Здание казалось тихим, пустым. Одноэтажное, вытянутое вдоль дороги, с большими слепыми окнами, за зеркальным отблеском которых проступали в глубине, мёртвыми бельмами, шторы или, может быть, жалюзи - снаружи было не разобрать, и с тенью перед фасадом, такой чёткой, ощутимо живой, почти явно ползущей к носкам ботинок.
Стивенс с напарником стояли перед входом и не решались войти.
Позади, на другой стороне улицы уже собрались зеваки, конечно же, все с телефонами, и ждали развязки - всё равно какой, трагической или комической, и их бесполезно было отгонять. Они как мухи, равнодушно-назойливые, у которых ничего личного, просто запах.
Мистер Ли, хозяин соседней мастерской - именно он, услышав крики и выстрелы, вызвал наряд - стоял у полицейской машины, с потными подмышками под скрещенными руками, деловито, собранно и почему-то совершенно не боясь того будущего, которое поджидало их там впереди, за закрытой дверью. Словно оно, это будущее, его не касалось. И не коснётся. В отличие от.
Воздух, струящийся над раскаленным капотом. Мерцающий маячок на крыше, уныло и беззвучно крутящийся, лишённый солнцем почти всей своей силы. Тень здания, коварно подползающая к носкам ботинок, чтобы лизнуть их. Потный Ли. Зеваки с телефонами. Запертая дверь. Ждущее за нею будущее.
Нужно было что-то делать.
Стивенс движением пальца расстегнул кобуру. Напарник заметил, понял и расстегнул свою. Пистолет привычно лёг в ладонь, и рёбра его рукояти, приятно тяжёлой и такой надежной, честной, успокоили, проступивший было, тремор рук.
Стивенс молча качнул головой - вперед , и они вошли. Телефоны зевак следовали за ними.
Внутри было так же тихо и пусто, как это казалось на улице. Разве что не было почему-то ожидавшейся прохлады. Только спёртый, застоявшийся воздух и духота. Длинный коридор сумеречно тянулся через всё здание. Они пошли по нему, открывая двери, Стивенс слева, а напарник справа по ходу. Резко, прикрывшись оружием, заглядывали в комнаты, но всё они - левые темные, мрачные, а правые полные солнцем - были одинаково пусты и заброшены. И свет из оставленных позади открытыми дверей бесцельно и бессмысленно вытекал в коридор, все больше и больше наполняя его.
Последним был, видимо, кабинет босса. Стивенс сделал жест - притормозим . Они остановились на несколько секунд, прислушиваясь. Тишина. Стивенс повернул ручку и резко, с силой толкнул дверь. Пистолеты в руках синхронно потянулись вперед, замерли и опустились.
В комнате, просторной и солнечной, и такой же невыносимо душной, как все предыдущие, за большим столом сидел мертвый человек. Голова его, диагонально и неестественно запрокинутая, застывший в судороге рот, ощеренный неприятно желтыми зубами, и заляпанная кровью и мозгами стена позади недвусмысленно указывали на причину смерти. Револьвер, из которого он , валялся тут же, под столом. Всё было предельно ясно. Всё, кроме, пожалуй, надписи, коряво и жирно выведенной на стене чем-то черным.
Вы обречены .
Увидев ее, напарник Стивенса хмыкнул. Да. Было что-то неуловимо забавное в этой угрозе прикончившего себя мертвеца. В этом его вы .
Стивенс указал на внутренний двор, видный из окна. Нужно было осмотреть и его. Для порядка.
***
В ангаре точно что-то было. Или, точнее, кто-то. Они поняли это, когда снова вышли во двор, по звуку, какому-то искусственному, слишком произвольному, не случайному, который донесся оттуда. Так могло шуметь только живое существо.
Стивенс подал знак - молчание , и они, держа пистолеты перед собой, наготове, быстро приблизились к темнеющему прямоугольнику распахнутых ворот. Остановились на границе света, вслушиваясь и всматриваясь внутрь, давая глазам время, чтобы привыкнуть к ожидающей их впереди темноте.
Жар от нагретых солнцем стен ангара ощущался даже на расстоянии, а запах тухлятины, преследовавший их здесь, во дворе, повсюду, стал почти нестерпимым. И к нему, Стивенс ясно различил это теперь, добавилось густое низкое жужжание, из-за которого казалось, что сам воздух вокруг напряжен и вибрирует так, как будто бы он что-то знал, чего не знали они.
Стивенс дважды качнул дулом, и напарник, покосившись, двинулся вперед, переступив черту тени.
Перемена освещения была всё-таки слишком резкой. Тьма легла пологом. И, казалось, что свет из проема ворот теряется в ней без следа, и внутри ничего нельзя будет увидеть. Но глаза приспособились, коряво, подслеповато, но приспособились.
Первое, что они различили, была груда костей, над которой клубились невидимые мухи. Плотность их жужжания почти перерастала в гул. Темень вокруг дрожала и вибрировала. А напарник, подошедший слишком близко, стал вдруг яростно отмахиваться.
Вонь шла отсюда.
Насекомое, большое, жирное, село на щеку Стивенса, и он почувствовал, как оно движется по влажной коже, щекочуще перебирая лапками. Он с отвращением стряхнул его, но след от его присутствия почему-то не исчез, остался. Другая муха тут же коснулась руки. А третья села на лоб. Такая же большая и жирная, как первая. И это было только начало.
Стивенс замахал напарнику, и тот, оценив жест начальства, одной рукой зажимая нос, а другой отгоняя ненавистных насекомых, склонился над кучей, пытаясь разобрать чьи кости лежат в ней. И, кажется, разглядел, потому что выпрямился вдруг резко, и бросился в сторону света, и пробежав несколько шагов, нелепо выгнулся вперед и замер на месте, сотрясаемый судорогой.
Напарника тошнило. И Стивенс уже сам понял почему. Череп и ребра с остатками гнилого мяса лежали в груде костей. Человеческие череп и ребра.
Да. Дела.
Стивенс отошел к воротам, поближе к пятну света на пороге, и закурил, ожидая, когда напарник придет в себя. В глубине ангара что-то как будто мерцало.
Стивенс докурил сигарету и хлопнул напарника по плечу - не расслабляйся . Лицо того, еще согнутого пополам, какое-то опавшее, совершенно мокрое и бледное, пыталось улыбнуться.
