- Варенька, Вам очень к лицу красный цвет. Вы стали похожи на испаночку, и притом весьма хорошенькую, не правда ли, Корней Иваныч.
Корней Иванович Столовский послушно закивал головой и потянулся за очередным куском ежевичного пирога, чем привел в совершеннейший восторг Таисью Родионовну, маленькую сморщенную старушку в пестром чепце, из-под тщательно накрахмаленных рюшек которого выбивались иссиня-серые букли.
Глафира Степановна меж тем продолжала:
-Давеча наведывалась я к Екатерине Филипповне Паурс, а она, как вам известно, большая модница, так вот, она рассказала, что в Париже нынче все француженки пристрастились к красному цвету, и все как один носят в волосах пурпурные розаны.
- Не сомневаюсь, что сама мадам Паурс уже запаслась красным мулине и несколькими горшками с геранью.
Столь дерзкое замечание принадлежало молодой рыжеволосой особе, сидящей в дальнем конце стола. Почувствовав, что на нее смотрят, особа вздохнула, отложила вилку, которой за минуту до этого ковыряла розовый ломоть семги, запеченной в гречневой каше, и, откинувшись на спинку стула, обвела всех безразличным взглядом.
- Андрей Николаевич, чтой-то Вы совсем не кушаете, - затараторила Таисья Родионовна, заметив, как поползли вверх тонкие брови Глафиры Степановны: верный признак надвигающийся грозы, - вот отведайте медку с Турковой пасеки, Ох и хорош, батенька; так хорош, ажно я, грешница, и то пристрастилась на старости лет.
Андрей Николаевич Краснов, молодой красивый мужчина лет тридцати с холеными, как у барышни, ручками и таким же капризным нравом, тоскливо посмотрел на Таисью Родионовну, и с видом мученика, идущего ради всеобщего счастия на смерть, придвинул к себе блюдце с медом.
Жертва Андрея Николаевича оказалась не напрасной, и вскоре за столом снова воцарилась атмосфера непринужденности и чуть сонливого от июльского зноя довольства жизнью.
- Слыхал я намедни, будто бы убивец энтих, которые Демьяна Савельева и жену его порешили, нашли, - пережевывая кусок пирога, теперь уже с капустой, изрек Корней Иванович, - Вы, Николай Степанович, часто в город ездите, правду ль говорят или опять бабьи выдумки?
- Папенька! - с укором посмотрела на отца Варя.
Николай Степанович Краснов, худощавый мужчина с изможденным лицом и черными глубоко посаженными глазами, устало покачал головой.
- Не слышал. Вряд ли это правда.
- Конечно, сплетни. Не нашли и не найдут, - твердо, словно приговор, рубанула Глафира Степановна, - столько-то лет минуло. Смотри - найдут.
- А годков и верно порядочно прошло, - закивал Корней Иванович, - должно быть, лет семь, не меньше.
- Так и есть, Маше нашей в тот год четырнадцать стукнуло, - сказала Глафира Степановна, и посмотрела в конец стола на недавнюю нарушительницу спокойствия, - да и вашей Вареньке тоже, они ведь с Машей одного года.
- Точно так, и савельевской дочке столько же было, как бишь ее звали...
- Ниночка, - тихо произнесла Таисья Родионовна, быстро перекрестившись.
- Бедное дитя, - вздохнула Глафира Степановна, - так и не нашли ее. Как подумаю, что Демьяна и Настасью на ее глазах...
Таисья Родионовна снова неистово перекрестилась. За столом воцарилось молчание. Даже Андрей Николаевич на минуту перестал жевать яблоко.
- Ей-то, горемичной, и при жизни их несладко было, - продолжила спустя несколько минут Глафира Степановна, - Демьян был суров, ох, и суров, иногда взглянет, и душа перевернется, будто сам черт глядит; и Настасья его, упокой ее душу, под стать ему была - хмура, бессловесна, точно немая... А Ниночка и на людей смотреть боялась, так они ее застращали. Осип, конюх наш прежний, как-то на озере лошадей купал, подхожу к озеру, говорит, слышу, голосок такой тоненький детский песню выводит. Пригляделся, а то Ниночка поет. Увидала меня, испугалась - и бежать. А слова-то песни той запомнил, дай Бог памяти, про лебедей, кажись. Помню, было это уже после смерти Савельева, приходит ко мне Осип, сам бледный, руки трясутся, говорит, проходил ночью мимо усадьбы савельевской, она то с тех самых пор заброшена стоит, вижу одно окошко светится и песня та же самая, только уже голос не детский, а вроде как девичий. Осип после этого так и не оправился. Я уже тогда подумала, неладное с ним что-то, горячка белая напала, пил ведь безбожно, а после того случая и вовсе не в себе стал. Я вот и Николашу просила посмотреть его, поговорить, лекарств каких прописать, да не успели мы, утоп бедняга в озере, жаль его - хороший конюх был, пока не пил.
- Пора мне, - поднялся из-за стола Николай Степанович.
- Небось, тепереча время у вас хлопотное, беспокойное, - заметил Корней Иванович, - в статейках научных читал, будто в полную луну пациенты ваши особливо неспокойны становятся.
- Не более чем обычно, - коротко ответил Николай Степанович.
После его ухода Глафира Степановна с помощью Таисьи Родионовны грузно встала со своего кресла.
- Жарко как. Пойдемте, батюшка, в гостиную, с прошлой субботы мечтаю отыграться с Вами в картишки. До чего ж глупо я тогда продулась.
Корней Иванович с готовностью поддержал свою соседку за локоть, и вскоре все трое, ковыляя и жалуясь на свои хвори, скрылись в доме.
За столом остались Маша, Варенька и Андрей Николаевич. Легкий ветерок теребил края белой скатерти с выцветшей бахромой. Над блюдцем с малиновым вареньем кружился толстый оранжевый шмель. Солнце медленно клонилось к вечеру, и с полей уже тянуло запахом свежескошенной травы. Одна из девушек, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки, тихонько протянула:
Белы птицы улетели
Да за тридевять земель.
Нету долюшки той злее:
Быть красивой, да ничьей...
Андрей Николаевич будто спросонок захлопал своими васильковыми глазками, будто силясь что-то вспомнить, но, сморенный полуденным зноем, тут же снова поник, погрузившись в сладкую полудрёму.
Вторая девушка, загадочно улыбнувшись, посмотрела на ласточек, зигзагами вьющихся у старого флигеля, и всё с той же странной улыбкой произнесла: