Первый в раю
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Глава первая
Поезд мчался от Москвы на юг через сырые весенние перелески, распаханные поля, гомон соловьев. Поезд мчался по звенящим мостам над реками с масляно-черной водой, по изнасилованным донельзя рельсам, под низким небом, набухшим, как дойное вымя. Была ночь, и поезд мчался во тьму. Да, поезд мчался во тьму.
Виктор Лукин лежал на верхней полке платцкартного вагона и старался поймать глазами прыгающий потолок. "Что я знаю об отце? - думал он, - что он с тех мест, откуда "есть пошла Русская земля"? Я и о тех местах ничего не знаю. Разве только то, что там была река Кунья..."
...Там была река Кунья, скачущая по гладким валунам, принесенных ледником со Скандинавии. На них можно было улечься во весь рост, когда припечет солнце, и тепло тогда шло с двух сторон: с неба и из нагретого камня.
По быстрой реке сплавляли лес. В каменистых порогах застревало много бревен, и ребята вытаскивали их и слагали огромные, горящие до утра костры. Рыбу ловили без удочек, залезая рукой под камни, и пекли на огне, втыкая прутья в живое, шевелящееся серебро. Вокруг рос сосновый бор, темный и дремучий, и часто в сырых колеях лесных дорог можно было увидеть отпечаток босой, почти человечьей ноги, только с когтями, - это гуляли медведи.
Август в том году был жарким. Год был сорок первым.
Братья-подростки расталкивали и отправляли по течению черные, как головешки, бревна. Выныривая, об них можно было ненароком разбить себе голову. Мальчик помладше, продрогнув, вышел на берег греться у костра. Старший, шестнадцатилетний Василий, высокий, плечистый, красивый, пошарил под камнем рукой и вытащил крупную рыбину.
- Борька! - крикнул он мальчику на берегу. - Лови!
Рыба, извиваясь и блестя на солнце, плюхнулась на песок. Юркий Боря поймал ее и взял за жабры:
- Смотри - налим! Печень отдашь?
- Ешь. Я потом еще поймаю. - Василий подошел к костру, на ходу выжимая трусы.
Боря воткнул в налима прут, заточенный с одного конца. Рыба забилась, но скоро стихла на жару костра. Подступающий к реке лес был тих и мрачен. Редкий шелест веток подчеркивал тишину. Вдруг шелест стал отчетливей, потом стало слышно, как ветки смыкаются за спиной бегущего человека. На берег выскочила Тонька, их десятилетняя сестренка. Почти задыхаясь, она сипло прошептала:
- Немцы приехали!
Боря подпрыгнул:
- На великах?
- На черных мотоциклах.
- Во! Я ж говорил: они пешком никогда не ходят. У них машин полно. На крайняк - на великах.
Василий бросил в черно-красные угли свой кусок налима и встал:
- Тонька, мама где?
- В лес убежала. Схватила квашню и побежала.
- А документы?
- Не, только квашню.
- С квашней далеко не убежит. Тонька, знаешь, где мама? Пойдем. Надо же -- с квашней... - Его поразила конкретность, сиюминутность жизни. Он повертел в руках металлический прут, с которым обычно ходил на бои, случающиеся на ежегодных ярмарках. Ярмарки до войны устраивались на лугу у села: там продавались возы с душистым сеном, посудины с черным дегтем, кривые косы, похожие на татарские сабли, толстостенные аппетитные бочки, другие вещи, необходимые в быту, а по вечерам была гульба. Тонька взяла его за руку:
- Вася, ты только с собой эту железную палку не бери... - Василий погладил ее льняные волосы. Прут он оставил под корягой на берегу.
Глава вторая
Их изба была большая - пятистенок. Раньше в ней жил поп. Его раскулачили и сослали, а избу отдали многодетной Марии Ивановне. Сарай был разобран красноармейцами еще в начале войны. Они привезли с собой зенитное орудие. Бревна от сарая пошли на блиндаж, который молоденькие солдатики вырыли в огороде. Они потоптали и раскидали едва проросшую картошку и скоро покинули село: у немецких самолетов появились другие маршруты, и здесь они уже не летали.
Во дворе перед крыльцом стоял черный немецкий мотоцикл. Номер на переднем крыле мотоцикла торчал как петушиный гребень. На коляске был установлен пулемет с перфорированным кожухом. Спусковой крючок с двумя вырезами выглядел зловеще. Зубастая металлическая лента с патронами свисала в коробку. Коробка была наполовину пустой.
