Аннотация: У людей своя жизнь, во Дворах - своя. Или это не всегда и не совсем жизнь?
Возвращение
- ЗдрастьтетьНадь! - бодрый девичий голос в трубке звучал раздражающе - во-первых, не ее звонка Надя ждала, а мужа - с извинениями. Во-вторых, слишком хлопотливый и выматывающий был день, а главным, что омрачило вторую его половину, была ссора с Игорем, пришедшим на обед. Слово за слово, слово за слово, "ты вечно", "ты никогда", "ты всегда", "ты обычно" - и в итоге выяснилось, что он - черствый, равнодушный, холодный как лягушка, бесчувственный, стеклянный-деревянный-оловяннный, а она - не следящая за собой неряха, которой все по барабану, и что "а вот Инна", "ну и жил бы со своей Инной, конечно, она уси-пуси-лапочка, а я дрянь, такая плохая жена, вот и иди к ней". Вот это была ошибка, потому что после этого Игорь бросил вилку, нож (аристократ фигов, еще с ножом и вилкой яичницу ест), поднялся с каменным лицом (деревянным, ага, и глаза стеклянные-оловянные) и вышел в коридор, взял ложку для обуви, стал надевать ботинки.
- Игорь, я... ну ты прости, я же... ты же мне сам наговорил...
Игорь медленно процедил:
- Лучше не делать, чем потом просить прощения. И я буду серьезно думать о том, как нам с тобой жить дальше. Вернее, как нам с тобой дальше не жить.
С тем и ушел. Не к Инне, конечно, а в контору свою. К Инне посылать - было ошибкой. Инна семь лет как умерла, и выходила Надя за вдовца с девятилетним сыном, надеялась стать пацанчику родной матерью. Но как же бесит это постоянное притыкание добродетелями первой жены. И сын его - хороший мальчишка, но не свой, все сидит, рисует что-то, пишет, тихушник такой. Одно радует: учителя говорят - гений, ну не гений, ладно, но отличник, во дворе не болтается, как у всех соседок дети, кажется, и не пьет, в детской на его стороне - книги до потолка. А на стороне Аленки - игрушки, видик новый. Димка с Аленкой не играет почти, а ведь сестренка по отцу. С другой стороны, не такой уж он и благополучный: волосы отпустил до лопаток, на дереве руны какие-то рисует и собирается на какие-то "хоббитские игрища". Его девица как раз и звонит. "Тетя Надя!" Была здесь, чай пила, вот и называет тетей. Наде всего-то тридцать лет, какая она тетя!
- Здравствуй, Марина, - еле сдерживаясь, чтобы не зарычать, ответила Надя.
- А Диму можно?
- Сейчас позову, - бросила Надежда и пошла в "детскую". "Чип-чип-чип и Деееейл", - раздавалось из видика. Опять спешат на помощь. Пятилетняя Аленка сидела перед экраном и смотрела на мелькание славных спасателей-бурундучков и Гаечки, разгрызая печенье. А Димы не было. Надя окинула взглядом стол, стул и кровать пасынка, пожала плечами. Она почему-то была уверена, что Дима давно дома. Открыл своим ключом и сидит, книжки читает. В первую же смену учится. Она в магазин выходила, за это время и пришел.
- Аленушка, Дима что, из школы еще не приходил?
Аленка оторвалась от экрана.
- Приходил, снова ушел. Сказал гулять.
- Новости... - скривилась Надя.
Гулять в такое время, да еще по району Овражная Слобода (на самом деле уже давно не слобода, а часть города, заставленная девятиэтажками), да с волосами до лопаток было плохо совместимо с жизнью. Хайрастых парней здесь не жаловали и били, если в ответ на простой районный вопрос "за кого пишешься" они не могли дать политически верного ответа. Не в этом надо районе, не в коробках надо жить, чтобы безнаказанно по улицам гулять вечером, а к центру ближе. Свои, из этой коробки (она называлась "сорок вторая") Диму не трогают, кажется, потому что он в этом доме живет. Но вот если он такой вот пойдет через пустырь в соседний микрорайон, где царят "Лосевские" (это микрорайон так называется, Лосево), то могут и побить. Сильно. И каждый год кого-то убивают. Что поделаешь, даже по телевизору говорили, что в областном городе Кузьминске ситуация с преступными молодежными группировками - вторая по серьезность после Казани, а столица Татарстана, говорят, просто российский Чикаго. Или надо говорить - "российское Чикаго"? Тьфу, ну и мысли в голову лезут, а Марина на проводе висит, ждет.