***
Мерцающее оказалось клеткой со стальными прутьями и распахнутыми дверями. В стенах ангара кое-где были щели, и проникающих через них лучей солнца, таких чахлых, тонких, голубоватых, призрачных, было достаточно, чтобы видеть.
И Стивенс увидел. Увидел Его, сидящего на полу клетки.
Он сам не понял, как оказался вдруг на коленях и как пополз вперед, протягивая к Нему руки.
Чувство, которого он никогда не знал, и о котором даже не подозревал, что оно возможно, вдруг затопило его. И чувство это нельзя было описать.
Не свет, но то, что за светом.
Не счастье, но то, что за счастьем.
Не добро, но то, что выше и больше любого добра.
Беспредельное. Вездесущее. Всеобъемлющее.
Какое слово ни скажи, всё было мало, чтобы передать его полноту.
Рай, вот что это было.
Стивенс оказался в раю. Перед Богом. Всемогущим и всемилостивым. Который протягивал к нему свои руки. Который принимал его. Всего. Целиком.
И Стивенс нашел, наконец, как Ему поклониться. По-настоящему. Крепко. Честно. До конца.
И это было так сладко, так радостно, так покойно.
Он стал как младенец в утробе.
Он и Бог. Только они одни. Здесь и сейчас. Друг перед другом.
Последнее, что он осознал человеком, это прутья решетки, в которые он яростно, до боли и крови уперся, да нет, вонзился щекой, пытаясь заползти, просочиться внутрь клетки, и еще лицо напарника, оказавшегося вдруг рядом.
Гримаса радости, как будто на нем была одета маска из какой-то нелепой азиатской трагедии, необузданной, варварской, не знающей границ и приличий, с вытаращенными, почти вываливающимися глазами и вытянутым до ушей ртом, была слишком забавной, чтобы не улыбнуться про себя.
А ведь у меня точно такое же лицо. Ха-ха .
А потом пришла волна экстаза, высотой до звёзд, и погребла под собой всё. Абсолютно всё.
II
Это был последний поворот. Складки на шее водителя, огромные, рыхлые, давя друг друга, наползали на тесный воротничок, и в голове, в который раз уже, мелькнула какая-то навязчивая, но не до конца оформленная мучная метафора, что-то вроде перезревшей опары. Набухающей. Пузырящейся. Прущей. Советник Мекк отвел глаза. Дальше дорога была прямой. Еще пара минут и всё. Они приедут. Нужно было еще раз прикинуть, что к чему.
Советник Мекк ехал с очень деликатной миссией. Через две недели были выборы, и сегодня, утром, когда до офиса дошли слухи из полицейского участка, мэр, а это было на совещании, изменился в лице. Пахло изменой. Так явно. Так отчетливо.
Город был маленьким и считался консервативным. Позиции мэра, всегда позиционировавшего себя, как правого кандидата, казались, да и были незыблемы.
И вдруг - такое!
Там как будто ЛСД распылили .
Старуха, принесшая новость, кажется, не врала. Но то, что она рассказывала, было как-то слишком уж фантастично. Времена теперь, конечно, стояли странноватые, с душком. Полицейские по всей стране, то тут, то там, превращались в клоунов, а клоуны в полицейских. Но чтобы здесь, у них, вот так, ни с того, ни с сего? И кто? Шериф Уэллш?
Уэллш, конечно, себе на уме, но не до такой же степени.
Лицо начальника полиции, грубое, простоватое, с обвислыми старомодными усами, в которых рыжина еще проступала кое-где сквозь седину, его фигура, не следящего за собой человека, с выпирающим круглым брюшком и нелепыми нависающими над ремнем с кобурой боками, его руки с громадными пухлыми ладонями и пальцами, так похожими на сосиски, которыми он забавно шевелил в воздухе, когда припоминал что-нибудь, - Мекк перебирал в голове эти образы, но из них никак не складывалась фигура Брута.
Слишком добродушный. Слишком мягкий. Слишком запущенный для такого поступка. Что-то во всем этом было не то, не так, не туда.
Мэр же почему-то был убежден, что это ход конем, прыжок через голову, что Уэллш хочет быть передовиком великого развала, и что он нарочно совместил свою акцию, он назвал это так, с выборами, чтобы его заметили Большие Дяди в штате, а потом, чем черт не шутит, и в самом Вашингтоне и... и... и... Что следовало за и осталось не выясненным, но это что-то попахивало большой политикой. Очень большой. В жертву которой, что очевидно, хотят принести его, мэра, голову. Расчетливо и хладнокровно.
Телефоны участка, самого шерифа, его помощника, и всех, кому там только можно было дозвониться - не отвечали.
Проверили - в Сети было тихо. Пока еще ни один малолетний дебил с камерой в руках не добрался до местной полиции. Но что скоро доберется, они не сомневались. У дебилов с камерами нюх на такие дела. И тогда...
О! тогда - конец. Катастрофа.
Мекк представил себе завтрашние заголовки, и ужаснулся.
Мэр подошел к советнику как-то слишком близко, почти вплотную, доверительно взялся за среднюю пуговицу на пиджаке и стал крутить ее пальцами, как будто проверяя, крепка ли она и как скоро оторвется. Речь его была сбитой, скомканной. Неровной и нервной.
Надо поехать. Выяснить. Надо привести в чувство. Я знаю, вы умеете. Вы и я. Так много общего. Советник, наше будущее. Наше будущее, советник. Вы меня понимаете? Роберт вам поможет .
Роберт, родственник мэра, мальчишка и хлыщ, как всегда довольный, улыбающийся, в этом своем костюмчике, слишком модном, слишком зауженном, слишком коротковатом, весь такой перспективный и продвинутый, стоял тут же рядом, и носки его узких ботинок сияли, как проклятые.
Соглядатай - догадка, короткая, обжигающая, кольнула сердце Мекка, и он вдруг понял, что ему не верят, не доверяют здесь, что этот лакированный наглый модник готовится ему на смену, что смена уже предопределена, и что, не сегодня завтра, ему о ней объявят.
Черный, узкий, идеально подогнанный галстук Роберта как бы намекал на что-то. Надо было только протянуть руку, взять его, быстро намотать на кулак, и потом резко потянуть, и тянуть что есть силы пока...
Советник хотел отказаться от поручения и не поехать, но почему-то не отказался и поехал, и теперь, глядя в окно автомобиля, корил себя за слабость и бесхарактерность.