Немец без кителя, в майке и подтяжках, ходил по двору и ловил кнутом кур. Он щелкал ремнем кнута и узким концом ловко цеплял кур за морщинистые лапки. Второй немец, ефрейтор, закинул автомат за спину и запихивал пойманных кур в корзину. Их там было уже три, они беспокойно квохтали от тесноты. Две непойманные бегали по двору. Еще один немец хозяйничал в избе. Он открывал и закрывал дверцы шкафов.
Василий с бадьей, в которой пузырилась квашня, вошел во двор первым. За ним шла мама. Боря и Тонька держались за их спинами. Ефрейтор накрыл мешком корзину с курами, снял со спины автомат и направил его в сторону вернувшихся хозяев. Потом засмеялся:
- О, матка! Яйки, сало, самогон! - Видно, за полтора месяца войны он это требование повторял не раз.
- На вас сала больше, чем я за всю свою жизнь видела, - мама немцев не испугалась. Она была очень маленькой и худенькой. Смелые слова не вязались с ее обликом. Впрочем, немцы не старались ее понять. Ефрейтор опустил автомат и изобразил руками доение коровы:
- Матка, мильх! Пит, пит!
Он сделал вид, что пьет из горлышка кувшина. Немец в майке и подтяжках поймал очередную курицу и понес к корзине. Марья Ивановна дернулась ее отнять, но Василий остановил мать за руку. Неожиданно немец щелкнул кнутом, поймал Василия за ногу и дернул. Мальчик упал, уронив бадью. Мама подняла его, а потом на коленях стала собирать квашню, кидая комья пыльного теста в посудину. Поднявшись, Василий зло посмотрел на немца:
- Мама, не надо, оставь.
Немец погрозил ему кнутом. Мама продолжала ползать по земле:
- Ничего, сыночка, съедим.
- Не о том я, мама. Немцы над нами смеются.
- И пусть их. Вон какие они толстые. Все равно такие долго тут не протянут.
Выловив кур, немцы пошли в дом. Немец в подтяжках обернулся на крыльце и сказал, указывая кнутом на блиндаж: "Ви спит в подваль". Куры сквозь прутья корзины смотрели на хозяйку прощально. Боря подождал, когда немцы закроют дверь и сказал, хорохорясь:
- Вот чем напугал! А мне в блиндаже даже больше нравится!
- Скоро холода придут, - Марья Ивановна не улыбалась.
Василий нагнулся и растер побитое кнутом место:
- Может, к холодам наши вернутся. Взяли б в саперы! Минами фрицам ноги поотрываю.
- Сыночка, не жалко? - Мама присутствие духа не теряла. Пошутила даже. - Ножки у них тонкие, курячьи... Животы наели, а ножки тонкие...
- Не жалко.
Мама отдала старшему сыну бадью с квашней и пошла в избу. В избе всегда было чисто, прибрано. А сейчас немцы резали кур и перья летали по горнице, как снежинки. На столе рядом с тушками была кучка из пяти отрезанных голов. Немцы ощипывали тушки. Марья Ивановна подошла к красному углу, перекрестилась и попыталась снять одну из икон. Ефрейтор вскочил и схватил ее окровавленными пальцами за запястья:
- Матка! Самогон, матка!
- Давно без мужа живу. Нет самогона. - Чтоб немец лучше понял, она крикнула: - Нет самогона!
- Найн самогон, найн Гот!
Немец в подтяжках, продолжая ощипывать курицу, подтвердил:
- Нет самогон, нет досики с Бог!
- Значит, не отдашь? - Марья Ивановна освободила руки от немецких пальцев.
- Найн, матка. Найн.
- Вот же троица поганцев! - сказала Марья Ивановна, уходя.
Василий и Боря рассматривали немецкий мотоцикл. В коляске дремал немец, он был часовым. Тогда у немцев было много побед, и война им не казалась трудной. Изредка немец мутным взглядом посматривал на ребят, но его глаза быстро опять закатывались в сон. Василий насмешливо прошептал:
- А ты говорил, что немцы сюда не доедут.
- Так вон сушь какая стоит! Смотри, у них колесо коляски тоже ведущее. С такой техникой им даже наши болота нипочем.
- Красивый мотоцикл, - Василий присел на корточки перед мотоциклом. Боря присел рядом с братом.
- Красивый - не значит хороший.
- Значит, - не согласился Василий. Потом спросил подбежавшую Тоньку. - Почему мама плачет?
- Немцы икон в блиндаж не отдают. Самогон за них требуют.
- Сдались ей иконы...
- Может, найдем где самогону? - Боря был очень энергичным. Василий ответил не сразу:
- Нее... Пусть сами ищут.
Глава третья
Лунный свет пробивался в блиндаж сквозь щели в дверях. Раньше этой дверью закрывали сарай. Мать помолилась на дверь, подошла к каждому ребенку, перекрестила и улеглась на нары у входа.
Василий лег не раздеваясь. Он подождал, пока уснет мать, и вышел во двор. Во дворе было светло от белого лунного света. В мотоциклетной коляске дремал солдат, тот, который ловил кнутом кур. Пулемет был направлен в сторону леса и реки.
Василий подкрался к открытому окну избы и осторожно встал на завалинку, стараясь не скользить. Всунулся по пояс в горницу и наугад достал из угла одну из икон. Когда он пытался достать еще одну, в его спину уперся автомат. Василий соскользнул с завалинки и обернулся. Немец вверх-вниз несколько раз покачал автоматом. Василий поднял руки вверх, не выпуская икону. Немец взял ее.
- Ист досика с Бог?
Василий молча смотрел на немца. Тот повернул икону к лунному свету и довольно долго рассматривал. Потом обыскал паренька, похлопывая свободной от автомата рукой по его дырявым карманам, отдал Василию икону и кивком головы велел поднять ее над собой. Он выстрелил, и склеенная из двух досок иконка развалилась. Почти сразу же из избы в кальсонах, но с автоматом, выскочил ефрейтор. Он быстро все понял:
- Курт, ты с ума сошел! Мне как раз жена снилась.
- Скучно на часах, Готлиб. Сменил бы.
- Перебьешься теперь.
Ефрейтор Готлиб рукой показал Василию на блиндаж. Мальчик пошел, изо всех сил стараясь не оборачиваться. Курт передернул затвор.
- Хальт!
Василий обернулся мгновенно, ожидая автоматной очереди. Но Курт снял с курка палец и поманил к себе паренька. В левой руке немца были иконы.
- Цвай досика с Бог! Генуг?
Василий взял иконы и ушел в блиндаж. Курт колом подпер за ним дверь. Он с удобством устроился в коляске мотоцикла, посмотрел на блиндаж, передернул затвор пулемета и дал очередь в сторону леса.
- Держались бы вы подальше от дверей, - сказал Василий, забираясь в блиндаж. Вся семья толпилась у входа. - Немцам все равно куда палить.
Утром мама на коленях молилась перед иконами. Расстрелянную иконку она сложила, как смогла. Она сказала:
- Смотри, немец в Нечаянной Радости грешника прострелил. А мог бы... - И заплакала.
Василий лежал с открытыми глазами и слушал, как мать молится за него, за Борю и четырех старших сыновей, которые уже воевали. Женщины эту молитву передавали друг другу, переписывали и заучивали наизусть:
- Да приидут к нам времена мирные... Господи, сохрани сынов моих от летящей пули, огня, от смертоносной раны и напрасной смерти... Пресвятая Богородица, ты сама мать, прошу, как мать, огради их от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена...
Из темноты веков с икон светились внимательные добрые глаза отмучавшихся ранее. Иконы были похожи на окна в тот свет. И отмолила Мария Ивановна самое для себя главное - все сыновья вернулись с фронта живыми. Нет, не невредимыми и не сразу, но живыми.
Глава четвертая
Красная Армия вернулась в начале сорок второго, гоня немцев от Москвы до самых Великих Лук. В сорок третьем Василия мобилизовали. Очень скоро его ранило, и форсировать Днепр вместе со своей частью ему не пришлось, что, как оказалось потом, было большим везением. Всех друзей и знакомых в его части повыбило. Много месяцев он провалялся в эвакогоспиталях. Рана осколком снаряда в затылок была тяжелой. Возвращаться на фронт было не страшно, но и торопиться туда не стоило. На медосмотрах он затаивал дыхание, слушая, что скажет врач: годен или не годен к строевой. Еще не годен - ну и ладненько.
