Взмахивала крыльями, нюхала и ощущала до последнего пера синий, бегущий по небу перезвон. Куталась в мантильи из пуха и сама покупала цветы. По-водяному однородной была ее речь, и постепенно ее собственные слова перетекали в чьи-то чужие.
Я читал ее осенью и ранней зимой, вжавшись в спинку заднего кресла вонючего маршрутного такси, нагнетая родительные падежи, слушая прохладное попискиванье Валерии и кривясь. Она была в мягкой обложке и относилась к тем книгам, которые я сознательно покупал в университетском книжном салоне в целях расширения образования. Поэтому она была по-английски. Ее прелесть была в том, что именно с ее помощью я единоразово смог настрелять целую свору зайцев и ни одного не упустить. Ох. Домашнее чтение по-английскому и обязательное - по иностранной литературе. Непонятность большинства нежных и ласковых слов-оттенков, отторжение и непрозрачность, минимум комфорта - и в то же время понятный и приятный сюжет.
Чем тогда была моя жизнь? Послевкусием Пруста. Начитавшись его, я немного окосел, но зато читать мою "синюю птицу" мне было легко. Она оказалась такой... как старинные аптечные весы. Она балансировала между оригиналом и переводом (я прочитал его значительно позже и не нашел для себя ничего, кроме того, что и так уловил в непонятном оригинале), между чужой книгой, взятой почитать, и моей кровной собственностью. Между сном и явью. Между мной и незнакомцами на улице. Она ложилась на глаза шорами-щитами зонтов и, несмотря на свою весну, осталась для меня навсегда начинающимся ноябрем. Она сама вдруг становилась тонкой и печальной вуалью дождя, через которую весь мир выглядел, как картины Сера. Она была как кукушка. Она была как кувшинка. Как водосборник. Как рыба. По ее жилам текла холодная голубая кровь.
Верил ли я тогда в обаяние холода? Наверное, да. Это греющие (?!) неоновые огни на вывесках. Это упоительный шепот реклам, глянцевых до приторности... Это мир-игрушка. Дрожание электронной музыки. Жизнь города в ночи. Я ждал с нетерпением ноября, потому что тогда день уходит быстро, и начинается бесконечная, полнокровная ночь - не жалкий отрезок времени, который только и ждет утра, чтобы всем опять вскочить под надрывные вопли будильника и побежать, задыхаясь от серых, отвратительных на вид выхлопных газов - настоящая ночь, обязательно и обаятельно лгущая, все скрывающая и приукрашивающая, когда можно окунуться в темноту и бежать...
Я приходил, ложился в постель и читал ее ночами, пока не слипались глаза. Я хотел спать, но всегда можно было подойти к окну и увидеть, как горят другие окна, услышать пчелиное гуденье парковки в соседнем дворе и увериться в том, что суета не остановилась, и можно спокойно читать, вливаясь своим движением по строчкам в буйный ночной электронный ритм. Музыкой мигалок стала она для меня, хотя в ней отродясь ничего такого не было. В ней была сухость и тонкость, элегантность подбора оттенков, погруженность в себя и жизнь в себе, а я нырял в нее, старорежимную, начала двадцатого века в тех платьях с заниженной талией и первых модных автомобилях; из прокуренного американского дайнера я влетал и не одурманивался ее размеренностью, а совмещал ее со своим миром, и плыл...
Миры-игрушки... Ожидающие катаклизмов обломки. Остатки. Начало вырождения сочетает остатки здоровья с удивительной утонченностью, думал я. Синяя птица, кукушка в часах, была из фарфора и - разбилась.
Я читал книгу. Шли дни и недели. Я читал медленно не потому, что смаковал, а потому что не успевал, так как дни были коротки, а ночи не могли меня обмануть муравьиным миганием фар, и я падал в сон, как в колодец, и мне снились дурные, страшные сны, я вставал весь разбитый, ел бутерброд и шел обратно, в маршрутку, нюхать бензин...
Я возвращался из Москвы. Из шумной поездки с приятелями. Я хотел помыться и не успел в университет. По комнате было разбросано чистое белье. Из окна было виден залив. Он дышал надо льдом. Я вспоминал, какая Москва ночью, и мне было неприятно. В ней я чувствовал себя Минотавром, которого ведут на заклание. Она вся была узловатая, и огни витрин жгли сильнее. Мы уже не помнили тогда, день или ночь, а если ночь, то какого дня. Мы ели и пили, и я не смотрел в счет, потому что знал, что это просто дурной сон. Днем я гулял по зданию Третьяковской галереи на Валу. Смотрел выставку кубистов. Мне нравилось, я мог бы век не уходить от тамошних фантасмагорий, и потом как-то через булочки у метро эти странные пятна перетекали в жизнь, и я уже не разбирал, где... Мы бежали, бежали. Не помню, как мы снова оказались в поезде, но все почему-то были страшно рады - мои приятели, а не я - все потрясали добытыми сувенирами, пили отвратительную теплую минералку, обменивались впечатлениями, заказывали чай и постельное белье. Поезд отъезжал. А я сидел и смотрел на того парня, который вечно курил с мундштуком дорогие сигареты. Он был пианист, у него были очень длинные пальцы, очень красивое лицо и потрясающие по выразительности близорукие карие глаза. Он откупоривал джин-тоник и смотрел рассеянно-мимо, улыбаясь своим изящным ртом прихотливо и немного грустно. Печать вырождения, думал я. Мне было тоскливо, и я не мог читать. Он отхлебнул и улыбнулся уже до ушей.
Когда наутро я принял у себя душ и вошел в свою комнату без занавесок, такую светлую, как аквариум, такую пронзительную... я понял, что я смертельно устал, и никуда не пошел, а просто лег спать. А синяя птица полетела куда-то в другую сторону.