Ронин Леонтий. Палуба между партами

Палуба между партами

(из синей тетрадки)

В бумагах матери я нашел пачки поздравительных открыток, связки писем и телеграмм, стопку почётных грамот - трогательно берегла все добрые слова, обращенные к ней при жизни. Заботливо её рукой обёрнуты и перевязаны тетрадки, синяя и коричневая, мои палубные дневники.

некий Тарарухин

"Кадры" листают новенький паспорт, скептически меня оглядывают. В другой комнате на плакатах и фотографиях - утопленники... Сорок пунктов тощей брошюрки, автор некий Тарарухин, "в случае несоблюдения" обещают инвалидность, падение за борт, удары тросом и якорем, ожоги паром. И "прочие тяжёлые последствия"...

Если честно, слегка дрогнул. Может отказаться, пока не поздно? Девушки в летних платьях прозрачны и чисты - зачем какая-то палуба?

На береговом бульваре зелёные мотыльки юных листьев облепили ветки. От Енисея ветерок ласков и нежен, так трогает лапа котёнка. Корабль разворачивает перед мостом, ему машут с берега. А я сжал пальцами бульварную решётку - полетел бы за белой многопалубной птицей!

О девушках тотчас забыл, другим озабочен: опус Тарарухина спрятать подальше от мамы.

первая вахта

Штурман "Ориента" Борис, мой сосед: "ну скоро пойдём?" - мне не терпится.

- Капитан заболел.

Через несколько дней:

- На слип ставить будут. - Это такая наклонная площадка для ремонта судов.

Потом:

- Холодильник ремонтировать.

И снова:

- Двигателя на катере нет.

Наконец, получать робу шлёт к Максимке, боцману. Тот в плавках, будто распят на грот-мачте - тянется свободной рукой, что-то пытается там закрепить. Уменьшительное "Максимка" подходит его росту: сто пятьдесят, от силы, но оплетён мускулами и облит крепким загаром. Может обидно человеку это дурацкое "ка"?

- Максим, мне робу.

- Ясно дело. Дадим.

Жёсткая куртка пахнет фабричным станком и топорщится, вроде, что спрятал за пазуху...

Первый штурман Александр Николаевич, дед лет пятидесяти. Фуражка, глухой китель, хотя солнце палит. Неповоротлив, неловок, лишь глаза под козырьком остро цепляют боцмана, а палец вяло тычет в мою сторону:

- Сунь его в вахту длинного.

Тот соображает - чья эта вахта?

- Найди рыжего матроса, шпалы распилите на дрова.

"Козлы" застоялись и теперь нетерпеливо сучат неровными деревянными ногами. Но мы не просто готовим дрова для кухни - на вахте! Скорее бы в плавание... Надоел нашим матросским душам грязный затон. А на севере, куда поведем караван, полярный день, и тучи мошки. Случаются даже штормы. Хорошо бы еще морская болезнь...

Ночь тихая, мелкий дождик.

Куча чурбаков с белыми торцами.

В пересечении кормовых огней мечется по палубе десяток наших теней.

Город вдали - гора мерцающих угольев. Вдруг они исчезают, два ночи и гаснут фонари.

- Бросай, ребята, совсем промокли, - в зелёном дождевике и комнатных тапочках "длинный", Саня-рулевой.

В самом деле, ноет плечо, и рука в кисти заболела. Говорю рыжему: "Бросим, хватит".

- Нет, кончим.

Пяток шпал. Три. Последняя...

Теперь поколоть. Гулко бьют стальную палубу срывающиеся с топоров поленья.

Смена вахт застала среди груды дров и опилок.

- Как тебя зовут-то?

Рыжий схватился за живот:

- Ха-ха-ха! Сколько дров изрубили! Рудик.

- Жека.

И весело ударили по рукам.

десяток прачек

В иллюминаторах, на стоянке, ватерлинии соседних судов, как из окон полуподвала - ноги прохожих.

Плещется за бортом вода. Кажется десяток прачек не может перестирать своё белье, без конца полощут, выжимают, снова полощут... Тарахтит какой-то мотор за переборкой и сон не идет, хоть глаза зашивай...

Теперь в иллюминаторы заглядывают плывущие мимо огни, и по стенам каюты ползут светлые шары. Рудик спит на спине, шар белит его брови, ресницы, волосы.

Плещет вода, стучит моторчик, ворочаюсь на жёсткой койке, и, кажется, никогда не усну от всех этих звуков.

понедельник

Никто не знает, пойдём когда, куда. Кроме моториста Куликова:

- Я на торговом плавал, настоящий моряк в понедельник в рейс не выйдет. Причину придумает, чтоб остаться в порту. И мы не выйдем. А вообще, говорят, направляют нас в Игарку.

Юра Куликов походит на артиста Юрия Никулина... в роли Куликова. Вот сейчас, за обедом - рука с ложкой задержалась на полпути. Глаз лукав: "В Игарке, братцы, "шестигранник" есть один. Куропатки там в неограниченном количестве. Пивцо, пожалуйста. Водочка... Скорей бы в Игарку!"

Пока стоим у нефтебазы, и вахты, палубные и машинные, еле управляются со шлангом. Гофрированная змея никак не хочет протягиваться к заправочным танкам теплохода, а когда всё же засовываем ее голову в люк, зло брызжет соляркой. Течет она час, два, пять, и нам не отлучаться далеко. Открыта дверь каюты, где Максимка красит белилами переборки. В аляповатой гипсовой рамке молодой матрос. И подпись: "Анатолий Степанов".

- Это я такой был, - довольно показывает боцман белые зубы.

Анатолий?

- Ты же Максим?

Он смеётся коротким сухим хохотком, похожим на мотоциклетные выхлопы. Борис, штурман, меланхолично улыбается. Недоуменно гляжу на него.

- Толик любит, чтоб его звали Максимкой. Кино есть такое...

- Ясно дело. Люблю, - снова хохочет боцман.

- Тащите шланг, - капитан, с мостика. Заправка кончилась.

Вечером, а понедельник, между прочим, на календаре, цепляем вереницу гружёных барж, и до Игарки.

а если на фронте

Уже не юнги, еще не матросы - "салаги" мы с Рудиком... Без нужды на капитанском мостике, с голыми торсами по палубе и садимся так за стол. В работе порой мешает робость неуверенности. Боцман или рулевой спешат на помощь - закрепить конец, быстро отдать якорь - сейчас, в маневре, объяснять некогда. Виновато отступаем, готовы исполнить новое ответственное задание. Которое не заставляет себя ждать:

- Потрави трос!

Рулевой на берегу со швартовым, но конец короток и течение сносит теплоход.

- Трави, чего там! - Сердится на мостике капитан.

Еле успеваю перебирать трос, так раскрутился барабан. Вдруг острая боль - средний залит кровью. Ясно дело! Кусок проволоки вонзился и палец теперь не гнется. Алые капли падают на палубу. Держу палец вверх, как знамя. Сую палец боцману, а тот мечется с носа на корму, работает за двоих. Успевает бросить: "А если на фронте, как?"

И лишь пришвартовались:

- Идем, дам йоду.

Только и всего? Может не понял? Из пальца извлечь проволоку...

- Обыкновенный укол, - перебил Толя. - У меня их вон сколько, смотри. Бугорок останется и всё.

Действительно, а если на фронте ...

кто против этого?

Будто не от вибрации двигателя подрагивают переборки красного уголка, от грубого баса главмеха, он ведет судовое собрание.

Капитан, как водится, о дисциплине: тянемся в столовую, не докладываем вахтенному начальнику о смене вахт, окурки где попало.

Юра Куликов успел отстать от судна.

- Куликов знает машину, любит машину, - это снова главмех. - И работает хорошо, я это прямо скажу. У Куликова, товарищи, диплом механика и первого штурмана, хотя он у нас мотористом. А вот напьется и - пожалуйста! И который раз повторяется. Предлагаю постановить: еще раз случится, списать на берег. Кто за это? Кто против этого?

Куликов тянет руку. Главмех гудит:

- Хочешь сказать?

- Нет, нет, - заерзал. - Я от солнца закрываюсь.

Большинство "за". Опустил голову, крутит кепку.

игольное ушко

В Казачинских порогах Здорову знаком каждый камень, буквально. Первый штурман помнит, как било корабль свальное течение год назад, и два, и пять; где стояли бакены в прошлую навигацию и позапрошлую...

- Подбери буксир, - командует капитан.

На коротком легче с возом через каменные гряды. Но руками тормозной штурвал лебёдки не повернуть. Тогда рычаг в специальное гнездо и наваливаюсь на него грудью: "р-раз!"

Свободные от вахты высыпали на палубу.

Полным ходом летим в кипящие водовороты. По оба борта оскал черных каменных зубов. Река беснуется, клокочет, с оглушительным рёвом разбивается в пену широкими гранитными спинами, они совсем рядом, руку, кажется протянуть...

Коридор утыкан бакенами, как флажками трасса слалома, и Здоров мастерски протягивает теплоход и караван в узкие ворота меж подводных скал, в игольное ушко, по сути.

Радиограмма главного диспетчера: снизу много судов, помочь туеру протащить их через камни.

- Ничего, - успокаивает себя капитан. - За проводку сто процентов плана.

Оставляем свой воз, цепляем теплоход с десятком порожних барж, трудно карабкаемся вверх. Навстречу, густо дымя, пятится туер "Ангара". Полвека назад, тогда "Святой Иннокентий", прикован ко дну Енисея мертвым якорем, и стал речным бурлаком.

- Готовь легость!

Эту веревку с грузиком метнуть на туер, где к нему привяжут буксир. Река катит встречь и, если смотреть на воду, стремительно движемся. Но ... берега стоят, и нас даже чуточку сносит. Туер близко, матрос на его корме машет мне: "кидай!". Шлаги в правой, в левой, летят змеёй. Матрос ловит, вяжет к буксиру: "выбирай!" Лёгость стала тягостью... Стальной трос туера намертво захлестывает нашу чугунную тумбу, бедняга даже кряхтит. Не потому ли и зовется она "кнехтом"?

Тройной тягой подымаем караван за порог, где к баржам, бок о бок, швартуются катера - так парни "разбирают" девчат и ведут на танец под руку.

Вечерние дымы курят избы по берегам.

- Деревня Подпорожная, - Здоров мельком глянул. И, как бы, между прочим, - здесь я родился. Старики наши говорят, камни спят - жди ненастья.

Фантастическое нагромождение их осталось далеко. Но еще слышим буйство Енисея на Казачинских порогах.

Ленин в юности

Юра Куликов не умеет обедать молча:

- В какой стране вооружённые силы всего 1200 человек?

Продолжаем жевать.

- Не знаете...

Кто-то бросает: "Люксембург. Да есть и поменьше армия, у Ватикана, например".

- Правильно, Люксембург, а Ватикана я не знаю. А в какой стране одни банки?

С конца стола вопросы Юре, насмешливо:

- А чем отличается остров от полуострова?

- А что такое идеология? - Коварно.

Тут он затрудняется, и, обращая все в шутку, передразнивает:

- А что такое Индобразилия?

Не проходит минуты, снова: "Вот я в энциклопедии читал..." В судовой библиотеке лишь тома большой советской энциклопедии, поневоле, не подозревая того, все стали "энциклопедистами"...

Убираются миски, кастрюли, столовая теперь "красный уголок". Листы фанеры и картона драпируем тканью, поверх лепим наборы открыток.

Ребята стучат костяшками домино, листают тома энциклопедии. Полина хмуро и сердито, и с л и ш к о м с е р ь е з н о г о в о р и т:

- Мальчишки, ну вот чё стучите? Помогли бы лучше.

Продолжают "стучать", а белобрысый Лютик доволен:

- Тебя же выбрали заведовать.

- Это мне что ли надо? - Пытается Полина усовестить Лютика, тот лишь машет: "Отвяжись...".

- Все, к черту, надоело, - швыряет картинки на стол и уходит. Каждый день в хвосте её волос другой бантик - синий, зелёный, красный, сегодня жёлтый.

К нам перебирается Юра Куликов. Поручаем мазать клеем открытки, язык его остается свободным:

- Я читал в каком-то журнале, была секта - гвозди глотали. Один проглотил триста граммов. Его вскрыли, там не триста, а меньше оказалось, кислота разъела.

Появляется капитан:

- Еще не сделали? Да сколько можно? Долго ли наклеить!

Веером, как игральные карты, раскидывает открытки по красному полотну.

- Вот и всё. Клейте.

- Тема у нас "Ленин в юности". А это из другого набора, "Ленин в Горках". И разместили вы плохо.

- Почему плохо? Вот плохо, - ткнул на готовый уже стенд. - Надпись почему в углу? Одна выше, другая ниже. У нас на "Пирогове" этих монтажей делали... И комиссия признавала лучшими. В комиссии-то люди понимают?

- У каждого свой вкус.

- Ну, как хотите!

Хрипит динамик: песня, то конец разговора, то засвищет пустой эфир - Полина в радиорубке сердито крутит рычажки. Но знаем, через пять минут вернется и скажет очень серьёзно:

- Мальчишки, помогли бы лучше ...

сто тысяч университетских значков

Думал, драю палубу, работая шваброй. А сегодня боцман вручил щётки из стальной проволоки. Сам капитан опустился и трёт ржавое железо, до блеска; вот "классическое" драить!

- Тебе, Рудик, левый борт, тебе Жека, правый. Ясно дело? Начинайте.

Стальная щетина подымает ржавую пыль. Сегодня плюс двадцать девять; солнце и ни ветерка. Железо жжет колени. Только метр пройден, а швырнуть бы щетку за борт и материться! Выпрямляюсь передохнуть, кружится голова. Зато блестят ромбики чистой палубы. И зря машинная команда поглядывает на матросов, как физматовцы на филологов. Без нас корабль превратится в тусклую жестянку, на нем противно будет служить.

Главное, найти ритм, не подыматься часто отдыхать. Если щетка неловко сваливает набок - пальцы шаркают по железным ребрам - стиснув зубы разглядываю побелевшие ногти: кровь? И снова грызу ржавчину, краску, мазут.

Сколько их, этих ромбов? Десять тысяч? Сто? Каждый с университетский значок. Когда, кажется, не остается сил драить проклятое железо, утешаю себя - палуба, университет своего рода, а завтра трудности будут покруче.

"привет капитану!"

Сегодня с правого борта вода голубая, небо в Енисее, по левому - рябит зелёным вельветом, отражаются лесистые горы.

К судам нашего каравана чалим лихтер, шкипером там Аркадий Адамович. Он уселся на фальшборт, что-то рассказывает тщедушной спине в синем плаще. Его жестикуляция красноречива, и невольно рисуется сюжет: "Мы подошли отсюда, а "оно" здесь вот стояло. Начали грузить. Хотели "его" сюда... "Он" разорвался со страшной силой и "оно" бух в воду!".

Соскакивает с борта, демонстрирует "маневр": два шага вперед, чуть влево, немного сдает. Снова усаживается: "... так вот, "оно" бух в воду". Очевидно "бух" кульминация истории и Аркадий Адамович с новыми подробностями возвращается к ней. Здоров нам объясняет:

- А-а, это тепловоз утонул при погрузке в прошлом году.

Лихтер зачалили, можно отходить. Кричат: "Документов нет". Наконец, привезли. Сигнал машине: "Внимание!" Гудок лихтеру: "Выбирай якорь". На гудок никто не вышел. Здоров бормочет: "Спят они там, что ли?". Снова и снова тянет ручку сирены. Берет рупор и, прикрыв веки: "На ли-и-ихтере!" Словно вымер...

- На рудовозе! Разбудите там на лихтере.

- Нет никого, на "Молдавии".

Поехали в кино на агиттеплоходе. Им что! Загрузились, и план идет, стоит караван или движется.

Часа через полтора "проснулись", выбрали якорь.

Как трамвай брякнул наш судовой телеграф: "средний вперед". Теперь - до Игарки.

Пионеры в белых рубашках и красных галстуках кричат и машут с берега: "Привет капитану! Счастливого плавания!"

"и опять во дворе..."

- Не ври, пожалуйста, не спал я за трубой, - сердится Лютик.

В Баку он был помощником машиниста паровоза, на "Ориент" хотел кочегаром, взяли матросом. И вот "сачкует", ленится. Капитан пообещал за такую "службу" списать на берег - Лютик ищет сочувствия:

- Скажи, пожалуйста, Жека, разве правильно? Стыдно матросом, могу помощником кочегара.

Не понимаю, что тут стыдного, и пожимаю плечами - отходит обиженно.

После вахты сидим на палубной скамейке.

- ... А ещё у одного японца шестимесячные дети плавают как рыбы. Он их бросает в воду, они плывут, аттракцион такой устроил, - это Юра Куликов, естественно, вычитал в каком-то журнале.

Лютик плетёт путаные анекдоты - с пятого на десятое, голос вибрирует, походит на кудахтанье.

- Ты, Лютик, словно из-под курицы, - Полина уходит в радиорубку. "И опять во дворе ...". Любит она эту песенку. А герцог, едва начав свою арию, обрывает на полуслове. Скрипка Ойстраха тоже быстро надоела нашей капризуле.

У боцмана, наконец, выходной. Мечта о нем грела Максимку-Толика, когда в ночь-полночь, утром и вечером капитан вызывал его к лебедке: "Зачалим воз окончательно, пять суток отдыхать стану...". И теперь в новом кителе, отутюжены брюки, блестят башмаки. С книжкой из серии военных приключений - странно видеть его праздным.

Отплывает назад берег. Белые бакены сохнут на суше, издалека походят на стайку гусей, спускающихся к воде.

"... И опять во дворе..." - поет динамик.

держу на зарю

Какое это удовольствие скатываться в трюм отвесными стремянками, бегать жидким трапом, прыгать с борта на берег! Конечно нарушаю, извини, товарищ Тарарухин...

Сегодня тру доску, где медью герб СССР. Боцман предлагает: "Попробуй этой тряпочкой. А этой пастой? Блестит?". Колосья стали золотыми. Засияло надраенное солнце. А вот земной шар никак не хочет блестеть...

Один, девять, три, семь - год постройки судна. Но "старик" по-прежнему самый мощный буксир на Енисее. И этим гордимся при случае. А между собой смеёмся: "развалина", или "старая калоша"... Впрочем, успели свою "калошу" полюбить...

Крашу кнехт чёрной краской, и теперь чугун лоснится под солнцем, как шкура калифорнийского морского льва, видел его фотку.

Жарко. И не дают покоя пауты. Когда этот жужжащий, крылатый зверь садится на голую спину и прокусывает кожу, невольно чувствуешь себя лошадью...

У штурвала боцман. Щурит глаз, целит в створный знак - белый парус на зелёном берегу. Неуверенно спрашиваю:

- А мне можно? - Кажется ничего хитрого: лево, право...

- Становись, - спокойно разрешает Здоров.

Тысячетонная махина слышит самое лёгкое движение руки, но моё желание идти на створ не разделяет.

- Держи, держи, чтоб не скатывался, - говорит Здоров.

Нос теплохода валится вправо.

- Держи!

Ветер в окно рубки, холодит лоб. И все-таки я веду корабль! Казимир порадуется... Деревья сбежались к воде приветствовать меня. Теснятся, через плечи передних, те еле сдерживают, даже падают под обрыв - сухие стволы усеяли берег. Березы удивленно шепчутся, размахивают ветками. Сосны глядят степенно, не выдавая своего любопытства.

Солнце опускается за горизонт. Оранжевая заря тонет в реке, и воду Енисея словно натирают кирпичом. Но где створ? В береговой тени я потерял его.

- Держи прямо, на зарю, - кивает Здоров.

суббота

Утром динамик шипит, трещит, и не начальственный голос боцмана: "Внимание, аврал, а если не выйдете, пойду по каютам".

- Кое-кто представляет уборку судна, как размещение грязи по щелям и дырам. Принимать работу буду лично. И приведите себя в человеческий вид. Обросли как волки.

Капитан ни к кому не обращается, но мы с Рудиком понимаем, и в наш огород... А у нас зарок - не бриться, покуда не станем ударниками. Эту шутку выдадим, если заговорит с нами. Вид действительно пиратский: щетина черная и рыжая; загорелые груди, засучены штаны до колен, береты набок... И рукавицы за поясами, точно пистолеты.

Сонным спрутом швабра погружается в реку, где просыпаются её неисчислимые верёвочные щупальца. Упругая струя из брандспойта весело врывается под шлюпки, в углы и закоулки. Приятно босиком по чистой палубе, когда подсохнет и накалится солнцем!

Аврал до обеда. Кому суббота - укороченный день, у нас удлинённый: на вахту пора.

тридцать "спасибо"

Камбуз возле горячей трубы судового котла. Ещё печь топится, и солнце жарит переборки - лоб Надежды Васильевны в росинках пота. Зовём её "кокша" и на "ты", словно мать. Исключая капитана и первого штурмана, остальные для неё "мальчик мой", или "холерский ребёнок". Даже угрюмого механика заставляет улыбнуться: "У ребёнка сегодня плохой аппетит".

Сразу не успели закупить все продукты. Она вздыхает и жалуется капитану, что дети сегодня голодные: "Умереть бы мне, что ли..." "Дети" успокаивают: "Не волнуйся, кокша. Тебе все равно похудеть надо".

- Дурачки, за вас волнуюсь!

Лишь кочегар Храповицкий недоволен:

- Пьюре сварить не умеет. У неё не пьюре, а тюря деревенская. Наверное, родственница капитану, вот он её и держит. Союзников кочегар не находит и отступает:

- Да я не вообще о поварихе, я об этом только случае. Что такое пьюре? Картошка должна быть жидкой... Вот куплю кастрюлю, сала возьму, сам буду варить!

- Вали, - смеёмся мы.

Притащил под койку картофель, кастрюльку и затребовал деньги, что кладутся на питание плавсостава.

Весёлые часы проводим в столовой, а Храповицкий в одиночестве уныло жует своё сало. "Спасибо", "спасибо", "спасибо"... В завтрак, обед, ужин тридцать "спасибо".

день без ночи

За сутки ближе к северу на две сотни миль. Холодный норд задирает воду, режет белыми лезвиями гребней. Волны набрасываются на теплоход - отшвыривает их, отлетают в бешенстве и шипят пеной.

К Осиновскому порогу подошли ночью, капитан вызвал к штурвалу Александра Николаевича.

Здесь проход шире казачинского. Нужен лишь один чёткий маневр... Когда штурман его сделал? "А проскочили уже, порог неинтересный", - пожал плечами Здоров. Потоптался, пожелал всем счастливого плавания и отправился досыпать.

Енисейский кряж черной горой застилает небо. В рассветных сумерках темные контуры утёсов с силуэтами деревьев - как обломки мачт потерпевших крушение кораблей.

Утром туман висит, сигналят встречные корабли туманным горном, и конец нашего каравана теряется в молоке. За Полярным кругом скоро будет день без ночи, ползем по земному шару к северу, а по реке вниз.

концерт по заявкам

Это муки ада - делать стенгазету с Полиной. Без видимой мне причины швыряет карандаш - "не буду писать!" - и отворачивается к иллюминатору. Почерк у нее хороший, надо уговаривать: "Здесь бы чёрным заголовочек..." - "Синим!" Карандаши опять к черту, хлопает дверью. Скоро возвращается: "Не смотри, как я пишу, отвернись!" - "Хорошо, хорошо." - "Терпеть тебя не могу..." - "Потерпи немного, вот кончим газету..."

