Его маленькая головка салатового цвета, с узенькими щелками вместо глаз и длинными свисающими казацкими усами, медленно выглянула из горлышка и осторожно осмотрелась по эллипсу... Заваленная грязной посудой раковина приятно удивила и заставила издать шипящий удовлетворительный звук - будто приоткрыли пробку шампанского.
- Спит? - спросила голова, ещё раз оглянувшись окрест и явив бóльшую часть длинного прозрачного тела.
- Спит! - ответили хором, беспорядочно разбросанные по столу рюмки, стаканы, приятно пахнущая старым рыбьим жиром селёдочница и похожие на спрашивающего, своей длинной формой, рыбьи кишки, скученные горкой на старом куске газеты.
Грязный, в жирной дактилоскопии, графин сверкнул одним чистым глазом (другой был залеплен куском кожи ставриды) и булькнул остатком мутного аквасодержания:
- Может, отпустишь его?
- Куда? - из горлышка бутылки противно хихикнуло.
- Куда, куда!? - графин нервно звякнул залапанным животиком о подкатившийся близко стакан. - На Кудыкину гору! "Свободой" зовётся! Слышал?
В горлышке что-то вспенилось... и все снова удивились: "Не шампанское же там, на самом деле!?
Шампанское хозяин ненавидел, обзывая - мочой молодого поросёнка! А для редко навещавших его женщин, если их можно было таковыми назвать, он покупал креплёный Портвейн или Вермут!"
- А я его не держу! - голова, пошипев внутри, то ли смеясь, то ли плача, снова высунулась наружу и удовлетворённо осмотрела великолепный настольный бардак. - У нас всё на добровольных началах!
- Если бы он не пил, он бы работал! - стакан лениво откатился от потеющего старой влагой графина.
- Если бы он не пил - ты был бы без работы! - прогнусавила пустая, с остатками жира на донышке, селёдочница.
- Не... а... ну, а воду? - спросил стакан, пытаясь разглядеть сквозь давно не мытое стекло собеседницу.
- Воду пьют из более тонкой посуды! - вздохнул графин и, в который раз, попытался склонить голову.
- Он работал раньше... ну, в смысле - собирал и продавал грибы! - селёдочница мечтательно заложила руки за голову, вытянувшись во всю длину широкого тела и поджав короткие толстые ножки.
Стакан, плотоядно посмотрев на развалившееся стекло, ещё сонное и немытое, почувствовал зуд во всех гранях и не выдержал:
- Рубенса на тебя нет! Венера!.. Аппетитная!.. А какой запах!? Так пахнет утром в спальне хозяина, когда уходят его барышни!
Температура, выдохшейся за ночь влаги на его дне, упала, и стенки пробил пот.
"Извращенец! - решил стройный графин с небольшим пивным животиком, и недовольно взглянул на идеал 16 - 17 веков, дрожащий жёлтыми жировыми складками. - Если она Венера, то ты точно Адонис, только грязный, вонючий и толстостенный, а на улице 1615 год.
- И много продавал? - спросила рюмка-стограммовка и подвинулась плотнее к беседующим.
- Пяток корзин на трассе продаст и живёт неделю спокойно: мастерит что-нибудь или рыбу ловит на озере. Но это когда не пил! - селёдочница переменила позу и тихий вздох стакана, заставил её продолжить... - Вот я и думаю! А если бы он собирал грибы пять раз в неделю, да по пять корзин продавал?.. Мог бы и на машину собрать!
- Да и дом мог отремонтировать!
- Новый построить!
- В пригороде!
- Скажи ещё на Багамах!
- Так чего же он?..
Рюмка вопросительно уставилась кратером в темени на возвышающийся графин, но тот гордо промолчал.
- А вот тут мой выход! - сладко проурчало из горлышка и маленькая плоская голова, обнюхивая настоявшийся воздух застоя раздвоенным языком, поднялась над столом, почти касаясь
засиженной мухами лампочки. - Давайте расставим точки, а то вы всё: "хозяин да хозяин!" А, кто тут хозяин? Квартиросъёмщик? Или господин мыслей, поступков, желаний!.. Правильно! Соображаете! - голова важно поднялась ещё выше, и все удивились безмерности истинного хозяина окружающего пространства.
- В общем, помог я ему понять одну истину: что работать должен мерин, потому, как других интересов у него уже нет!
- Скоро с твоей философией он и за грибами перестанет ходить! Итак, уже: продаст корзинку - в магазин. Водка кончится - в лес, - селёдочница видимо ратовала за труд, несмотря на литые раскормленные телеса.
- А зачем ему больше? Кого кормить, на кого пахать? Счастье - это самодостаточность!
- Счастье отшельника! - прогудел графин.