Роберт, все в том же черном костюме и с непременным гаджетом в руках, сидел тут же на заднем сиденье, рядом.
***
Подъехали.
Уже по тому, как были расставлены машины на парковке, хотя слово расставлены тут явно не подходило, скорее - брошены, кинуты - в беспорядке, как-то вызывающе хаотично, с открытыми дверями и окнами, с неприлично зияющими жерлами распахнутых багажников, советник Мекк понял, что старуха была права. Впереди их ждало нечто из ряда вон. Экстраординарное.
На крыльце перед входом на корточках сидел бродяга, с опухшим круглым лицом и узкими глазами, похожий на эскимоса. Сквозь кожу его как будто бы проступала земля, коричневая и жирная, полная отборных червей, а сам он, и это было заметно по невидящему взгляду и монотонному покачиванию на месте - вперед и назад, вперед и назад, с большим трудом воспринимал реальность. Ему было хорошо. Очень хорошо. Стеклянная дверь в участок за его спиной была разбита. Но ни бродяга под кайфом у стен полиции, ни куча осколков на бетоне, кажется, никого вокруг не волновали. Никого, кроме Мекка.
Выходить из машины почему-то не хотелось. И сильно не хотелось.
Когда пауза совсем уже неприлично затянулась, водитель, наконец, обернулся, да так, что автомобиль от его движения заметно качнуло. Белки его глаз, таких круглых, навыкате, вопросительно блеснули - ну? , а складки на шее словно бы выдавились, выползли из-под тесного воротничка рубашки, любопытные, резиново пузырясь, напирая и наваливаясь друг на друга, чтобы только посмотреть, почему же медлит советник.
Роберт, вполоборота, искоса, чуть отстранив телефон, и. кажется, с легкой иронией, наблюдал за Мекком.
Советник не выдержал и открыл дверь, чтобы выйти.
***
Происходившее внутри напоминало Бедлам.
Лампы везде были погашены. Света из окон, к тому же зашторенных, явно не хватало. И помещения, слишком просторные, уходящие вглубь, выглядели подслеповато, сумеречно, так, словно на дворе стоял не день, а вечер.
Кругом, тут и там, расставлены были зажженные свечи. И расставлял их, видимо, большой затейник, потому что логика его действий, слишком прихотливая, замысловатая, ускользала. Пол, подоконник, шкаф, стол. Перевернутая корзинка для мусора, подоконник, пол, пол. Полочка. Перегородка. Кресло. Шкаф. А здесь сразу три свечки на одном столе. И все покосившиеся. Хлипко стоящие. Того и гляди, упадут. И под ними бумаги, официальные, с синими печатями, безжалостно и непоправимо залитые воском. Безжалостно и непоправимо.
Советник на секунду закрыл глаза, пытаясь уловить рисунок, ритм увиденного. Но внутри не было ни того, ни другого. Только сам он, как будто поплыл куда-то, оторвавшись от берега.
Свет свечей, колеблющийся, нечеткий, слабый, разделял пространство. И люди, населявшие его, между и около света, все были заняты очень важным делом. С радостными лицами, с красными заплаканными глазами, с движениями плавными и торжественными, коленопреклонённые и стоящие, с руками молитвенно сложенными и воздетыми ввысь, бормочущие что-то и бессмысленно вскрикивающие, белые и черные, полицейские и гражданские - все они словно участвовали в каком-то едином действе. В ритуале. В таинстве.
И в том, что они делали, так же как и в хаосе расставленных свечей, несомненно, был смысл. Осмысленность. Недоступные советнику. И от этого искривления здравого смысла, уходившего за горизонт, подташнивало.
Слово церковь пришло в голову Мекка, и запах благовоний, тяжелых, восточных, немного дурманящих, которого он раньше почему-то совершенно не замечал, коснулся его сознания.
Церковь безумцев. Храм сумасшедших .
Советник стоял, как завороженный, созерцая происходящее.
Это не ЛСД. Нет. Не ЛСД - повторял и повторял он про себя.
Из странного оцепенения его вывел Роберт. С телефоном в руках и с какой-то странной улыбкой на лице, улыбкой торжествующего самодовольства, тот снимал происходящее в участке. Снимал, видимо, уже давно и снял много. Слишком много. Неприлично много.
Дебил с камерой все-таки нашелся. Но не тот и не там, где его ожидали.
Что вы делаете? Прекратите! Немедленно прекратите снимать! - крикнул Мекк, но как-то слишком высоко, фальшиво, не по начальственному.
Роберт только ухмыльнулся и продолжил делать то, что делал. Кажется, сегодня кто-то, наконец, получит свои заслуженные десять минут славы.
***
Запертая дверь как-то сразу отгородила их от мрачного шизофренического обряда. В кабинете начальника полиции было тихо и солнечно. И, после того, что они увидели в участке, даже уютно. По человечески.
Сам шериф выглядел как Будда под деревом. Равнодушный и отстраненный, увидевший истину, почти совершенный, он не обратил на вошедших никакого внимания, и продолжил сидеть, как сидел - неподвижно и прямо, с замершим в точке на противоположной стене, где ничего особенного, чтобы так смотреть, не было - советник нарочно проверил, взглядом.
Заданные ему вопросы, да, острые, нервные, и, может быть, Мекк это признавал, высказанные немного неверным тоном, но абсолютно справедливые и уместные в данной, очень и очень непростой ситуации, он не услышал. Или сделал вид, что не услышал, проигнорировав полностью.
Лицо шерифа, грубое, словно высеченное из камня, оставалось бесстрастным, а обвислые усы с рыжеватыми опалинами, проступающими на седине, даже не пошевелились, не вздрогнули. Им было все равно, что говорит Мекк.
Роберт, немного пришедший в себя, но все-таки не выпускавший телефона из рук, сначала снимал, а потом перестал - надоело. Да и снимать было нечего.
Ситуация зашла в тупик. Что делать дальше, советник не знал, а в кабинете было жарковато.
Минут через пять молчания, нелепого, изнурительного, а под конец уже даже и потного, во время которого советник не знал, куда деть свои руки, а уйти не мог, не решался - что он скажет мэру? да и просто глупо было уйти вот так, при Роберте, под камеру, ничего не решив, показав свою слабость, Уэллш вдруг спросил: Вы видели его? . И лицо его, обратившееся к Мекку, так внезапно, некстати, озарилось улыбкой ребенка, узнавшего свою мать, невинной и нежной, а глаза, секунду назад какие-то стеклянные, мертвые, направленные за стену в потустороннее, просветлели и ожили. Словно Будда обратно стал Гаутамой. Статуя - человеком.