Как-то она предложила собрать музыкальные заявки:

- Я передам радиокомитету, в день Военно-морского флота исполнят концерт по нашим заявкам.

С бумажкой и карандашом идем по каютам.

Лютику песня о родном Тбилиси. Рудику "Бригантина". Боцману сразу две: "Раскинулось море широко" и "Тот, кто рожден был у моря".

Бревнов, механик, смотрит непонимающе, потом машет: "Давай лебедей".

- Танец маленьких лебедей?

- Во-во.

Список растёт: "Весна на заречной улице", ария Ленского, "Здравствуй милый ты мой Алеша"...

Подымаемся в радиорубку.

- "Пионер", "Пионер", я "Ориент". Как меня слышите? Приём.

- Я "Пионер", я "Пионер". Вас слышу хорошо. Где находитесь? Приём.

- У острова Степина. Где вы находитесь? Приём.

- У переката Имберевского. Что имеете ещё ко мне?

- Ничего.

- До связи.

Полина оборачивается:

- Чего пришли? Нельзя в рубку заходить.

- Заявку составили, передай поскорее.

- Какую еще заявку?

- На концерт, ты же предложила.

- Мало что предложила. Передавать не буду. Что толку? Всё равно не исполнят, - и отвернулась к передатчику.

Пожали плечами, бросили листок за борт.

мать-земля качает океан

Яхтсмен Рене Лескомб, пересекавший океан, погиб в шторм у Антильских островов. А мы плюхаем по Енисею-речке тихо и покойно. Но однажды и мы с Рудиком пойдем в плавание на большом корабле, где ждут все риски морской фортуны, свищут романтичные ветры - мистраль, борей, элефанта, брамсельный...

Как библейские стихи декламируем "Правило" для пре-дупреждения столкновения судов в море: "Судно, когда оно на ходу, должно нести яркий, белый огонь, так устроенный, чтобы освещать непрерывным светом дугу горизонта в двадцать румбов, установленный таким образом, чтобы его свет был видимым по десять румбов с каждого борта судна, и такой силы света, чтоб быть видимым на расстоянии не менее пяти миль"...

Надо тренировать мышцы, считает Рудик, учиться флотскому делу. А застанет шторм, ты спасешь корабль, или погибнешь, если не хватит сил. И люди назовут тебя героем... Он прав. Но зачем погибать? Чтобы как в кино?

...Наверное, мать-земля в люльке берегов качает океан, своё капризное дитя. Непослушно и непокойно, оно будит души, и мальчишкам снятся далекие плавания и шторма, а мужи оставляют берег и дом на таинственный зов синей бесконечности...

В дверь:

- Что, заснули там? На вахту!

вермут десертный

Сразу за Полярным кругом Енисей течёт на запад, потом снова на север. Ночью подошли к Игарке, ночи, собственно, уже нет, "въехали" в полярный день.

Протока забита морскими кораблями, не оторвать глаз от гигантских красавцев! По берегу цветы, зелёная травка возле домов и на "газонах" пасутся коровы.

"На улицах курить воспрещается". Это да, это культура! Невольно улыбнёшься вначале. Но шутки с огнем здесь плохи. В Игарке год назад горели биржа пиломатериалов, деревянные дома и дороги. Теперь следов пожара почти не видно, а надписи предостерегают...

По городу бродят интуристы в свитерах крупной вязки. Седые старушки, аккуратные старички чувствуют себя землепроходцами, щёлкают фотоаппаратами и удивляются траве, цветам, берёзам.

Сегодня день Военно-морского флота.

И у нас торжественная часть с праздничным ужином. Надели чистое. Капитан читает - за хорошую работу... благодарность с занесением... механику Аксенову, боцману Степанову, радисту Юлиновой, матросам - мне и Рудику...

Считал благодарность такого рода пустой формальностью, а оказалась неожиданно приятной. И Рудик покраснел, ему тоже лестно. Переглянулись незаметно и улыбнулись; знай, мол, наших...

Пельмени, жареная рыба, пирог с вареньем - подвиг нашей "кокши". Наперебой зовем Надежду Васильевну сесть и не бегать на камбуз.

"Вермут десертный", каждому почти стакан. Капитан встал:

- Первый в новигацию рейс завершили успешно. Впереди много работы. Теплоход должен стать образцовым и он станет образцовым, я верю, хотя всем нам придется нелегко. Тост мой за то, чтобы на судне были порядок и чистота, чтобы исправно работала машина, а коллектив жил здоровой и дружной семьёй, по комунистически.

Тридцать один стакан поднялся над столом. (Храповицкий прервал "голодовку"...). Надежда Васильевна решительно отказалась пить и обмахивалась фартуком.

нет города красивее

Назад налегке "бежим"...

Река скользит под днище, как ровный лёд под конёк. Местами ветерок выхватывает тонкую рябь. Такая бывает в графине, когда он на столе, а дверью хлопают в прихожей.

Через неделю дома.

Хорошо на земле, когда солнце! Все краски в реке: красный бакен и белый, зелёные горы, синее небо, дымчатые облака, жёлтый песок.

Четыре дня.

Теплоход носом гребёт бурун, похожий на сугроб, летят белые брызги, точно снежинки.

Солнце за тучами, принимается дождь. "Баркарола" по трансляции... Палуба - замечательный концертный зал!

Старик-рыбак выплескивает из лодки жёлтый невод, берегом бегут мальчишки и собаки. Собаки полукругом поодаль, свесили на бок головы, пацаны помогают деду выбирать рыбу.

Совсем, кажется, остановились эти последние сутки до Красноярска.

Впереди, за поворотом, белый дизельэлектроход вспыхнул пламенем в лучах зари.

- Я думал пожар, - простодушно удивляется боцман.

С заходом солнца положено спускать корабельный флаг. А зачем? Пусть бы всегда радовался встречному ветру...

- Положено и не рассуждай.

- Слушаю, боцман. Ясно дело!

Сегодня! Сегодня!

С утра гладят рубашки, брюки, чистят башмаки, бреются.

"Самоходки", рефрижераторы, пароходы на городском рейде.

Подваливаем к пирсу.

- Подать конец!

"Ясно дело!" - Снова дурачусь. Чувствую себя морским волком. Пусть мальчишки завидуют мне, как ещё недавно я - матросам идущих кораблей, глядя на них с бульвара.

Нет города красивее, чем Красно-ярск, когда висит над вершиной Такмака туча, цвета потемневшего серебра, края подсвечены солнцем. С крупными дождинками капли серебра падают в реку и покрывают воду "гусиной кожей"...

Увольнительная в кармане.

дорога стучится

Первая ночь дома невыносима: душно, мягко, тишина звенит в ушах. Ворочаюсь и сквозь дрему - опять Рудик задраил иллюминатор, наверное, стоим в тумане... Не хватает привычного подрагивания корпуса, и плеска воды по днищу, словно полощут белье прачки, запаха берегов, сырых брёвен и разгорячённой солнцем судовой краски...

Потом, вдруг, просыпаюсь - что за трюм? Стены с непонятной мягкой обивкой... Где люк? И снова падаю на подушку.

А утром понимаю, это дорога стучалась ночью, заболел тоской по новым дорогам и рекам.

До осени еще спустились на север и поднялись обратно. К 1-му сентября опоздал, но в школе проглотили. А наш десятый "Д" встретил воплями, травлю им матросские байки.

С Полиной теперь дружим. Завтра, в воскресенье, идём в кино. Обещает научить меня целоваться. Сказала, что я не умею...

Оставить комментарий © Copyright Ронин Леонтий (leonty.ronin@yandex.ru) Размещен: 15/02/2012, изменен: 15/02/2012. 41k. Статистика. Глава: Проза		Ваша оценка:

Ронин Леонтий : другие произведения.

Палуба между партами