- Счастье монаха - отшельника, мудреца - отшельника, рака - отшельника, кого угодно... - всё равно счастье, даже если и самоистязание, то бишь - мазохизм! Счастье - оно или есть - или его нет! - змей опустился ниже, укоротив бесконечность шеи... а значит и тела.
Рюмка долго терпела, желая приобщиться к философскому диспуту и поймав мгновение затишья, воскликнула:
- Но он ведь превращается в животное!
- Мы все животные и что?! - змеиная голова размяла свой остеохондроз, отшлифовав позвонками горлышко бутылки.
- Ты, между прочим, пресмыкающееся! - откликнулась селёдочница и довольно рассмеялась.
- Это ты пресмыкающееся, развалилась тут, как старая проститутка! Нате... берите меня... - змей почему-то обиделся на естественную классификацию позвоночных животных.
- Я - их - высших животных - homo erectus - прямоходящего и homo sapiens - разумного, превращаю в ползающего и неадекватного, и они начинают пресмыкаться предо мной. Слышите... пресмыкаться!
Змей снова взвился к потолку и посмотрел вниз...
- И вообще, вы даже не пресмыкающиеся, вы неодушевлённые и болтаю я тут с вами по воле автора и его нездоровой фантазии, отчасти вызванной моим вмешательством. Он тоже пресмыкается
предо мной иногда, хотя потом ругает нас обоих...
- Кого это - Вас? - удивился стакан.
- Нас! Меня и свои alter Ego! Их у него несколько, хоть и зовутся вторыми, но основных два: одно - хамское, животное; другое - ранимое, сочувствующее! Но оба - непонятно перемешаны, классически амбициозны, с индивидуально повышенным чувством справедливости и достоинства! Раньше он бывал чаще первым, но, без сомнения, мог отдать последнюю рубаху! Теперь - он казалось бы: добрее, спокойнее, сдержаннее, сентиментальнее, но что-то отдать уже не спешит, - змей почти радостно моргнул плёнкой над глазом.
- А отчего же так-то? - графин вновь бесполезно попытался выгнуть шею, чтобы лучше видеть. - "Почему я не хамелеон?" - мелькнуло в его голове, но вопрос был задан и, отогнав лишнюю, глупую мысль, он прислушался...
- На смену юношескому максимализму пришла мудрость! - прошипел длинный и мгновенно сжавшись, почти скрылся в бутылке.
- Это мудрость пескаря! - воспротивился всем чешским воспитанием графин и невольно покрылся мутным румянцем под восхищённым взглядом рюмки.
"Как играют светом его тонкие щёки, вот что значит просвещённая Европа!" - думала она, любуясь высоким немолодым красавцем, не замечая ввиду малого роста, что это солнце садясь за окном, окрасило грязную кухню в мягкий розовый цвет.
- А тебе по душе мудрость Матросовых? - змей, словно мурена из норы, вновь показался из горлышка.
- А если и так! - рюмкин взгляд всё же сделал своё дело и графин вновь почувствовал себя графом. - "Да шляхтичем, хоть и бедным! - воскликнул он про себя, вспомнив хороший эпохальный фильм и подумал: - Наверное, она из Бестужевых - Рюминых, потому ей близка философия самопожертвования; гены позволят опуститься до гениталий, но не ниже! - он снова взглянул на рюмочку.
- Ого... да мы идейные! - воскликнул зелёный червяк и вытянул удивлённую шею дальше, а значит выше! - Ну, тогда пари!.. Прыгаешь со стола - оставляю твоего хозяина в покое, пусть хоть по десять корзин в день собирает, мне не жалко. Перейду
к соседу, тот шишку кедровую бьёт, небось, накопил лишнего, а
счастья то нет! Вот тут я и помогу!.. Свобода их примет радостно у входа, и на похмелье подадут! - продекламировал он, покачивая в такт синим рифмам плоской зелёной головой. - Ну что, согласен?
Графин, не ожидая такого поворота от зелёного изворота, удивился его разворотливости. Заглянув в единственный кратер-глаз Рюминой, и прочтя там дерзостный призыв, он разозлился... "Чёртова декабристка!"
Почувствовав сомнения оппонента, в которых он не сомневался, искуситель победно заржал...
- Дело не в том, что я испугался... - заблеял графин, испугавшись, что оказался настолько прозрачен, несмотря на грязевой камуфляж. - Просто нет уверенности, что не зря... так сказать!
- Вот! Вот где собака... А надо верить, иначе всё зря, не поможет ни кодировка, ни даже торпеда, ни тем более твоя никому не нужная жизнь! - уверенно вскричал зелёный.
- Так уж и никому?! - графин, из под рубчика на горлышке, метнул быстрый взгляд на рюмку.
- Я не победим! - возопил, набравший силу в беспроигрышном среди нормальных голов диспуте, змей и, не слыша сомнений графина, взлетел к потолку. - Я не победим, потому что Бог! Зелёный Бог свободных людей! Возвращаю жизнь, только за жизнь! Ну, есть желающие отдать жизнь за своего хозяина? Нет? Что же вы за слуги? Вы слуги или рабы? Верные слуги шли на смерть со своим любимым господином!
- А если он не очень любим? - прошамкал из угла старый веник. - Или даже очень не!..
Змей, несколько укоротившись в высоту, удлинился в сторону и навис над старым китайским гаоляном.
- Одно из чудовищ этого мира - чёрная неблагодарность!
- Не понял! - пучок сорго мотнул стёртой набок шевелюрой и откинулся на стену, чтобы посмотреть в глаза ощущаемой всем плетёным сеном, опасности.
- Ну вот... дважды неблагодарный дурак! - воскликнул змей и осмотрелся, ища поддержки... Но глаза неодушевлённого окружения оставались безучастны. - Сплошной вещизм, кого я здесь спрашиваю, с кем спорю, кого убеждаю!? Да если бы твой хозяин не бухал, то чаще убирал бы, а значит, ты... давно сгнил бы на помойке!
Змей покровительственно похлопал веник по линялой голове.
- Э-эх... дярёвня!
- Да мне в углу стоять - хуже смерти! - вскричал веник. - Моё предназначение - мести мусор! Чтобы чище дышалось, свободнее жилось!
- О свободе ни слова, жалкий раб! - змей уселся на горлышко своего стеклянного домика и посинел от наглости demos.
На краю стола что-то шевельнулось, и он коброй развернулся в сторону движения.
- Простите, если напугал, - застенчиво шепнул графин. - Дело в том, что кое в чём я с вами согласен!
- Неужели? - правдоподобно удивился змей и устроился удобнее на стеклянном очке.
- Когда-то я жил в лучших условиях, ведь хозяин, ну тот, что храпит в соседней комнате, нашёл меня на помойке!
Графин, стесняясь, показал тыл... - У меня немного отбит кобчик! Вот... видите... - заметив, что рюмка аж наклонилась от любопытства, он развернулся фасадом и вновь запотел от стеснения. - Так вот!.. Я был ежедневно чист, благороден содержанием и обслужен по достоинству! Хотя, моя тогдашняя хозяйка не была благородных кровей и торговала селёдкой, причём чужой, но чистоплотность была ей присуща, и это меня всегда радовало. Она вообще была большой труженицей, за что я до сих пор её глубоко уважаю. Зато её муж, инженер по образованию, очень быстро стал бывшим ИТР, не желая работать за копейки, и это тоже мне понятно. Не ясно одно: какое из составляющих свободы позволяло ему сидеть четыре года на шее бедной женщины, сшибать рубли у соседей и пить водку за счёт приятелей? Нет, что вы, - он оглянулся на сопение за спиной, - ему предлагали много разной работы, не плохого заработка, но нужно было именно работать, а не руками водить!
- И что, он отказывался? - спросил стакан, прогромыхав гранями по столу, словно танковыми траками.
- Увы! И вот мне интересно - почему!? Нет, я понимаю, в чём причина, но лишний раз хотелось бы обсосать эту гадость!
На столе зашуршало, передвинулось, звякнуло, и селёдочница
вступила:
- Ну, тут дураку понятно! Кто везёт - на том и едут! Это первое! Второе... даже не второе, а вопрос:
Почему эта чистюля содержала его целых четыре года?
Ответ: Он либо обалденный любовник с серьёзным атрибутом, либо квартира - его!
- Атрибут там... с мой отколовшийся кобчик, а вот квартира действительно его! - подтвердил графин. - Но мы не туда пошли! Вопрос в другом: Почему он не стал работать? Хотя теперь и это ясно - альфонс!
- Но в чём же тогда ты согласен со мной? - вскричал уже разозлившийся от ущербной бессмыслицы змей.
- Да... вспомнил... спасибо! Извините! - графин виновато улыбнулся, - Через четыре года ему повезло: приятель предложил услуги, идею, скорее всего и деньги! Этот, со своей стороны, имел какого-то родственника в администрации. В общем, оказались друг другу полезны.
- Ближе к телу, наконец! - взревел зелёный и раздул шею.
- Ну я и говорю: когда он жрал ханку за чужой счёт, то был неплохим парнем, без понтов и не жадный, - графин за счёт жаргона, второпях, попытался стать своим. - И даже, когда ему перепадала пара рублей, сразу старался угостить на них всех!
- Это называется - затравка или наживка! Ты первый достаёшь два рубля, а потом другие платят в десять раз больше. Наш, кстати, часто так попадает, - стакан тихо засмеялся и, посмотрев на селёдочницу, вожделенно потянул носом.
- Ну вот, начав немного зарабатывать, причём совсем немного, он вдруг стал заносчивей, расчётливей, а с памятью его вообще беда - напрочь забыл, кто четыре года возил его на своей шее, а шея была не только жены!
- Я согласна, - булькнула жиром селёдочница, - и не только из солидарности к его половине, а вообще! На веселье разное тоже насмотрелась и могу отличить слёзы радости от горьких. И ещё знаю, что очень часто те, кто перестаёт пить спиртное, превращаются в настоящих козлов.
- И я! - графин благодарно кивнул селёдочнице и взглянул на змея, как бы говоря, что вот вроде бы и всё!
Змей усмехнулся, отметив, как тот невольно подписался под "козла", но решил, что не время "разводить за базар", важнее
использовать "момент истины".
- Ну, наконец-то, а я о чём?! - он радостно вспорхнул на раздутых боках под засранную лампочку и напряг широчайшие мышцы, став похожим, не то что на кобру, а на самого Брюса Ли. - Не зря говорят: "Если человек не курит и не пьёт - это настораживает!" Я делаю людей хорошими, это мной заливают они свою пустую душу, как... - он огляделся, - как пустой графин!
- Обидно, а ведь я не так уж и пуст! - фатально подумал тот. - Ладно, согласен! - вскричал он, перебивая раздухарившегося оратора и посматривая в сторону всё замечающей рюмочки; её глаз... или ухо, да хоть просто впадина, нервно блеснул глубиной, и она превратилась в зрение и слух...
- На что это ты согласен? - не понял змей, недовольно оглянувшись. Он только что влез... на своего привычного, удобного, и собирался прогнать по всем весям! Своим излюбленным оружием - демагогия - отвоевать ещё часть мозгового пространства у доверчивых, просто Филимонов, лопухов (сокращённо - лохов), а тут... мешали!..
- Так что там у тебя стекляшка? - презрительно спросил он для проформы, собираясь тут же продолжить словесные скáчки.
- Я согласен отдать жизнь - за жизнь! - графин не поверил, что роковые слова сорвались с его губ, и жалко посмотрел на дно рюмки. Но там, как ему показалось, остатки выдохшейся водки слились в форму сердечка, и он подумал: "А может, не зря, да и без кобчика всё равно не жизнь!"
- Хорош бакланить, надоело пустошь гонять! - заблатовал змей и противно усмехнулся. - Но если так невтерпёж... давай... взлетай!..
- Ты дал слово, помни! - твёрдо проговорил графин и начал подвигаться к краю...
- Не смей! - закричала Рюмина и рванула наперерез. - Ради кого?
- Это не ты спросила! - крикнул графин. - Ты генетически не имеешь права на подобный вопрос! - он снова сделал вращательное движение стеклянными бёдрами и сдвинулся на несколько роковых сантиметров.
В комнате что-то громыхнуло, и волосатое чудовище ввалилось в кухню, оттолкнув табурет, словно чужой, и наполнив пятнадцать кубов пространства едкой поливонью.
Заглянув в рюмку, затем в бутылку, на дно которой трусливо упал бесцветными каплями зелёный дух, он перевернул её надо ртом... но дух отказался падать в тухлую пещеру и... улетел вместе с бутылкой под стол.
Чудовище схватило графин за длинную шею и отпило старой тёплой воды, затем, не отпуская его горла, прошло в ванную и остановилось перед узенькой полочкой с линялым зеркалом, стоявшими на ней мыльницей и стаканом без зубной щётки.
Из потрескавшейся амальгамы, неожиданно выглянул леший и испугал чудовище. Отскочив в сторону, оно ударилось спиной о косяк и жалко зарычало. Графин, откинувшись назад, развил скорость V2, и, врезавшись в зеркало, стёк осколками к ногам животного, призрачным, зеркальным дождём.
Под столом было сумрачно и покойно. В ванной продолжалась гражданская война; кажется, погиб граф! Но это было уже в прошлом.
Вся остальная тара осталась на столе, и он был доволен, что может спокойно подумать - без эмоций, в полумраке подстолья, а то каждый грязный стакан желает донырнуть до дна мойки и даже в нём вызывает больные сомнения.
Он испугался выскочившего из ниоткуда слова - "сомнения".
Конечно, нет, какие сомнения, просто... иногда приходится размышлять о бытие. А что нельзя? И он имел на это право! Главное, что с работой своей он справлялся всё лучше и лучше и даже ждал родственников - эмигрантов с Запада; там все стали спортом заниматься, объявили войну табакокурению, винопитию, виночерпию, объявив нормой - здоровый образ жизни...
В общем... родня жаловалась в письмах и он отписался, чтоб ехали... работы было невпроворот!
Лёжа на дне бутылки и подперев рассуждающую плоскость, Зеленый Змий представил, как они тут развернуться сообща... и вдруг, неприятное воспоминание тяжёлым одеялом омрачило настроение:
- Платить или не платить?! - свербело сомнение. - Но графин ведь не сам прыгнул!.. И вообще, какая глупая смерть, даже подвиг, как следует, не дали совершить!.. Ну, а на нет и суда нет! - премудро воскликнул он и, навсегда покинув отслужившую ёмкость, обвил хозяина тёплым липучим объятьем.
- Вася-а-а! А за грибками?!
СПАСИБО, ПАНАКИЯ! А. РОДИОНОВ
Сон упрямо бежал...
"Куда бежал, почему?" - он, злостный гонитель сна, не думал, а если бы и сподобился, то решил, что, скорее всего, на чью-то более толстую подушку!
Он вздохнул...
Почему-то большинство беглецов-ренегатов обязательно стремятся к чему-то более толстому! Будь ты красивая женщина, хотя, внешность тут не при чём, или солидный муж, или просто чей-то муж, или не муж вовсе; все бежали либо к толстому кошельку, либо толстому члену! Людишкам редкой души и породы, как-то удавалось это соединить и объединить!
Поразмыслив о выводе, что людишки в своей массовости всё-таки больше бегут к толстому кошельку, он засомневался в категоричной единичности выбора и добавил слово - "карман" - толстый, распухший от толстого кошелька карман; у украинцев он назывался "кишеня" - сочное колоритное слово для определения этакого отвращения к любого рода излишествам.
Слово тут же взбудоражило и размножилось в виде экспромтного афоризма:
"Кишени от кишок отличаются уже тем, что в них не носят дерьма! А вот толстая кишка и толстая кiшка (по-украински - кошка), этим отличием похвастать не могут!"
Подумав, что афоризм еле-еле пахнет на троечку, он недовольно поморщился и решил подняться над низостью толщины:
... А вот к тонкому было трудно стремиться! Разве... к юмору, или ткани какой... иногда... Или вот: "К трепетной тонкой руке!"
Но тогда далее приходилось стремиться к узким плечам, тонким ногам, впалой груди или даже её отсутствию...
Нет, к этому, пожалуй, тоже стремиться не стоило и он, в который раз, сменил положение...
Окончательно устав от мысленной рванины, чертыхнулся и крепко зажмурившись, стал думать ни о чём...
Но "ничто" назойливо пузырилось в мозгах, и те ехидно радовались:
- Никуда ты от нас дружок не денешься! А то привыкли... понимаешь!..
Он жалобно застонал, вспомнив о 100 граммах крепкого сорокаградусного снотворного, как назло сегодня отсутствующего в домашней аптечке и неожиданно рассмеялся:
То, что он назвал сейчас - ночью - снотворным, позавчера - с утра, было - живой водой!
Да, он любил выпить... изредка... а может частенько, и добрая мысль крепко врезалась в его довольные своей настоящей восстребованностью мозги:
Кто же придумал, вернее, нашёл, этот губительный, но созидательный, по сути лишний, такой необходимый людям - праздник винопития? История об этом умалчивает; но он сразу поднялся высоко над остальными и стал... скорее... шаманом, жрецом, колдуном, друидом или кем-то ещё! Одним словом, он стал управлять обществом с помощью большой колебассы, бурдюка, или просто кувшина! Он давал, раздавал, двадавал, тридавал, продавал людям счастье, и оно могло бы остаться собой, если бы не ползущее по пятам за хмельным праздником - похмелье!
- Эх, если бы не похмелье! - вздохнул устало бодрствующий. - Можно было бы хмелиться не только "по" случаю, а каждый день!..
От возбуждения и представления счастливой перспективы, он, скрипя душой и панцирной сеткой, прогнул душную постель пятой точкой, мечтательно уложив подбородок на подставленные и развёрнутые навзничь ладони...
- Настроение - вперёд! Проблемы - назад! Друзья тоже... обратно! Какое всё-таки было бы счастье!
Представив бесцветное крепкое счастье и связанные с ним приобретения, он радостно улыбнулся, не оставив в радости, вниманием - жену и сынишку, спящих в соседней комнате (жена не могла спать рядом с хрюкающим периодически ротором и тихо ворча, подхватив подушку и одеяло, скрывалась за дверью спальни. - Ну... извини!.. - виновато гундосил муж вслед, высовывая ноги, из под ставшего жарким статора.)
Сейчас, в эйфории найденного выхода, он захотел поделиться с родными и любимыми - подарком богини Панакии.
- Какой всё-таки был бы ужас! - отрезвляющая мысль ударила в затылок предательски сзади, и он почувствовал, как спереди кинуло в пот.
Он знал и вспомнил, сколько друзей потеряли ГЛАВНОЕ в погоне за мелкими радостями и псевдопокоем души! Какие умы пропили свои, отнюдь не серые, а Серые - остатки и пытались вампиризировать у аорты дружбы!
"Друг лишнего не нальёт!" - вспомнил он поговорку и позавчерашнюю попойку:
Его развели выпить лишнюю, а дальше пошло под откос... "Друзья" знали, что ему нужно только начать и он вынесет полдома, поэтому работали вскладчину... лишь бы вышел на старт!
Он любил этот первый круг!..
Мозг искрился накопленной энергией здорового образа жизни и выдавал на гора блестящие каламбуры, афоризмы, эссе!..
Но с увеличением литража на одну головогрудь, шутки приобретали обыденно определённое направление:
- Если ноги растут от ушей, то голова - стопроцентная жопа! - коснея языком, он пытался остаться с юмором.
- Эти головоногие!.. - рычал он, яростно глядя вслед дефилирующим мимо дорогостоящим особям, понимая пьяными мозгами, что съесть их ему не по карману, отчего страшно злился, снова бежал к старенькому шкафчику, за скопленными грошиками и доставал заветную бумажонку так, чтобы не видела семья.
Сейчас он думал, что может не так уж всё и плохо, и есть у него, как оказалось, чем поделиться с родными...
Подарок Панакии не был пустым и лишним, он просто был иным, и только сейчас это стало достигать глубин мусорного бака - некогда называвшегося головой!
- Эврика! - вскричал скромняга Архимед, с ужасом подсчитав сколько водки выдавил бы из ванной... но с ещё большим ужасом осознал: куда выдавил бы, и сколько этих ванн было!
Глаза закрылись сами, и он увидел, что плавает в огромной прозрачной цистерне с водкой и когда кончается воздух в лёгких, делает маленькие глотки... За стеклом, жена с сынишкой расширившись глазами, машут ему руками, предлагая вернуться, но ему хорошо... он мотает в стороны головой, дурацки улыбаясь и посылая им водочные, с пузырями воздуха, поцелуи. Сын бежит вдоль цистерны, сопровождая его плавное движение внутри ёмкости, и стучит кулачками по прозрачным стенкам. Но папа глупо улыбается и делает глоток, за глотком... Наглотавшись, он подплывает к прозрачной стенке цистерны и смотрит в глаза сыну, будто сквозь линзу; они становятся всё больше... и он переплывает в них, тонет в них; там, в глубине родной души, ему становиться страшно от сознания какой-то глобальной вины и его бьёт дрожь... Он слышит рядом, быстро и мелко стучащее сердечко и эта дробь отдаёт такой болью, что хочется застрелиться.
- Спасибо Панакия! - быстро выкрикивает он и выплывает из глаз, не в силах выдержать детской боли. - Я всё понял!
Шорох в углу и скрип дверцы шифоньера разбудили, и он спросил:
- Ты?
- Я!
- Встаёшь?
- Да!
- Сердишься?
- Нет!
- Сын?..
- Ушёл в школу!
- Ну как вы?
- ...Ждём!..
- Спасибо! - он отвернулся к стене, застеснявшись, что жена увидит блеснувшую слезинку... - У меня для вас подарок от богини Панакии! - проговорил он от стенного коврика, усилием воли сделав голос твёрдым.
- Что, белочка? - холодно спросила жена и остановилась у двери,
натягивая на плечо рукав белой кофточки.
- Я больше не пью!
Минута молчания всплакнула о прошлом и дверь за женой тихо закрылась, слившись с её тихим вздохом...
- Я больше не пью! - крикнул он вслед закрывшейся двери и
яростно ударил кулаком, по грузно осевшим в вытканных волнах старенького дешёвого коврика, пузатым животам бригантин.
- Спасибо, Панакия! - прошептал он и, упав на лопатки, больше не кричал, не дрался с ковриком, не топил беременные корабли, а просто смотрел в потолок, надеясь прочесть нечто сакрарное,
никогда таковым не грешившее и старавшееся быть всегда на виду, ввиду этого и прослыв - истиной.
Откинувшись на мягкий, в моховой зелёной шубе, камень, она снисходительно посмотрела вниз - в разрез разомкнувших время облаков, и поднесла к губам широкий кратерообразный бокал... Прикоснувшись к его краям, она с удовольствием отпила толику счастья, и амброзия пролилась густой призрачной каплей на точёный мраморный подбородок. Розовый язычок смахнул пролитый сок и быстрым стрижём юркнул обратно в коралловую норку. Соболиные брови сошлись ближе, и едва заметная морщинка переносицы намекнула: что красавица задумалась...
Наконец, она сделала маленький глоток, пожала плечами и, разгладив лоб, вздохнула:
- Не за что, сердешный!
