрожащей ладонью. Во второй руке он держал кружку с отбитой по краям эмалью, стараясь поймать стремительно уходящее тепло. С полудня и до самого вечера Рустам пропадал в лесу - поначалу казалось: все, потеряли, без спасателей не обойтись, - а когда вернулся, долго отпаивали горячим чаем, сдирали задубевшие куртку и штаны, закутывали в пуховое одеяло, укладывали отогреваться поближе к "буржуйке". Вернулся с пустыми руками, но главное - вернулся. Теперь по отметкам - толстым желтым полосам вокруг сосновых стволов - можно будет забраться дальше в чащу. Правда, делать это придется в ближайшие дни, иначе снегу наметет по пояс, а через такую толщину мох не просвечивает. В первые дни вообще по проталинам ориентировались, днем без утайки ходили...
- Пойдем, - я навел фонарик на Женю и стал с ухмылкой наблюдать, как он пытается вылезти из продавленной чуть ли не до пола раскладушки. - Предлагаю Рустама тоже оставить. Чего доброго, свалится на полпути, потом тащи его. Смотри, туша какая.
- Моя туша, сам понесу, - обиделся Рустам. - Кто вам лыжню прокладывать будет?
- Сами проложим, безногие, что ли? - сказал я. - Тем более, вдоль высоковольтки сначала пойдем, там: во-первых, не потеряемся, во-вторых...
- Не волнуйся, Макс, - перебил меня Женя, - раз боров уверен, боров осилит. Ну, подморозило его чуток, так сразу в гроб класть? Не позорь здоровяка перед женщиной.
Я плотно стиснул зубы, однако ничего не ответил. Вот ведь гад! Если Рустам и думал оставаться, теперь его ни за что не переубедить. Даже Идины слова не возымеют должной силы. Но Ида, не желая ввязываться в бесполезный спор, молчала. Или уже крепко спала.
- Одеваемся, - глухо сказал Рустам. Он с сожалением глянул на сохнущую подле печки одежду и полез в шкаф за старой курткой, да видавшими виды потертыми штанами.
- Погуляем! - Женя радостно потер руки. - Чувствую, к утру пакет мха наберем. Приедем в Москву, от покупателей отбоя не будет. Где они еще свежачок найдут?
- Каждый вечер гуляем, не надоело еще? - спросил я. - Напоремся когда-нибудь на деда, мигом мозги на место вставит. Говорю ведь: удочки сматывать пора, и так складывать этот мох уже некуда. На халяву долго не протянешь.
- Паникеров - за борт, - сказал Женя. - Еще денек-другой с нами проведешь, крысы с судна побег устроят... Разлагающий элемент, вот ты кто.
- Так, - Рустам загородил собою Женю, и луч фонарика уперся ему в грудь, - знаки на лыжах обновлять пора. От медведей по-любому не спасут, а волки чуют, когда слабину дашь. Краска у тебя осталась?
- В банке на шкафу посмотри, - сказал я. - Правда, хватит от силы на два раза. В деревню надо идти, запасы пополнять.
Кивнув, Рустам ушел в темноту. Послышался шорох, звон, недовольное бормотание. Что-то громко стукнуло об пол и покатилось.
- Давай обычной краской рисовать, - засмеялся Женя. - Стыдно для мелких знаков столь драгоценную вещь тратить. Да и фигня это полная. Кто, интересно, сказал, что они помогают? Деньги с нас, лопухов, содрали, а мы радуемся, за мхом вразвалочку ходим.
- На лыжах, положим, вразвалочку не походишь, - заметил я.
Вернулся раскрасневшийся Рустам со стеклянной банкой в руках.
- Ну, все, - сказал он, - выходим.
- Да, да, да, - Женя вдруг заторопился. - Куртка. Где моя куртка? Посвети, Макс.
Я направил фонарь в сторону Идиной кровати, рядом с которой стояла большая ветвистая вешалка. Сделав несколько шагов, Женя налетел на стул и тот с жутким грохотом опрокинулся на деревянный пол.
- Как вы мне надоели! - зло проговорила Ида. - Уберите свет!
- Извини, - прикрыв ладонью фонарь, я подошел к вешалке, снял с нее две куртки. Одну белую, с черным воротником и манжетами и великим множеством карманов, да каких-то веревочек - Женину, вторую темно-зеленую с черной полосой на груди, отстегивающимся капюшоном, минимумом карманов и теплой подстежкой - свою.
- Порядок, - Женя выхватил у меня из рук белую куртку. - Теперь - полный вперед.
Первым делом мы заглянули в электрощиток: с пробками было все нормально. Потом взяли лыжи (Рустам к этому времени успел обновить знаки и отнести банку в дом), проверили, на месте ли рация, пакеты, саперные лопатки. Решили: можно выходить.
На улице, не долго думая, вдели ботинки в крепления, защелкнули замки и только тогда заметили, какая вокруг стоит тишина. Небо оказалось затянутым тяжелыми, черными тучами, скребущими о верхушки старых сосен, которые даже при полном безветрии продолжали тихонько поскрипывать. Луна старательно пробивалась сквозь эту грязную вату, но лишь бледным желтым пятном ей удавалось просочиться через плотные поры.
Фонарик здесь был совершенно бесполезен: тусклый луч его обрывался на расстоянии каких-нибудь двух-трех шагов и крутился на месте, как собака, потерявшая след. Сейчас бы собаку, рассеяно подумал я, интересно, удалось бы ее натаскать на поиски мха? Нет, вряд ли. Не то, чтобы я не верил в собак, просто я верил в деда. Если старается, выращивает мох, значит, должен как-то его оберегать. Штука ценная - и среди врачей, и среди любителей "особой реальности". Эх, прознают скоро про деда массы, налетят, словно пчелы... нет, скорее, мухи. Коли Рустаму местные проболтались, любому заезжему как пить дать расскажут.
Дом наш - квадратная бревенчатая коробка с покатой крышей и тонущим в снегу крыльцом - стоял на некотором отдалении от деревни. Женщина, обитавшая здесь раньше, не очень любила общество странноватого деревенского народа, обросшего всяческими суевериями, помешанного на оберегающих знаках, талисманах. И, наверное, поэтому без особых разговоров уступила Рустаму дом за смехотворно низкую цену. Линия электропередач шла от деревни и тянулась по просеке метров триста до самого дома. Теоретически линия проходила вдоль дороги, соединяющей дом с деревней, но зимой (тем более, нынешней зимой, когда снежные бури повадились в гости с ужасающей частотой) от дороги не оставалось даже легкого упоминания, а машину приходилось оставлять у кого-нибудь из деревенских.
Рустам поежился, поправил шапку и, медленно передвигая ногами, пошел в темноту. Я пристроился следом за ним, стараясь не наехать на лыжи и не упустить Рустама из вида. Замыкал шествие примолкший на морозе Женя.
Вдоль линии мы шли не больше десяти минут, после чего Рустам остановился, начал вглядываться в лес, воткнув палки в снег. Вокруг до сих пор стояла абсолютная тишина, было хорошо слышно, как сзади выругался и зашелся в кашле замыкающий.
- Тихо, - испуганно зашептал Рустам.
- В горле запершило, - спокойно сказал Женя. - Водички попить надо или снегу пожрать.
- Тихо, - повторил Рустам. - Помолчи.
Он еще постоял все такой же неподвижный, все так же всматриваясь в угольно-черный пласт леса, а потом вдруг дернулся, вытащил из снега палки; круто забрав вправо, двинулся к опушке.
Морозный воздух обжигал нещадно. Больше всего страдал нос и, как ни странно, выглядывающие из-под шапки мочки ушей. При каждом вдохе в носу, казалось, образовывались стайки тончайших ледяных иголок, весьма рассчитывающих на воскрешение после очередного выдоха. Думать не получалось ни о чем, кроме мха и деда. Радовало одно: Ида осталась в избе, значит, бояться надо только за себя.