Надя вернулась к телефону:
- Марина, а его дома нет. А вот так, нет. Да я знаю, что уже восемь, и что занятия кончаются в два. ("Блин, уже восемь, восемь, а Игорь все не идет, Господи! Опять хочет, чтобы я унижалась, будет не разговаривать два дня, не подъедешь на козе, не подступишься, со своими оловянными глазами!") Аленка говорит, что приходил и ушел снова. Понятия не имею. Да. До свидания.
Надя повесила трубку и заплакала. Не из-за Димы, конечно. Куда он денется. А Игорь все не идет, и наговорил ей гадостей, и будет молчать и дуться... А говорил: "Ты мое спасение, только ради тебя и стоит жить". Тьфу! Спасение!
- Мама, мама... Мамочка, ты что плачешь? Я забыла... Дима сказал бумажку отдать тебе и папе.
Алена дернула мать за руку.
Надя всхлипнула, вытерла слезы.
- Какую бумажку? - спросила машинально. - Из военкомата, что ли, опять на медкомиссию? Или что там?
Она взяла листок бумаги в клеточку. На нем было написано неровным и мелким Диминым почерком - со всеми запятыми, которые Надя и сама-то не знала, как правильно ставить.
"Папа, тетя Надя и, если потом спросит - Алена. Я ухожу. Обо мне не беспокойтесь. У меня все будет хорошо. Я больше никогда не вернусь к вам и вообще к людям. Я так решил, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Так надо. И Марине передайте, пожалуйста. Пусть у нее тоже все будет хорошо. Скажите, что я не мог забыть Иришку и не хотел ее (Марину) больше обманывать. Как папа обманывает вас, тетя Надя".
Надя поджала губы и стала их кусать. И тут в дверь позвонили - характерные два коротких звонка Игоря.
Игорь, вопреки ожидаемому, не был ни пристыжен, ни смущен. Он прочитал записку, скривился и бросил ее в сторону Нади - не сказать "в лицо", записка не долетела и упала на пол. И сказал металлическим, тихим голосом (особенный признак ярости):
- Тебе не было дела до моего сына. И он ушел из дома. Не выдержал твоего пофигизма и тупорылости. Я решил. Когда Дима вернется - не верю я, что он ушел совсем, попугает, отсидится у этой Ириши, и вернется... Тогда я забираю его и ухожу. Квартира остается тебе. На Алену буду давать... - он запнулся. - Четверть оклада, как положено по закону. От дочери я не отказываюсь.
- Ах ты... - Надя, бледная от ярости, шагнула к мужу. - Кого нового... кого новую хочешь осчастливить своим сыном-гением? Патлатым своим?
- Кликуша! - презрительно бросил Игорь, и завязалась новая ссора. Алена спряталась за угол в коридоре и со слезами на глазах смотрела и слушала, как папа говорит маме, что "она, в отличие от тебя, умеет любить", а мама кричит "значит, ты мне действительно врал, врал!"
Алена подняла записку Димы и попыталась отвлечь внимание ссорящихся родителей.
- Папа... мама... а про что тут написано?
Игорь, который собирался уже развернуться и уйти на кухню, еще раз пробежал записку глазами.
- Никогда не вернусь к людям... - он нахмурился. - Он не глупости ли затеял? И кто такая все-таки эта Иришка? У кого его искать-то, кому звонить? А Марина кто?
Изрядно обрадованная и обнадеженная потеплением и некоторым появлением "мужа с человеческим лицом", Надя зачастила, заодно пользуясь случаем показать Игорю заботу о пасынке и осведомленность о его друзьях:
- Ты только не волнуйся. Надо в милицию... ну, если не придет вот... если до вечера, да? Марина - это девушка его, она звонила недавно. А Ириша - я не знаю...
- Иришу убили, - пропищала снизу Аленка. - Ее прошлым летом убили гопники. Большие пацаны. Это была... Димин друг. Девочка-друг. Да. Как Гаечка друг Рокки. Из его класса. А она снова живая. Он говорил, что ее видел. И что с ней гуляет.
- Когда говорил? - наклонились к ней оба родителя.
- Когда "Арнольда" показывали. Когда у нас тетя Оля и дядя Володя были...
Игорь хмурился и мучительно соображал.
- Это на той неделе, что ли? Блин...
Дима до утра не пришел. Подали в розыск, написали заявление в милицию. Выяснилось, что одноклассница Димы Ирина Васильева действительно погибла в прошлом году. Больше никаких Ирин в окружении не было. Игорь признался (вернее, объявил - на смущенное и вынужденное признание это было непохоже), что две недели назад он действительно парковал свою машину в соседнем дворе, а в машине сидела красивая, добрая, умная и ласковая девушка Рита, его коллега, которую он и подвозил до дома. Поцеловал, да, сказал, что любит, и она сказала, что любит и ждет. И вдруг из кустов вылез собственной персоной его сын (а с ним какая-то девица мелкая, на мальчишку похожая, лохматая и в джинсах). Подростки посмотрели на него, он - на них, и разошлись. Но это ничего не значит, мальчика довела до суицида (вероятно) несчастная любовь к погибшей девочке, а также полное равнодушие, халатность и черствость мачехи Надежды. Поэтому он уходит к Рите. Впрочем, ни тела Димы, ни его живого не нашли, хотя дела не закрывали долго. Надежда осталась одна в полупустой квартире с Аленкой, которая все ждала папу, а папа приходил по воскресеньям на три часа, совал киндерсюрприз и спрашивал, как дела у Чипа и Дейла. Надя ревела, пила много пива, поправилась на десять килограммов и "совсем опустилась", как не без удовлетворения отмечал Игорь. Через год у Игоря и Риты родилась дочка, а Надя пошла на шейпинг и устроилась в фирму, сбросила вес и снова похорошела, встретила Олега, и теперь уже у Алены появился приемный папа, который и отвел ее потом в первый раз в первый класс. Жизнь продолжалась, а Диму уже перестали искать. А гопников почему-то в коробках не стало - до такой степени не стало, что Аленка смело могла ходить в школу через два квартала. То есть физически те же самые люди во дворе оставались, никто из них никуда не делся, а вот драки, убийства, "стенки на стенку", докапывание до ребят, до девчонок, особенно неформальского вида - все это прекратилось. Говорили, что навел в Коробках порядок какой-то Черный Кот. Мол, нагнал страху на юных бандитов. Было несколько попыток драк и нападений, но Черный Кот каким-то образом про это узнавал и появлялся в самый неожиданный момент, и устраивал веселую жизнь. Никого не бил, не калечил, но брать в руки арматуру больше не хотелось. Кто это такой, взрослые в подробности не вдавались: какой-то криминальный авторитет, наверное. А может быть, не в Черном Коте дело, а просто время другое стало. Все-таки бешеные девяностые закончились, и начались более респектабельные двухтысячные.
Пустырь за домом зарос лопухами, репьи и полынь были в человеческий рост. В жаркий летний день на бетонный брус села светловолосая, коротко стриженная, гладко причесанная девушка в синей футболке и джинсовой юбке, вынула сигареты и стала курить жадно, одну за другой, размазывая по лицу слезы и тушь. Пачка перевалила за середину, когда рядом с ней как-то бесшумно образовалась, вылезла откуда-то из репьев, другая девчонка: темноволосая, с торчащими во все стороны волосами, в джинсах. Она села рядом с плачущей и тронула ее за плечо.
- Тебе плохо?
Та развернулась, встряхнула головой, нахмурилась.
- Ты чего пугаешь? Так нельзя людей пугать. Уф. А если бы меня инфаркт хватил?
- Я не знала... слышу, ты плачешь. Ну и подошла. Вдруг тебе плохо? То есть - совсем плохо.
Девушка вытерла слезы и уставилась в землю.
- А может мне и совсем плохо, ты-то что можешь сделать? Ты вообще кто?
- Я тут живу, - лохматая кивнула куда-то за пустырь, где высилась следующая коробка.
- Ну. А я там живу, - светловолосая кивнула в сторону ближайших домов. - Вот и поговорили, блин. А теперь я пойду. Хотела одна побыть. Думала, хоть здесь получится. Нет, обломись, типа, незнакомый прохожий. Везде люди! - она встала и отряхнула юбку.
Лохматая черноволосая девчонка посмотрела в упор:
- Скажи, почему тебе плохо. Скажи - и иди, и будь одна. Просто вот скажи. Я тебе точно говорю - будет легче.
- Цыганка ты, что ли? Гадалка? Ну... - девочка оскалила зубы, как волчонок, который вот-вот зарычит. И стала ожесточенно говорить, словно выплевывать, мол, "ну, нате!". - У меня мама болеет. И отчим подался налево... загулял, в общем, отчим. Ушел. А ей совсем плохо. Это у нее уже второй раз... То мой биологический, - она выговорила это слово с неподражаемой интонацией. - То этот... дядь Олег. Она, наверно, в психушку попадет. Она, конечно, сама не белая и не пушистая. Не ангел. Но знаешь, прикинь, каково за ней по ночам ходить и таблетки, блин, отбирать или веревку, или ножик... - девушка скривилась, как будто хотела заплакать снова, но слез не было. - Домой идти страшно, вдруг она там уже... висит. Или лежит. А у меня кроме нее никого нет.
