Аннотация: "Mon front est rouge encor du baiser de la Reine..."
Десдичадо
И спросили его: "Сберегли мы воду для святого праздника, а городская управа отдать велит: тех-де напоить надобно, кто по неразумию ли, нерадению собственную долю растратил! Вразумишь ли безбожников?"
И сказал он: "Кто бога превыше ближних возлюбит, тот и безбожник в сердце своем!"
Его звали... как же его звали? Он не мог вспомнить. Ослепительный свет обложил его снаружи, как болезнь обложила бы язык, но внутри кровоточила и гноилась ослепшая тьма. Снова и снова он резал Аврея на части, и нечеловеческая плоть пружинисто подавалась под ножом, расступалась подобно Красному морю, чтобы бесследно сомкнуться три дня спустя. Снова и снова Аврей одно нестерпимое мгновение всматривался в его лицо, прежде чем без слова жалобы поникнуть на алтарь, раскинув руки навстречу гибели и воскрешению. Аврей не сопротивлялся, Аврея не пришлось держать, как много позже держали его самого, пока Мораг умащала кровью стигматы неудавшегося суицида и прививала к нервным волокнам сигнальную нить от мировой паутины.
- Не даешь умереть, так убей! - кричал он, глядя на свою рассеченную ладонь и едва различая микрочип в ворохе пурпурных тканей. - Убей, ты ведь можешь! Можешь, а я не могу, не могу больше! Никогда не мог!
- Зачем же мне тебя убивать? - с нарочитым удивлением улыбнулась Мораг. Ее ртутно-серый, ртутно-тяжкий взгляд снова и снова мерил, взвешивал и находил негодным его отчаяние. - Ты должен жить, мой заблудший пастух, мой волчий пастырь. Ты должен видеть, почему новый мир таков, каков он есть. Должен воочию убедиться в моей правоте.
Он убил бы ее, не будь слишком поздно. Лучше бы он убил ее, а не человека в Аврее и бога в собственной душе! Но устранившись от миракля о втором пришествии, в котором он сыграл роковую для Аврея роль, Мораг загодя обеспечила себе победу. Она не верила ни в бога, ни в черта, зато верила в него, он же не воспринимал ее всерьез ни до, ни после метаморфозы, потому что она была женщина, а на что способна женщина, кроме нелепой борьбы с семейным насилием и претенциозных издевательств над родным языком, даже если эта женщина подобно ему самому становится... кем?
Кем они стали, утратив человеческую природу - ее хрупкость, ее бренность, ее неиссякаемый дар умножаться в потомстве? Что за голема вылепила метаморфоза из праха земного, в каком огне накрепко закалила скудельный дотоле сосуд? Были они лунными андрогинами из сочинений Платона, вернувшими исконное совершенство? Или тайнобрачной сутью рубедо - ребисами, в которых мужское и женское начала сошлись абсолютным нулем? Или ницшеанскими уберменшами, что обрели наконец рай обетованный, ибо канату, натянутому между зверем и богом, трудно было бы проникнуть в царство, не отмеченное на картах Линнея?
Год за годом, пока свет стерег его стиснутые веки и он боялся хотя бы на миг оставить безвидное логово черепа, зловещая истина направляла крестный ход его догадок: они возомнили себя ангелами, а были вампирами. Все они - не исключая Аврея.
Аврей, пророк без порока, лишившийся сподвижников подвижник! Настал день третий, и никто не пришел взглянуть на его раны, и скептики не бодрствовали возле тела! Был ли Аврей безумен до того, как исполнилось чудовищное чудо второго пришествия, от которого теперь отсчитывают историю, до того как нож распахнул ему грудь и живот, являя изумленным прихожанам нечеловеческую изнанку спасителя - бессердечную, бездыханную, безжизненную? Или на алтаре между вином и хлебом действительно умер бог, умер под ножом собственного жреца?
Снова и снова - упругое приятие, распад, повлажневший металл острия и металлическая влага на преступных руках. И не свести счетов с совестью, не вырваться из мировой паутины: Мораг спеленала его крепко, спеленала кровными узами, потому что они - единственное, чего он не в силах отринуть. Чья кровь вопиет в его неладно раскроенных, искусно зашитых жилах - диссидентки, еретички, поборницы допотопного уклада? Он не знал, за какие грехи полагается теперь принудительное донорство, зато знал Мораг: ее неженскую жестокость, ее неженский цинизм, казавшиеся ему бравадой, эффектной позой, безвкусным аксессуаром - и в зародыше изувечившие новый мир. Лучистым был ее нимб: Великой Матери, Девы-из-Моря, как нарекли Мораг после потопа, но все лучи - в гамма-спектре.
- Из одиннадцати миллиардов - пятнадцать тысяч женщин и столько же девочек не младше девяти лет! - стенал он, и страшное бремя давило ему на плечи, ломило спину, которой нипочем была громада кафедрального собора. - А остальные? Что, дьявол тебя побери, стряслось со всеми остальными? Ты обещала позаботиться о людях, если я займусь памятниками!
- Но я позаботилась, - возразила Мораг. Пальцы ее поглаживали матовый бок криоконтейнера: десятки и сотни их громоздились в наспех обустроенном хранилище... и не имели никакого отношения к людям - лишь к человечеству. - Суди сам: я уже почистила запасы от игрек-хромосомы, но тут все равно куда больше гамет и готовых эмбрионов, чем все население, которое еще можно было эвакуировать. Жизнь есть жизнь, не так ли? И человек становится человеком с момента зачатия, разве нет? Это же любимая твоя риторика! Твои ханжеские принципы как они есть! Что же тебе не по нраву? Мало обжегся на втором пришествии?
Аврей, кроворунный агнец, загрызенный кровожадным пастухом! Метаморфоза - говорили они о первозванных и первозданных, что родились не от вампирьих клыков, но из глины и гнили, о скороспелых плодах эволюции, гомункулах неведомого алхимика. Однако об Аврее ему неизменно хотелось сказать - преображение, и дело было не в одном лишь медовом покое, который умягчал всякого, кто к Аврею приближался. Быть может, благоговение внушали артерии, составлявшие его шевелюру? Беззащитные, полупрозрачные, они источали багрец от легчайшего прикосновения, и власяница Аврея была сплетена из них до последней фибры - пульсирующая, болезненно тяготившая затылок, простиравшая мириады воздушных корешков для кровопролитного объятия. Как просто было обезоружить это несокрушимое тело без признаков пола, которое ничем не разнилось с телом любого другого вампира, кроме облекавшей его сосудистой порфиры, обезоружить обняв - и затем осквернить самой обыденной раной! Не потребовалось ни серебра, ни чеснока, ни осины: вампиры сильны только кровью и крови единой боятся, в ней их слабость и их опора - в собственной или в чужой...
Где теперь жил Аврей, если был еще жив? В Кленоте, городе-сокровищнице, каждый камень стен, каждый булыжник мостовых в котором уложен руками его палача? Кленот принадлежал бы Аврею по праву - город-храм, вобравший сотни домов божьих, вместивший тысячи святых имен: Христофора, Константина, Стефана... какому ребенку будут впору эти имена, если все они - мужские? И кто, повзрослев, уверует в бога, разъятого на четырнадцать частей и восставшего с ложа скорби в целости и сохранности, если бог этот навсегда повредился рассудком?
В Кленоте, городе-мавзолее, можно обойтись без микрочипа: там допотопные двери повинуются не волевому импульсу, а физическому рывку, там допотопные деньги из меди и пластика меняют владельцев, минуя учетную запись, там никто не живет и жить не захочет, потому что допотопная свобода - это свобода от мировой паутины, а значит - от общества. Мораг контролировала беременность и роды, однако микрочип определял бытие от колыбели до могилы. Человек без микрочипа слеп, нем и глух, и даже если он полагает, что свободен, то свободен по-птичьи, а значит, стоит вне закона - стоит на ступенях эшафота. Младенцев прежде купели погружали в электронную среду; смертникам, приговоренным к донорству, задолго до операции обрезывали все связи с миром. Но кроме людей были вампиры: неопытные образцы наторевшего в опытах Франкенштейна, первозванные и первозданные имаго, - и считанные по пальцам постумы, ведь вампир не способен умножить себя, только продолжить, и то - ценой собственной плоти, которая плавится от кровосмесного соития как при метаморфозе...
Во мраке утешительного неведения он часто задавался вопросом: знает ли Аврей, что происходит там, где нет темноты, нет войн, нет преступлений страшнее, чем бездельно пролить питьевую воду или забавы ради до вывиха выкрутить ветку реликтовой ивы, - там, где женщины поколение за поколением старятся безмужними, безмужними идут под венец и безмужними растят детей? Микрочип бы позволил окликнуть любую, выведать без пристрастия, счастлива ли она. У Аврея микрочипа не было, не тянулась к его ладони марионеточная леска, он, будучи коконом в цифровой сети, ощущал это без ошибки, но сам заговорить с новым миром боялся. Боялся услышать ответ.
И спросили его: "Дочь наша лежит в безнадежной болезни, и муку мученическую претерпевает, и смерти жаждет себе от руки родительской как от руки господней, в которой и жизнь ее, и ее избавление! Вразумишь ли безбожницу?"
И сказал он: "Кто богом стать не желает, который любовь есть, и милосердие, и сострадание к ближним, тот и безбожник в сердце своем!"
Его звали... да как же его звали? Былая паства приливала к поруганному алтарю, чтобы тотчас отхлынуть назад, но сначала отнять у святотатца имя. Скрипичные взвизги и скрежет зубовный царапали ему слух, иззубривали витраж за его спиной, пока тот не посыпался битой радугой, а он стоял, воздев виновные руки к букету стрельчатых окон в апсиде, и стрелы слов навылет разили его сердце. Женскими были голоса, но звучали между них и мужские: потоп, волею Мораг стерший с лица земли всякое мужество, только еще близился и не успел никому из собравшихся даже замочить ног.
- Враг! - говорил кто-то и пятился прочь.
- Лжец! - выдыхал другой и отшатывался в сторону, зажимая платком рот.
- Ирод! - откашливался третий и недоверчиво покачивал головой.
- Иуда! - всхлипывал четвертый и прятал воспаленные глаза за солнечными очками.
- Предатель! - подводил итог пятый.
Мораг молчала. Она медлила возле дверей, не растворяясь в толпе, и ее взгляд, насыщенный ртутными испарениями вместо слез, которых вампиру пролить не дано, снова и снова мерил, взвешивал и находил негодной его растерянность.
- Ты справился, - с удовлетворением констатировала она, когда храм опустел: люди уходили, не оборачиваясь, не желали ни взглядом, ни именем почтить недавнего посредника между ними и спасителем, запятнать себя - и обелить его - пощечиной или плевком.
Что если бы он встал у них на пути и соскреб со своей нечеловеческой кожи грим, обнаруживая кощунственную подоплеку расправы: бог Аврей или нет, но он не уникален! Если бы поднял с пола нож, и начертал на себе отражение разверстых ран, как поступил много позже, устав наблюдать за несправедливым после потопа ренессансом? Если бы рухнул к ногам Аврея, повязанный с ним кровью вернее, чем мировой паутиной - с Мораг? Стали бы они любить Аврея меньше? Возненавидели бы его самого острее?
- Можешь не ждать третьего дня, - прибавила Мораг. Пастозный мазок ее губ размывала откровенная издевка. - Никто не придет свидетельствовать, потому как и свидетельствовать тут нечего.
- Но Аврей воскреснет! - с горячечным жаром заспорил он. - Не думают же они, что я вправду убил его? Что он по-настоящему умер? После всего, что случилось! Ведь он же, он...
- Он многому их научил, мой несостоявшийся святитель, мой несостоятельный святоша. Тому, например, что жертва не виновата в содеянном с ней - никогда, ни при каких обстоятельствах. Что кромсать почем зря человека или бога ad majorem Dei gloriam и рассчитывать на прощение - затея внезапно провальная. Даже я это понимаю, хотя способна убить не поморщившись.
- Ты женщина, - привычно отмахнулся он. - Смотришь на вещи по-женски. Что тебе вящая слава господня!
- Это точно, - бесстыдно осклабилась Мораг, и ее клыки полыхнули неистовым торжеством. - Я предпочла бы здешнюю глорию. Не такую, конечно, как у тебя, мой ославленный чудодей, мой славный чудак. Что-нибудь помажорнее, если понимаешь, о чем я.
Он убил бы ее, не будь слишком поздно. Лучше бы он тогда убил ее, а не бога в Аврее и человека в собственной душе! Все ее приношения были заражены гордыней, щедрость вмещала двойное дно. Мораг подарила ему миракль о втором пришествии и скромно канула в тень - чтобы не смущать умы неподобающим ее полу главенством? Нет! Чтобы без помех отделить овец от козлищ, зерна от плевел, женщин от мужчин, чтобы выстроить ковчег для избранных в тайне от недостойных! Год за годом в незрячем чистилище раздумий он пытался вообразить Мораг раздувшимся от невинной крови пауком, черной вдовой с ядовитыми жвалами, вытравившими на лобном месте его тревог каинову печать. Разве не пожирают черные вдовы самцов, едва исчезает в них надобность? Разве Мораг не поцеловала его на прощание - Великая Матерь, Дева-из-Моря, что не зачинала и не рождала, но Сына имеет, которого Враг, Лжец и Предатель, единолукавый в трех ипостасях, напрасно искал загубить!
Никогда прежде она его не целовала, никогда бы не снизошла поцеловать. Быть может, поэтому он и не видел в ней паука, сколько ни старался, а упорно видел женщину, какой она была до метаморфозы: живое серебро глаз - не грозное, но грозовое; восковой профиль, не оплавленный до срока никакими излишествами или же лишениями; модная синева подстриженных на эльфийский манер волос. Синими красками писали художники женское покрывало на допотопных иконах, синий был любимым цветом у обитателей раскрошившегося в островную крошку материка, горнюю синь с синью дольней сопрягают после потопа рыбы божьи, говорящие рыбы, в ритуальной формуле: "Всякая жизнь - из моря! Всякая жизнь - в небо!" Мог ли он в свое время предположить, что это не безмятежная лазурь погожего утра, а венозно сгущенная туча, и предвещает она свирепую бурю?
Как страшно изуродовала образ человеческий метаморфоза, какой безобразный пожала урожай! Мораг, и до нее способная убить не поморщившись, не устояла перед соблазном геноцида, а он, соглашавшийся на безобидный подлог, пал в итоге до истязания! Ему не хотелось думать о том, что пресной воды еле-еле хватило горстке сбереженных счастливиц, что подлог вовсе не обязательно был подлогом.
Подлог, по крайней мере, не доказывал, что высшие силы приняли сторону Мораг - Великой Матери, узаконившей евгенику и киборгизацию, Девы-из-Моря, с мясом окорнавшей племя людское! Подлог искупал непомерную ревность, которая вооружила его ножом и заставила согнать Аврея с храмовых ступеней, где тот беседовал со своими вольнослушателями, а затем шаг за шагом оттеснить в корабельное чрево собора. Наглядная теофания - вот в чем нуждались эти вольнослушатели! Аврей говорил о благом чуде химической эволюции, которое разгадали Опарин и Холдейн, но не сумели повторить Миллер и Юри; говорил о благом чуде глоттогонии, которое, напротив, легко воссоздать, однако постигнуть доподлинно нельзя; говорил наконец о благом чуде любви, возвышавшей человека до бога, но что значили эти каверзные допущения, эти игры со словом, когда вокруг уже творились чудеса зримые и скверные: земля трещала по тектоническим швам вопреки всем законам геологическим и теологическим, а океаны кипели стылым бешенством, выплескиваясь из берегов, как вино выплеснулось из опрокинутого алтарного кубка. Чешуйками соли блеснули в багряной луже рассыпавшиеся облатки... Кто, помимо него, знал, что Аврею не грозит никакая опасность? Кто мог предположить, что боги тоже сходят с ума?
Аврей не сопротивлялся, Аврея не пришлось держать - это Аврей властным жестом удержал на почтительном расстоянии народ, хотя нож был уже нацелен в его грудь. Не оттого ли, что беспокоился за жизнь своих присных? Вполне вероятно: недаром Мораг предостерегала с самого начала: никакой ненависти! - и предостерегала не Аврея, а его.
- Какая еще ненависть, - без особого энтузиазма оборонялся он. - Бог есть любовь. Кого, скажи на милость, я должен ненавидеть?
- А никого, как царь с горы завещал. Ни гомосексуалов, ни атеистов, ни чайлдфри, ни женщин, которые, сучья лесные, Гименея не удосужились позвать, чтобы факелом посветил, пока они со своим мифическим гименом расстаются, - с грубоватой прямотой разъяснила она, случайно или нет приведя в пример собственные изъяны. - Любить не люби, у тебя вместо любви, чего доброго, опять изнасилование выйдет, однако nota bene: Аврей под твою дудку петь не станет. С тебя - подсветка, пиар, план мероприятий. Проповеди оставь тому, кто поравнее тебя будет, животное.
Аврей тоже предупреждал своего ретивого апостола: никакой ненависти! - и ненависти не было. Их не преследовала полиция, не отлучала церковь, не давила кованым сапогом армия. Скверные чудеса пробудили от сна целый сонм предтеч и мессий, которые странствовали из города в город, цитируя Откровение и заклиная покаяться. Над ними насмехались, но над Авреем - никогда. Их приверженцы донимали праздных гуляк, громили магазины, сжигали на площадях книги, а вольнослушатели Аврея старались не помять травы, на которую усаживались, чтобы внимать его поучениям. Если бы не этот медовый покой! Если бы не эти встречи на свежем воздухе полей или просто под открытым небом, как того требовало понятие тампля! Заговори Аврей с кафедры - и сановитые клирики, доведенные до крайности его собратьями по избранничеству, растерзали бы наглеца на куски, не убоявшись ни прижизненного, ни загробного суда. Но миракль о втором пришествии шел своим чередом, а четвертая стена все не падала, и не было иной возможности изобличить лжеца или посрамить врага, кроме благого чуда гибели и воскрешения.
Разыгравшийся не на шутку миракль похоронил под обломками четвертой стены обеих марионеток. Тогда зрители увидели Мораг в первый и последний раз: Великая Матерь и Дева-из-Моря оттолкнула полупустой ковчег от рушащихся устоев и, благополучно достигнув обетованного берега, сошла под землю в блеске незаслуженной славы, чтобы день и ночь напролет плести паутину, вне которой теперь нет ни человека, ни человечества.
Он дорого поплатился за второе пришествие, но и Мораг не могла покинуть своих судьбоносных кросен или передать бразды правления кому-то другому. Не было у нее сестер-мойр, и мысль, что Мораг пленила себя сама, утешала его, пока рубцевались раны - снова и снова, снова и снова.
И спросили его: "Бесы меня тиранят попущением господним - что ни день голоса в голове своей слышу, посулы нечистые отвергаю, нечестивым наказам противлюсь, а супруга с тещей всё о враче мне твердят, словно врач не пособник бесовский и порошки его не от лукавого мудрствования! Вразумишь ли безбожниц?"
И сказал он: "Кто в бесов верует, тот в бога не верит, и кто начало творящее уничижает, которое детища тварные от бога-творца обрели, тот и безбожник в сердце своем!"
Впервые за сто с лишним лет он открыл глаза, смутно удивившись, что даже не скрипнули веки, только ржавые струпья посыпались с ресниц. Он был наг как в день свершившейся метаморфозы: год за годом осот и волчец, подостлавшись поближе, обдирали с живого трупа одежду, пока наконец не оставили голым - на голой вершине, которую крест-накрест рассекли бесснежные заморозки. Как в день свершившейся метаморфозы собственная нагота не смутила его - скорее смутил бы невольный оскал, чем она.
Он встал во весь рост, воздел к лепнине облаков начиненный хитрой электроникой кулак - правый, хотя в правую ладонь микрочип обычно имплантировали левшам. Что с того, если вампиры обоеруки? Мораг ничего не творила без умысла. Догматика Деву-из-Моря и Великую Матерь особенно не занимала ни до, ни после потопа, но предрассудки Мораг высмеивала беспощадно, не делая различия между боязнью черных кошек и страхом, который будило в иных начетниках число Нерона. Не потому ли Мораг поцеловала его на прощание, хотя ни разу не целовала прежде, не снизошла бы поцеловать? Он чувствовал, как до сих пор пылает лоб, заклейменный ее губами, до мозга протравленный паучьим ядом бессмертия. "Ты должен жить, мой блудный пастух, мой блудливый пастор. Ты должен видеть". Извечный свет реденького зимнего утра понемногу залечивал червоточины его зрачков, кутал радужной оболочкой взгляд. Никто не посмеет его убить, даже он сам. Отринь он свой уединенный остров, ступи на любой из двух новых материков, начни сеять там горе и ужас - Мораг и тогда его не тронет. Он помнил ее неженскую черствость, ее неженский садизм: Мораг ни за что не примет око в отместку за око, жизнь в уплату за жизнь - с большей охотой она сломит виновному спину и позаботится, чтобы тот встретил беззубую старость, ни на мгновение не отрешившись от своего увечья.
- Ты могла бы пытать человека? - искушал он Мораг на заре их знакомства.
- Смотря с какой целью, - уточнила она. - Чтобы планы секретные железно выжать вместе с железистыми секретами? Пожалуйста! В назидание? Будь любезен! А как один утверждает свою власть над другим? Заставляя другого страдать!
Должно быть, он изменился в лице, потому что Мораг, пожав плечами, небрежно заметила:
- Но удовольствия мне это не доставит.
Он отвернулся, скрывая тошноту, и последнее слово, так и оставшееся за Мораг, поразило его камнем в затылок:
- Наверное.
Зачем он заговорил с ней о пытках? Почему не оборвал всякие сношения с беспринципной нигилисткой, которая едва не отправила к праотцам их общего приятеля? Тот шутливо пригрозил применить к Мораг силу, если она не прекратит вмешиваться в мужской разговор, а Мораг ответила нешуточным насилием: три молниеносных удара - в горло, в солнечное сплетение, в пах - распластали незадачливого шутника по полу гостиной. Что было делать хозяину дома? Он не рискнул ни перехватить ее руку - не просто горячую, а раскаленную докрасна, не стал терять время, живописуя такие добродетели, как кротость и миролюбие. Он вслед за приятелем рухнул ниц, заслоняя его собой, и Мораг, которая уже занесла над бесчувственным телом точеный каблук - чтобы втоптать в грязь ковролина? для решительного coup de grâce? - Мораг вдруг замерла на середине движения. Ее ртутно-быстрый, ртутно-летучий взгляд снова и снова мерил, взвешивал и находил негодным его великодушие. Он ведь даже не вызвал полицию и отсоветовал иссиня-обморочному бедолаге подавать в суд! Он защитил его, однако он защищал и ее, потому что не представлял, каково жить в тюрьме или под домашним арестом, но с грузом убийства на совести. И когда много позже Мораг подала ему идею о втором пришествии, заманчиво было увидеть в этом поступке собственное благотворное влияние, даром что Аврей, настоятельно требуя: "Не мучь!" - никогда не говорил: "Не убий!"
Он мечтал наставить Мораг на путь истинный, а сам поскользнулся на золоте.
Микрочип, питаясь от его подспудных импульсов, шептал ему снова и снова, что рыбы божьи, говорящие рыбы, по сей день используют в обрядах так называемые золотые максимы, или максимы Аврея, об эвтаназии, суицидах, абортах, венчает которые одинаково безбожное обвинение. Аврей тоже не церемонился с суевериями, Аврея бы не истерзала на корню перспектива осквернить себя цифровой начинкой. Где был он теперь, если еще был - невредимый наружно, на сорок две части расщепленный внутри?
Пролив, чешуйчатый от ряби и соленый от слез, с ахерузийским пылом леденил босые подошвы. По ту сторону цвели языческие виноградники и церковные розарии, там глубже могил залегали лаборатории Мораг, которых она не покидала добрых сто лет, целиком уйдя в генную инженерию. Когда и зачем овладела она этой наукой? Рента кормила Мораг досыта, и та, не обремененная ни работой, ни детьми, могла позволить себе бессрочное студенчество, но неужели ее вправду тянуло к знаниям? Изящный жест, эксцентричное кокетство, снобизм - что угодно! Лазоревый мафорий с норовистой бахромой челки, вопреки ожиданиям, не затенял, а оттенял ее пол. После того как метаморфоза вычесала краску, он с горьким удовлетворением отметил, что повапленный гроб не содержал ничего кроме праха и золы. Металл был у Мораг в глазах, и воск на устах, и пепел всесожжения обелял ее помыслы.
- Ты не женщина... - пробормотал он, дрожа от озноба между двух погребальных огней: синим пламенем полыхало второе пришествие, синим ключом кипел потоп.
- А ты не мужчина, - парировала Мораг. - Лучше всего быть человеком, не находишь?
- Мы не люди, мы вампиры. Мы отнимаем кровь...
- Если теряем свою - и только. В чьих интересах нас не трогать? А в чьих интересах не трогать меня? Кто бы нас ни создал - чего ради, по-твоему? Спаситель-мессия - неплохо, но спасательная миссия куда надежнее. Почему, по-твоему, иные из нас и рады бы плодиться, да плоть больно уж немощна? Ористальф, Снеговая Погибель, Ульвиенна, Росскетиль... Сколько их умерло в бесплодных родах, а все почему? Нас отбирали, как потом принуждена была отбирать я! Кто бы нас ни создал - им, сдается мне, проще тиснуть дополнительный тираж, чем вложить в наши бездыханные носы чутье на преемников, потому что для некоторых безмозглых голов даже биогенез - сплошное оскорбление чувств! А на деле выживает не самая любимая, или близкая, или умная, или праведная - выживает самая приспособленная креатура, и не нам, увы, судить, достойна она того или нет.
- Она! - не сдержался он. - Каждый раз - она! Отныне, и присно, и во веки веков, будь ты неладна! За что, ответь мне, за что? За что ты так ненавидишь мужчин?
- Мужчины могут все, - напоказ ощерилась Мораг, и его передернуло, словно она задрала юбку. - А женщины могут все - и рожать. Знаешь, как пчелы поступают с трутнями, когда настает зима?
- Весной выводятся новые трутни, - попробовал он зайти с тыла. - А где возьмешь новых ты? Твои криозапасы не бесконечны. У чистых линий нет будущего...
- Поучи давай! - фыркнула Мораг. - Я что, макаю тебя постной миной в мякотку богословия, или кропаю душеслабительные нотации, или еще как-нибудь дилетантствую не ко двору? Пусть Аврей расскажет о чуде Гордона - Яманаки! Ах да, ты же заставил его молчать - et nunc, et semper, et in saecula saeculorum. А ведь за ним шли - шли без всяких фокусов с хлебом и рыбами, говорящими или нет, но тебе-то что была за печаль?
- Аврей не бог! - вскинулся он, задетый за гноящуюся рану. - Аврей никогда - слышишь, никогда! - не был богом.
- Зато был ближним твоим, которого невелик грех заложить в основание храма или заклать на алтаре, - вонзила Мораг мертвецкую синеву своих ногтей в беззащитный гнойник. - Давно подозревала: если любишь ближних - без богоборчества не обойтись. Какое счастье, что мне-то любовь неведома, скажи?
- Царице улья зачем любовь к подданным! Это ты скажи, кто они для тебя - разнорабочие труженицы или же матки бескрылые?
- Ярлык для singularia tantum? Не резон, мой златосердый филантроп, мой златоустый филистер. Одна страна, один народ, одна религия... один козел отпущения для кротких овечек, если тебе не по нутру пчелы.
- Одна Великая Матерь? - съязвил он еще. - Одна Дева-из-Моря?
- Нет, - мягко поправила его Мораг. - Любой может стать Авреем или Мораг, но не суть. Ты блуждал во тьме и не видел. Я никогда не была одна. И ничего бы не сумела одна.
За проливом, в безымянной стране безымянного народа, исповедовавшего безымянную религию, щетинила шпили химера Кленота. Он разогнул пальцы, по наитию вперенные в место разреза, подставил ладонь с рукотворной линией судьбы водянистому солнцу - не затем, чтобы вызвать визуализацию своей учетной записи, всего лишь в молитве. Аврея не уловила мировая паутина, и все-таки он сосредоточился на кровавом венце его коротко обрезанных волос, на струящемся пурпуре его покровов.
- Аврей... - вобрал он воздуха в глухую флейту гортани. Будет ли ее звучание пленять так, как пленяла мелодия гамельнского крысолова? - Ты не можешь оставить меня вот так. Ты не можешь взять и оставить меня одного. Умри, а не можешь! Не такой уж я бездарный ученик! Твои золотые максимы... Сказано ведь... Ты сидел на ступенях храма, когда это говорил...
И спросили его: "Воздалось соседу свыше, а он нас о помощи молит, всякий стыд и смирение позабыв, чтобы мы за ним вслед кары с небес доискались. Вразумишь ли безбожника?"
И сказал он: "Кто мимо ближнего не оглянувшись пройдет и проклятие божеское с ним разделить не захочет, тот и безбожник в сердце своем!"