Неожиданно легко для его грузного тела шериф встал и, сделав три шага, упругих, уверенных, быстрых, оказался рядом с советником, в близости неловкой, почти интимной, глаза в глаза.
Почему они всё время лезут ко мне? Почему постоянно нарушают мои границы? Что я им такого сделал? - риторические вопросы скользнули в голове Мекка, и краем глаза он заметил, что камера в руках Роберта ожила и смотрит на него, и почему-то почувствовал себя актером комедийного порнофильма, голым импотентом в фокусе всеобщего внимания.
Изо рта Уэллша пованивало.
- Вы видели его? - снова спросил шериф, заглядывая в глубину советниковых глаз.
- Вы не видели его, - ответил он сам себе, точно разглядел ответ где-то там, внутри, записанным на сетчатке.
- Пойдемте, я покажу вам его, - он взял советника за запястье, сжав до боли, крепко и твердо, так что нельзя было вырваться.
- Его? - промямлил Мекк.
- Пойдемте. Вы увидите, - голос начальника полиции перешёл на шепот, горячий, заряженный, за которым вскипало что-то, готовый сорваться в рык.
- Пойдёмте - он повлёк советника за руку.
Выходить из комнаты страшно не хотелось, но не подчиниться было нельзя. В этом шепоте шерифа и его жестах, таких уверенных, чётких, в стальной хватке руки с побелевшими пальцами, в глазах, слишком пристальных, близких, которые словно не смотрят, но передают нечто, команды и инструкции, подчиняя и программируя, - во всем облике было что-то такое, чему нельзя, совершенно нельзя противостоять.
Кролик и удав - пошутил кто-то в голове Мекка, кому советник тут же, внутренне и серьезно, погрозил пальцем за неуместность юмора.
Как мальчик, которого строгий отец ведёт за руку по неотложным делам неотвратимым маршрутом, следовал Мекк за шерифом, и корил себя, что не может, трус и тряпка, сказать нет, постойте . Просто не может и всё. Язык не поворачивается.
Камера Роберта, неотступная, навязчивая, советник знал это, чувствовал, двигалась за ними по пятам, и сам Роберт, снова оживившийся, деловитый, сияющий, скрупулёзно и точно фиксировал всё вокруг, и, в первую очередь, конечно же, слабость Мекка, такую очевидную, явную, такую смешную и постыдную.
Советник думал о вечерних мемах, которые появятся сразу, как только, если не уже, видео попадёт в Сеть, и будут потом преследовать его вечно. Образ амёбы, бесформенной и жалкой, издыхающей без воды на солнце, в судорогах и трепетании, преследовал его.
Миновали сумеречный коридор с извивающимися тенями по стенам, на которые не хотелось смотреть. Лестницей, в непроглядной тьме, но почему-то уверенно, быстро, почти без запинок, спустились вниз. Вошли в подвал, где было чуть прохладнее и светлее. Свеча, единственная, отдаленная и скупая, освещала узкий путь в проступившую глубину. Липкий пол резиново, с причмокиванием, почавкивал по следу ботинок. И запах, знакомый запах чего-то сырого, сродни липкому полу, лежащего рядом с поверхностью сознания, но упорно ускользавшего от формулировки, сладковатый, приторный, окружал их.
Когда прошли свечу, прилаженную на каком-то электрическом ящике на стене, косую и болезненно хилую, потянувшуюся к ним было языком пламени, но потом отпрянувшую, шериф остановился. Впереди чернел дверной проем. Уэллш поднес палец к губам и замер, приглашая замереть и гостей. Улыбка, все та же улыбка младенца, беззаботного и счастливого, узнавшего мать, проступила на его губах.
- Он здесь. Здесь, - вкрадчивым шёпотом произнес шериф и дернул советника за руку. Нужно было идти туда. В эту черную комнату. Они двинулись, и ноги их чавкнули в лад, почти синхронно.
Оказавшись внутри, советник не сразу понял, что происходит. Уэллш внезапно захохотал, как человек, только что выигравший в лотерею сотню миллионов долларов, и до которого, прямо здесь и сейчас, дошло случившееся. Телефон Роберта выпал из рук, и, с подскоком на ребре, хрустнув разбитым стеклом, оказался на полу, экраном кверху. Сам Роберт прополз около него, через пятно света, куда-то вперед, на четвереньках, и модный галстук его волочился, по-плебейски пошло облизывая пол.
Мекк хотел было рассмеяться, так нелепо было происходящее, но заметил нечто, лежащее рядом с телефоном, в его отсвете, и вдруг понял, к чему липли ноги, и запах чего стоял тут кругом, в подвале. Голова человека, лицом к нему, оскаленная, с глазами, затянутыми равнодушно мутной, белесой плёнкой, какая бывает только у мертвых, лежала на полу, перевернутая, в издевательском полунаклоне, как какой-то ненужный, брошенный мусор. И за ней и рядом с ней угадывалось что-то такое, от чего Мекка закрутило и выгнуло.
Его бы стошнило, если бы не волна ужаса и мысль, как острая молния, перечеркнувшая всё: бежать! .
Он почти побежал. Почти. Краем глаза, совсем не осознанно, нет, Мекк заметил, куда и к чему ползет Роберт. К кому. Он увидел Его. И этого, бокового, вскользь, случайного касания взглядом было достаточно.
III
Сели завтракать. Назвать завтраком то, что стояло на столе, в старом понимании этого слова было нельзя, но старого понимания ни у кого из них уже не было. Почти не было. Да и сама эта процедура, когда семья садится за общую трапезу, держалась только на каком-то условном рефлексе, совершаясь лишь по инерции, как ритуал, отживший и доживающий, смысл которого давно был утерян, но он делается и делается снова, потому что так делалось вчера, и так, вроде бы, делать нужно.
