Как страшно, как губительно лето! Правда ли, что не случается подобного в дальних, непокоренных краях, что полудню там не одолеть снегов и, если пожелаешь напиться декокты, воду легче будет охладить, не согреть? Мыслимо ли поверить в это, когда перед глазами - посинелые от удушья ручьи, рассыпанные прахом дороги, листва в морщинах, глубоких до сквозности, а прожилки во мраморе статуй кажутся полными желчи и заразного жара?
Но зябко вздрагивает время от времени сад, седоволосый от паутины, и лица всех вокруг по-зимнему бледны - бледны едва не до костей: быть может, и собственное его лицо тоже?
Он подставляет кинжал себе под подбородок - жест безжалостного победителя, неловко запрокинутая голова осужденного. Миловидный его секретарь наблюдает взглядом, долгим, как поцелуй; и чуть ли не вызов под этим взглядом длить и длить неустойчивое мгновение, чуть ли не вызов - безмолвно вопрошать его и себя: толкнет под руку? не толкнет?
- Поспеши, о божественный! Не дай унизить тебя!
Он не решается, убеждены его присные. Он надеется на спасение. Он, огражденный от посягательств живых надежной защитой, исконной искупительностью самоубийства, обольщается оттого призраком предуготовленного ему по закону позора.
Нервическая неровность усмешки рушит окаменелую линию рта. "Да если бы я боялся умереть, - думает он, - разве отважился бы на все то, на что отважился? Если бы я боялся умереть так, от единственного удара, - разве держал бы при себе до последнего стражу?"
Его терзает свет, разбросанный по искристому блеску построек, белизне одежд, зеркальной прозрачности военного металла; снова и снова он ладонью, обагрив ее полой плаща, пытается отереть со лба и щек боль, выступающую будто бы из природных его ожогов, которыми солнце с охотой и в изобилии метит рыжекурых. Как страшно, как губительно лето! Хоть бы пораньше сошла с древесных крон их патина, хоть бы скорее они явили на ветвях начищенную бронзу и медь! Он, впрочем, этого не застанет. Он застанет иное, и не зря сосудистая сеть пред сомкнутыми веками напоминает ныне ворох накрасно обветренных прутьев; они представляются ему то раскаленными, то воспалившимися скверной болезнью, то загодя окровавленными.
- Они близко, божественный! Не допусти их торжества!
"Какое мне дело до их торжества, - думает он. - Какое мне дело до них. Словно вообще есть - они. Словно есть еще кто-то, кроме меня, и что-нибудь за пределом моей воли". Но сколь нестерпимо порой творить собственную волю! Сколь тошно повиноваться собственному намерению, когда дарован выбор!
А рослая зелень роняет пыль позднего цветня, точно отравительница - яд в чашу с вином, и бежавшие с ним причастники до синяков, до гнойной желтофиоли сбивают губы в мольбах поторопиться, и миловидный его секретарь не отводит взгляда, долгого, как поцелуй, ожидая от господина приказаний.
- Потом, - отвечает он и поясняет про себя: "Божественным я стану потом".
Он пробует острие клинка, как пробовал бы грифель, прежде чем взяться за письмо или поэму. "Если покончить с телом вот так, - думает он, - не стоило и жить. Если оборвать душу вот так - не стоило хранить власть тринадцать лет, хватило бы первых пяти". Поистине, довольно и меньшего, чтобы застыть, завязнуть в веках человеком, но божественность не дается через человеческие поступки, не дается она и государственным распоряжением; раз не умеешь пресуществить хлеб в освежеванную плоть, пресуществи беспомощную толпу в факел, раз бог должен быть непременно казнен, чтобы обрести вечность, - разбереди против себя всенародный гнев. И чем горше мука от созерцания причиненного зла - тем лучше, ибо и грядущему божеству полагаются жертвы, хотя бы от себя же самого - былого, смертного; ибо и нанесенное благо язвит нанесшего со звериной свирепостью - ведь любая крайность враждебна людям, ведь любая крайность ожесточает до обратной себе.
Он знает, что, доведя ритуал до конца, вернется в мир и в умы, и вернут его они - они, которые близко. О, только бы они успели! Только бы они настигли его до того, как постыдная робость подтолкнет руку с кинжалом, - до того, как эту руку подтолкнет роковое неведение отпущенника!
Правы его присные: он не решается. В нем нет ни достойного мужества, ни достаточного малодушия. Ах, если бы не этот неподъемный зной, вытапливающий ленивую слизь из каждой поры, мешающий толком промедлить - подстегивающий быстрее избавиться ото всех земных тягот! Если бы не этот сад, издевательски колышущийся в ознобе, когда обитатели его изнывают от лучистой пытки!
Он брезгливо отрясает с лезвия солнечные блики, кричит в побледневшие до кости лица - кричит, натуго повивая горло судорогой:
- Покажите же мне пример! Ведь вас все равно не пощадят!
Покажите мне пример трусости, хочется ему закричать. Покажите - или не требуйте ничего, покиньте, предоставьте заслуженной участи, не препятствуйте свершиться судьбе.
Но всё остается на месте и все остаются на местах, и дряхлая паутина раскачивается в отрицательном кивке, и встречный взгляд, долгий, как поцелуй, понуждает бессильно скрипнуть зубами: