Я, значит, запил в соседней деревне со свояком-то!
Неделя прошла - прихожу я это домой - а жёнку в гроб кладут люди мне совсем незнакомые. Я в слёзы, было - "На кого меня, родимая, покидаешь-то"?
Над гробом-то склоняюся, чтобы жёнку, значит, в лоб последний раз поцеловать, как у нас, значит, православных, водится -ан незнакомые-то мне - шасть! И киот - шасть, и изба - шасть!
И мы с жёнкой остаёмся совсем как есть одни в каком-то мне незнакомом осиновом лесу. Я её-то рукой достиг всё-таки - а она лежит как неживая - во лбу, ровно звезда, жухлый осиновый листок.
Известно - "в берёзовом лесу веселиться, в сосновом - молиться, в осиновом - удавиться". И вот я, родимые, кушак снимаю, петельку сделал-то, да на ветку и вскинул было.
Ан ветер как подует - и очутился я в барских хоромах: батюшка-барин наш небось какую чарку-то под поросёнка с хреном опрокидывает, батюшка-поп-то с престарелой барыней под шумок, вижу, амуры крутит...
А жёнка моя, непутёвица-покойница, с листом осинки в лобу, как с диадем-звездой, барские танцы выплясывает, и ей младой приезжий барчонок уж под юбку лезет, чтобы срамно-то, небось, сделать...
Не стерпел я это, горькой из штофа брандахлыснул, да и кидаюся, чтобы такого сраму промеж живым и покойницею не допустить!
...Ан опять картина перевернулася - мы уже на беседе с жёнкой моей. Сидит вся как молодушка, пряники с чаем кушает. Я не стерпел, снова из шароваров, значит, полштофа достал, что у батюшки-барина со стола прихватил, выпил да к родной жёнке, будто городской хлыщ - давай словно селезень около утушки выкручиваться под баян с гитарою, аж в пот кинуло! Да бесстыже прихватывать давай, да слова всякие на ухо шептать, ровно первый раз знакомлюся!.
До того затанцевались - очухиваюсь... вроде как и в церкви нашей сельской - только образа непонятные висят, а моя жёнка с налоя возглашает вместо попа-батьки.
Я приуныл, что за поругание, думаю - а мне те-то, неизвестные, что мою жёнку хоронили, руки скрутили, да и в гроб, назничь, ложат!. А жёнка моя, что батюшкой-попом прикинулась, давай про меня молитвы петь да "Вечную память" возглашать.
Уже и в гробу заколоченный лежу, и комья земли по крышке возгрохотали и далее землёй присыпало... И вот чую, Червь Ненасытный идёт мою плоть глодать - уж розовой безглазой башкой в бок тычется... Я как заору -
а мне:
- Вставай, Кузьма, вставай, дурак пьяный.
Гляжу - бабка Секлетинья стоит, протягивает стакан водки и огурец на хлебушке.
- На, говорит - помяни жёнку свою, Кузьма.
Взял я, значит, поминальное - а сам всё как дурак талдычу:
- Так она померла или как?
- Второй день как схоронили, пока ты, грешная харя, из соседней деревни припёршись, в сенках отсыпался!
Заплакал я горько-горючими слезами, водку выпил и закусь съел. Сунулся за кисетом в карман, а выудил только осиновый листок.