Свет появился сразу, как мы вошли в лес. Светилось около помеченных Рустамом деревьев, светилось в запорошенных снегом кустах, светилось где-то вдали - изумрудно, маняще и одновременно завораживающе. Неожиданно вспомнился случай пятидневной давности, когда лыжню вызвалась прокладывать разгоряченная и похрабревшая от вина Ида. Она упрямо шла вперед, останавливалась, приседала, выкапывала лопаткой обледеневший, незрелый еще мох, кидала его в пакет, вновь шла, поторапливала нас, казавшихся ей неспешными престарелыми черепахами. А затем, внезапно задрожав всем телом, она тихо упала на снег и, также молча, не издавая ни звука, продолжала трястись, глядя стеклянными глазами на верхушки деревьев, открывая и закрывая рот. Очнулась Ида спустя полминуты - осунувшаяся, посеревшая, - но этого было достаточно, чтобы всякий раз, собираясь в новый поход, у нее находились причины оставаться в домике в невыносимом страхе перед лесом.
Задумавшись я совсем забыл о дистанции и, наехав на идущего впереди Рустама, боком повалился в рыхлый снег. Сквозь стоявший в ушах гул я слышал изумленный возглас Жени и громкий хруст - так ломаются о колено сухие ветки, приготовленные специально для розжига.
На спину я перевернулся с пятого или шестого раза.
Обломанный кусок лыжи торчал из снега на уровне колен, палок не было вовсе. Во рту - терпкий привкус древесины. Неподалеку тихо покашливали и чем-то шуршали. Разом заскрипели сосны, в лицо, забивая дыхание, ударил порыв ветра. "Тише! Тише! - кричал Рустам вдалеке. - Заткнись, тебе говорят!". В ответ весело засмеялись, заулюлюкали. Я попытался подняться, но рука подломилась, и я снова упал в снег. Над головой появилась и тут же пропала неясная тень. Бесформенная, стремительная.
Чертовы лыжи!
Однако лыж на ногах уже не было. Я кое-как перевернулся на бок, подтянул к себе колени, уперся ладонями в снег, рывком поднялся.
Никого.
Сердце бешено заколотилось.
Я в панике осмотрелся по сторонам: ну хоть кто-нибудь!
Наперебой скрипели потревоженные сосны, завывал ветер, облака медленно ползли по небосводу. На снегу вырисовывали чудной узор хаотичные следы.
Так - я склонился над следами, - здесь стоял Рустам, здесь я, здесь Женя. Вот палки, вот обломки лыж. Моих лыж. Где остальные? Ага, лыжня уходит в лес. Кинули, гады. Хотя, постой. По лыжне шел один человек. Второй где? Я снова завертел головой: нет, нет, нет... стоп. Не может быть... Идеально круглая проталина - сантиметров сорок в диаметре, какие остаются от перезревшего мха. Подошел, сел на корточки, осторожно дотронулся до сухой травы ладонью. Тепло. Снег по краям проталины острый, смерзшийся, таким порезаться недолго. А мох-то где?
Снова раздался шорох, кто-то закашлялся. Совсем недалеко.
Я поднялся и еще раз обошел этот пятачок, где недавно топтались Рустам с Женей, не оставив после себя ничего, кроме уходящей в лес лыжни и странной проталины.
Надо идти по лыжне, понял я. Не возвращаться же одному. Ида не просто убьет, она еще пытать будет. За одни лыжи шкуру снимет, за палки... не знаю, но фантазия у нее хорошая.
А сосны все скрипели, и будто бы слышалась в этом скрипе нудная, бесконечная мелодия, для которой написаны скучные, бессмысленные слова, и каждое из них по отдельности имеет огромное значение, множество значений, как отдельно взятый голос в гомонящей толпе мудрецов.
Мох продолжал светиться под толщей снега, и чудилось, что больше и больше становилось зеленых пятен от минуты к минуте - такого не бывало даже в самые первые, самые урожайные ночи.
Снег жадно проглатывал ноги, и вырывать их приходилось яростно, с силой, выламывая образовавшуюся снизу ледяную корку. Два раза кричал Рустам, он снова призывал к тишине и порядку. Шорох и кашель больше не повторялись, зато появился новый, действующий на нервы звук. Словно дрались на палках двое мальчишек, представляющих себя отважными мушкетерами. Они бились за прекрасную даму: нападали, отражали нападение, делали выпады, кружили, открывались, старались выбить деревянную шпагу из цепких пальцев противника.
Минут через двадцать деревья расступились, и я вышел на небольшую поляну, сплошь покрытую льдом. Здесь лыжные следы обрывались, однако мне уже было не до этого. В трех метрах надо льдом, раскинув в стороны руки, висел человек. Повернутая набок голова его мелко дрожала, а пристегнутые к ногам лыжи бились друг о друга, создавая тот самый звук боя. На груди у человека что-то бледно-зелено светилось, отчего спокойное, недвижное лицо приобретало страшный, мертвенный оттенок. Господи, подумал я, это ведь Женя. Тот самый, который час назад сидел в доме и спокойно разговаривал о безбедном будущем, об открывающихся горизонтах. Тот, чья машина стоит сейчас в деревне (черт, сколько прошло времени? месяц? меньше? уже не сосчитать). Я говорил, я предупреждал про деда. Да, чего теперь.
Вдруг зеленое пятно зашуршало, поползло по Жениной груди и глухо шмякнулось об лед. Аккуратно, чтобы не упасть, я шагнул на поляну. Потом, удерживая равновесие при помощи рук, стал медленно продвигаться к лежащему под Женей предмету, а, приблизившись, только хмыкнул. То был самый обыкновенный полиэтиленовый пакет, наполненный чертовым мхом. Я опустил задницу на лед и скрестил перед собой ноги. Замечательно! Что прикажете делать? Можно забрать пакет и уйти домой на растерзание Иде. Или отправиться в лес на поиски Рустама, что само по себе - безумство. Еще можно впасть в истерику, материть во весь голос деда, биться об лед, слепо ломиться через лес и найти там загадочный домик...
"Все, хватит, - я потряс головой. - Забираю пакет и ухожу. Пусть Ида делает, что хочет: пинает, пытает, убивает. К черту". Протянув руку, я схватил пакет, потащил к себе, но тот неожиданно лопнул, и на лед выкатилась рация.
Она стремительно вращалась вокруг своей оси, как при дурацкой игре в "бутылочку". Вращалась долго, старательно, а я все не мог отвести от нее взгляд и не мог заставить себя еще раз, в последний раз посмотреть на Женю, хотя к шуршанию рации добавился новый, ужасно неприятный звук - звук капающей воды.
В лесу истошно закричали.
Рустам!
Сунув в карман рацию, я вскочил на ноги и, оскальзываясь и падая, побежал к лесу. За спиной с новой силой принялись фехтовать: быстрее стучали палки, тяжелее дышали бойцы, выкладываясь в полную силу. Пропустить удар - означало погибнуть - по-взрослому, навсегда, - и плевать, что это всего лишь детская игра.
Последний удар. Слабейший с хрустом, долгим свистящим выдохом падает на горячий лед. Затихает.
Деревья мелькали перед глазами, а Рустам все кричал и кричал. Долго, с хрипотцой, переходя порою не то на смех, не то на плач. Куда бы я ни поворачивал, голос все время был впереди - вон за той группкой деревьев, стоящих как бы особняком, на мизерной полянке; за этим черным холмом (сугробом?), загораживающим почти весь обзор; сразу за вырубкой, разрезающей лес на две далеко не равные части, - поэтому я просто бежал.
Когда деревья расступились во второй раз, я очутился на заснеженном поле. Влево и вправо уходило ровное серое полотно с редкими волчьими и мышиными следами, которые будут видны только днем, если он все-таки наступит.
Я остановился и прислушался: тишина. Ни криков, ни ветра, ни скрипа сосен. Словно и не было ничего, а лесная прогулка - результат чрезмерного употребления мха. Не зря говорят: "Ты будто мха наелся", - имея в виду безрассудные, необдуманные поступки... Нет, полная чепуха. Никогда бы не стал есть эту дрянь.
Ноги двинулись сами собой. Я равнодушно наблюдал за подпрыгивающими в такт ходьбе верхушками деревьев, зависшими над полем облаками. В голове звучал задаваемый ногами ритм и, чтобы не сбиться, я начал монотонно бубнить, используя бессмысленные слова, не так давно подсказанные соснами. Затем в поле зрения появились столбы с натянутыми меж ними проводами, и я пошел, стараясь не упускать из вида этот полузнакомый ориентир, все так же бормоча, согревая дыханием морозный воздух. Столбы, как назло, были ужасно похожи друг на друга, точно торчащие из земли палки, на которых дрались поверженные мальчишки и теперь лежали под ними, переполненные мудростью лет, пронесшихся электрическим током по этим вот проводам. Я шел, высоко задрав голову, и посмеивался над глупыми, наивными мальчишками, над возомнившими себя черт знает кем соснами, над судорожно цепляющимися за небо облаками, над несуществующим дедом с его драгоценным урожаем, надо всем подряд, лишь бы не смеяться над собой, бредущим навстречу давно умолкнувшему эху.
О калитку я больно ударился подбородком и чуть не упал. Деревня - понял почти сразу. Ржавая сетка шла поперек поля (просеки, просеки - прояснилось в голове), а единственная калитка располагалась недалеко от линии электропередач.
Я схватился за ручку, толкнул дверцу, но она не поддалась. Навалился плечом, еще раз - безрезультатно. Замка нет и никогда не было, значит, примерзла. Тогда, встав поудобней, я изо всех сил ударил ногой, калитка с отвратительным лязгом ушла назад всего на десять-пятнадцать сантиметров. На снег посыпались мелкие кусочки ржавчины. Только после четвертого удара получилось расширить проход и пролезть на другую сторону.
То, что деревня изменилась, я понял с первого взгляда. Улицы были заметены снегом - легким и рыхлым сверху, скрипучим и слежавшимся снизу, - и казалось, не то, что машины, люди не появлялись здесь как минимум несколько месяцев, а то и несколько лет.
Я шел и смотрел на разросшиеся яблоневые деревья, старательно зажимающие в кольцо полуразвалившиеся дома, на темные окна, провалившиеся крыши, перевернутые трактора. В одном из дворов, погрузившись кабиной в нутро обгоревшей бани, стоял грузовик: еле видный на фоне леса брус выглядывал из накренившегося кузова подобно остаткам спичек вывалившихся из приоткрытого гигантского коробка. В другом - узловатый березовый ствол в две руки толщиной вырастал из окна небольшого одноэтажного сарая и уходил выше, теряясь в толстых яблоневых ветвях.
И тут я наткнулся взглядом на Женин "Гольф". Покореженный ржавый каркас его стоял там, где Женя припарковал новенький сияющий Фольксваген цвета "металлик" и строго-настрого запретил хозяину даже дотрагиваться до обшивки.
Повернувшись к машине спиной, я раскинул в стороны руки и, глубоко вдохнув, повалился назад. Падать было страшно приятно - снег подхватывал нежно и бережно, как перина. Он подбрасывал вверх и снова ловил, пробирался за шиворот. Смешно, подумал я, неимоверно смешно. Разве есть в мире что-либо забавнее этого? Обязательно приведу сюда Иду, и мы вместе будем падать в снег - спиной, лицом, кувырком. Ей непременно понравится. Если же нет, она станет врать, что ей нравится, врать, врать, врать... и она привыкнет. Привыкнет! Я сам почти привык, хотя этот долбаный снег уже набился за пазуху, и тело дрожит от нестерпимого холода, и рация бьет под ребро при каждом новом падении навзничь... Рация...
Я вытащил из кармана черную коробочку и нажал на кнопку.
- Алло, - тотчас ответила Ида. - Алло, кто это?
- Ида, - засмеялся я. - Ида, дорогая.
- Я слушаю. Кто это? Откуда у вас эта частота?
- А кто это может быть? - весело спросил я. - Максим это. Ида, послушай меня.
- Сейчас, минуточку, - сказала она, и рация заглохла.
С полминуты ничего не происходило, потом трубка зашипела.
- Да, - заговорил незнакомый мужской голос. - Максим слушает.
- Как Максим? - не понял я. - Рустам, ты что ли?
В динамике щелкнуло, засипело, и связь неожиданно прервалась.
С недоумением посмотрев на рацию, я машинально сунул ее в карман - не разжимая руки, не отрывая глаз от ржавого каркаса. А потом, вдруг сообразив, что произошло, размахнулся и изо всех сил швырнул бесполезный кусок пластмассы в сторону ближайшей хибары. Брызнули чудом уцелевшие стекла, глухо стукнуло, эхом разошлось по округе.
Нет больше никого: ни Жени, ни Рустама, ни Иды. Нет даже оживленной доселе деревни с тайком выглядывающими из запыленных окон любопытными старухами; словоохотливыми мужиками, увешанными с головы до пят защитными амулетами; и ужасно надоедливой ребятней, забрасывающей прохожих градом снежков. Нет машины, на которой можно было бы уехать отсюда к чертовой матери и со временем забыть обо всем происшедшем. Или не обо всем, но хотя бы не вспоминать ребят, которые до последнего вспоминали тебя и надеялись...
Я повернул голову и посмотрел во тьму.
Где-то там, приоткрыв в усмешке проржавевшую створку, молча стояла калитка. За ней был лес и просека, и очередь из одинаковых, безразличных столбов, и старый охотничий домик со слепыми окнами и погасшей "буржуйкой". И таинственный дед, чья тень однажды до смерти напугала Женю, наотрез отказавшегося после этого выходить в лес при свете дня. Из дружеской солидарности отказаться пришлось всем, лишь Рустам порой отваживался на короткие вылазки. Создавалось впечатление, будто он знал ближний лес лучше местных жителей. И только он понимал желтые метки на деревьях, безошибочно в них ориентировался, мог в два счета найти дорогу домой. Всегда, кроме одного раза... А еще там был фонарь, еда, банка с остатками краски - дорогущим символом безопасности, оказавшимся бессильным перед безумным дедом. Килограммы бесполезного теперь мха, рождающего невероятно реалистичные галлюцинации, доводящего людей до помешательства. Бесконечные проталины, сломанные лыжи, ведущие в лес следы...
Скрип возник откуда-то справа и тут же принялся метаться по лесу, подхваченный одичалым эхом. Оно как будто сотню лет дожидалось очередного визита и теперь - яростно, напоказ - раздирало на куски вожделенную добычу.
Я резко обернулся на звук, но скособоченные силуэты домов оставались столь невозмутимы, словно это было моей галлюцинацией, готовой на гораздо большее: стук топора, захлебывающееся жужжание циркулярной пилы, радостный детский гвалт и многое, многое другое. А скрип - всего лишь несмазанное колесо телеги или крутящийся на ветру флюгер, каких десятки в любой уважающей себя деревне и ни одного - в любом уважающем себя городе.
Тем временем скрип возобновился, и, мягко покачиваясь в морозном воздухе, из ближайшего к калитке дома выплыло бледно-желтое пятно. Отсюда оно казалось не больше пятирублевой монеты и пугающе росло на глазах. И когда я готов был сломя голову бежать теперь уже по деревне - прочь от этого расплывшегося, промасленного блина, слепящего отвыкшие от света глаза, - оставив далеко позади чернеющий лес, по неведомой причине брошенные дома, пятно отлетело в сторону, неожиданно обнаружив за собой изможденного человека.
Он медленно брел по глубокому снегу, то и дело спотыкаясь, норовя ухнуть носом в один из сугробов. Или, того хуже, налететь на одно из ветвистых деревьев и сильно исцарапать лицо, а, может быть, даже выколоть глаз, в чем совсем уж мало приятного. Однако из раза в раз человек каким-то чудом удерживал равновесие, словно некто огромный поддергивал его за шкирку точно уткнувшегося в стену слепого котенка. А котенок удивленно мотал головой, нюхал незнакомый воздух и тыкал во тьму фонарем.
- Рустам?! - удивленно воскликнул я, всматриваясь в сильно похудевшее и побелевшее со времени последней встречи лицо. - Господи, Рустам! Не может быть! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Рустам! Дай я тебя обниму, мой милый друг! Дай я тебя расцелую, Рустам! Черт, где ты раздобыл фонарь?! Да это и не важно, мой старый добрый Рустам! Улыбнись же! Улыбнись! Ты посмотри на меня, Рустам, и попытайся улыбнуться еще шире! Ну, кто кого?!
Я повторял и повторял его имя, и на душе становилось неимоверно легко, как после кросса на сорок километров. Снова захотелось упасть в снег, но теперь уже не от безысходности, а из-за великой радости. Я бросился к Рустаму и крепко-крепко обнял его за твердые широкие плечи; хлопал по могучей спине, отбивая от нее куски льда, ерошил густые темные волосы, теребил его будто ватную куклу с тяжелой фарфоровой головой. А голова и вправду болталась из стороны в сторону, отваливалась назад, но каждый раз возвращалась на прежнее место со звонким щелчком. И я тоже норовил погромче щелкнуть языком, чтобы Рустаму не было так обидно, не было настолько стыдно за испорченную шею, за непослушную, тяжелую голову с отвратительной раной через все лицо, за новоявленную "заячью губу", с шипением выпускающую горячий воздух и разбрызгивающую вокруг черные тягучие слюни...
- По-оигра-аем? - отвратительно писклявым голосом спросил он и глупо улыбнулся. - Ты-ы не хо-очешь игра-ать?
Сердце бешено заколотилось, и я отпрянул от Рустама, со страхом глядя в его остекленевшие глаза.
- По-оигра-аем? - повторил он, плаксиво скривив губы. - По-очему ты-ы не хо-очешь игра-ать? Отве-еча-ай!
Подняв над головой фонарь, Рустам судорожно всхлипнул. Он стоял так не меньше минуты, бледный, похожий на оплывшую восковую фигуру с проковырянными иголкой глазами, массивным каплевидным носом и растекшимся ртом; потом молча, почти без замаха, бросил фонарь в снег и начал яростно, отдаваясь делу со всей душой, топтать его ногами. И тогда я увидел, как снег под его ботинками начал искриться - маленькие красные точки в одно мгновение окружили нелепо выплясывающего передо мной человека, поползли вверх по штанам и переметнулись на куртку. А Рустам все плясал и плясал, не замечая юрких язычков пламени, нетерпеливо пожирающих одежду. Он размахивал горящими руками, рисовал в воздухе узоры, подобные тем, что рисуют мальчишки выхваченной из костра палкой, которой незадолго до этого был повержен неумелый противник, ни толики не смыслящий в настоящем фехтовании. Он беспрерывно щелкал шеей, но голова давным-давно перестала вставать на место и только билась и билась о плечи. Он весело смеялся неизменным отвратительно-писклявым голосом, давая эху новую пищу для забавы.
И в тот момент я побежал.
Сквозь кусты, через забор, раздирая о гвозди одежду, как не бегал никогда в жизни и, наверное, уже не побегу. Ведь правильно некогда говорила Ида: быстрее всего мы бежим от самых лучших друзей. И не важно, что она имела в виду совсем другое, главное - она оказалась права. Как и в последний раз, когда не пошла за мхом в насквозь промороженный лес, когда осталась лежать в уютной кровати без риска наткнуться на старика... И останься мы тогда вчетвером, все могло бы быть по-другому.
Я бежал и видел укутанного в одеяло Рустама с горячей чашкой в руках. Он то задумчиво хмурился, то весело улыбался, заслышав одну из Жениных реплик, то начинал клевать носом, и чашка вот-вот норовила выскользнуть из расслабленных пальцев. Затем он вдруг очутился на улице: с необычайной ловкостью застегивал крепления на лыжах, ворчал, что, мол, давно пора обновить знаки, а не трясти голой задницей перед оскаленными волчьими мордами; шел впереди и прокладывал для остальных лыжню, время от времени оборачиваясь, проверяя, как там Ида. И еще он кричал - далеко за деревьями, в густой непроглядной тьме, - звал на помощь, и я никак не мог его догнать...
Очнулся я в незнакомом доме. На полу под разбитыми окнами толстым слоем лежал снег. Входная дверь была заколочена длинными занозистыми досками, служившими ранее то ли забором, то ли частью чего-то большего, и, для пущей верности, подперта тяжелым дубовым столом с водруженными на него пузатыми мешками. Над дверью, по-кошачьи выгнув изящную спину, висела ржавая подкова. Лежащий посреди комнаты трехногий стул смотрелся тоскливо и одиноко.
Вторая комната, скрывавшаяся за плотно закрытой дверью, выглядела куда более пристойно. Даже окна здесь по неведомым причинам оставались целыми, не говоря уже о висящей на стене картине и полудюжине фигурок оригами, выставленных на подоконнике. Справа от входа стояло невысокое потертое кресло с деревянными подлокотниками. Соседствующий с креслом письменный стол оказался сплошь завален бумагами и газетными вырезками, многие из которых, не выдержав мощного напора собратьев, теперь покоились на полу...
Я подошел к столу и, окинув взглядом покрытый пылью ворох бумаги, взял первую попавшуюся вырезку:
"В среду, 25 февраля, в лесу близ деревни Махово, Московской области, местным лесником было обнаружено изувеченное тело Евгения Желтина, считавшегося без вести пропавшим с 14 февраля этого же года. Он был найден посреди замерзшего озера с множественными переломами конечностей и колотой раной в области грудной клетки. Вечером того же дня, прибывшие на место криминалисты обнаружили фрагменты женского тела в расположенном в отдалении от деревни охотничьем домике. А чуть позже, 15 февраля, в ходе длительных поисков в том же лесу было найдено третье, сильно обгоревшее, тело.
Как сообщалось ранее, группа из четырех молодых людей в составе Иды Кнехт, Рустама Абазова, Максима Перова и Евгения Желтина, 31 января 2004 года отправилась на автомобиле марки Volkswagen Golf за город, но так и не вернулась. До сих пор остается неизвестной судьба четвертого молодого человека. Ведутся поиски..."
Домой старик вернулся под утро: замерзший, измученный, но страшно довольный. Лыжи он оставил перед входом - аккуратно прислонил к бревенчатой стене и, сняв шапку, тихонько вошел в дом. Внутри было тепло и душно от растопленной перед уходом печки, отчего лицо его стало постепенно оттаивать, а задеревеневшие ноги - медленно возвращаться к жизни.
Когда старик зашел в комнату, Никитка спал прямо на полу, подложив под голову плюшевого медведя - единственную игрушку на свете, которую он действительно любил и уважал. Все остальные игрушки, как недавно купленные, так и переходящие по наследству, тут же впадали в немилость и заслуживали самого сурового наказания.
На полу лежали сломанные машинки, раздавленные солдатики, рваные книги и многое, многое другое. Однако взгляд старика привлекла деревянная нога.
Он задохнулся от дикого ужаса, бросился к шкафу и распахнул дверцу.
Шкатулки не было.
Той самой шкатулки, которую он так усердно прятал от Никитки, которую открывал лишь по ночам, доставал вырезанные из дерева фигурки и с гордой улыбкой разглядывал свои творения. Творения, как две капли воды похожие на приехавших в лесной домик ребят, охотящихся за подснежным мхом. А ведь он хотел их только напугать...
Коробку старик нашел под столом. Пустую, с отломанной крышкой.
Фигурка одного из ребят лежала на диване. Из ее груди торчал длинный, обвязанный леской гвоздь.
Вторую фигурку - когда-то милую, изящную копию девушки - старик собрал по частям и аккуратно положил в коробку.
От третьей фигурки осталась одна обгоревшая голова с глубокой трещиной через все лицо. Ее старик нашел недалеко от печки и отнес к остальным.
А четвертой фигурки не было нигде: ни в комнате, ни в сенях, ни во дворе. И даже Никитка, проснувшийся на редкость бодрым и веселым, не смог вспомнить, куда ее подевал.