Инерцией же, постепенно гаснущей, поддерживалось всё вокруг. Дом, в котором они сейчас находились, полузаброшенный, грязный, полный сквозных щелей и насекомых, был им, в сущности, не нужен, но они зачем то жили в нем, сузив обитаемое пространство и время нахождения внутри до минимума - только сон и еда, приходя и уходя сюда, как заведенные автоматы. Но однажды, это было ясно как день, завод кончится, и они, сначала один, потом другой, а может быть оба сразу, не придут. И ничего не изменится. Ничего. Потому что условностью, изживаемой и почти изжитой, была сама их семья.
Дом . Семья . Общество . Страна . Мир .
Слова эти потеряли прежний смысл, но обрели вокруг себя кавычки. Сущности, стоявшие за ними, почти обратились в прах, а образы идеального, призрачные и слабые, но всё-таки и когда-то просвечивающие сквозь них в реальность, закрылись навсегда перегородками глухими и черными, непроницаемыми.
Жена, Анна, залила отруби кипятком и каждому подвинула его чашку. Артур стал мешать густеющую жижу, на дне которой уже слиплось что-то большими комьями, непоправимо, как данность, что нельзя было победить, как не работай ложкой.
Сын его, Пол, мальчик двенадцати лет, сидевший напротив, уже ел торопливо, но осторожно, так чтобы не смазать помаду на губах, темно-красную, насыщенную, вызывающе броскую, от которой рот его был похож на выпукло-спелую ягоду, так нескромно и радостно готовую брызнуть соком, сладко-терпким, пьянящим, раззадоривающим, в первые же дорвавшиеся уста. Глядя на них, и на бледные щеки его, густо нарумяненные и тоже красным, и на тонко, но четко прочерченные тенями ресницы, старый Артур, наверное, сказал бы, что сын похож на размалеванную проститутку из грязной клоаки Бангкока. Но Артур давно уже был новым. И мысль о готовой на всё шлюхе, скользнувшая где-то по краю сознания, была успешно и быстро купирована, безо всяких особых последствий.
Нечто, похожее на тревогу, но не по центру, конечно, а на периферии, или скорее за горизонтом внимания, вызывали то и дело мелькавшие над столом руки Пола. Даже в утреннем освещении, еще таком мягком, скрадывающем углы и детали, они выглядели слишком худыми, прозрачно-синеющими своими неприлично хрупкими запястьями.
Но все эти мизерабельные, по-другому не назвать, намеки на подступы к непроявленным мыслям и чувствам, как насекомые, как мокрицы, копошились где-то в исчезающе узкой тени великой радости, заливавшей, затапливающей все внутри Артура, подобно свету солнца ясным днем.
Сияло лицо жены справа. Сияло лицо Пола напротив. Артур знал, что сияет и его лицо. Сияет сиянием чистым, прямым. От сердца.
Сегодня в школе был день выборов Посланников, и Пол входил в число претендентов. Макияж на лицо сына, начав еще засветло, кропотливо и тщательно, нанесла жена. Никто не знал почему, но все были уверены, что именно так нужно украшать Посланников.
Боевая раскраска тайского трапика - фраза и образ из прошлого скользнули все там же, в пограничье, касательно краю сознания, по выгнутой линии, разделяющей день и невидимую, прячущуюся за внутренним горизонтом ночь. Выплыли из ниоткуда, и уплыли в никуда. Как бы ни на что не намекая, а так, просто.
Но радость Артура в ответ померкла. Поменялась тональность освещения внутри, сойдя на ступеньку или даже две вниз. Как будто приближалась гроза, и тень ее, еще далекой, неощущаемой, уже налегла на кажущийся безмятежным воздух.
Это был плохой знак.
В последнее время Артур находился в двух состояниях. Первое - уже описанной радости. Старый Артур сформулировал бы, точнее и циничнее, переживаемое им чувство, как вечное приближение к оргазму. Сон, в котором девственница, юная и прекрасная, лица и тела которой не видно - они скрыты флёром сумерек и экстаза поднятых кверху, полуприкрытых глаз, но что божественно совершенны - несомненно, о! несомненно, раскрылась под ним, отдала себя вся, и он, в торжестве своей силы и власти, такой неукротимый и доминирующий, держащий самого бога за бороду, и, одновременно, такой нежный и чувственный, деликатный и осторожный, снисходительный и снисходящий, имеющий право взять - всё и до конца, до дна, но не берущий, и потому такой правильный, что можно расплакаться, глядя со стороны, чувствует приближение первой судороги. Вот-вот. Сейчас.
И это вот-вот, сейчас , протяженное, длящееся, втягивающее в себя, как спираль, обещало не жалкий кусок счастья, вырванный, выцарапанный с мясом у скаредной вечности или свысока брошенный ею же, как милостыня, медным пятаком, после которого всегда приходят стыд, разочарование и усталость, потому что кто ты после такой подачки, как не дешёвка и нищеброд, которым всегда был, есть и будешь, сколько не пыжься, но обещало нечто другое, большее.
Тысячеламповый свет в белостенной комнате с сияющим потолком. Вспышка, длящаяся вечность. Застывший кадр, выключивший время. Большой Взрыв, за которым ничего не следует, потому что он, выжегший всё, и есть конечная цель и предел пределов. Вечность, сжатая до точки, и точка, поглотившая вечность. И точка эта - внутри Артура, и точка эта - он сам.
Первое состояние являлось следствием правильного поведения. Правильность же поведения была простой - подчиняться великому кружению около обещанного и чаемого оргазма, следовать ему, отдавая себя целиком и полностью, как та виртуальная девственница под тобою. Отступления - карались. Страж, поселившийся в Артуре, невидимый и беспощадный, имел в руке своей нечто вроде переключателя. Мысли, совращающие с пути, любые проявления старого Артура, еще не улучшенного, не прозревшего, попадали в категорию запретного.
Но сеть, которой ловили табуированную рыбу, была с крупными ячейками. Порог чувствительности к нарушению границ у внутренних анализаторов, запускавших сирены тревоги, немного, но приподнимался над полом. И поэтому некоторые мысли, скорее мыслишки или даже мыслюшечки, мелкие, быстрые, юркие, могли прошмыгнуть, проскочить, скользнув по краю, не замеченными, без последствий.
Наказание же было следующим. Переключатель в руке невидимого стража щелкал, и дева оборачивалась драконом. Хвост его, полный игл и лезвий, стальных и сияющих, ослепляюще бил по глазам, с размаху, нещадно, до брызгающих слез и ползущей из центра прожорливыми рваными пятнами тьмы. За слепотой следовала глухота. Волна от стрекочущего удара достигала ушей и словно бы выбивала пробки хлопком - пэккк!, и звон, однотонный, пронзительный, накрывал собой все. Предынсультная пустота пузырящейся звоном ночи. И боль от удара, ощущаемая, физическая, была прелюдией к страданию душевному.
Старый Артур назвал бы это королевой депрессий. Тупиковый угол, в котором ты оказывался, черней окружающей ночи, давящий, безвыходный, открывал другую сторону истины. Собственное я становилось даже не лишней, ненужной, бессмысленной вещью, мусором и прахом, от вида которого тошно, потому что оно засоряет действительность, но по другую сторону что . Не выключенность из, но наличие себя было таким омерзительным фактом, что хотелось не просто кончиться, вот прямо здесь, тут же на месте, а найти и стереть, выжечь все следы - постыдные, гнусные - присутствия этого фантома в мире. Отчистить пачкотню, и потом еще долго и тщательно мыть руки в горячей воде с мылом, наслаждаясь сознанием хорошо выполненной уборки. Ты подключалось к ничто , становилось его частью и жаждало самоаннигиляции.
Так было и сейчас.
***
Свет включили так же неожиданно, как и выключили, но он еще не набрал свою силу и ощущался как во время затмения - потусторонним, из ниоткуда. Во время всплытия к нему, Артур это уже прекрасно знал, дозволялось большее. Наказывать сразу после жестокого наказания, еще раз и так же безжалостно, было нельзя, это обесценило бы кнут, а вместе с ним и пряник. Кроме того на сколько-нибудь глубокие мысли в таком состоянии не было сил, и там , конечно же, были в курсе этого. Я , само перед тем обесцененное, ниже нуля, до отрицательных величин, радовалось, как-то пискляво и жалостливо, как птица в пустом и мокром саду ранней весной, и тому, что есть. Не мысли, но тени мыслей скользили в голове.
Сколько Артур отсутствовал, он сказать не мог. Но сын и жена еще были здесь, за столом. Их пустые тарелки подсказывали, что не долго, а амплитуда дрожания ложки в руке, и степень внутренней опустошенности, что не сильно. Недолго и несильно. Да.
Гул приближающейся волны, неотвратимо накатывающей, уже был слышен. Несколько секунд еще оставалось в запасе.
Мозговой паразит, засевший глубоко внутри. Равнодушие сына и его глаза, полные однотонной бесцветной радости, как у глупого животного перед набитой кормушкой. Худоба жены, почти катастрофическая, уже за гранью, и её лицо - восторженное, но не им, светящееся, но не ему, лицо древней святой, идущей навстречу львам по залитой кровью арене. Апокалипсис, не такой и не там, где все его ожидали.
Мысли, такие важные, нужные, проплывали где-то высоко, почти не задевая его, как облака по небу. И не было сил, чтобы зацепиться за них, продумать, хотя бы одну. Безвольный и бесчувственный, пустой и гулкий, он просто наблюдал за ними так, как будто бы они не он, а он не они, отдельные друг от друга.
Волна была уже совсем близко. Рев кипящего восторга бежал впереди нее, подобный дикому стаду в прерии, и почва тяжело содрогалась в предчувствии.
Артур закрыл глаза, те и эти, внутренние.
Если награда его имеет сексуальный подтекст, неистощимую морковку оргазма, которой его приманивают, и девственницу в сердцевине, послушную и покорную, открывшуюся ему и вроде бы отдавшуюся без остатка, но отдавшуюся всё равно как-то анонимно, застенчиво, без лица, которое ему так и не показали, то, чем тогда одаривают жену и сына? Кто или что в их сердцевине? В форме вопросов как будто бы содержалось что-то обидное, колющее, словно общая для всех плата - одной и той же монетой - была унизительной.
И откуда Он все-таки взялся? Последний вопрос был почти идеально подвёрстан к моменту.
Он!
Когда Артур вспомнил Его, увидел внутренним зрением образ, то всё было сметено с доски в один миг, потому что вещи, даже если они всего лишь мышиные мысли и крысиные вопросы, тревожившие его секундой ранее, дают тени, а Он был врагом всех теней.
Солнце Правды. Свет Истины.
Пошлость пошлых метафор, нелепо заимствованных из старых глупых книжек, только для того, чтобы что-то сказать, когда говорить нечего, да и не нужно, и та растаяла при виде Него.
Между Ним и Артуром не должно было стоять ничего. Только пустая сцена. Ты и Он.
Встать на колени и ползти, ползти. Чтобы приблизиться и раствориться. Приблизиться и раствориться. Приблизиться и раствориться.
Волна, беспредельная, неисчислимая, чудовищная, больше которой не было и не будет ничего на этом свете, нахлынула, наконец, подхватила и понесла Артура куда-то вверх, вверх, к самим звёздам.
Прощение. Прости. Простил.
***
Из дома выходили всё так же по привычке - вместе. У автомобиля с открытым окном, за которым видны были запустение и грязь давно не используемого салона - торчащий поролон прорванных кресел и безобразные потёки на ткани изголовника о том свидетельствовали, и с проступающими цветами ржавчины на помятом боку, блеклом и выцветшем, а когда-то ярко-синем, скрежетнувшем Артура по сердцу чем-то вроде жалости, но как обычно теперь, в присутствии стража - по крысиному, гаденько, самыми кончиками меленьких коготков, расцеловались механически, а с Полом и осторожно, чтобы не смазать помаду.
Поцелуи, холодные, лягушачьи, оставили долгий след после себя, который так хотелось вытереть чем-то мягким, чего ужасно не было на руках и в карманах, как не ищи.
Жена и сын - им было по пути - ушли. В свою сторону направился и Артур, уже давно пришедший в себя после качания на утренних качелях. Себе, деликатно и чутко выглядывающему из-за края внутреннего горизонта - сейчас было можно, он напоминал ходячий котел булькающей радости. Пузыри ее поднимались со дна и лопались на поверхности с мягким звуком - паккк! И это было так хорошо, так ладно.
Дева внутри раскрыла лоно и жарко, со стоном подалась вперед, обещая великую пульсирующую награду, но так и не глядя на него, не открыв лицо. Дракон же затаился, словно его и не было никогда, и никогда уже больше не будет.
Простота и ясность ближайшего будущего неумолимо затягивала в себя, как черная дыра пушинку, но Артур почему-то остановился, преткнувшись, и оглянулся в ту сторону, куда ушли жена и сын.
Солнце вставало за домом, и длинная тень здания косо бежала по асфальту, обрываясь острыми зубьями, края которых как будто сверкали - хищно, прожорливо.
Мысль, что им должно повезти, что Пола не выберут, и он останется, и что это хорошо и правильно, что так и надо, почти не скрываясь, во весь рост поднялась в голове, такая преступная, провокационная, страшная, пронзительная, как и это солнце за домом, и Артур зажмурился что есть сил, внешне и внутренне, потому что знал, что последует дальше.
IV
Город вокруг был мертв и запущен, как и все города, которые они проходили до этого. Выстроенный как будто бы не для людей, а для каких-то кичливых циклопов, с улицами слишком широкими даже для великанов и домами слишком массивными, слишком внушительными даже для полубогов, в запустении своём он выглядел, как очередная насмешка вечности над желавшими заползти в неё настырными насекомыми-однодневками, над суетливыми муравьями с претензией, назидательным памятником которой и был оставлен этот треснувший остов погребшего их гигантского муравейника.
I met a traveler...ye Mighty, and despair!
Виды впереди были до боли знакомыми. Чудовищных размеров каменная игла, угрожавшая хмурому небу, отражалась за спинами в вытянутом, полном мертвой листвы бассейне. На восток, туда, где обитал Он, вела длинная выжженная солнцем аллея, с голыми деревьями по бокам. Черная рябь веток скрадывала бесконечное пространство, в которое циклопы, немного не рассчитав, поместили затерянные, затерявшиеся внутри него памятники собственного величия.
Ветер, всегда унылый в таких местах, был здесь еще унылее - слишком далеко ему, в сущности ведь, старому и больному, нужно было бежать, чтобы достичь хоть каких-то пределов. К черту , - говорил он и, плюнув, бросал свою ношу - ржавые листья и мусор, клочки и обрывки - там, где придется, совершенно устав.
Здание с куполом, на которое указывала едва угадывавшаяся, было пасмурно, тень каменной иглы, ожидало их впереди. Он, и они это знали, был там.
Трупы людей разной степени годности, от совсем свежих, едва тронутых тлением, но таких было мало, до полностью разложившихся, белевших костями скелетов и таращившихся пустыми глазницами раззявленных черепов, лежавшие тут и там, скрюченно и не очень, на траве и на гравии, сопровождали их путь по аллее.
Огромные экраны, транслировавшие одно и то же, беззвучно и синхронно, в заданный где-то и кем-то единый великий такт, расставлены были через каждые сто метров по краям от дороги. Некоторые из них, неисправные, со слепыми пятнами, подвисающие или моргающие, свидетельствовали о приближающемся параличе их общего организма. Но, кажется, что это, здесь, в мертвом городе мертвых титанов, абсолютно никого не волновало.
Мертвецы под экранами лежали гуще, словно приманенные показываемым изображением.
Смотреть на экраны было нельзя. Поэтому они шли, опустив головы, уставив глаза в землю. Желтый гравий, истоптанный и исчерченный, мягко хрустел под ногами.
За прудом, на огромной полукруглой лужайке перед самым зданием с куполом тлела какая-то остаточная жизнь. У экранов, расположенных по периметру, на коленях стояли живые люди, молящиеся, вперемешку с лежавшими между ними мертвецами, на фоне которых они почти терялись, и сами похожие на мертвецов, изможденные и доходящие.
Никто не обращал на них никакого внимания. По лестнице, длинной, с уступами, они поднялись ко входу. Забытый изорванный флаг, почти выцветший, с едва угадываемым рисунком на ткани, трепетал на крыше под куполом, а чернеющий истукан на самом верху его, отвернувшись и делая вид, что ему все равно, демонстративно молчал, разглядывая неведомые дали.
***
Линии стен впереди, в темноте, едва, и возможно обманчиво, угадывались. Подвал был превращен в пещеру - сырую, лишенную света и смрадную - всё как любил Он. Разве что запах ладана, если, конечно, это был ладан, холодноватый и поверху, как бы скользящий над тяжкой гнилью воздуха, так нелепо - аристократично и немного пафосно, как в комедии положений, придавал содержимому капельку чего-то человеческого, искусственно привнесенного, хотя и тянуло им очень и очень издалека.
Чиркнув зажигалкой, Артур зажег факел в руке. Пламя жадно и жарко, как будто давно поджидало, когда его выпустят, прыгнуло наружу, с треском, разрывая и облизывая длинными языками загустевшую, моментально ставшую смоляной тьму. Искры, изогнутыми траекториями нагло с разгоном протянутые в толщу её, тонули там без следа. Ослепленный, прикрыв глаза рукой, Артур, направил факел в сторону спутников. Те, мужчина и девушка, зажгли от него свои. В образованном круге света, наконец устоявшемся, живом, с пульсирующими границами, полном вязких скрещенных теней, сразу стало тесно.
Звук, похожий на шорох, привлёк их внимание. Кто-то закопошился за стеной, потревоженный их присутствием.
Он? Так сразу? Почти перед самым входом?
Если это Он, то у них, у каждого, будет секунда или даже меньше, чтобы выстрелить, лучше не глядя. Все, кто приходили сюда до них, не успели этого сделать.
Артур, едва качнув головой, подал знак - вперед . Вытянув руку с факелом и держа палец на спусковом крючке дробовика другой, он двинулся первым. У проема двери, за которой слышался шорох, остановился. Резко и быстро, дважды, круговым движением, провел факелом перед собой, разгоняя тьму, пытаясь уловить, не прямо, но боковым зрением того, кто шумел или мог шуметь там, внутри.
Старый миф о Медузе вспомнился ему. У Персея было хотя бы зеркало, которым можно отвести колдовство, а у него, Артура, нет ничего, кроме одной секунды в запасе для движения пальца.
В отсветах пламени как будто бы что-то сверкнуло, металл или нечто подобное, что наполняло, расчерчивая угадываемыми прямыми линиями, внутреннее пространство помещения.
Артур взмахнул факелом еще раз, так же искоса отслеживая. Да. Так и есть. Решетка. В комнате, что перед ним, скорее всего, стояла клетка.
Рукой с дробовиком Артур показал, чтобы спутники его оставались на месте. Говорить им почему-то, непонятно почему - никакого запрета на голос не было, не хотелось. Кажется, они поняли его жест, и серьезность того, что ему предстоит сейчас сделать. Если что-то пойдет не так, они, так же поодиночке, должны будут пойти следом, чтобы выполнить начатое.
Справятся ли?
Девушка была напряжена и серьезна, сосредоточена взглядом перед собой, мужчина по виду - спокоен и отстранен. Капли пота, слишком часто проступившие на лбу, выдавали его. Заметив внимание Артура, он подмигнул.
К черту.
Артур шагнул внутрь комнаты. Факел держал наклоненным к полу, чтобы свет, приглушенный, скрадывающий, дал ему лишний шанс, секунду к секунде.
В клетке были люди. Не один, а несколько. Он понял это по теням, маленьким, замершим по углам, боявшимся пламени, как и сам Артур.
Сразу отпустило. Это не Он.
Артур поднес факел к решетке, чтобы разглядеть пленников.
Дети, тощие, грязные и оборванные, с огромными, как у животных, глазами, полными священного непонимания и ужаса, и с остатками знакомого макияжа на лице, делающим их похожими на каких-то нелепых клоунов, угодивших в дурную, как бесконечность, шутку, из которой никак нельзя выбраться.
Когда-то Пол сидел здесь точно так же, как и они.
Артур как-то равнодушно подумал, что в принципе, можно было бы и не делать, того что они хотят сделать, а просто подождать. Ведь дети скоро кончаться. Сами собой. И вопрос с Ним решится. Тоже сам собой.
К черту. Это всё потом. Потом.
Артур вернулся в коридор.
Девушка при виде него вскинула ружье, напряженно оценивая, он ли это еще. Мужчина, сориентировавшийся первым, отвел ее ствол - спокойно . Артур, все так же молча, опустив глаза, покачал головой, показывая, что цель еще не достигнута, и нужно идти дальше. Они пошли. Артур, девушка и мужчина следом.
***
Он точно был здесь, за этой дверью. Уже никаких сомнений.
Вонь, сгустившаяся почти до ощущения кожей, сквозь которую уже нужно было проталкиваться, преодолевая подступающую дурноту. Пол, чем дальше, тем гуще заваленный чем-то, мешавшемся под ногами, на что не хотелось смотреть, одновременно хрустящим и склизким, отчего Артур поднимал свой факел всё выше и выше, к самому потолку, оставляя в неведеньи и темноте всё то, что таилось понизу. Он знал, что стоит только увидеть, и его скрутит и вывернет наизнанку. И чего он будет стоить после этого?
Нет. Терпеть. Терпеть.
Мужчина сдался первым. Охнув так, словно провалился куда-то, заставив их обернуться, он повис на руке, судорожно упертой в стену, и видно было, что это у него всерьез и надолго, хотя он и пытался, в коротких перерывах между спазмами, показывать им, что все в порядке, и что он сейчас, вот только, почти.
Девушка держалась, но из последних сил. Лицо ее, в свете факелов ставшее совсем белым, исчерченное длинными, бегущими туда и сюда тенями, внезапно оборачивающимися, как флюгер на сильном ветру, со сжатыми губами и глазами невидящими, смотрящими не наружу, но внутрь, подсказывало Артуру, что и она сейчас небольшая помощница.
Он похлопал её по плечу и пошел дальше. Один. В конце концов, они оклемаются. Или нет. Да это и не важно. С Ним встречаются один на один. Без свидетелей. И то, что спутники Артура отстали - было даже в плюс, не будет финальных сцен и патетики, пусть скрытой, но неизбежной.
Их и не было.
Темень, в которую он ступил, держа за спиной факел, ослабший и потрескивающий, редко стреляющий искрами, тяжелыми, лениво падающими на пол, и долго не гаснущими, облегла саваном. Пока глаза привыкали, Артур сделал несколько шагов. Невидимый ствол шарил в глухой ватной пустоте, не зная, куда ему обернуться.
Вот Он. Началось .
Силуэт, вдруг проступивший во тьме, черный на черном, в котором угадывалась сидящая человеческая фигура с поднятыми коленями, был неподвижен. Не понятно было, замер он в оцепенении, застигнутый врасплох, или ему было все равно, и он просто не обращал внимание на пришедшего.
Не смотри, стреляй, стреляй! .
Артур направил ружье в Его сторону и не выстрелил. Тугость спускового крючка ощущалась на пальце, но палец завис в миллиметре от выстрела, словно цель его заключалась теперь не в спуске курка, но в точном измерении давления пружины, держащей на грани, а потом и вовсе расслабился, гладко скользнув по ребрам металла.
Артур вдруг понял, что исцелился. Его вид больше не действовал на него. Не было ни прихода волны великой нежности, ни экстаза любви, ни желания встать на колени и ползти, чтобы поклониться Ему. Не было ничего. Только реальность. Тьма. Потрескивающий огонь. И сжавшаяся от страха, теперь это стало очевидным, фигурка с подобранными трясущимися коленями.
Артур поднял факел, чтобы разглядеть сидящего. Человекоподобное существо с тревожно мерцающими глазами, неподвижно уставленными на него и, кажется, не разумными, и с куском окровавленного мяса в руках.
Что это? . Чья-то вырванная по запястье ладонь со свисающими маленькими пальцами.
И это всё? .
Артур вдруг рассмеялся - таким жалким оказалось зло, господином которого он сейчас стал. От смеха его, разбудившего комнату, существо испуганно отползло в угол, быстро перебирая покрытыми редкой шерстью ногами, но добычу свою не бросило.
Голодное животное. Вот ты кто .
Баг в структуре психики, о котором они долго спорили, но так и не нашли ответа - зачем и откуда он взялся, теперь был в его, Артура, власти.
О, теперь-то все пойдет по-другому. По новому. Животное посадим на цепь и с его помощью будем... .
Шум за спиной отвлек его. Артур обернулся. В комнату вошла девушка. Свет её факела, высоко поднятого, осветил все ярче и злее, дотянувшись до самых углов.
Что она делает, дура? Зачем? Так нельзя .
Глаза ее, увидевшие Его, изменились внезапно и резко. В долю секунды, пока происходила метаморфоза, она что-то поняла про Артура, чего было достаточно.
Ствол дробовика выплюнул в темноту сноп странного пламени, почему-то застывшего, замершего, как на стоп-кадре, но поменявшего цвет вещей.