День беспечно стаивает и просачивается под землю - в мой чертог, обшитый густой виноградной лозой, с бахромой желтых сталактитов под потолком. У сталактитов давно истек срок годности, а потому они еле-еле мерцают, лишь изредка роняя скупые блики на полынный город, раскинувшийся от стены до стены. Их много собралось внизу, этих крошек света, и перегной под моими ногами всегда сильно разогрет от тщетных усилий переварить непривычную пищу.
Я не сплю, я никогда не сплю - да и как уснешь, если сверху непрерывно сыплются капли сумерек; а мелкие суетливые листья, алые, как ладони новорожденного, без устали ощупывают мои плечи, спину и руки, особенно руки: "Ты здесь, Аврелий? Ты здесь? Мы бережем тебя, Аврелий, мы защитим тебя, мы не допустим беды!"
Ленивые шаги за дверью на некоторое время заглушают их болтовню: вот щербатая ступень нацелилась дать идущему подножку, вот с обиженным хрустом распрямилась, огретая отборной бранью. На пороге появляется Ремеди, одной рукой вытирая запачканные губы, а другой машинально притрагиваясь к черной отметине над переносицей - обычай! Отметина неровная, она кое-как нарисована углем - Ремеди не жрец и полного посвящения не проходил.
Позади дверь лязгает железной пастью, прихватывая край рыжего балахона. Ремеди снова чертыхается, сплевывает набежавшую грязь и усаживается на приземистый табурет. Ремеди выше меня ростом, а потому не смеет стоять в моем присутствии.
- С вечером, - приветствует он. - Ух, ну и дождь зарядил! Ты не обессудь, если я вдруг этой дрянью тут наслежу.
Словно в подтверждение своих слов он стряхивает с ворота пучок мокрых черных перьев.
- Колючий, негодный... безобразие одно. Вот давеча белые такие падали, с пестрыми глазками - это да. Хоть дамам на веера, хоть старикам университетским в чернила макать, для пущей важности, - продолжает Ремеди. Потом сосредоточенно хмурит брови, и, когда они сцепляются намертво, добавляет: - А молокососам хоть бы хны! Засветло умчали забавляться. Честно сказать, я рад, что должен тебя безотлучно стеречь. А то мне их баловство поперек горла. Один раз в опилках вываляли, другой - дегтем окатили. Узнали, негодники. Видели, наверно, в храме, вот и мстят. Свобода, свобода для всех... заладили, аж звон в ушах стоит. Нет уж, лучше в тишине и покое, да и ты поприятнее собеседник, чем клирики наши.
Я переступаю с ноги на ногу. Перегной недовольно ворочается, звездчатые полынные соцветия перемигиваются между собой. Меня тревожат слова Ремеди. Он не обязан сидеть при мне ночь напролет. Правда, он любит поговорить и помечтать вслух, но его красноречия хватает самое большее на час. Потом он поднимается в караульню - до следующего вечера размачивать обветренное горло пивом. Предшественник Ремеди и вовсе не задерживался здесь долее, чем нужно было, чтобы погладить виноградные плети - молодцы, хорошо службу несете! - или пощупать налитые целебной кровью грозди, или состричь верхушки полынных башен. Что же стряслось?
- Баловство? - переспрашиваю я.
- Разве не чуешь? - усмехается Ремеди. - Сегодня же Бефрай, ночь дикого вина.
В начале было три цвета...
Да. Я мог бы почувствовать. Если бы не отучил себя прислушиваться к тому, что происходит наверху. К тем, кто живет наверху. Зачем, если сам я погребен в окаменелой утробе, выстланной травяным эпителием?
Ответ Ремеди застает меня врасплох. От неожиданности я закрываю глаза, и часть меня устремляется наружу, в паутину корневищ и жестких стеблей, в почву и грунтовые воды, все выше и выше...
...как хорошо лежать на вспаханном поле, быть выплеснутым, выпитым до краев - в стонах и клятвах, которые обесценятся уже к новому приливу. Но не стоит жалеть о минувшем! Опускается небо: пуховое, усердно взбитое, отдающее душистым лавандовым мылом. Закатные угли, шипя, ложатся в землю, чтобы тлеть до утра, чтобы влюбленные пробудились среди самородных сердоликов. И кому есть дело, что станется потом? Время праздновать юность и страсть. Ты хочешь? Ты ведь тоже хочешь, да? Ты хочешь девушку, Аврелий?
Я выдираюсь из бездонной трясины, размыкаю накрепко склеенные веки. Махристая лоза ходит ходуном, крохотные красные ладошки впиваются мне в запястья, на полынных маяках вспыхивают сигнальные огни. Ремеди качает головой.
- Эк тебя разобрало! Ну ничего, Бефрай - самая короткая ночь в году, скоро угомонятся.
- Я бы хотел это увидеть, - произношу я. Просто так, конечно. Не пытаясь обмануть ни себя, ни сторожевого пса.
Ремеди смеется - добродушно и назидательно.
- Э, нет, меня не проведешь! Неужто еще надеешься? Да я тебе сам все расскажу, хотя и рассказывать нечего. Как будто не знаешь! Упьются, набесятся - а завтра стыдно станет. Ну? Довольно тебе?
- Я визуал.
У Ремеди если глаза на лоб и не лезут, то лишь потому, что мешает дремучая бровная чаща.
- Че-его?.. - он не упускает случая показать, будто сроду не совался в ученые дебри, благодаря чему к сорока годам сохранил острое зрение, здравый рассудок и большую часть волос на голове.
- Мне видеть надо, - поясняю я.
- А, так бы и сказал. Тогда зажмурься, а я буду объяснять, со всеми прикрасами. Лучше ведь выйдет, верно?
Я киваю, однако исполнять его совет не спешу. Достаточно и одного опыта с иллюзорным путешествием. Мне надоело терзаться несбыточными желаниями - придуманными, но оттого не менее жгучими. К тому же я и так знаю, о чем может поведать Ремеди.
Первым родился белый - знак невинности. Затем возник красный - знак жизни. Последним явился черный - знак смерти и небытия. И каждый следующий был сильнее предшествующего, пока не замкнулось троецветье в кольцо. Потому жизнь довлеет над непорочностью, а смерть забирает все сущее, но и ее одолевает неосквернимая чистота. И быть тому круговороту до скончания веков, а человеку, творению с изъяном, да не совместить три сути в себе воедино.
Так был уряжен мир.
Бефрай - ночь свободы. Сегодня позволено и даже заповедано пренебречь приличиями, вспомнить уклад до прихода истины.
Они будут бегать по городу и обливать прохожих водой с криками "Дождь!", чтобы накрапывающее с неба перо липло к одежде. Или же отправятся в осенние леса, и старик Кербст не посмеет заманивать в буераки, лущить с жертв кожу и развешивать ее на оголенных ветвях. Они вынут из закромов древние электрические фонарики и утыкают полночь отточенными лучами. Лион Линден примет человеческий облик и неузнанным сядет среди пирующих: если какая девушка найдет потом в кармане комок застылого меда, то месяцем позже выйдет замуж.
Они завесят зеркала простынями, чтобы умершие не заблудились в междумирье, не спутали серебряную клетку с воротами в вечность.
Они будут пить дикое вино, настоянное на травах, - вино, которое закручивает в голове бурлящие водовороты, - и подкреплять силы теплым пшеничным хлебом вместо опостылевших полынных лепешек.
И ни одного жреца не останется на улицах, потому что им еще предстоит защищать свой храм от посягательств хмельной толпы.
Я стану рассказывать эту историю, как услышал ее от своего отца, а он - от своего; как ее рассказывали много столетий назад.
Жил на свете человек, Аврелий Иноземцев. Никому не ведомы ни род его, ни женщина, исторгнувшая дитя в мир. Младенцем нашли его на берегу моря, в плетеной корзинке. Так свершилось первое чудо, ибо чужие земли лежат на окраине мира, и нельзя их достичь, даже если плыть целый год.
Но с таким же успехом меня мог бросить на взморье кто-нибудь из местных...
Был он невиданно красив, ибо соединял в своем облике изначальную триаду: кожа бела, как иссушенный зноем песок; губы черны, как липовая кора;глаза алы, точно меньшие братья заходящего солнца.
Но как же, с чего вдруг - красив? Здесь, среди смуглых и светловолосых, меня справедливо считали уродом - с этим палевым румянцем, слабыми глазными капиллярами и невообразимо перековерканным ртом...
...и склонился Аврелий над умирающим, и возложил руки на рану его. Тотчас иссякла кровь, и встал исцеленный, и пошел домой. Тогда уверились люди в чудотворной силе Троецветного, и потянулись к нему больные и убогие со всех сторон света.
Но любой сумеет остановить кровотечение, определенным образом надавив на порванную жилу! Я узнал об этом от старика-врача, у которого учился... он истово берег свою тайну и выдал ее только на смертном одре.
...и бился одержимый в конвульсиях, и стенал дурным голосом. Всякому было видно: недолго протянет тот, кого смерть поцелуями дарила. Не убоялся Аврелий ее кары, ударил безумца по лицу - и отступила черная, и затих ее возлюбленный и мирно уснул.
Но я должен был остановить истерику, иначе юноша мог весьма себе повредить. Я просто забыл дома успокоительное...
Ремеди похохатывает, раскачиваясь на табурете. Тот гарцует, встает на дыбы, однако Ремеди не впервой смирять норовистую утварь.
- Не-ет, брат, тут уж обо всем позаботились! Я ведь знаешь как? Чуть за порог - сразу мне жрецы стакан своего пойла. Выпил - и готово, как есть ничего из наших с тобой бесед не помню. Так что ты меня не сманивай побег устраивать, за один раз все равно не получится. Я - человек разумный.
...схватили его неназываемые и кинули на солнце. Обуглилась его плоть, воплем единым стала душа, но и тогда не предал Аврелий народа своего и пощады не попросил. И в муках томили его неназываемые, допрежь не ворвались в стан нечестивцев наши славные когорты и не унесли Троецветного прочь. И затянулись его ожоги, не оставив следа, и сделался он чист как прежде. Узрели то жрецы и постигли, как белое торжествует над черным, и объявили повсюду об истине. И уверовали недоверчивые, а неназываемые развеялись в небытии, и имя их стало запретным, подобно последней скверне.
К чему отрицать, что я полностью оправился от увечий? Но не было ни захватчиков, ни освободителей. И неназываемого племени тоже не было. Я вышел на солнце по своей воле. Я сам так хотел. Только так я мог умереть. Только так я должен был умереть. И вовсе не ожидал я очнуться в тесной норе, скованным по рукам и ногам живыми путами.
И с тех пор свято чтим мы его жертву и страдания, кои претерпел он за нас. И преломляем мы полынный хлеб, и вкушаем виноградный сок, дабы обрести частицу его духа. И мертвых своих предаем мы огню, дабы очистились их помыслы и легко возносилась душа в занебесные сферы, преодолев равно и жизнь, и смерть.
Наливается жаром плоское ритуальное лезвие, прикасается ко лбу, проникает между спаянными костными пластинами, чтобы не осталось сомнений у жаждущего послужить Троецветному. Коробятся и скручиваются недостойные мысли, безвредной копотью опадают на каменный пол. В запахах пожарищ, в дыхании инквизиторских костров зарождается белизна с одиноким черным струпом - символом бренности. Так принимают посвящение жрецы.
Да пребудет в каждом из нас память о земном пути Троецветного, о муках его и бескорыстном служении его. Да не позабудем мы о чистоте и непорочности его; ибо не обнимал он ни женщины, ни мужчины, и не осквернял уст своих ни клеветой, ни руганью, и не поднимал руки ни на единую тварь...
