Остались без тёплой тишины её глаза, и часто сердито не смотрят, или гневно и быстро, как укол: "Это жизнь? Чтоб враги наши так жили..." Мою бабушку-иудейку Он услышал, и по венам, обнажившимся, будто еловые корни на вытоптанной тропе, разлился холод.
За буфетной стойкой, в колыбели мелкого омута рюмки покачиваю стручок с бугорками усохших суставов, измученных работой девять десятков лет. А люди томятся в креслах, на узлах, чемоданах и газетах, прямо на полу. Холодный радиоголос задерживает и отменяет рейсы. К окну администратора тянутся кулаки с голубыми "молниями" похоронных телеграмм. Под балконом буфета толпа прибывает, недовольно гудит. Да полноте, - я зло усмехнулся сверху, как Бог Саваоф, - успеете улететь, всех коснулось белое крыло - и плач новорожденного, коснётся чёрное - последний, перед уходом, стон. Стыдно только умирать не в свое время - предаешь любимых, оставляешь воз на дороге, что с ним теперь делать...
Женщина, похожа на девочку, перед недопитым кофе покачивается на стуле, опустила веки и тонко улыбается. Может, вспоминает материю, которая ускользнула, но осталась ей в ощущение? Понял, что ошибся, едва она поднялась - материя аккуратно вылепила невеликий шар под её платьем.
Иногда мудрость кажется недоступной, а суть её - горстка пепла из крематория, да загадочная улыбка женщины, похожей на девочку. Но и эту суть многотрудную, у м у д р я е м с я разбавлять здравым смыслом, целесообразностью, сиюминутной пользой, секундной выгодой...
Началась регистрация на рейсы и толпа облегчённо выдохнула - зашумела, задвигалась.
На борту нас приветствует сам командир корабля Зальцман Юрий Ноевич - Ноев Ковчег какой-то... Задраили дверь... стали пятиться. Кто-то тащил самолёт за хвост, может, впереди толкал - так мертвого муравья двигают его собратья. А её гроб, наверное, приняли веревками, меня не дождались, опускают в землю, галька шуршит по стенам рукотворной бездны... Невесёлым, крепким мужикам она ничего не значит, скорее тянут сырые доски дешёвой домовины, небрежно, на гвоздях, забранной праздничным кумачом Первомая.
Сразу пропала земля с автобукашками в авоське дорог и улиц, с вагонами-улитками, сигаретами дымящих труб. Кромешно белая мгла оказалась твёрдой, больно колотила лайнер, бросала по сторонам. Но прорвались, теперь только легкая музыка, горячий завтрак, холодный чай. Жизнь вокруг и какое ей дело до останков древней старухи, над которой молоток сейчас бьет последний гвоздь...
После часа лёту отверзлась пропасть в двенадцать верст. По дну неспешно катит огромный солнечный зайчик, похожий на шаровую молнию. Чтобы вдруг беззвучно взорваться на тысячи зеркальных осколков болотами, речками, озёрами; снова собраться великими пространствами весеннего половодья рек, и ослепительно вспыхнуть невыносимым огнём, заставляя прятать глаза.
А пустыня северной тайги Сибири внизу без признаков жизни на гигантском анатомическом театре - припорошены снегом мышцы гор, остекленели вены рек, сосуды речек...
Бабушка не летала, и не видела таких фантастических картин. Но она поднялась из глубин прошедших веков и жила на земле рядом, что не менее фантастично - тысячи раз прапраправнучка Авраама и Сарры.
Понять бы это мне при её жизни.
...Варежки, мужские и женские, буся связала для вас, будущие молодожёны, писала мама. "Буся", от "ба-буся", я придумал это ещё в детстве. Между тем, однажды, она бросила мне: "Сам фоня ашикер и в жёны берет шиксу..." То есть, я русский пьяница и жена у меня без роду и племени девка. И вот теперь... Тотчас мы с Ниной подарки напялили и лица наши вытянулись: в рукавичках прятался гладкий холодок колец, оказавшихся золотыми. Удивительно, но обручальные кольца дедушки и бабушки пришлись нам впору, жалко только не впрок.
- Буся, - нежно трогаю её руку. - Пообедаем вместе по случаю моего приезда. Супницу большую я возьму?
- Не нужен ваш обед, - и гневный взгляд. - Ничего от вас не хочу. Вот подохну, тогда и забирайте. Всё вам достанется и наживать не надо. Кошке хвоста завязать не можешь...
Её комната пропахла скипидаром, какой-то мазью и картошкой - она жарила её для себя на электроплитке у изголовья кровати, на старой тумбочке.
А если ещё сердила моя неудачная женитьба, то причём здесь кошка?
