|
|
||
Азиз помнит запах. Они идут с мамой по узкому коридору, в прозрачный потолок раскалённым оплывшим яблоком смотрит блёклое солнце. Пахнет нагретым воздухом, клубятся искорки пыли, а ещё пахнет лекарствами и чем-то мёртвым, неприятным. Врачиха, оплывшая как солнце в потолке, глядит в упор, плохо скрывая неприязнь. И воздух становится прогорклым, а мамина рука - влажной. - Вам надо быть готовой к тому, что мальчик навсегда останется... мальчиком, - слышит он откуда-то издалека. - Ребёнком, замкнутом на самом себе... Азизу это неинтересно. Так же, как неинтересна унылая жизнь взрослых. Он не видит ничего дурного в том, чтобы навсегда остаться ребёнком, и не понимает причин недовольства оплывшей врачихи. Потом они сидят на скамье, в ожидании. Азиз знает, что они ждут, но не знает, чего. Какая, в сущности, разница? Процесс ожидания гораздо занимательней, чем его причина. Мама разворачивает вирт-окно со сказками и начинает, глотая слезы: - Чудо-юдо, рыба-кит... Азиз помнит голос. Азиз не знает, что почти застал верхнюю точку дуги, по которой качается маятник человеческой морали, и в этой точке человечество развлекало себя борьбой за чистоту генофонда. Скользнув мимо, маятник оставляет в самых глухих потёмках его личности отчётливый след. Отпечаток обречённости. Невидимое клеймо, понятное всему миру. Азиз помнит праздник, больше похожий на его ожидание. В ожидании самого себя должен быть особый смак, думает Азиз, и проводит вечера, предвкушая себя. Дом украшают блестящие шары: в них можно всматриваться, пока сознание не начнёт уплывать в другую реальность, полную далёких, но ярких огней. От огней веет уютом, домашним пирогом и тёплыми мамиными руками. Полуживая стена без устали показывает фейерверки, а в промежутках какой-то дядька рассказывает, захлебываясь от волнения, что учёные успешно поймали ещё одно чудище. Клетка работает исправно. И это значит, что очень скоро у человечества будет короткая дорога. Азиз не понимает, почему короткая дорога - это хорошо. Он уверен, что от длины дороги её качество улучшается в геометрической прогрессии. Кроме того, хорошая дорога должна вести в хорошее место, а из их с мамой дома ни одна короткая дорога в хорошее место не ведёт. Поэтому чудище Азизу гораздо интереснее: в полуживой стене видна лишь тень, меняющая очертания, само совершенство. Иногда там две или три тени, иногда ни одной. Но диктор уверяет, что чудище на месте, и оно только одно. Азиз узнаёт волшебное слово "многомерный" и называет чудище "рыба-кит". - А на дворе, тем временем, канун Рождества, - говорит из полуживой стены полуживой дядька. - И это значит: детишки, не забывайте загадывать желания. И Азиз загадывает. Больше всего на свете он хочет, чтобы в подарок к нему пришёл, провалился из другой реальности, его собственный чудо-юдо, рыба-кит, на ходу меняющий очертания в предчувствии самого себя. Но тот не приходит. Возможно потому, что желание Азиза получилось исключительно молчаливым. Он долго тренируется говорить вслух. Но уже слишком поздно. Азиз помнит боль. - Давай, вали отсюда, долгопят глазастый, - слышит он. - Потеря отбраковки... Дети, такие же, как он, но только злобные, и у их башмаков очень твёрдые носки. "Нет, - думает Азиз, - не такие же". Азиз узнаёт, что полуживую стену лучше называть "экран". Или "тивишка". Или как угодно ещё, но только не полуживой стеной. А лучше - вообще не открывать рот, потому что девчонки тоже очень злые. Иногда учителя отгоняют от него детей и в качестве наказания читают им нудные лекции о правилах поведения порядочного человека. Но от них веет раздражением и скукой и Азиз не хочет быть порядочным человеком. Иногда кажется, что на него зол весь мир. Азиз не знает, почему. Азиз помнит страх. - Мы дадим тебе профессию, - говорит ему молодой человек с деловым значительным видом. - Ты сможешь обеспечить себя и будешь при деле. Да-да, - молодой человек что-то считывает с неподвижного лица Азиза и оживляется, - у тебя будет дело. Важное дело, так что ты уж постарайся. И Азиз старается. Он очень боится не справиться и старается ещё больше. Словно зарабатывает одобрение того невидимого существа, что было готово поставить траурную печать на его ведомости рождения, а теперь, возможно, качает головой, глядя на Азиза, и думает, что слишком рано программу отбраковки объявили негуманной. Определённо, слишком рано. Но человечество вышло в большой мир большой вселенной и должно соответствовать. Такие дела. Азиз помнит соль. Они с мамой на посадочной площадке. - Чудо-юдо ты мое, - говорит она, глотая слёзы, но некоторые прорываются наружу и отпечатываются на лице Азиза, когда мама обнимает его, - как же ты, один... - Как рыба-кит, - говорит Азиз неслышно, но она, конечно, слышит. Она не верит, что он улетает в космос, смотрит, как за ним смыкаются дверцы шаттла, и не верит. Он стоит неподвижно, пока она обнимает его, и не знает, что делать и какие слова говорить, да и надо ли. И вот, Азиз сидит в шаттле среди других пассажиров, один, как никогда прежде. Он проводит пальцами по мокрой щеке и пробует слёзы матери на вкус. Азиз помнит краски. И тишину. По коридорам станции не гуляет эхо. Оно тонет в рыхлой толще стен, переплетениях кабелей, разложенных ровным слоем тюках с припасами. До эстетичности коридорных видов тут никому нет дела, выполняют свою функцию - и ладно. Вот периметр ворот за окном, напротив, должен быть безукоризнен. Во всех отношениях. Азиз смотрит, как строители монтируют гигантские отражатели, целый букет отражателей. Они сгруппированы вокруг периметра - сияющего металлического обруча устрашающих размеров. Азиз знает, что туда должен вмещаться целый космический корабль. Наверно, даже армия космических кораблей, потому что главный строитель раздражённо бубнит под нос про выделенную линию для каких-то блатных, служб быстрого реагирования и всяких военных. Блатные раздражают его больше всего. Азиз видит яркие краски вселенной, яркие краски кораблей. У разных отсеков и механизмов тоже есть свой цвет и Азиз точно знает, что означает каждый из них. Об этом бесполезно говорить, поэтому Азиз просто помнит. Азиз помнит стыд. И отчаянье. Две весёлые стюардессы ловят его в коридоре и прижимают к стене, привалившись горячими телами и зачем-то щупая его промежность. От них неприятно пахнет - так же, как от их с мамой соседа, когда он принимался орать и гоняться за Азизом со сломанным табуретом. Азиз отворачивается, но всё равно чувствует этот гнилостный, тошнотворный запах, от которого всплывает в памяти неприязненный взгляд оплывшей врачихи. - Видишь? - говорит одна и наконец-то отстраняется. - Он ни что не годен. Они уходят, хохоча и временами оглядываясь. А Азиз понимает только, о чем, собственно, подозревал всю жизнь и что клеймом сидело где-то в глубине его существа: что он не годен. Совсем. Азиз помнит тоску. Неожиданную, страшную, как засуха посреди моря. Капитан вызывает его. Главный во всём окрестном космосе впервые вспоминает о его существовании и вызывает к себе. И Азиз узнаёт, что мамы больше нет, ему некуда и незачем возвращаться. Азиз изо всех сил всматривается в экраны, до рези, до пятен в глазах. Он считывает показания приборов и заносит их карандашом в толстую тетрадь. Он записывает в тетрадь всё, что происходит с рыбой-китом, сидящим в его многомерной клетке. Если во время активации отражателей произойдёт какой-нибудь выброс, который погубит все файлы, его тетрадка останется - от этой мысли становится странно тепло. Карандаш оставляет у Азиза на пальце мозоль, а главный строитель говорит, что Азиз единственный на борту, кто умеет писать от руки, и сравнивает его с единорогом. И Азиз продолжает писать. Ведь теперь у него есть его рыба-кит. Азиз вспоминает своё желание и думает, как глуп он был. Лучше бы он загадал, чтобы мама оставалась с ним. Наверное, кит думает о том же. Азиз помнит сопричастность. Он видит, как достраивают отражатели и весь мир предвкушает появление новой короткой дороги. Которая наверняка приведёт к какому-то хорошему месту. Азиз знает: когда отражатели будут готовы, их развернут по команде "все вдруг" к линзе, подвешенной напротив центра периметра. Там, за линзой, висит в пространстве многомерная клетка многомерного существа, которая будет разрушена смертоносным потоком энергии, а рыба-кит каким-то непостижимым образом с помощью этой энергии пробуравит полотно вселенной, проделает в ней короткий путь. Рыба-кит просто исчезнет, а люди отправятся проектировать новый периметр, ловить нового рыбу-кита и монтировать новые отражатели. Защитники животных кричат, что люди должны прекратить мучить живых тварей, пусть даже многомерных. - Да что вы знаете о многомерных тварях, - ворчат их оппоненты. А Азиз всматривается в приборы, показания которых далеко не всегда понимает. Но он хорошо знает, где лежит их норма, и готов включить тревогу, если что-то пойдет не так. И уж конечно, у него всегда под рукой карандаш. Он вглядывается в глубины клетки - чёрной клетки в чёрном космосе. Тут сложно что-нибудь увидеть, поэтому Азиз вглядывается не глазами, а всем своим существом. Он чувствует рыбу-кита, чувствует, как тот ворочается в ожидании. Откуда-то Азиз понимает: рыба-кит знает, что с ним собираются сделать, знает, что ему предстоит. Азиз ломает голову, к кому пойти с такой новостью (ведь она наверняка важная), но не находит ответа. Поэтому берёт карандаш и записывает. - Не бойся, - думает Азиз, представляя себя в клетке вместе с рыба-китом. Он мысленно гладит его бока и отдает ему весь свой скромный запас человеческого тепла: - Я с тобой. Но рыба-кит не боится. Он лишь терпеливо ждёт и смотрит на человечка с лёгким снисходительным интересом. Так кажется Азизу. И ему грустно. Он думает, что если найдет правильные слова для рыбы-кита, эта правильность каким-то образом передастся его матери в тот несчастный момент на посадочной площадке. Может, правильные слова сами перенесутся в прошлое, ведь для правильных слов не должно быть преград, тем более таких иллюзорных, как время. А может, они проползут по той неведомой многомерности, о которой Азиз очень много слышит, но не может постичь. Главный строитель утешает его: никто не может, говорит он, и Азиз не знает, верить или нет. А правильные слова так и не приходят. Поэтому Азиз просто остаётся в клетке с рыбой-китом, ведь ему больше некуда идти и всё, что есть у него - это память о соли и словах прощания, которые невозможно найти. Он почти уверен, что рыба-кит не против. Азиз помнит огонь. Первозданный огонь вселенной, от которого всё пошло - так думает он в первый миг, когда лопасти отражателей поворачиваются по команде "все вдруг". Первозданный огонь фокусируется на линзе, многократно усиливается и вливается в клетку, разорвав её на нейтрино, кварки, глюоны или ещё какое-то барахло из запасов вселенной. Азизу кажется, что его тело растекается лужицей огня, растягивается во времени и пространстве, и каждую клеточку распирает и распирает всё больше, и невозможно остановиться. И в этом одновременно и мука, и неописуемая благодать. Он слышит крик рыбы-кита и этот крик полон ликования и экстаза. Блаженства, ради которого рыба-кит терпел свой плен, а до того долго-долго искал этих примитивных суетливых существ, любящих строить разные приспособления. Азиз кричит вместе с ним. Азиз помнит вечность. В конце концов всё заканчивается - как известно, в этом заключается постоянство вселенной. Азизу больше не нужны правильные слова, чтобы заключить мир с собой. Он сам стал правильным словом. Азиз видит рыбу-кита, на сей раз полностью, во всей его красе и непостижимости, так ясно, как даже не смел мечтать. Но ему это больше не нужно. Он смотрит на рыбу-кита с легким снисходительным интересом, разворачивается и улетает прочь, на поиски маленьких суетливых существ, которые снабдят его достаточным количеством энергии, чтобы на краткий бесконечный миг Азиз снова смог слиться в единый организм со вселенной, от которой когда-то был отлучён. У него впереди новая реальность, полная далёких, но ярких огней. От огней веет уютом, домашним пирогом и тёплыми мамиными руками.
|