О, зачем вы лжете, зачем вы так чудовищно лжете? Моя счастливая, вольготная жизнь... Кто вправе переиначивать мое прошлое на новый лад, пусть даже я отсечен, откромсан равно от смерти и от жизни и не могу возразить?
"Память не безгранична. Даже твоя, - презрительно кривил губы Элип, предшественник Ремеди. - Ты забыл, как все было на самом деле. Но не мы. Мы передаем легенды из поколения в поколение и храним истину. Хоть ты и Троецветный, но по сравнению с мириадами смертных - малый камешек в горах". Элип недолго здесь прослужил... Он исчез в храмовых застенках, а Ремеди - человек действительно разумный и потому не вступает ни в какие исторические споры.
"Я же неграмотный, - не без самодовольства говорит он. - Тебе гоже с умными людьми толковать, а не со старшим комендантом".
Есть верная примета: прикоснись к раскаленному металлу, и дурное обойдет стороной. Пальцы - двуцветные: жирная сажа и испуганная, до срока раскрытая плоть. Не стать пальцам, как прежде. Запятнаны черным - смертью, а изнутри уже пробивается красное - жизнь. По ладоням расходятся круги, наслаиваются друг на друга. Лужи топленой кожи - торжество жизни. Жив тот, кто утратил девственную чистоту, жив - значит, создан для мира и готов ступить на предначертанную дорогу. Нет больше для него белого. Белый - невинность. Белый - скорбь. Белый - тишина.
Приглушенный гомон приводит меня в чувство. Это не речитативные причитания клириков о пытках и воздаяниях, но разрозненный плеск, постепенно сливающийся в тяжеловесный прибой. "Бефрай! Бефрай! Бефрай!" Ремеди с подозрением оглядывает стены, точно ожидает от них самого жестокого предательства. А вдруг сегодня "молокососы" будут особенно настойчивы?
- Освободите его! Зачем заперли Троецветного, словно в тюрьме? Пусть празднует вместе с нами! Кому как не ему!
Толпа принимается скандировать:
- Свобода! Бефрай! Дикое вино!
Виноградная лоза нервно подергивается, полынь поджимает листву и превращается в поросль непреклонных копий. Наконец, раздается рыхлый старческий голос, весь в обрюзглых обертонных складках:
- Ужели совсем потеряли стыд, собачьи дети? Как смеете нарушать святую неприкосновенность храма?
Дерзкий неразборчивый выкрик, впрочем, срубленный под корень гневной отповедью:
- Молчать, сопляк! Смерти желаешь Троецветному? Чтобы солнце его сгубило? Зря ли наши предки сражались за его жизнь? Вывести наружу - каково! Упились вы дикого вина, и облик людской потеряли, и милосердие отринули!
- Пусть исцеляет! Пусть творит чудеса! Пусть ходит по земле, как раньше! - не унимаются ослушники. Однако у жреца и на это заготовлен ответ.
- Окститесь, неблагодарные! Ужели мало чудес явил Троецветный до сожжения? Ужели мало обреченных отстоял он у черной? Окаянное семя! Кто вы, чтобы лишать его покоя? Кто вы перед Троецветным?
Волна гвалта спадает, униженно откатывается прочь. Празднующие возвращаются к морю и в леса: нельзя упускать ни минуты, Бефрай коротка и выпадает не на каждый год. Ремеди удовлетворенно крякает и уходит, снова не сумев уберечь балахон от голодных дверных челюстей. Умиротворенно перешептываются красные виноградные листья, не поддерживают - держат, врезая в запястья кровавые стигмы. Я не могу лечь или просто переменить позу, отчего ноги часто начинают неметь. Перекрученная лоза обвивается вокруг тела, словно невиданная любовница. Чуткие усики переплетаются с кровеносными сосудами, смешивая воедино наши соки. Полынные семена забиваются между позвонков. Я излечен от света, я исцелен темнотой и я навсегда останусь здесь - на краю ночи.