Редко в последние годы встречались. "Здравствуй, буся" - радовался, не помня мелочных обид. Она глядела строго и недоверчиво. Но берегу клочок неровно оборванной бумажки, случайно сохранился в записной книжке: "Женя еш пей какаву миня ни жди пашла на базар твая буся". Почерк пятилетнего ребёнка, который строит буквы с великим тщанием, а слова из букв собирает, пыхтя и высунув язык. Тогда с базара она принесла первые китайские бананы, похожие, мне показалось, на сладкую подмороженную картошку, и огорчилась: "Ты привыкнешь, скушай ещё".
Время летело на крыльях - буквально: пора пристегнуть ремни, поднять спинки кресел. Солнце, ослепительное минуту назад, исчезло - сразу сплошные тучи, мрак преисподней, вместо того рая с чистым голубым небом, и необъятным, под нами, ковром облаков, мелко сотканным из неисчислимого стада белых пушистых агнцев, что беззвучно и бездвижно паслись на этих райских просторах. Может и её душа-страдалица там уже, среди них...
Коснулись полосы и бешено мчались бетонной дорожкой, и что-то глухо бухало в утробе самолета.
Холодный ветер, пахнущий рекой, встретил на трапе. Только не дрогнула в груди радость возвращения, как прежде, в такие минуты.
Дверь на втором этаже подалась, не заперта. Лица оборотились, а увидел одну маму - шагнула, подняв руки, обнять меня.
- Час назад, - она словно извинялась, - лежала ещё такая красивая, спокойная, давно её такой не помню.
Вместо савана, в нём хоронили её предков, простыня к подбородку. Чужие черты. Знакомы только густые седые волосы и широкие седые брови. А на фото рядом - "Фотографiя И. Упаткина 1905" - свадебное платье с длинным шлейфом. От груди до подола ветка с белыми мелкими цветами и тёмными листьями, похожими на застёжки. Под её рукой в белой перчатке высокий красавец, лихо закручен ус. Никогда бы не подумал, что этот респектабельный господин, мой дед, всего лишь приказчик винного склада...
На другом фото большой обеденный стол. Мама с моим отцом, какие-то родственники. Бабушка с девочкой на руках. Двухлетняя девочка в длинных светлых кудряшках - я, её первый внук.
Такой буся и оставалась, только седела, подсыхала, кашляла и ворчала, слова находя не сразу, будто вспоминая: "Сыми, - это мне, выросшему из девочки, - бороду проклятую. Стариком будешь, так еще наносишси".
...Запах смолы и пыльной пакли в бревенчатом подъезде. Темный силуэт на светлом фоне входного проёма спрашивает меня: "Дома?" И почтальонка скрывается за дверью квартиры.
Когда вернулся, мама плакала, слабо пытаясь освободиться из рук бабушки. У бабушки слёзы в немигающих глазах, и будто всматривается далеко, куда маму не отпускает.
Тёмный силуэт принёс тогда похоронку на отца, погибшего под Смоленском.
Горе от потери близких - и жалость к самому себе, ещё камень выпал из укрывной семейной стенки... От родового ствола, уходящего в немыслимую даль времён, крошечный отросток - бабушка, мама и я - укоротился на треть.
...А в ящике старой тумбочки у её кровати, на пожелтевшей газете "Красноярский комсомолец", банка от пудры "Лебяжий пух"; перо N 86; край обломанного пластмассового гребня, высохший горчичник. Три кедровых ореха в коробке "Виола", там же гвоздь, две скрепки, погнутая кнопка.
В коричневом дерматине поднятое где-то удостоверение некоего Пенерова на право проверки знания техники безопасности на тепловых электростанциях...
Восточный ветер косит мокрый снег. От заводов правого берега тянет горьковато-железистой фабричной окалиной.
По тесному маршу, обтирая плечами стены, снесли гроб, зарядили автобус-катафалк, чтобы на нём же, порожнем, опять готовом к залпу, вернуться с кладбища. Там кричат вороны, ревут авиалайнеры по соседству с вечным покоем. За первым комом земли другой, третий... Лопаты сноровисто гребут песок. Снежная пыль катит по чёрному асфальту, белой пеной прибивается к бордюру.
Дома были скромные поминки.
- Пережила папу на сорок пять лет, - сказал дядя Миха, мамин брат.
- А от чего умер дедушка?
- Перед войной его взяли за растрату виноматериалов. Пили другие, его назначили крайним. Отбывал в городе, утром привозили в цех, где работал мастером. Буся уборщицей устроилась, чтоб ближе к нему. На её глазах раскрылся транспортный ковш с горячим металлом. Кран его тащил по цеху, что-то там сломалось. Папа, ещё двое рабочих исчезли мгновенно, испарились и пепла не собрали. Она лишилась речи. Два года не говорила. И не надеялись уже...
...А в соседнем подъезде гуляют свадьбу. Без шапок и пальто высыпали в дворовый сквер, галдят, смеются, стреляют петарды. Салют, только наоборот, случился и над нашим столом. Не своим светом вспыхнула вдруг лампочка под потолком, чтобы с коротким хлопком, похожим на стон, навек погаснуть.