ФОНТАНЧИК А. РОДИОНОВ
Из золочёного корытца, в виде раскорячившегося в разные стороны бутона диковинного цветка, стрелялись вверх тоненькие струйки воды и, нахлебавшись воздуха, сладострастно изогнувшись, падали в изнеможении на жёлтое покатое дно; затем всё повторялось... снова и снова, пока "насосная" водоканала давала воду. Если же "насосная" отказывалась по каким-то причинам отсасывать, то включался автономный режим перегонки воды - вверх и... вниз - самотёком.
Сегодня, с утра, фонтанчик выглядел неожиданно странно:
Большей части его струй не удавалось достигнуть в свободном взлёте - падении золотого покрытия и, опускаясь на покрытую частыми крупными веснушками лысину, вода стекала прозрачной лавой по распластавшимся с боков оной редким мокрым волосинам.
Фонтанчик передёрнуло от непривычной роли и неизведанной доселе брезгливости; ему не нравился угол падения, окрас, температурный режим и заросли почти болотной растительности.
- Как жаль, что я не Мидас!.. - прошептал он, против воли, в который раз сегодня, погладив, подставленную под его струи - руки, конопатую лысину.
"Антошка" уже отыграл вчера вечером на пятирядном выборном баяне... что-то несусветно сложное, но сегодня картошку копать видимо не собирался, да и вряд ли смог.
- Э-хе-хе... не везёт, так не везёт! А я бы в это время немного отдохнул на привычном золотом дне, - вздохнул фонтанчик и уронил прохладную слезу на пятнистое темя. - Лучше уж имел бы одно большое пятно, а так - ни то, ни сё... - он снова вздохнул. Ему почему-то стало обидно, что большая объёмная лысина не имела к большой политике никакого отношения, а то, что не имела, он понял, когда впервые увидел её гостей.
Они не могли быть политиками, судя по разговору: то один, то другой отказывался платить налоги, материл правящую партию и костерил во все кладбища - конкурентов и даже кормящий его народный белок. Нет, это не могли быть политические деятели; от такого длинного состоятельного, вместительного слова вода в фонтанчике забурлила всей жидко текущей круговоротной жизнью, и он гордо осознал, что именно является несколько уменьшённым макетом самой Природы.
- А чего это я зажмурился, всё щупаю руками сверху... будто слепой, - вспомнил фонтанчик и удивился беспричинному страху. - Привыкай смотреть опасности в лицо, - приказал он себе и открыл единственный, забранный круглой решёткой и болеющий вечной жаждой, глаз, выполняющий по совместительству множество различных функций отлаженного организма: ротовой полости, гортани, уха, ноздри и так далее; но это всё были поглощающие отверстия, а "далее" находилось ниже и было замуровано под толстым слоем французского кафеля.
- Армяне, я вас не боюсь! - дурачась, кричал фонтанчик, вертя узким задом под кафелем и вонзая в подвесное небо водяные стрелы.
Решившись, наконец, взглянуть лысине в лицо, он резко отверз зажмуренный глаз и столкнулся с зажмуренными в судороге другого страха двумя морщинистыми кусками кожи, по слоновьи спрятавшими нежную влажную субстанцию куда-то глубоко.
- Ого, да тебе ещё хуже, бедолага! - посочувствовал фонтанчик и услышал нарастающий гул... - Стонет, несчастье моё! - сочувствие продолжало проистекать... а глаз - весь превратился в ухо...
Неожиданно толстые накладки внизу лица широко раздвинулись,
явив глубокую пещеру и вкупе со стоном извергли вонючую, острую кислотную струю, с остатками вчерашней кулебяки и растворённой - в чёрную кашку - белужьей икры.
- Какое счастье, что мой корпус покрыт золотом, а то не миновать коррозии, ведь под покрытием-то я голый, как тот самый король!.. Ох... чтобы мы - великие - без золота делали? - запричитал фонтанчик, с отвращением промывая глаз, ухо, пробрюшливое жорло и ноздрю. - Всё приходящее, а золото вечно!
Блевантёру стало несколько легче... Он напрягся, пощекотал для уверенности пальцами в нёбе и отвалил с барского плеча ещё порцию... прямо в решётчатое забрало золотому рыцарю - почти без страха, но с упрёком!
- А всё-таки приятнее блевать в золотой унитаз! - решила лысина, ей уже стало гораздо лучше... настолько, что зрелые мысли полезли под рыжие веснушки, джентльменским набором отечественного бизнесмена. - И пахнет лучше... как никак!
Он вспомнил о тяжких, но тёплых, давно минувших днях, об искренней дружбе с простым архаичным унитазом "с полочкой", о том, как порой обнимал его нежно и трепетно, выворачивая самоё себя наизнанку, но не мог простить другу одного: несвежего запаха изо рта. Да и рекламы "нужной", тогда не существовало.
- А зря! - порывшись в карманах и достав пачку "Орбита", он сунул две, как учили, подушечки в рот; затем, шумно фыркая, умылся из фонтанчика, до слёз обиженного хамским наречением - "унитаз".
Он твёрдо знал, что реклама - самое ценное и нужное в нужнике жизни! Да что там говорить - просто золото! Телевидение только теперь стало понимать, насколько она необходима... людям! Сам он телевизор не смотрел, кроме рекламы там было нечего смотреть, а за частотой её трансляции и качеством подачи следили клерки.
Он подошёл к окну - сбоку, и медленно отодвинул от стены угол портьеры... дав полюбоваться и ей леопардовым окрасом своей головы.
На улице было, как обычно... никто не целился в его окно из гранатомёта, и на соседних крышах казалось чисто. Снег был убран.
- А зря! - решил он и записал в блокнот, что нужно насыпать снега на соседнюю противолежащую крышу. - На белом фоне киллера легче обнаружить. Так... - вспомнил он, - опять всякая хренотень в голову полезла... а ну...
Он подошёл к хрустальному глобусу и нажал копку...
Крыша мира съехала набекрень и открыла взору множество торчащих горловин, горными пиками устремившихся ввысь, дабы при подходящем случае низвергнуть гордые самодовольные "пикi"* ниц.
- Врёшь - не возьмёшь! - прошипела лысина и опорожнила полный стакан виски.
... Уже смелее приоткрылся край портьеры и не так страшно
гудели авто на проспекте, но... что это?..
На противоположЕнной крыше две чёрные мрачные фигуры зачем-то вертелись рядом со спутниковой антенной...
- Так... зашевелились сволочи! - подумалось под побледневшими пятнами и похолодало в животе.
Следующий стаканчик виски утонул в бурлящей холодной
* пикi (укр) - рожи.
пучине и зазвучал оттуда мелодией из оперы Джакомо Пуччини - "Богема". Он прислушался к урчанию и обиженно шмыгнул носом:
- Как можно скрыться в пучине, если пучит? Дурак! И чего я попёрся в большой бизнес, что приобрёл, кроме этого?.. - он с ненавистью взглянул на сжавшийся и обмочившийся от страха золотой фонтанчик. - Независимость? От чего? Если бы хоть площадь такую украинскую, столичную поимел... в собственность!
Его глаза съехались в общие стороны и слились, на покрасневшем и покрывшемся лопнувшими фиолетовыми сосудами, носу. Чем больше он сводил их вместе, тем шире становилась проекция носа, но дальше носа, как говорится, глаза прыгнуть не могли, как и он со своими деньгами, до тех пор, пока они не перестанут быть его, а случиться это могло в любую секунду.
В гроб их тоже не возьмёшь; мало того, что вытащат, так просто не влезут, даже если тело пристроить вне.
- Независимость! - он снова шмыгнул и решил присесть в мебель. - Звучит, пока в животе урчит! - утонув в кресле, он вспомнил, сколько человек ждут его выхода: из запоя, на работу, из жизни, - у каждого было своё мнение относительно перспектив его независимости.
Старых друзей он давно оттолкнул, посчитав, что сверху трудно смотреть вниз - глаза устанут, а сам уставал пялиться вверх, исподлобья, вечно кланяясь; и заглядывать повыше, чтоб быть всегда в курсе - что там за облаками: дождь или снег, ветер, сушь, глушь?..
- На хрена мне эта глазная терапия? - он посмотрел на забытый вчера и расшиперившийся гофром на стуле, баян. - Я - музыкант; и ведь неплохой был музыкант - надежды подавал... а вот... бедным никогда! - запоздало вспомнил он и тут же воскликнул:
- Подам... подам... лучше поздно, чем никогда! Господи, подам... и детским домам, и нищим, и бомжам подам... только спаси и помилуй мя грешного!
Он снова приблизился к окну и выглянул в щелку...
Антенну развернули немного в сторону, и теперь она большей плоскостью смотрела на него.
- Вот оттуда и будут стрелять, - поджилки содрогнулись, и опустились бронированные жалюзи. - Где ты? - он суетливо оглянулся в поисках верного друга.
Друг стоял на старинном рояле, тягаясь ростом с отстойными столетними старцами, от возраста страдающими недержанием и обтрухавшими воском собственные ноги. Спесиво отливая золотистым цветом наполнения, он крепко температурил от важности, почему-то не согревая градусным сороковником холодную сталь стекла.
Знакомая музыка снова попыталась отвлечь бывшего адепта и зазвучала в животе громче...
- Богема... как просто, мирно, пьяно и сытно! - позавидовал он из последних сил и уронил голову на дно цветка, невольно подслушивающего мысли хозяина и высоко бьющего вверх прозрачными сочувствующими струями.
- Что за жизнь у нашего брата? - плакал золотой цветок. - Сегодня ты есть, а завтра... "муха" в окно, и... вдребезги!