- Совсем никого? - внимательно посмотрела лохматая. - Тебя как звать?
- Алена...
- А меня Рина.
- Ага. Будем знакомы. Рин, курить будешь? - Алена как-то обмякла, выдохнула, села, достала пару сигарет из пачки. - Короче...
Девушки задымили на пару.
- Никого нет. А кто у меня есть? Биологический в другом городе. В Питере, если точнее. Пишет. По имэйлу. "Как дела в школе? У меня сейчас трудное время, фирма начинает раскручиваться, бла-бла-бла". И на новый год еще поздравляет. ДядьОлег вот ушел. Я ему не родная, ну как? Вроде он хорошо ко мне, ну то есть по-человечески, но сейчас-то я ему тем более не нужна, а про маму он и слышать не хочет. Истеричка, говорит. Парня у меня нет, подруга одна всего, у нее дома семья хорошая, брат есть, ей хорошо, она даже меня не поймет толком-то.
- А ты у родителей одна?
- У меня не "родители", а мама. У нее я одна. У биологического дочка какая-то, я ее даже не видела. Еще у меня брат был... - она осеклась и замолчала.
- Был? А сейчас?
- Он суицид сделал... самоубился. Давно уже... Я была мелкая. Ничего не помню.
- Отчего? Что с ним случилось?
Алена сглотнула.
- Ну... я не знаю. Я была мелкая. После этого биологический как раз и ушел от матери. Типа она виновата, все дела. Не уберегла... Мама потом хорошо жила с дядьОлегом, ничего не рассказывала, жизнь была хорошая. А потом вот, когда и он подался... Уже полгода как он ноги сделал. И вот сейчас она стала пить опять много, возьмет пива баллон вечером и давай меня грузить... про все рассказывать. Ей тоже же с кем-то поделиться надо. Ну вот только сейчас я хоть что-то и узнала. Что отец ее обвинял, например. А она рассказала, что на самом деле Димка - это так звали брата - увидел, как папаша из машины с выдрой выходил...
- С выдрой?
- Ну, с любовницей своей. Выдра крашеная и есть. И целовались они будто бы. И Димка как раз увидел и понял, что отец обманывает мать. Может, из-за этого суицидом покончил. То есть мне мама это почему рассказывала? Чтобы сказать, что не она вовсе виновата, а отец. Ну, типа, как в "Оводе": падре, вы лгали мне всю жизнь, - Алена сделала последнюю затяжку и затушила бычок о бетон. - Во-от... Еще давай по одной, а? Мне что-то легчает, когда говорим. Если маму заберут в дурку... - она снова скривилась.
- А брат, он что? Что он сделал с собой конкретно? Записка была, или что?
- А он не дома повесился. Или не повесился. Не знаем, что сделал, просто ушел из дома, и все. Менты искали, розыск был по стране, живым не нашли, мертвым тоже. Но все равно его нет, ведь был бы жив - нашли бы, так? - говорила Алена, стряхивая пепел. - Я так думаю, у него поехала крыша, - она всхлипнула, совсем успокаиваясь, вздохнула, вытерла нос пятерней и продолжала. - Я что-то очень смутно помню, он говорил, будто незадолго до этого видел свою девушку, которая еще раньше умерла. То есть она уже умерла, а он ее после этого видел, - путано объяснила Алена. - Понимаешь? Глюк видел. И мне говорил еще, такое, очень странное. Мне было пять лет, прикинь. Он так вот сидел - как сейчас помню его - и говорит: "Аленка, мало ли что, если так получится, что мы расстанемся. Ты меня, если что, позови. Если будет плохо и нужна будет помощь, или просто увидеть захочешь. Только не говори ни маме, ни папе. Выйди на балкон вечером или во двор, вынеси мою фенечку, положи на ладонь и позови".
- Какую фенечку? - перебила Рина.
- А тогда они все были неформалы и плели фенечки. Все его друзья и он. Он и мне сплел фенечку из бисера и подарил. Вот ее, говорит, и вынеси.
- Ну а ты делала так? Звала? - требовательно, настойчиво смотрела на нее Рина.
- Нет... Я тогда была маленькая и боялась.
- Чего? - тихо спросила Рина.
