О любви пишут многие. Что там многие - почти все. Сколько хватает памяти и знаний о мировой художественной литературе, начиная от древних мифов, сказок, и кончая новейшими постмодернистскими "гипертекстами", тема эта продолжает оставаться наиболее популярной. Снова и снова, как три тысячи, пятьсот или десять лет назад, так и теперь - садится за стол очередной автор и выводит на бумаге или экране компьютера заветное слово: "любовь". Стремясь поведать миру об еще одной неведомой стороне, грани, оттенке этого непостижимо разнообразного и многоликого чувства.
Не стала исключением из этого правила и Кира Поздняева - начинающий (весьма уверенно, надо сказать, начинающий) московский автор. Все три ее небольших рассказика, представляемые нами, - о любви. О такой, на первый взгляд, обыкновенной, бесхитростной, женской любви. Но это только на первый взгляд. Стоит же приглядеться повнимательнее...
Вот стоит у окна девчонка. Студентка. Первый или второй курс - не старше. Смотрит на снующих туда-сюда людей и автомобили. Слушает музыку. Ждет. Звонка - одного - единственного, "от которого вмиг заиграют краски, захочется слушать музыку, хлопотать по дому, бежать в университет на лекции, одним словом, жить." Нетрудно догадаться, от кого должен быть этот звонок. Ну конечно - от любимого. Но что-то долго он не звонит, уже - ого! - одиннадцать дней. Многовато даже для жителей столь большого города, как Москва. Тем более, если до этого встречи несколько месяцев подряд были вполне регулярными. В общем, уже почти все ясно. Но Женька надеется. Она-то - любит. Из чего это видно? - спросит скептический читатель. - Обычная девчоночья влюбленность, увлечение, ничего серьезного, и вообще, не стоило об этом писать, избитая тема.
Но что, кроме Любви способно отодвинуть в сторону... гордость, пресловутое женское самолюбие? Что иное способно сказать ему, мол - ничего с тобой не сделается, позвоню сама?
Голос Славиной мамы подтверждает худшие опасения: жив, здоров, не уехал... А только Женьки в его жизни больше нет.
Ну что тут остается делать? Только заплакать, запереть комнату, завалиться на диван и думать всякие нехорошие мысли. Как героини многочисленных известных рассказов, романов и повестей в похожей ситуации.
Но любовь героини Киры Поздняевой оказывается превосходящей не только мимолетное, пусть и сильное увлечение. Не только гордость способна она побороть. Но и куда более опасного в данный момент противника - уныние. Неожиданным для самой Женьки открытием становится, что ее любовь, принадлежавшая, казалось бы, вся целиком одному-единственному человеку, вмещает в себя, кроме него еще и - маму, папу, сестренку... Не прошла и не рассыпалась она от того, что оказалась ненужной Славе. "Живем дальше", - говорит себе Женька. Причем, не просто - живем-существуем. А живем - любя. Иначе поздняевские герои просто не умеют.
Название второго рассказа как бы подчеркивает обыденность, обыкновенность сюжета - очередная "История любви", ничего особенного.
В самом деле, ничего особенного, самые обычные герои, она и он, у которых общего всего лишь - лестничная площадка. А что еще может быть общего у веселой, беззаботной, вполне светской студентки "огневушки-поскакушки" со смешным, "угловатым, несовременным, всегда восторженным, смущенным" парнем, который, к тому же собирается стать священником? Правда, она - тоже считает себя верующей, бывает в церкви. Но "как моя вера непохожа на его! Моя мне кажется светлой, жизнеутверждающей, а его... Он такой сдержанный, замкнутый, как будто постоянно следит за собой."
И, тем не менее, делать курсовик по истории церкви он взялся-таки ей помогать. "Кажется, я ему нравлюсь," - с обычным девичьим лукавством и наблюдательностью, отмечает она. (В этом рассказе нет имен. Но заметила я это лишь когда стала писать статью. А читала рассказ раз эдак пять. Видимо, они здесь и не нужны). Помимо курсовика нашлись и другие общие интересы. И вот уже отношения - дружба? - позволяют впорхнуть к нему в квартиру со стихами и - "Бежим в парк!". Ответ способен охладить самую горячую голову. Но героиня Поздняевой не таковская! Она мало того, что чересчур любопытна - иначе, как можно отправиться в чудесный майский вечер на мероприятие с таким скучным названием: "всенощная"? Она еще и поразительно мужественна: выстоять службу, чувствуя себя "птичкой в клетке" - не шутка. А он? Никакого сочувствия подвигу подруги! Только улыбается: "Какой дивный вечер, природа словно вторит службе..." Да, тут только и остается руками развести: "Господи, до чего же мы разные!"
Однако, каким-то образом им удается просуществовать лето и - вот она в Лавре, в дивном наряде, на который все оборачиваются - для него. А он?.. "Быстро и дипломатично выводит меня за пределы монастыря". Ну, знаете, это уж совсем ни в какие рамки не лезет... Развернуться и уйти.
Небольшая деталь: В рассказе слово "любовь" в обычном смысле, человека к человеку, встречается лишь однажды, и то - в названии. Случайность ли это, что героиня ни разу не произносит ни про себя, ни вслух - "люблю", "любит"? Или - на самом деле не осознает, что движет ею? Что заставляет сносить такое странное к себе отношение? Зачем она с таким упорством пытается не просто понять - буквально принять в себя этого странного человека целиком, с его убеждениями, верой, такой непохожей на ее, с непостижимой любовью к Богу? Ведь мало ли с кем так здорово пообщаться, повспоминать, почитать стихи... Но - себя-то переделывать - зачем?!
И тем не менее - ей зачем-то очень хочется стать другой. Может, в крещении - вся суть? Вот-вот, сейчас - "батюшка произнесет какое-то последнее, самое важное "аминь!"". Ничего не происходит. Разве только вдруг заметила синие от холода губы и руки у продрогшей на зимнем ветру скандальной старушки-попрошайки...
"На кого ты похожа?" - смеются родные, наблюдая за ее сборами в Лавру. "Остановись, что ты с собой делаешь?!!" - хочется закричать нам, привыкшим к "свободной", "независимой" жизни. Молодая, красивая, веселая - зачем прятать все это под платком и юбкой? Зачем семенящая походка? Неужели лишь затем, чтобы он одобрительно заметил: "Ну ты совсем, как настоящая матушка!"? Ведь ты еще совсем недавно хохотала до слез над этим словом, примеряя его на себя как нечто несуразное, до смешного нелепое, вовсе не идущее "огневушке-поскакушке, девушке-аллегро-виваче"?
А он? Неужели ему это - нужно? Неужели подруга будущего священника должна быть такой вот забитой серостью, с опущенным взглядом, бесформенной одеждой и семенящей походкой? Что же это за любовь (или - вера?) такая, сминающая и сгибающая личность, уничтожающая красоту и погашающая всякий огонь в глазах и жизни? Или - он все-таки видит что-то иное? Как это он сказал: "Зорко одно лишь сердце"...
И - не оно ли видит, что происходит в другом сердце? Как за приглушаемой внешней броскостью и беззаботной веселостью, любопытством и увлечением, зреет и наливается иное - истинное чувство? Способное вместить в себя не только его и ее. Но и - всю Лавру, всю новую жизнь, самого Бога? Даже бабке-нищенке там нашлось место. А вот всякого рода "женским" (читай: феминистским) самолюбиям, капризам и обидам места как-то не находится... Зато - откуда-то взялись силы на исповедь, пост, на размышления и переживания, доселе неведомые... "Чего-то ты огневушка-поскакушка, больше не скачешь?" Тут одно из двух: либо потеряла. Либо - приобрела. Нечто новое, от чего уже не хочется скакать. Хочется - сидеть в тишине и думать...
"И снова май". Никуда оно не делось - весеннее аллегро! Только вот смущают горькие мысли. Впрочем, на этот раз в них нет ничего удивительного, вполне земные и понятные каждому: что, вот и кончилась, похоже эта история... И сейчас он скажет последние слова - те самые. От которых сожмется невыносимой болью сердце. И - хватит ли сил, утерев слезы, сказать себе: "Живем дальше"?
Но он произносит совсем иное.
И, плача, но теперь уже от радости за героиню и немножко за себя, читатель все равно, хоть на минутку, да - задастся вопросом: но почему - только сейчас?! Ведь все было ясно уже с самого начала. Зачем этому странному человеку понадобилось год (!) мучить девушку неопределенностью? Почему бы не сказать ей это все - раньше? Ведь - разве бы она не проделала над собой всю эту работу, только зная наверняка, к чему и зачем? И вообще - зачем "дружить" целый год? Да еще и так издалека большую его часть? Эдак и разбежаться могли, повезло ему, что такая крепкая девушка попалась. Чего ждал? Почему был так уверен?
А вот же - был уверен. И ждал. Ждал, пока из крохотного интереса, лукавого "кажется, нравлюсь", любопытства и легкой влюбленности вырастет та самая - Любовь. В поздняевском понимании. То есть - такая Любовь, для которой ничего не стоили все эти придуманные людьми преграды, которая незаметно даже для самой героини и ее окружения смела все недоумения, сомнения, не оставила и тени саможаления и себялюбия. Которая преобразила беспечную и своевольную девчачью душу "поскакушки" в мудрую и любящую, истинно женскую душу "матушки". И теперь ей уже можно без опаски вверять и его и ее жизни. И - жизни будущих детей. С такой Любовью уже можно с уверенностью "жить дальше". И не только на Земле.
Но - откуда? Почему у героев Киры Любовь какая-то непривычная, слишком многое объемлющая, которую так и тянет писать с большой буквы? И - вспоминать слова апостола: "...долготерпит, милосердствует... не превозносится, не гордится, ... не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. ... Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит... Никогда не перестает..." (1 Кор. 13; 3-8). Ведь - мало знать о такой Любви, так сказать, теоретически. Откуда у автора, простой современной москвички, пусть даже и "матушки", такое подлинное знание об этой, Евангельской Любви, больше того - уверенность, что иной и быть не может, во всяком случае, писать о ней не стоит?
Без семечка не бывает колоса.
И в третьем рассказе Киры мы встречаем - сеятеля. "Бабушка" - рассказ совсем простой, практически без сюжета, спокойное повествование о родном человеке, словесный портрет на фоне картин из воспоминаний детства. И здесь мы видим ту самую Любовь, женскую, материнскую, "бабушкину", немного смешную, тревожную и, тем не менее, по-прежнему всеобъемлющую и придающю силы, оживляющую все и всех вокруг себя. Здесь она уже - в действии. И пусть ее красота и сила в полной мере еще непонятны строптивым внукам. Но вот пришло время. И в трудный момент жизни замирает девушка, молодая женщина над словами писателя-летчика: "Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах, в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращается завершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенного белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу".
"Я завороженно перечитывала эти строчки вновь и вновь, пытаясь проникнуть в каждое слово. Казалось, в этих словах какой-то спасительный секрет, которого я не знала, а может забыла. От них веяло тишиной, счастьем, кроткой мудростью, а перед глазами стояла бабушка, вся в лучах золотого солнца, распахивающая огромные тяжелые ставни," - так заканчивается этот рассказ К.Поздняевой о бабушке. И, как во всех отстальных ее рассказах и очерках, где-то явно, а где-то -невысказанно, но очень отчетливо звучит то самое: "живем дальше!"
Живем - любя, - добавляю я. Потому что иначе жить после прочтения рассказов Киры представляется решительно невозможным.