Из праха неожиданно восстали глаза. Ядовитые фиалки на холодном, как лунь, лице. Вбиваю котурнами гвозди в ваши головы, потому что вы, ошалевшая толпа, непременно начнете кусать, отожравшись, хозяйские руки, и все пойдет прахом. Его глаза. Про которые я писал стихи, хоть никогда их не видел. Октябрьские сумерки в северо-западной части России приятно заканчивать чаем со сдобной булкой, посыпанной сахарной пудрой. Тогда вы садитесь вдвоем или втроем вокруг самовара, смотрите, как мелкими, но частыми каплями опадает в бензинные лужи колючий дождь, и говорите, потому что торопиться уже некуда. До самого утра можно не торопиться. Мы с папой пили так чай, когда я был совсем малюткой, и он смотрел в сизое небо, склизкое от дождя, и все говорил, а я тянулся за горячей и сладкой кружкой, мало что понимал, почти ничего не запоминал, но бережно хранил благоговейное ощущение чуда, которое росло от вечера к вечеру. Осенний дождь населился тысячами значений. Самовар давно пора изрисовать лицами и автографами прошедших сквозь него мертвецов. Они действительно были, и я совершенно бездумно любил героев моих детских сказок, которые папа, должно быть, рассказывал сам себе. Там все начиналось. По всей видимости, для всех. И этим я хочу закончить.
Мой последний цвет - фиолетовый. Я уже давно поймал себя на том, что загадываю не просто книги, которым идет цвет их одежки, а свои любимые книги. Те, которые можно перечитывать несчетное количество раз, которые улучшают настроение или вызывают слезы, и тогда становится намного легче. Те, которые мне дарили или давали друзья. Те, которые я покупал при знаменательных обстоятельствах. При этом и цвета их были мне приятны, и я радовался полноте соответствия.
Для последней загадки я тоже выбрал любимую книгу, но только... она не фиолетовая. Я не люблю фиолетовый так, как его понимаю (ведь одно и то же мы видим по-разному, это всем известно; может быть, Вы любите фиолетовый, и порадуетесь этой главе...). Мне он всегда казался почти черным, чернильным цветом, и потому вполне резонно годился для бархата на обивку королевского гроба. Та книга, о которой пойдет речь, пурпурная, яркая, как фуксия. Она не лиловая (а жаль), как сирень или гиацинт, а с красноватой ноткой, переходного оттенка от по-настоящему фиолетового к ярко-бордовому. Она ПУРПУРНАЯ.
Я не знаток биологии и химии, но думаю, что за такую подмену не стоит меня распинать. Кажется, пурпурную краску в древности получали из неизвестной мне разновидности моллюсков, а чернила из какой-то страхолюдной каракатицы или еще какого головоногого. По мне, все эти fruits de mer одним миром мазаны, и пигменты у них одного свойства. Поэтому я скапризничаю: пурпур, и все тут.
Кроме того, я совершенно не случайно упомянул именно древние натуральные красители. Время действия книги - 45 - 44 год до нашей эры. Уважаемые господа историки! Если раньше Вы оказывали мне честь своим вниманием, то сейчас можете мне в нем отказать, потому что я сразу скажу, что заканчивается действие романа В МАРТЕ.
Да, я не люблю фиолетовый и от пурпурного тоже не в восторге. Но краситель ужасающе дорогой, но главные герои книги - почти все - сами по себе на вес золота (до последнего волоска с Его лысеющей головы, хм), но пурпур многим из них полагалось носить в силу общественного положения... Но. Это мечта, а не книга, и никто меня в этом не разубедит.
В общем, это плавно выписанная из фактов фантазия. Скромный и оттого трогательный автор сразу же извиняется перед читателем за это и поясняет, где и что он намеренно исказил, а главное, зачем. Я подозреваю, что сочетание удивительной скромности с добросовестностью, честностью и одаренностью - общее и врожденное качество всех историков-античников. Мои небогатые наблюдения говорят в пользу этой гипотезы, но я собираюсь исследовать тему подробнее. А вдруг это и правда так! Вот было бы чудо! И это, скорее всего, правда, потому что другие люди просто не могут стать настоящими историками, думается мне.
Итак, один из моих любимых писателей осторожно совмещает (с незначительной разницей) время смерти Гая Валерия Катулла и Божественного Цезаря. Точнее, Божественного Катулла и Гая Юлия Цезаря. Хм... Видимо, я неловко съязвил. Как-то так получилось, что я всю жизнь заочно, безответно и без должного историко-исследовательского чувства любил обоих Гаев.
Папа любит Цезаря. Он никогда и ни за что в этом не признается, потому что он не такой оголтелый романтик, как я. Рассудительный и практичный, как настоящий добросовестный центурион, папа принимается говорить о государственной пользе. А мне так все равно. Я любил уже помянутого мной Суллу и недобитого им приспешника Мария Гая просто так, за личное обаяние, за атмосферу благородного одиночества, намекающего на гениальность, за размах и красивые легенды. За аристократизм. За твердость духа. За силу.
И вышло, что не я один люблю его ТАК. Не впадая в гармодиево-аристогитонный пафос, без пены на устах: "Даешь демократию!", без подсчетов-пересчетов "нужен-не нужен", за красоту, самого по себе, бессовестного хитреца-комбинатора Цезаря так просто любить и сообщать еще больше красоты его мраморным бюстам в припадке тоски по нему. Вспоминать дорогих ему женщин. Вспоминать друзей и родных. Сочинять от них письма. Если за это дело берется настоящий мастер, то можно чувствовать дыхание мраморных губ, и даже морщины на лице диктатора начинают разглаживаться.
Может быть, Цезарь сам был для меня любимой книгой всю жизнь. Поэтому я никогда его не читал. Восстававший из неведомого начала начал, его образ отрекался от собственной реальности. Я не верил, что он был, и от этого любил еще сильнее. И все остальное, что любил, сознательно лишал жизни и плоти, чтобы отдать бессмертию, чтобы перенести в область безупречной фантазии и только плакать, что сам никогда не попаду туда... Выдумывал собственную жизнь и лишался настоящего, не завладевая прошлым. Кубла-Хан. Сады мои разрастались, замки крепли. Первый камень в их фундамент заложил вечно мертвый Цезарь с вечно мертвым Суллой, язычники, в загробную смерть которых я поверить не мог.
Торнтон Уайлдер придумал мне жизнь так, как я и мечтать не смел. Если бы я занимался историей Рима всерьез, я утонул бы в упоительной сухости, скажем, Моммзена. Я бы многое понял. Однако, боюсь, чувствовать бы перестал. А Уайлдер придумал мне жизнь за меня.
Вот он я, один, никому не нужен, бедный, не очень красивый фантазер без семьи и без всяких перспектив. Я неловко перехожу дорогу - того и гляди задавят. Я не умею ходить на тусовки, мне скучно - и со мной скучно. Я говорю цветы, потому что больше ничего не умею, и никому это и не надо. Сажусь в уголок, запираюсь от соседей, которые гремят сковородками на закопченной кухне и завидую - дурачина! - великому Катуллу за то, что в фантазии Уайлдера он снискал уважение самого Цезаря и умер от любви - точно так же, как хочется мне. Я сижу и упиваюсь манией величия. Не хватало только взять бумажку и записать в столбик, в чем я похож на Катулла и\или Цезаря. Вместо того чтобы признать - да ни в чем. Потому что они умели жить, а я умею только сочинять, пускать мыльные пузыри и - изредка - пыль в глаза. Потому что того Цезаря, которого я люблю, никогда не было, а я почему-то есть. И с этим трудно свыкнуться.
Милая Клодия! Ты говорила, говорила мне, то есть нам обоим, когда мы сидели у твоих ног и слушали, что жизнь проста, и только поэт, самый обделенный из живущих, придумывает себе новый, розовый мир, обманывая себя и других. Я сидел - и это был я, а не Гай - и верил тебе, слушал, разинув рот, потому что был действительно обделен жаждой жизни и ощущением ее простоты. Милая, милая Клодия! Какой ты могла быть циничной - и несчастной... Ты говорила, что ни к чему учить детей читать, насмехалась - сама ты читала так много. Ты сама себя втаптывала в грязь - и - какой ты была красивой!!! Ты, длинноволосая, одетая в джинсы, прекрасная. Опускала свои огромные веки, нежные, как крылья бабочки. Была убийственно настоящей. И я сидел и смотрел на тебя и не верил, что ты - настоящая, не мог завернуть тебя в саван страниц, не мог понять, что я ни к чему, если еще тогда, две тысячи с лишним лет назад, не зная тебя, Гай Валерий Катулл, мой любимый поэт, сказал о тебе:
Ille mi par isse deo videur,
Ille, si fas est, superare divos,
Qui sedens adversus identitem te
Spectat et audit
Dulce ridentem...
Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фи-фи-фи-хи-хи-хи -фиолетовый! Гиацинты - лиловые, с фиолетовой серединкой. Фиолетовая, гордая, мохнатая, непривычная лиатрис - ты, моя Клодия! Отцветают и сыплются, сыплются фиолетовые астры, исчерна фиолетовые гладиолусы, а не сирень, потому что ты не весна, ты зима, милая моя... Ты волчица и змея, ты гадюка... По белому мрамору котурнами ты - милая моя, красивая, царица Египта и нищая девочка из виноградника, и дочь карфагенского полководца, и черная шлюха Бодлера... Ты, литературный мой демон, это ты загнала меня сюда, меня, жалкое отребье, гнить в библиотечной пыли, ИСКАТЬ ТЕБЯ! Ты, моя милая, мой Ван Гог, мой Моне, научила меня видеть - зачем? Лучше бы я ослеп и в бесстыжей гордыне повторял: "Я как Джойс, как Гомер".
Зарычать бы. Выблевать бы тебя - вместе с сердцем. К чему? Я сумасшедший, я псих. Главный псих. Мне бы в шоковый шалман и там по кумполу электрическим током, чтобы перестал, перестал видеть весь мир и - тебя в нем - в виде бумажной ленты, бесконечно выползающей из печатного станка. Ее много, она такая длинная, она мнется, она... ОНА! СКЛАДЫВАЕТСЯ В СКЛАДКИ! Все слиплось! Мир расслоился! Лицо приклеивается к лицу, перемялось все, как картошка в пюре, цок-цок копытами по свежеокрашенному коридору учитель биологии, кентавр... УУУУУУУУУУ! Клодия моя, Клодия, Лаура моя, Лаура! Только ткань на тебе падает все так же по-прежнему, как вино, как платье Юдифи Джорджоне... Хочешь сказать, я Олоферн? Я ... Я хотел быть твоим Климтом и Караваджо, моя Юдифь! Я просто не смог. НЕСМОГ НЕ СМОГ НЕ СМОГ НЕ ТУМАН НЕ ТУМАН НЕ ДЫМ, la noche me recordarЮ que no soy nada sin tu amor GREEN bajo la luna gitana, las cosas la estАn mirando y ella no puede mirarlas... Sin Laura...My sin.
(Две недели спустя)
Теперь все. Я загадал? Загадал. Последнюю, фиолетовую... Нет. Не помню. Я не согласен с великим французским поэтом, который сказал что-то вроде "...violet de Ses yeux". Хотя фиолетовый и похож немного на букву "u", глаза у Нее не фиолетовые (не бывает таких глаз!), а прозрачно-серые, огромные и печальные. Она неважно видит. Точнее, очень-очень плохо. Видит она какие-нибудь цвета в тех книгах, которые мы оба читаем? Я не знаю. Может быть, через их книжную белизну Она видит много больше, чем я. Она слышит. Может быть, так Она видит ушами? Как я глазами - пою? Я не знаю, София, но настанет день, и я подарю тебе голубую розу, и ты увидишь небесную, ФИОЛЕТОВУЮ синеву её лепестков.