После госпиталя его отправили в учебку и выучили на танкиста-наводчика. В Ясско-Кишиневскую операцию пришлось воевать с румынами. После немцев воевать с румынами было совсем легко: и техники у них поменьше, да и как солдаты они так себе. Разве что кавалерия ничего: калараши воевали неплохо. В очередном марш-броске нагнали разъезд каларашей из семи человек. Они о чем-то спорили, собравшись в кружок.
- Осколочным! - приказал Родькин, командир танка. На фронт он прибыл позже всех в экипаже - после десятилетки заканчивал курсы младшего командного состава. У него зудело пострелять. Василий навел удачно: попал в самую середку разъезда. Когда дым рассеялся, вокруг воронки были только конские и человеческие трупы. Родькин похвалил. - Молодца! Семерых одним ударом. Как в сказке.
Их танк сломался как раз возле той воронки.
- С такими темпами мы мамалыжников никогда не догоним, - проворчал Родькин.
- Так двести километров отмахали, товарищ младший лейтенант, - ответил Василий. - Для наших танков это не хухры-мухры.
- Для всех танков это не хухры-мухры.
- Не, немецкая механика понадежнее нашей. А вот в бою их танки похуже.
- Это Тигр тебе похуже?
- Тигр получше. Его ничем не проймешь, хоть и попадешь куда надо.
- Ладно, пошли посмотрим румын.
Румыны и лошади лежали вповалку. Лошади умирали дольше людей. Пытаясь подняться, лошади обессиливали и затихали.
- Погоди, - остановил Василия Родькин. - Лошадей семь, а трупов шесть.
- Седьмой в воронке.
Румынский сержант в воронке был еще живой. Он протянул руку в сторону, когда увидел приближающихся танкистов. Родькин приостановился: ему показалось, что румын тянет руку к автомату. Но раненый взял дрожащей рукой вывалившиеся кишки и стал запихивать их себе то ли в живот, то ли под окровавленный китель.
- О, Мария! - хрипел он, глядя на русских. Его глаза вдруг стали отрешенными. - О, Мария!
- Наверно, жену вспоминает, - сказал Василий подошедшему Родькину.
- Надо бы его пристрелить, - ответил Родькин. - Все равно не жилец.
Василий достал папиросы и закурил.
- Надо его пристрелить, - продолжал Родькин. - Василий, у тебя при себе парабеллум? Я с собой ничего не взял. Только бинокль.
- Какой парабеллум?
- Какой, какой... Какой ты позавчера нашел. Пристрели его.
Василий оглядел солдат и лошадей, которых пять минут назад он убил одним выстрелом. Смертей было очень много. Василий соврал:
- Я тот парабеллум на папиросы обменял. Хотите, товарищ младший лейтенант? - Василий протянул Родькину аккуратно надорванную в уголке пачку папирос.
- Врешь ты все, - Родькин взял папиросу. - Хотя правильно: пусть мучается. Румыны хуже немцев. Воевать не могут, а карателями - так с удовольствием. Пошли, слышу, что заработала коробка передач.
- О, Мария! - слышали они, уходя. - О, Мария!
- Жалко румына? - спросил Родькин, забираясь на танк.
- Лошадей жальче.
- На войне лошади всего лишь транспортное средство противника.
- Для такой войны это плохое транспортное средство. Только душу раздирают.
- И не жену он вспоминал, - сказал Родькин уже в танке. - Богородицу он вспоминал.
- Видно, на чужой земле Бог никому не помогает.
- Какой-то ты не такой: разбираешься кое в чем. Верующий, что ли?
- Вроде бы, я неверующий, - ответил Василий.
- И я неверующий. Но я знающий. А атеистом каждый быть должен.
Но Василий уже тогда знал, что никому ничего он не должен. Постоянный гул в голове после ранения не давал ему забыть, что он никому ничего не должен. После госпиталя он и не скрывал, что не чувствует себя ничьим должником. Но оказалось, что это не так.
Его вызвал к себе командир части. В богатом румынском доме на резном стуле, чуть в стороне от командира, сидел офицер из СМЕРШа. Командир части, пожилой худощавый полковник с желтым лицом, очень медленно и отчетливо, ударением выделяя нужные слова (незнакомый офицер даже поморщился) спросил Василия:
- Ты же никогда не говорил, что немецкая техника лучше нашей?
От одного слова зависела судьба Василия. Но радость от победы и фамильное упрямство в тот момент подавили инстинкт самосохранения: