Ни с того ни с сего Порфирий Семенович неожиданно вспомнил. Прямо в трамвае, в который сел, чтобы согреться. Только расслабился - как воспоминание молнией мелькнуло в охлажденном зимней температурой мозгу. Ни с какой стороны оно было ему не нужно, и даже, может быть, вредно, но вот прицепилась мыслишка - и сиди с ней, разбирайся.
Палец, он помнил, был какой-то необыкновенно жирный, нехороший. Не простой такой пальчичек, а почти перст. И только потом, не сразу, обозначилось лицо - в противовес своей конечности очень маленькое, гномье. А потом всё пошло разматываться в обратном порядке, как в кино, по ошибке пущенном назад. Палец стал уменьшаться, то есть Порфирий Семенович как бы выталкивал его спиной из трещины прочь, затем побежал, тоже спиной вперед, за гномом. По коридору, лестнице, крыше. И гном от него приятно убегал. Со своим пальцем, который вначале был гигантским, когда давил его в трещине, а потом как бы вовсе исчез, и почему П.С. так испуганно теснит его своей спиной, было уже непонятно. И потому он вновь вернулся к началу, то есть, собственно, к концу, когда застрял в трещине, а гном пальцем пытался его оттуда выковырять, а потом, когда не получилось, просто придавил, а точнее, продавил, а еще точнее - выдавил в реальность. Черт знает, почему. Без всякого смысла.
Впрочем, сны всегда без смысла. Приснится что-то - и ладненько, лишь бы ночь быстрее прошла. Но этот сон Порфирия зацепил. Скорей всего, думалось ему, он переел вечером картошки, а она, сказывают, порченые сны наводит. Плюс "Ркацители", который он поначалу вовсе не хотел пить, поставил на буфет, вместо вазы с цветами, но уж очень нагло смотрелась там бутылка, вот и пришлось. Но полилась солнечная жидкость как бы не совсем туда, а образно говоря - прямиком в гнома. Вылепившееся от перееденной картошки и оживленное горячительным напитком создание оказалось неправильным. Оно не слушалось своего хозяина, а, напротив, всячески гонялось за ним, пока, словно какого-нибудь затравленного таракана, не загнало в паршивую мерзкую щель.
От воспоминаний Порфирий взмок. Он поставил ногу на ступеньку, чтобы лучше удерживать равновесие, а в окне в это время проплывали: завод мукомольный с тремя огромными круглыми корпусами, где когда-то работал его дед, затем - старинный дом, в котором жила былая подружка П.С., напротив - памятник Горькому черного-черного цвета (потому что на местной пристани сей пролетарский писатель когда-то, было дело, разгружал баржи). Какая-то женщина возле него поправляла чулки, оглянулась, нет ли кого поблизости - трамвай не в счет, хоть и остановился на светофор. Подтянула, поправила юбку - и зашагала дальше.
Что Порфирий хорошо помнил, так это потолки - высоченные, метров пять, со сводами, и еще обои с лебедями. И как они с подружкой лежат, а над ними плывут лебеди. Честно говоря, они не очень вдохновляли, даже наоборот, поскольку складывалось впечатление, будто некто посторонний постоянно наблюдает за ними. В лебедях Порфирию чудилось презрение, и однажды он даже попросил подругу, мол, давай вместо них приклеим ну хоть цаплю - все ж болотная птица, не небесная. А подруга сказала: "Не сваливай на лебедей". Может быть, подумал П.С., она уже давно съехала или замуж вышла.
Ну а затем - рынок. Надо бы сойти, вяло думает П.С., может, удалось бы чем поживиться, но - слишком уж тепло в трамвае, и Порфирий это решение задавил. Ну а потом пошли здания милиции, тюрьмы, каких-то офисов. Он представил, как подъезжает к одному из них, на нем свежая рубашка, галстук, из дверей выскакивает охранник и так любезно дверцу придерживает - пожалуйте-де, в руке у П.С. кейс, а еще банан, который он не спеша дожевывает, вот он входит в здание - и замирает от ужаса, потому что навстречу ему по сверкающему мрамором коридору несется гном, выпрастывая на ходу жирный, набухающий плотью палец, и тем пальцем выдавливает его назад, - "гадость какая", думает П.С.
Возле него остановилась какая-то женщина, не очень молодая, с сумкой, и Порфирий Семенович чуть придвинулся, чтобы коснуться ее грудью. Может, предложить прогуляться? - праздно подумал, прижимаясь поплотнее. Сумка опускается ему на ноги. Сумка тяжелая, в ней, наверное, еда, раз женщина с рынка. Он протянул руку, чтобы пощупать, можно ли с такой сумкой гулять, и тут женщина строго сказала: "Мужчина". Даже странно так, словно бы спрашивая.
- Да, - ответил Порфирий Семенович, хотя, если честно, не был в этом абсолютно уверен, так, чтобы во всех смыслах.
В свою очередь он осторожно приподнимает сумку и говорит: "Женщина".
- Да, - откликается она, и смотрит на него большими удивленными глазами, на одном из век - начинающий вызревать ячмень, веко припухло, покраснело, и в самом низу - маленькая желтая точечка. Порфирию очень хотелось посоветовать даме приложить к глазу сосульку, он всегда так делал, когда нарывало - ненадолго, минуты на две, причем непременно с крыши, где сосулька, прежде чем вытянуться в красивую крученую свечу, до конца вбирает в себя скупой солнечный свет... Но в это время трамвай заносит, и что-либо советовать становится уже ненужно.
Порфирий Семенович только подумал перед тем, что он пошел на подъем, а рельсы слегка приморозило... и вот.
Вначале раздался скрежет, словно кто перерезал бензопилой металлическое сопротивляющееся разъятию тело, затем салон тряхнуло, и вдруг трамвай, развернувшись тяжелым железным корпусом, пошел поперек дороги, словно по неким невидимым рельсам, расталкивая собой мешающие продвижению машины. Порфирий Семенович крепко зажмурил глаза, хотя смотреть было в принципе интересно. А, расплющив их, увидел в перепуганной, сжатой трамвайными стенками толпе гнома. Противно смеющегося, с желтым морщинистым лицом. А когда тот ткнул в его сторону узловатой, непропорционально большой, по сравнению с телом, ладонью, Порфирий Семенович некрасиво, не по-мужски заорал и, оттолкнув женщину с сумкой, навалился спиной на дверцы. На какое-то мгновение те неожиданно распахнулись, и П.С. очутился на мостовой, соприкоснувшись с ней вначале седалищем, затем головой и потом уже всеми остальными частями тела. Он сел и уже из такого положения смотрел, как трамвай продолжал свой путь по искрящемуся твердому и негостеприимному асфальту. Может, всё бы и обошлось, в крайнем случае, железная махина опрокинулась бы на бок, прекратив несанкционированное движение, если бы в следующий миг из-за поворота не вырулил самосвал.
Отдельными вспышками Порфирий запомнил: прилипшие к стеклам лица пассажиров, отчаянно мигающий на перекрестке светофор, в обнимку летящие к угловому зданию железные монстры и вылезающий из верхнего узкого окошка гном...
- Ты кто? - спросил Порфирий Семенович, когда, придя в чувство, обнаружил себя в узком длинном коридоре без окон, но равномерно и плавно освещенном откуда-то снизу и сбоку.
- Целап Целапович Величкин, - просто ответил гном, который при ближайшем рассмотрении оказался вовсе не гномом, а карликом. С большой коротко стриженой головой, широким носом пуговкой и узкими глубокими глазками. По щеке его текла слеза темно-желтого, почти коричневого цвета, пока не втянулась в изрытый герпесом рот. Он лежал очень смирно на высокой плоской кушетке, тело его накрывал старый клетчатый плед. А Порфирий Семенович сидел, сам не зная, почему, и смотрел.
- Почему же вы, любезный Целап Целапович, плачете? - вновь позволил он себе задать вопрос. Величкин и на этот раз очень быстро ответил:
- Вспомнил, как в детстве откусил другу нос за то, что он обозвал меня лилипутом. Хотел извиниться, но нос ведь такое дело, его просто так не пришьешь. А теперь... теперь, - карлик понизил голос и слегка хрюкнул, - он меня ищет. Понимаешь?
- Кто? Нос?
- Красавин. Так звали друга, ставшего по моей милости монстром. А это несправедливо.
- Что именно?
- Это ведь он всё подстроил, - не услышал его Величкин, - я имею в виду аварию и дальнейшее наше перемещение.
- А я ему что сделал? - не понял Порфирий Семенович, тоже укладываясь на кушетку и всматриваясь в испещренный трещинками потолок. Что-то ему там не понравилось. Он встал и попытался уйти, но входная дверь была заперта с внешней стороны на замок, а на стук никто не отозвался. "Я не должен ни о чем думать", подумал Порфирий Семенович, но понял, что опоздал. Сзади уже послышалась возня, кряхтенье, а с потолка посыпалась штукатурка, словно кто-то шумно ходил по нему.
Хрясь - и, продавив дранку, на пол спрыгнул тот, кого, в принципе, и ожидал увидеть П.С. Монстр был небольшим, но агрессивным. Густо покрытое черными бородавками тело дрожало от напряжения, глаза-бусинки кипели огнем, а нос заменяла длинная узкая кишка, привязанная тесемками к огромным, крыловидным ушам.
- Красавин, - позвал его Порфирий Семенович, пытаясь оттянуть время.
- Величкин, - протянул монстр, усмехаясь широкой кривой пастью.
- Я не, - замотал головой П.С., скашивая глаза в сторону кушетки и даже предательски тыча в нее собственным, тьфу ты, господи прости, пальцем. Но неожиданно обмер: кушетка была пуста, и никаких следов Величкина, самого намека на них нигде не обнаруживалось. Он кинул взгляд на монстра, но и монстр исчез. То есть абсолютно, оставив лишь дыру в потолке. Свисающая с него дранка напоминала мертвую рваную плоть недельной давности.
В коридоре уже было темно - когда потух свет, Порфирий не заметил, но понял, что наступила ночь. Долгая и вязкая. И ее надо было пережить. Он осмотрелся. В темноте выделялась только пара красных мигающих точек, без конца меняющих место своего положения. Порфирий Семенович втянул голову в плечи, зажмурил глаза и нырнул под кушетку, контур которой выделялся в пространстве неким сгущением материи.
- Хоть бы скорей петухи, - подумал тоскливо, хотя знал, что никаких петухов в живом облике в городе нет и быть не может, а только в жареном или копченом виде.
Некоторое время было тихо и покойно. Помещение было теплым, как наполненная водой грелка. Как сочащиеся с кушетки - на лицо, шею - капли. Он провел по ним пальцем - капли оказались соленые на вкус и слегка вязкие, словно недоваренное варенье. Умиротворение длилось недолго, и уже в следующую минуту (или час) воздух просек противный свист, каким дрессировщик в цирке подзывает к себе ручного ястреба. Вслед за свистом, но уже совсем в другом месте завозились, и совсем близко от себя он вновь увидел красную пару глаз. Как заправский ниндзя (не зря пересмотрел сотни мультяшек), Порфирий перекатился через спину, выкатившись из-под укрытия, пару раз кувыркнулся и со всей силы вжался в пол, пытаясь стать одной из составляющих его холодных серых плит. В одном месте между ними сквозило, он вытянул руку и нащупал неровную глубокую трещину. Одна мысль пришла ему в голову. Он заерзал, пытаясь проникнуть в спасительное отверстие, аккуратно раздвигая лаз пальцами, выковыривая из плит камни и бетон... вот он уже почти проник туда, еще чуть-чуть... Разрывая застоявшийся воздух, опять пронесся свист - словно кто-то невидимый огромным лезвием срезал всё, что нарушало целостность и непорочность убежища. Он затаился и вдруг каким-то задним, спинным зрением, почему-то данным с высоты, узрел над собой огромный жирный перст...
- Опять не спали? - строго спросил кто-то в белом, склонившись над самым лицом Порфирия Семеновича.
Порфирий Семенович, разлепив веко, одноглазо смотрел на него.
- Нехорошо, - хотел он сказать вновь обретшемуся рядом Величкину, но тот выпростал из-под одеяла крошечные ручки, натуго перемотанные ослепительно белой повязкой, без какого бы то ни было присутствия на них пальцев, и жалостно и укоризненно взглянул на Порфирия Семеновича слезящимися, в сеточке мелких морщинок желтыми глазами.
- Я спрашиваю, - напомнил ему призрак.
Порфирий согласно кивнул, и призрак тут же передал его кивок по эстафете - старшему подмастерью, тот - младшему, а младший взял иглу и вогнал под кожу какое-то удивительно сладкое вещество, от которого всё вокруг вдруг порозовело, трамвай расцепился с самосвалом, в обратном порядке водрузившись на рельсы, и задним ходом - мимо рынка, старого цирка, бывшего вытрезвителя, черного Горького, мукомольного заводика, речного порта с вмерзшими в лёд баржами и катерами, старого моста, который официально так и назывался "старый мост" - поехал в речпорт, где Порфирий Семенович, тоже пятясь, не спеша и почему-то кряхтя слез со ступенек.
По мосту колоннами двигались машины и грузовики, изредка их строй рассекал одинокий красно-желтый трамвайчик с номером 6 или 9 (что было очень удобно для кондукторов и водителей - перевернул табличку, и езжай себе по другому маршруту). Время от времени по нижнему ярусу с грохотом, сотрясая ажурные пролеты моста, ввинчивался в узкое пространство товарняк и проскакивал, так и не смогши его рассечь. И все это было так слаженно, красиво и правильно, что Порфирий Семенович, не выдержав, поднял ногу и в восхищении, задержав от оного дыхание, широко моргая длинными ресницами, пнул ею по мосту. Его поверхность выгнулась, загудела, пытаясь удержать равновесие, Порфирий Семенович пнул еще раз, потом еще - наконец, она треснула, и с нее в реку, на ледяной покрывающий ее панцирь посыпались, в порядке падения: красный жигуль, белая волга, черный джип, серебристый ваз, салатовый мерс, желтая вольва, многотонка, груженая щебнем, - серые камешки окружили ее, а затем и других густым метеоритным облаком. А вот трамвай с номером 6 падать вниз не хотел: вцепившись в рельсы ржавыми колесами, он завис над пропастью, и Порфирий Семенович помог ему. Шестерка превратилась в девятку, которая стала шестеркой, которая, в свою очередь, вновь стала девяткой, и так, кувыркаясь, они достигли льда.
Морозы стояли не больше трех-четырех дней, и сделать воду твердой всюду и надолго не успели. От огромной рухнувшей на нее массы лед проломился, выпустив наружу фонтан черной, покрытой серебряными кристалликами воды. Воронка быстро поглотила доставшийся ей улов и, успокоившись, начала вновь равнодушно затягиваться ледяной коркой. Всё вокруг стало, как прежде, кроме моста, на месте которого с обоих концов берега свисала развороченная безобразная арматура.
Порфирий Семенович, удовлетворившись, повернулся и пошагал обратно. "Если я могу всё, - подумал он праздно, - значит, и со мной...". Но додумать не успел, потому что из проезжавшей мимо неотложки зеленого цвета, заляпанной по бокам густой рыжей грязью, непонятно откуда взятой в выбеленном снегом пространстве, высунулась желтая рука, изученная им до прыщика, до отпечатков несуществующих пальчиков, и, скрутив ему дулю, основательно и прочно припечатала к каменному забору маслобойной фабрики.
- Что скажете? - закончив чтение, врач оторвал от листов голову и внимательно посмотрел на пациента.
- Я умер, - равнодушно сообщил ему вошедший.
Взяв его руку, врач принялся искать пульс - как обычно, безрезультатно. В такое время его никогда не бывало. В этом и состояла особенность поступившего к ним год назад больного.
Его нашли на улице, с сильным обморожением ног, лица и разных органов, и, естественно, привезли в городскую, самую главную больницу - куда же еще? Но, за неимением у привезенного ни документов, ни денег, ни даже памяти помощь оказывать не стали. Немного подышав согретым больничным воздухом, имярек умер, без всяких слез и каких-либо проявлений скорби вокруг себя. А когда подошла очередь делать вскрытие, патологоанатом Федя - Царствие ему Небесное! - заметил, что степень одеревянения у покойника совсем не та, что положена его состоянию; более того, даже руку согнуть все еще можно. А когда, полежав, покойник открыл глаз, подморгнул Феде и спросил "Закурить найдется?", тот нашел в себе силы ответить "Не курю", но эти слова стали в его жизни последними.
Федора похоронили, а неизвестный с тех пор стал жить при больничке. Ходил себе, кушал, разговаривал на каком-то странном языке, а доктора и разных рангов врачи следили за ним открыто либо исподтишка. Назвал он себя Порфирием, а годом рождения - ну уж совсем неприличное число. А больше ничего не помнил.
Умирал он всегда тяжело, страшно. О чем-то кричал, кого-то проклинал, вертелся, стонал, а по пробуждении, точнее, воскрешении обо всем напрочь забывал.
Одно время за ним наблюдала специально приставленная к нему медсестра, ни на секунду не выпуская из внимания. Приезжали как-то три светила медицинских, психиатрических и оккультных наук, а также победивший в мега-шоу "Битва небес" экстрасенс Захар, но и они ничего установить не смогли.
Иной раз процесс заходил далеко, даже глазные яблоки мутнели, а на коже появлялись некрасивые пятна. Но утром всё было как прежде.
Сам Порфирий, когда немного приспособил свой язык к всеобщему говору, пояснял, что всему виной палец (при этом долгое время всем чудилось, из-за постоянного, от недостающих зубов, присвистывания пациента, "смалец"). Убеждал, будто его с кем-то заклинило (он говорил "зафинило") во время аварии и нёс ахинею про какой-то палец, который, приснившись, смог закрепиться в мозгу отдельно живущим образом. И этот не то образ, не то нет, как бы выдавливает его каждый раз оттуда, куда он проваливается. Непонятно, говорил он, кому он принадлежит, может, это какой-нибудь Целап Целапович, божок подземного мира. Понятное дело, что над таким пояснением все смеялись. Не принимать же всерьез. И даже психиатра не раз приглашали. А потом, когда Порфирий оставался один и дремал в стареньком кресле у окна или на высокой кушетке, готовясь временно отойти в мир иной, к нему подкрадывались и аккуратно и тихо, чтобы никто, не приведи Господи, случайно не услышал, спрашивали - а как ему этот, стыдно произнести, палец снится и можно ли так сделать, чтобы он начал, как бы это того... сниться и другим? На что Порфирий Семенович лишь утомленно и грустно пожимал широкими острыми плечами.