Армагед-дом : другие произведения.

Ск-6: Отклонение от нормы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта жизнь - ошибка природы, отклонение от нормы, насмешка над всем миром. Но когда самая важная дилемма разрубает реальность на две половины, вопрос того, как избежать самых страшных последствий, становится самым важным, самым значимым. Только вот что победит в этой вечной войне между слабостью вкупе с личным счастьем против глобальных целей, иллюзорных и призрачных?..
  Нина проснулась от странного чувства - сердце внутри дрожало и билось, выстукивая пульсом кривые неверного ритма, трепыхаясь, словно прыгающий по полу клубок шерстяных ниток. Она привстала на кровати, уперев острые локти в накрахмаленную, с серовато-желтыми цветами ткань подушки, и положила подбородок на нависающий выступ горбатого, вспучившегося краской подоконника, сонно щурясь в глубокую ночь. Небо подернулось мутной дымкой, оттеняя еще не проклюнувшуюся предрассветную серость и вспыхивающее у самого горизонта багряное пламя. Нинка резко прижала кулак к впалой, тощей груди и вновь глянула на лижущие небосвод красные языки, покачиваясь в зыбкой грани между сном и явью.
   Дверь врезалась в стену. На пол с тихим шелестом осыпалась пригоршня размокшей штукатурки. Сослуживица, у которой на сегодняшнюю ночь Нина осталась после работы, замерла черным силуэтом, чернильной кляксой в дверном косяке, всклокоченная, с перекошенным ртом:
   -Нинка! Вставай! Нинка, мрыга!
   Ее голос был полон визгливой паники, но паники обреченной, словно бы даже долгожданной.
   Только вот Нине никак нельзя было умирать, только не сегодня - она вскочила с кровати, перепугано стуча попеременно ногами в штанины, путаясь и падая на холодный деревянный пол, натягивая удушающую водолазку и влезая в совершенно неуместную в такой ситуации хлипкую обувку, путаясь пальцами в длинных шнурках. Коллега совала руку в пальто и никак не могла попасть, но не отрывала взгляда от зеркала в тяжелой раме, висящего в прихожей. Глядела на себя и глядела, бессмысленно, тупо, несчастно. Через минуту они уже неслись по лестнице, придавливаемые к полу стонами и причитаниями со всех этажей, грохотом захлопываемых, возможно навсегда, дверей, бегущими со всех сторон людьми в кофтах прямо на пижамы, тащащих за собой баулы с ценными вещами. Глупые. Совсем скоро россыпи чемоданов и сумок осядут пеплом на улицах, забытые, ненужные. Никчемные.
   Выбежали на улицу, где удушающе застыл запах кислоты и пепла. Люди текли мимо них ропщущей и открыто ревущей толпой, и Нина втиснулась в их нестройные ряды, все еще сжимая ледяную и мокрую ладонь сослуживицы в своей твердой руке.
   ...Когда Нина забеременела, до очередного Апокалипсиса, готового убить мир вновь, отчаянно собирающегося похоронить тысячи судеб под довлеющей историей, оставалось около семи лет. Это было катастрофой, это было нонсенсом - самым безобидным из всего этого было то, что невнятный, расплывчатый отец скрылся в огромном мире, не успев почти и появиться в Нинкиной скучной и размеренной жизни, а самым страшным - наступающий мини-конец света, во время которого все население земли должно забиться в узкие, тесные Ворота, продираясь сквозь немыслимую давку, камнепад с небес, ядовитые выбросы и множество таких же, ничуть не менее приятных вещей. А среди всех этих взрослых, отчаянно зубами и ногтями борющихся за жизнь людей должен был быть и крошечный, пока не рожденный Нинкин ребенок.
   Она впала в отрицание, затем - в отчаяние, затем - в ярость. Прошла всех врачей, тыча им в лица засаленными, истрепавшимися бумажками и выписками, натыкаясь лишь на сожаление в глазах и непонимание. Они разводили руками - все дети родились в первые годы 20-летнего нового цикла, когда до апокалипсиса было целых два десятка лет, когда у малышей впереди еще была целая вечность, чтобы вырасти, выучиться, окрепнуть, чтобы бороться за свою жизнь в побоище перед воротами с солидным запасом сил. У будущего ребенка Нины всего этого не было - он в лучшем случае предстал бы перед разъяренной людской массой крошечным пятилетним или шестилетним малышом, совсем еще неспособным вырывать собственную жизнь из чужих, отчаянных в попытках выжить рук.
   Она не знала, что делать. Нинка боялась и была счастлива одновременно - уже немолодая женщина, тридцатник по годам уже вторгался в ее жизнь, грозя оставить без ребенка и в следующем цикле, живущая с матерью, без каких-либо перспектив в жизни. Она - самая обычная девушка, каких сотни и тысячи бродят по улицам с одинаково усталыми взглядами, сутками стучащая по пишущей машинке в крошечном офисе с пыльными окнами и чахлой геранью в треснувшем горшке, надеющаяся пережить очередную катастрофу, чтобы вновь пальцы отбивать о клавиши, чтобы вновь тащить тяжелые сумки домой и пить чай с мамой, кутаясь в теплый свет желтой лампочки по вечерам. В память ей врезался фрагмент, впивающийся тупой, тягучей болью: серые стены со вспученными обоями, под которыми скапливались потеки воды, дождь за окном, ледяной белоснежный свет и дебелая полная женщина в несвежем халате, с показным сочувствием снимающая круглые очки с толстыми дужками, причмокивающая испещренными трещинами, густо вымазанными яркой помадой, широкими губами:
   -Ты же понимаешь, что это в принципе невозможно? Ты нарушаешь все биологические законы мира. Не было еще такого, чтобы за семь лет до конца света женщина носила в своем лоне ребенка. Это невозможно.
   Нина вновь протестующе взмахнула бланками, анализами, отчетами, словно опавшими листьями, и, погрустнев, опустила плечи.
   За окном все так же противно стучали капли, рикошетом отзываясь тяжестью в ушах, серость от туч просачивалась сквозь окна, удушающее давила на грудь. Врач все крутила в пальцах потемневшие от старости очки.
   Помолчали.
   -Глупая, у него нет шансов! - Спустя минуты взорвалась женщина, поднимая колышущиеся, словно тесто, руки. Глаза у нее потемнели. - Я могу дать тебе врача, но никто не сможет гарантировать тебе даже того, что этот ребенок родится! Ты понимаешь или нет, что твое дитя - ненормальность для целого мира?!
   -Это вызов всей вашей системе, а мир здесь ни при чем, - ответила сухо она, сощурив глаза.
   Вышла Нина из кабинета, громко хлопнув дверью. С потолка посыпалась крупой пыль.
   ....Сейчас она шагала, всеми силами удерживая себя, чтобы не сорваться на бег, чтобы не броситься, сломя голову, расталкивая случайных людей, лишенных лиц в этой перепуганной, разномастной толпе. Но она шла, чеканя шаг, отталкиваясь ногами от нагревающейся, подрагивающей земли с ровным темпом, глубоко вдыхая горький воздух. Вчера она допоздна задержалась на работе. Замученная и затасканная, с покрасневшими глазами, Нина устало печатала свои отчеты, когда ночь за окном резким броском накрыла мир черной пеленой, а часы празднично прогудели полночь. Ехать домой было поздно, и она напросилась переночевать у коллеги, имени которой даже и не помнила. Просто подошла и попросила. Видимо, Нина выглядела так жалко, что та согласилась без размышлений. Уже сев на разобранный диван в небольшой квартирке, привалившись к неровно прокрашенному белой масляной краской подоконнику, она набрала номер матери, втыкая пальцы в пластиковые дыры старого, потертого телефона.
   -Где ты? - раздалось в трубке без приветствия, голос испуганный - плохо. На заднем плане послышался громкий топот, и звонкий голосок воскликнул с надеждой: "Это мама?! Мама, да? Мама?". Нина почти видела, как кроха дергает бабушкину цветастую, домашнюю, выстиранную до прорех юбку небольшими ладошками.
   -Почему она еще не спит? - тихонько спросила Нина, надеясь спрятаться за упреком от вины.
   -Где ты? - вновь повторил сухой, измученный материнский голос. "Бабушка!" - раздался протестующий вопль за мембраной, и губы Нины дернулись в виноватой улыбке. - На работе опять? Нина, ты нужна дочери...
   -Я у коллеги, ночую, задержалась и решила не идти домой, - мама постоянно просила ее возвращаться домой пораньше, и черт бы с этими деньгами - их все равно нет, так зачем же сутками гнуть спину, если маленькая девочка молчаливо, но непрекословно нарушает собой все рамки природных законов и с каждым приближающимся днем мрыги становится все призрачнее. Но Нина старалась изо всех сил, работала, не щадя себя, может потому что слишком сильно она чувствовала вину, страх, давило предчувствие, когда она глядела в эти огромные, зеленые, прямо таки Нинкины глаза...
   -Доченька... - голос матери сквозил обидой и сожалением. Трубку зашуршала, зашумела, и волной счастья захлебнулись провода:
   -Мамочка, мамочка, ты скоро придешь?! - она все еще мило картавила, трехлетняя малышка с торчащими косичками пшеничных волос, прижимающая телефонную трубку к груди с такой нежностью, что можно было умереть.
   -Доченька, я буду только завтра, прости, зайка, - трубка примолкла, но вновь разразилась потоком любви:
   -Мамочка, я буду ждать! Я тебя люблю-люблю-люблю!
   Нина ласково попрощалась и сбросила вызов, на минутку задержав теплую трубку у щеки, зажмурившись, пытаясь сбросить с плеч тяжелое, гулкое чувство. Стряхнув все колючие кусочки, она отправилась в ванную, шаркая тапочками по деревянному полу, по пути вновь поблагодарив радушную хозяйку, снимающую в кастрюльке слипшиеся макароны.
   Теперь, вышагивая по проспекту, она трижды прокляла себя за это погружение в работу, за то, что не прижимает сейчас к себе своего ребенка, а идет одна, таща за собой вяло упирающуюся, отчаявшуюся сослуживицу. Люди в толпе роптали, а некоторые даже безумно кричали на бездушные, молчащие небеса - никто не ожидал мрыги почти на четыре года раньше, и каждый боялся, что именно эти четыре года вычеркнули из его судьбы. Нина молчала, не желая признавать себе, что пропустила самый важный день в жизни своей дочери.
   Возможно, последний день в ее жизни.
   Она бы никогда не покинула ее, знай, что конец света наступит так рано. Она бросила бы работу, бросила бы все на свете и просила бы милостыню, сидя на паперти с дочерью на руках. Нинка пошла бы на все, но сейчас она просто глупо шла, далеко-далеко от дочери, даже не зная, как она там, как там мать...
   Над головой прогудели вертолеты, вдалеке ударил гром, кто-то закричал. Людей становилось все больше. На одном из высоких балконов замер человек, крестясь - Нинка знала, что нужно отвести взгляд, но просто не могла, как зачарованная прикована к этому силуэту. И когда человек упал - не шагнул, не прыгнул, а просто обвалился вниз мешком - она видела каждый нелепый взмах его рук, будто пытающихся схватиться за небо, прежде чем его поглотила толпа, разом взметнувшаяся воплями и криками. А женщина запомнила только его руки, почти невидимые с такого расстояния, но так узнаваемо машущие перед грудью в последнем извинении перед Богом...
   Не выдержав, Нина всхлипнула и еще крепче ухватилась за хоть отдаленно, но знакомого человека. Женщина, шагающая рядом, бросила на нее взгляд и отвернулась, поджав губы. У каждого из этой толпы сейчас был повод порыдать, но все держались, и только Нинка цедила слезы. Женщина презирала ее, но девушке было плевать.
   Ее заботила теперь лишь судьба дочери.
   И больше ничего.
   ...А тогда Нинка была похожа на шар - огромный, неповоротливый, раздутый, но ощущала она себя самой легкой на свете, еще бы вынуть тяжелый камень из-под ребер, камень страха, и жизнь стала бы прекрасной. Живот выпирал из любой одежды так явно, что если Нина, пройдя по улице, не собирала целую котомку осуждающих, испуганных и откровенно изумленных взглядов, значит, она не выходила из дома. Но она всегда шла вперед, выпрямив спину и высоко задрав поплывший подбородок, только глаза ее так и норовили не видеть, не замечать, не ощущать такого в лучшем случае непонимания, в худшем - настоящего отвращения.
   В тот день все было таким же - низко нависшие тучи, серый асфальт, пропитанный тенями случайных прохожих, уткнувших глаза в пол, и поднимающих очи только чтобы проскользнуть изумленным взглядом по Нинке, черные и серые контуры сухих, облетевших деревьев. Она шагала, глядя, как светлые ботинки приобретают грязный оттенок, покрываются каплями талой воды, пачкаясь и тяжелея, когда рядом по дороге горохом прошуршала темная небольшая машина - только руку протяни, и ногтями царапнешь по сосущей черноте, холодящей подушечки пальцев.
   Нинка ускорила шаг, и мгновенно с этим со скрипом, густо тонированное окно поползло вниз, из него выскользнула небольшая, лохматая голова с полубезумными глазами и щербатым ртом, ласково улыбающаяся подрагивающими губами:
   -Ниночка, что же вы, не бойтесь! Мы - ученые, не желаем вам зла!
   Она почти бежала, бухая тяжелыми, словно колонны, ногами по мокрому асфальту, цепляющемуся за ноги и впивающемуся в подошвы. Волосы разметались по щекам и вились лентами на холодном ветру, свитер задрался, обнажая белую кожу, прохожие шарахались от нее, как от сумасшедшей, а машина тихо плыла рядом, плавно вздрагивая.
   -Ниночка, мы можем помочь вашему ребенку выжить в Мрыгу! - почти отчаянно выкрикнула странная голова, и только тут она замерла, тяжело дыша, закрываясь руками, оттягивая свитер, обернувшись, глядя недоверчиво, загнанно. Щербатый улыбнулся, приглаживая торчащие в разные стороны седые патлы, и учтиво распахнул дверь...
   Нинка провела там столько времени, что сейчас бы и не смогла сосчитать - почти все время до родов - в тесном кабинете, заваленном приборами, проводами и листами бумаги. Она задыхалась в этой комнатушке, увешенная присосками и прищепками, снимающими бог знает какие характеристики. Щербатый ученый, оказавшийся Семеном Львовичем, весь какой-то нескладный, шарнирный, с огромными тонкими руками и блеском увлеченных, ненормальных глаз. Истинный сумасшедший гений - она их себе такими и представляла. Он кружил вокруг нее, словно спутник вокруг планеты, взмахивал руками, прощупывал и простукивал, задавал кучи вопросов, заставлял заниматься упражнениями, дышать в трубки, выкачивал немыслимое количество крови - она давно перестала улавливать смысл, просто плыла во времени. Семен Львович где-то нашел даже папашу, всклокоченного, перепуганного, старательно отводящего глаза от живота и Нинки, словно незнакомой ему девушки. Она терпела.. В голове бился лишь отчаянный выкрик в спину: "Поможем ребенку выжить в мрыгу"!
   Нинка выдержала все испытания, но итогом этого стала вовсе не надежда, разбившаяся брызгами ледяной воды еще до того, как успела материализоваться. Ей сказали, что ничем не могут помочь - не придумано еще способов уберечь ребенка от толпы, сметающей все на своем пути, просто потому, что не было еще детей в апокалипсисе. Но все это Нинка знала и сама, и до этих выматывающих тестов и проб. Она даже не плакала, не кричала, не возражала - просто сидела, уставившись в одну точку, и глаза ее были пустыми. Семен Львович не прятал глаза - понятие морали было ему недоступно, он все показывал ей какие-то бумаги, трясся от восторга, что смог прикоснуться к такому чуду, летал по крошечной комнате, рассказывая ей о чем-то. Нинка слышала каждое его слова, но не поняла совершенно ничего.
   -Ниночка, - он нагнулся к ней, и девушку окутал привкус его безумия, пропахший прогорклым старым душком. - Вы обязаны сохранить свою жизнь. Вы меня слышите? Нина! Даже если этот ребенок не выживет, о, нет-нет, я, конечно же, абсолютно уверен, что вы его сохраните, - он замахал руками прямо перед ее лицом, жалко улыбаясь, наткнувшись на полный боли и осуждения покрасневший, сухой взгляд, - но вы должны сберечь свою жизнь. Помните - это главное, Ниночка, возможно, исследуя ваше тело и ваши особенности, мы сможем остановить эту чудовищную череду апокалипсисов! Ниночка! Храните себя, при любом случае, вы обязаны выжить! В вас мы сможем найти ключ к искоренению апокалипсисов!
   Она вновь горько глянула на него из-под ресниц и встала, тяжело покачнувшись, проигнорировав протянутую к ней руку обеспокоенного ученого. И молча вышла на воздух, впервые показавшийся ей таким свежим, но таким одиноким.
   ... Они тянулись, вяло переставляя ноги - прошел и час, и два, и ночь потихоньку отступала, пропуская вперед сероватый, брызжущий холодным туманом, рассвет. Нинка брела вперед, уже не цепляясь ладонями за впереди идущих, ее руки висели безвольными культями, только крутила головой, словно флюгер, выглядывая дочь. Коллега потерялась где-то с час назад - ее просто отнесло назад во время очередной волны, и Нина, цапнув воздух, спокойно побрела дальше, даже и не вспомнив про испуганную девушку.
   Сзади послышались крики, и толпа засеменила сильнее вперед, кто-то сзади вдавился в Нинку, люди напирали. Она оперлась ладонями о спину случайного прохожего, с трудом отжала собственное тело от его взмокшего свитера, вскрикнула от того, как скрутило внутренности. По людям прошел жалобный стон, гаснущий где-то впереди. В нескольких метрах справа над потоком человеческой реки взметнулись сюрреалистические человеческие тела, взмахнув конечностями, и рухнули по берегам, пачкая окружающих черной кровью - по рядам пронеслась машина, через мгновение врезавшаяся в стену дома, успев задавить еще немного случайных попутчиков. Снова грохот вертолетов и выстрелов, Нинка уныло подумала, в кого можно так долго стрелять. Она уже не боялась, не паниковала, только изредка щеки жалили колючие мурашки.
   Очередная мрыга, будь она неладна.
   Крики переросли в панику - они звенели в кислом воздухе и били в уши, кто-то рядом рухнул, сполз постепенно, чтобы быть похороненным под сотнями человеческих ног. Робкая рука попыталась поддержать его за плечо, не давая упасть, но безвольного человека затянуло вниз, словно в мясорубку. Впереди чадила черными клубами разбитая машина, ее самонадеянный водитель лежал на руле, в последнем жесте сжимая жесткую черную кожу, словно в объятиях. Глаза у него были налитые краснотой, безвольные и вытаращенные, недоверчивые от встречи со смертью.
   Нинку замутило, но она шла вперед, чеканя шаги. Впереди лесенка высоких домов низвергалась вниз, уступая широким проспектам и деревенским домишкам. Они выходили в частный сектор, значит, по завываниям хрипящих радио до гипотетических Ворот оставалось немного. До Машеньки оставалось немного.
   Она с трудом помнила, как ползла под сенью яблоневых деревьев, как мерно стучала отекшими, опухшими ногами по неровному асфальту, как впивалась пальцами во впереди идущего, молчаливо благодаря за то, что он не стряхивает ее тяжелую руку. Вспышкой для Нинки оказался простор пустоты - люди разбредались в стороны, их строй становился все меньше, спасительная теснота, что волокла ее по улицам, расходилась в стороны, и она уже не ощущала твердых, мокрых от испуга человеческих тел по сторонам.
   И Нинка замерла - степь перед ней колосилась серыми всполохами колючей травы, над которой метались парашюты расстилаемых простыней - измученные, трясущиеся люди падали на траву и беспокойно крутили в руках радио, голос которых дробился и множился, эхом раздаваясь то тут, то там. Кто-то плакал, кто-то застывал в объятиях, кто-то счищал скорлупу с вареных яиц и разламывал толстые, упругие белки, пробуя их дрожащими губами, кто-то глотал обжигающий чай. Гомон стоял по всей степи, люди расплывались нечеткими пятнами до самого горизонта, низко стелясь у земли, хаотично двигаясь и испуганно таращась в небо.
   Нинке предстояло найти среди всего города только двоих - свою мать и свою дочь, несмотря на толпу, на удушающий жар, на треск оружия, на всполохи в небе и истошные вопли, изредка доносившиеся издалека, откуда все текли люди рассеянным потоком. И Нинка побежала на подгибающихся, дрожащих ногах, побежала вперед, крича имена родных, и голос ее мгновенно скрывался под шелухой тысяч разговоров, шепчущих, шуршащих, кричащих и молящихся.
   Мелькали лица, она разворачивала людей за плечи, чтобы увидеть нахмуренные брови и удивленные взгляды, и бежала дальше, крича, пока не сел до хрипа голос. Нинка спотыкалась о людей, не слышала проклятий в спину, не прислушивалась к вопящему радио, не заметила даже, как сбросила стоптанные, нещадно тянущие кожу, туфли, и бежала голыми ногами, разрезая и протыкая кожу. Боли не было, не было страха, только борьба со временем - она успеет. Ее дочь выживет вопреки всем прогнозам.
   Когда ее схватили сильные, влажные ладони, приподняв за плечи над землей, она сделала еще несколько шагов прямо в воздухе, как кукла болтая ногами, и только потом замерла, оборачиваясь. На Нинку смотрел старый знакомый - с суровым, немного припорошенным удивлением, взглядом, с низко нависшими кустистыми бровями. Рядом с ним застыла крошечная подруга, прижимающая к себе огромный сверток с одеялом, составляющий больше половины ее роста.
   Одеяло. Оно впилось в память Нинки черными цепкими пальцами, въелось кислотой, оставив кадр до тошноты ярким - серое поле, низкий рассвет, пыльное небо, ссадины на руках и ногах, и это приторно-розовое, яркое, до боли знакомое одеяло в крошечных ежиках с цветами. Не слушая, не думая, не соображая, она выдрала тяжелое одеяло из рук и прижала к груди, мешком усевшись на землю, втягивая носом родной запах. Подруга, такая же серая, как и утро, присела рядом на корточки, положив руку ей на плечо:
   -Ниночка, я кричу-кричу, а ты несешься, не слышишь, пока Витя тебя не схватил, ты бы и пробежала дальше, мы тебя кучу времени ищем, где ты была... - щебетала она без остановок, а Нина просто ткнулась лицом в тепло и пух кислотно-розового одеяла, зажмурившись и выдохнув застоявшийся в саднящих от боли легких углекислый газ.
   Нашла.
   Наконец-то нашла.
   -Где мама? - смогла сипло выдавить из себя Нинка, до боли в пальцах вцепившись в хрупкую спящую дочку. Витя навис над ними молчаливой бесстрастной скалой.
   -Ниночка... - лицо подруги сползло вниз, будто утекло - кончики глаз, кончики губ. Взгляд вспыхнул и остекленел. - Мы... Мы ее потеряли... Она перед крышей отдала нам Машеньку, перепуганную, и отстала... Мы ждали ее внизу, сколько было возможно, но нужно было идти до Ворот, ты же понимаешь, правда? Не волнуйся только, с ней наверняка все хорошо, она где-то здесь, тоже бегает тебя ищет, вы же одинаковые с ней, ой артистки, Витя, смотри внимательно по сторонам...
   Щеки Нины одеревенели, но она укусила себя за губу и вновь приказала взять себя в руки. Не так она себе представляла этот момент, даже не попрощалась... Но сейчас главное - Маша, притихшая в ее руках, посапывающая, наверняка, как всегда сонно приоткрыв пухлые, четко очерченные губки. Оплакивать мать Нинка будет потом, когда они выйдут с дочерью из Ворот, вот тогда и нарыдаются вволю. Пока нельзя допустить ни слезинки.
   Девушка отвернула ворот одеяла, нежно придерживая длинный ворс пальцами, растягивая мягкие, безвольные губы в улыбке. Пальцы наткнулись на что-то липкое, влажное, прохладное.
   Нинка не обратила на это внимание, гладя светлые, тонкие волосики подушечками. Дотронулась до лба, щечек, уже наливавшихся белизной, уже прохладных и твердых, как мрамор. Отогнула одеяло, глянула на меловое лицо - те же пухлые щечки, губки бантиком, прикрытые глаза в обрамлении длинных иссиня-черных ресниц... Машенька выглядела беззаботно спящей - вот-вот откроет щелочки глаз, зевнет, улыбнется и потянется маленькими ручками к Нинке, застывшей сейчас с огромным одеялом в руках. Но дочка спала, спала теперь уже вечным сном, нарушить который ни в силах были ни одна мрыга, ни один апокалипсис. И такое на лицее ее было спокойствие, что Нина не решилась его нарушить, а лишь вновь прикрыла розовым пухом еще не обезображенное смертью родное лицо.
   Подружка глупо улыбалась, держа ее ледяной рукой за плечо - она ведь даже не поняла, видимо, в шоке. Витя отводил хмурый взгляд от Нинкиного лица, вслушивался в треск радио, серьезно вглядывался в горизонт, будто желая увидеть Ворота.
   Ворота... Какая глупость. Какой бред. Не будет никаких Ворот. Кому они нужны-то теперь?..
   Нинка поднялась, нетвердо качнувшись, но устояла на босых перепачканных ногах. Витя подхватил ее под локоть - слишком быстро и сноровисто для человека, увлеченного наблюдением окружающей обстановки. Нина нашла в себе силы растянуть губы. Витя вздрогнул. Улыбка явно не удалась.
   -Спасибо, - шепотом обронила она. - Дальше я сама. Маму искать пойду.
   -Ниночка, куда же ты пойдешь, вместе же всем безопаснее, мама найдется, а нам надо всем вместе войти в Ворота, мы поможем с Машенькой, такая она у тебя тяжелая - ужас, ну совсем уже большая... - Нина уже не воспринимала быстрые, смазанные слова, а просто зашагала вперед. Витя вырос перед ней, так же не глядя в глаза, заполненные влагой до краев.
   -Нин, ну куда ты? Оставайся. Ты не сможешь... ну, ее...
   -Спасибо, но мне нужно найти маму.
   Она шагала так долго, сколько могла, несколько раз упала, ком из одеяла в руках по секундам наливался тяжестью. Если бы Нина могла вернуть момент, то она бы не открывала одеяло и дальше, теша себя мыслью, что отыскала живую и невредимую дочь, что впереди - полное радости будущее, двадцать лет нового цикла, насыщенная и интересная жизнь Маши, ее первые победы и поражения, ее улыбки и заливистый смех.
   Теперь же она тянула на себе истрепанный, перепачканный черный куль и не обращала внимания на взгляды - уже не удивленные, уже не осуждающие.
   Сочувствующие.
   Она доползла до небольшой лесопосадки - в жидких кленах и карагачах почти не было людей, все старались разместиться на пустом пространстве, откуда легче будет нестись к воротам, сшибая людей на своем пути. Затащила потемневшее одеяло в небольшой ровик, который едва закрывал ее макушку, когда она прижималась к земле. Нина стряхнула руками прелые листья и сняла репейные колючки, плотно впившиеся в слипшийся розовый мохер. Успокаивающе погладила ладонью хранивший иллюзорное тепло плед, и легла, прижавшись лицом к дочери, отделенной от нее вуалью детского одеялка.
   Все внутри будто выжгло и заледенело - грудь едва дышала, хватая горячий воздух и выбивая ее мелкими порциями. Нинке хотелось зарыдать - теперь пора, теперь можно, но глаза высохли до боли, до скрипа, до красноты. Голос царапался в горле и не шел - последние слова, которые она так долго гнала от себя, засыпая на работе, застряли в глотке и не давали дышать. Она была готова к истерике, к обмороку, к воплям и заламыванию рук, но не была готова к тишине, ватой забившей уши и рот, похоронившей под толстым массивом.
   Нина лежала так кучу времени, коря и стыдя себя за спокойствие, за отсутствие боли, отсутствие слез. Неправильная мать с самого начала - и забеременела не вовремя, и родила кое-как, и воспитывала плохо, и боялась лишний раз провести время с дочерью, все слушая бьющееся в ушах эхо: "Она не выживет". И вот сейчас застывшее, одеревеневшее тело под ее руками, под ее сухим и бесстрастным лицом, а она даже не может повести себя как убитая горем мать. И мысли в голове глупые, суетливые - не сожаление и горечь, а только ... вина? Вина, осуждение, принятие, шок?
   Где же боль?
   Она вспоминала звонкий смех, когда дочка дрыгала ногами во время щекотки, как выворачивалась из рук, не давая заплетать торчащие косы, как смешно мазалась кашей и пачкала хохочущую Нинку, тыкающую в маленькие губы пластмассовой ложкой с утенком, но чувствовала лишь вину, что не чувствует больше ничего.
   Но вину-то чувствовала?
   Она так и парила в тяжелых мыслях, спрятав голову в одеяло, вокруг брели люди, испуганно обходя неподвижно застывшую женщину на очертаниях детского тельца. Кто-то причитал, кто-то молился, многие просто топали рядом, возникая из ниоткуда и пропадая в никуда. А Нина просто лежала и ждала, когда на ее голову посыплются метеориты, когда глефа разорвет ее на части, когда кислота съест ее органы, когда смерть заберет ее никчемную, черствую душу из надоевшего тела.
   Ждала.
   Но даже и так крики застали ее врасплох - все люди бросились вперед, отшвыривая сумки, забывая про покрывала, кто-то даже бросал родных, взвиваясь на ноги и устремляясь вперед, где в жарком воздухе, плывя в мареве, возникли дрожащие, зыбкие ворота. Топот, грохот, вопли, крики, пыль, болезненные удары ног по всему телу - небо смешалось с землей, поменялось местами и уступило себя кромешному аду. Нина перестала существовать - просто провалилась во тьму, долгожданную и спасительную, исчезая без остатка.
   Легкие жгло болью, кожа чесалась и саднила, спина была похожа на мясную отбивную, которые так любила трескать с запеченной картошкой Маша. Маша... Боль была похожа на взрыв суперновой звезды, на сбивающий на полном ходу поезд, на врезающийся в землю стальной самолет, распавшийся, раздробленный на куски. Нину вывернуло наизнанку, раздробило на клетки, скрутило и она вновь исчезла, испаряясь в горячий воздух трепещущейся душой...
   Открыла глаза. Небо было ярко-красным, ненатуральным, комичным - на нем вспыхивали золотыми хвостами и исчезали черные пятна, земля горела черным пламенем. Нинка долго лежала, глядя на огонь, жрущий хилые кусты, пытаясь унять гонг в груди, трубивший болью даже в кончики пальцев. Глаза дергались и слипались, кололись остатками ресниц. Девушка приподняла тяжелую голову и увидела поле, усеянное лишь кучками потемневшей одежды.
   Не добежали, бедняги.
   Кучи ползли по степи, уверенно лидируя у погибшей под огнем степью. Сплошной ковер. "Какой ужас", - подумала Нина бесстрастно, но это, конечно, был не ее ужас. Ее ужас вонзался иглами в каждую клетку, в каждую черточку, выдавливая огромные, сырые слезы, жгущие покрытую волдырями кожу. Она плакала, гладила одеяло, шептала слова извинений и прощаний - все срослось лишь в бред, когда она то парила над реальностью, то погружалась в вязкий горячий янтарь, то вновь выныривала и целовала грязный пух.
   Ворота будто насмехались над ней - маячили перед глазами, совсем близко, только руку протяни. Светящиеся, белоснежные, разве что невесомые облачные занавеси не колыхались из провала сплошного света, да не доносились ангельские голоса. Нина игнорировала их, сколько могла, но те и не думали пропадать - пару раз в них с полубезумными воплями вбегали люди, мало похожие на людей, да протащились несколько полупрозрачных теней.
   Все уже прошли, все, кто выжил в эту мрыгу. Только Нинку теперь они ждали, призывно сияя чистотой и светом.
   Только вот маму Нинкину они уже не ждали. И Машу тоже.
   Нина, вся черно-красная, грязная, израненная, повернула к ним свое ненормальное лицо, сжимая руками одеяло, и заорала, что было мочи хриплым голосом:
   -А НУ ВОН ПОШЛИ ОТСЮДА!
   Ворота все так же сияли, прощая легкомысленную девицу и даруя ей один шанс за другим. Один за другим.
   -Чертовы ворота, - маниакально усмехнулась она, отворачиваясь. - Кому вы нужны-то теперь? Теперь...
   Она жалко всхлипнула, слизнув с губ застывшие слезы. Помолчала, баюкая неподъемную дочь. И неожиданно вспомнила шарнирного, взлохмаченного Семена Львовича и его страстный, сбивчивый шепот: "Возможно, исследуя ваше тело и ваши особенности, мы сможем остановить чудовищную череду апокалипсисов! Храните себя, при любом случае, вы обязаны выжить! Вы может спасти мир!"
   Нина сплюнула на землю черную слюну и снова сардонически хмыкнула - мир она спасет! Да хоть пять раз! Боль скручивала изнутри, мешая дышать, дочка постоянно бегала перед глазами, улыбаясь и махая руками, мешая думать, заставляя лишь сжимать тело в бесплодных попытках выдавить боль. Какой мир она спасет, если даже мать, даже дочь не уберегла?! Никого не уберегла. Кто ее держит-то теперь в этом мире? Кому эти ворота сияют и манят? Пишущая машинка, что ли, на которой она будет стучать в тесном офисе двадцать четыре часа в сутки, прерываясь на еду и сон? Куда ей идти- то теперь? В лаборатории, к чокнутому Семену Львовичу, мир спасать, апокалипсисы отворачивать от земли?!
   Раньше Нинка долго об этом думала, по ночам лежа на твердой подушке и разглядывая мутно-белый потолок. Возможно, ее поздняя... ну, ясно кто... стала первым сигналом, что мир изменяется? Что есть возможность выйти из замкнутого круга, выскользнуть, избавившись от пут, сбросить замки и зажить нормальной, настоящей жизнью для человечества? А может, это просто глупый сбой, очень смешная шутка над растоптанной в пух и прах Нинкой, от которой ничегошеньки не зависит? А может, исследование ее "бракованного" тела хоть чем-то снизит человеческие жертвы? Каким образом? Да черт его знает, пускай Семены Львовичи разбираются. Она - отклонение от нормы, и возможно, не просто так сейчас эти издевательски совершенные ворота никак не желают сгинуть, превратив Нинку в груду пепла. Только чем она поможет? Научит, как родить не вовремя и потерять все, вплоть до смысла жизни?
   Или... может, именно ее организм - ключик к остановке мрыг? Может, они все неправильно поняли, неправильно сделали, и поэтому она поплатилась всеми важными жизнями, всем, что давало ей силы жить? Может, если они найдут способ понять такую ошибку, сделать ее решением и остановить всю эту череду бесконечных смертей, может, чья-то дочь сейчас не вознесется к небесам, а сможет прожить счастливую земную жизнь, раз уж дочери Нинки это неподвластно?..
   Бред. Все эти Львовичи, эти ошибки, эти мрыги. Плевать ей на все - куда карабкаться выше собственной головы? Никуда она не пойдет, ни в какие Ворота, ни в какую жизнь, ни в какие лаборатории, ни в какие гипотетические спасения человечества. Все ее человечество сейчас завернуто в одеяло, и терпеть такое сил нет больше никаких. Повернувшись к Воротам, Нинка издевательски помахала им рукой и, схватившись за кончик грязно-серой материи, потянула дочь куда подальше от этой очередной насмешки над ее жизнью. Там, внутри, застыли миллиарды людей, которые вскоре выйдут в новый мир, оплачут погибших, вдохнут свежий воздух и вновь счастливо заживут, побегут в своей повседневной, глупой, но опять же, счастливой жизни. А Нинка ничего ради них, безличной серой массы делать не собирается. Думал ли тот, кто толкнул единственного на весь свет маленького ребенка, кто убил ребенка в эту мрыгу, о человечестве, о Нинке, о ее выедающей боли? Нет.
   И Нинка не будет думать. Пусть живут свои двадцать лет, пусть вновь выживают и вновь умирают. Ее это заботы?! Просила она у кого-то эту беременность-ошибку?! Нет. Вот сами пусть и разгребают. Она не мать Тереза, чтобы сглотнуть боль, похоронить ее в себе и приняться за спасение каждой души налево и направо, нет уж, дудки. Она отфыркивала с лица клочки волос и упорно тащила одеяло все дальше от Ворот, кляня на чем свет стоит и мир этот, и человечество, и мрыгу. Злая на всю Вселенную.
   А она пускай и умрет, и что? Встретиться с Матушкой в белых одеяниях, вновь прижмет дочь к груди - на губах проклюнулась легкая, дрожащая улыбка. А мир и сам себя спасет как-нибудь и когда-нибудь, нельзя же это взвалить на хрупкие Нинкины плечи, обычной дуры упорной, из-за которой столько горя произошло. Да и если бы она точно помогла бы хоть немного, то подумала бы еще, а так - нет, ни за что на свете она не пойдет в новое двадцатилетие до мрыги, не дотронется до этой издевательской белизны...
   Утомилась. Встала, отерла пот рукой, наклонилась. Отбросила покоробившееся одеяло, прижалась теплыми губами к ледяному лбу, провела нежно рукой по круглым щечкам, шепнула что-то сокровенное, важное только для них двоих. Накрыла лицо одеялом.
   Обернулась.
   И шагнула в ослепительный свет Ворот, осветившись на секунду изнутри и растворившись в спасительном спокойствии.
   До остатка.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"