- Вдруг он мертвый придет... - насупилась Алена. - Ну, ужастиков же насмотрелась. А потом, - она вздохнула. - А потом стала старше и уже не звала, потому что глупости, что у него в фенечке, рация, что ли, встроена. Если он живой, то есть. А мертвые всяко не приходят. Ну? И чего теперь? А почему ты меня так расспрашиваешь?
- А фенечка сохранилась? - ответила Рина вопросом на вопрос.
- Валяется в столе, - кивнула Алена. - Ну, как память... Только я не люблю на нее смотреть. Реветь хочется. Знаешь, был бы у меня брат... все-таки было бы лучше. А он вот взял и самоубился... Ну, а может вот и не самоубился, а потерял память? - вдруг встрепенулась она. - Я раньше думала: вдруг он память потерял? Его подобрали, и он лежит в дурке. И никто не знает, что он - это он. Но нет, тоже никак. Розыск-то был. По моргам, по больницам. На опознание родители ездили много раз. Совсем не нашли...
- Знаешь что... - медленно сказала Рина, вставая. - За сигареты спасибо. А ты сегодня вечером позови. Что тебе стоит? Рация не рация, а вдруг? Если его нигде нет, то ничего и не будет. За это же с тебя денег никто не возьмет, так? В общем, совет такой: позови. С фенечкой. А я пока пойду, мне уже пора. Пока!
И шагнула прямо в репьи и полынь, которые сомкнулись над ее головой. Алена только головой потрясла.
Алена пришла домой со страхом, повернула ключ в замке. Мать ничего с собой не сделала, кроме того что напилась и лежала на диване, неподвижно глядя в одну точку. Алена несколько раз окликнула:
- Мам... Мама!
Надежда подняла взлохмаченную голову, махнула рукой и опять откинулась на подушку с не первой чистоты наволочкой. Алена знала, что мама не ходит на работу уже три месяца. Да и как не знать, если занятая в очередной раз у соседей пятисотка подошла к концу, и на кухне, кажется, остался последний "Доширак"? И к врачу тоже не идет, а родственников у нее нет. Когда Алена (вот дура, дура, дура) написала отцу по имэйлу, что маме ужасно плохо, что ее бросил второй муж, отец прислал назидательное письмо, что Надежда сама виновата и что этого следовало ожидать, потому что жить с ней невозможно. Но что пусть Алена, если хочет, приезжает поступать в Питер, жить у него нельзя (они еще не раскрутились, не вошли в полную силу), но все-таки даже в общежитии жить легче, зная, что рядом, в том же городе отец. До "поступать", если что, был еще целый год. Алена закончила только десятый класс.
Алена заварила "Доширак" себе и сварила матери пяток картофелин. Покурила в открытую на кухне форточку и подсела к маме на диван, попыталась покормить чуть ли не с ложки. Вернее, почему чуть ли? С ложки. Та отказывалась:
- Ни есть, ни спать не могу. Ничего не хочу. Душа болит.
Вечером Алена выдвинула ящик письменного стола, ругаясь, выгребла оттуда весь хлам и достала черно-зеленую бисерную фенечку. Фыркнула зло. Щазззз, придет. Прямо из ада.
Хлопнув дверью, вышла на балкон, раскрыла ладонь с фенькой и сказала.
- Ну, что? Дима... я как бы тебя зову.
Передернула плечами и вернулась домой. Дима, конечно, именно пришел "щаззз". В том смысле, что, естественно, не пришел. Всю ночь Алена отпаивала валерьянкой мать, у которой прихватило сердце. Утром она вышла в магазин за молоком (можно было сварить еще гречку, которая оставалась), оставив дверь открытой. Мать задремала, и будить ее звонком не хотелось, а ключ брать было лень. Алена вплелась в коридор, бросила пакет с молоком на полку у зеркала и стала снимать туфли. И услышала шум льющейся на кухне воды. Мать все-таки встала, поняла Алена.
- Мам, зачем ты, лежала бы. Я помою посуду, там мыть-то нечего, две тарелки!
Она вошла на кухню, ворча на мать и распекая ту, как неразумное дитя. И замерла.
Две тарелки были давно помыты, а вода текла потому, что на кухне убирались. Невысокого роста щуплый молодой человек в черных джинсах и черной майке, похожий на корейца (темные волосы, скулы и прическа, как у Цоя, только волосы гуще и длиннее), с гибкими, кошачьими, словно крадущимися движениями, улыбаясь, до блеска надраивал плиту. В нем было что-то смутно знакомое.
- Я Дима, - улыбнулся парень. - Твой брат. Можно, я буду жить с вами? Я работать могу. Будут деньги. У вас будет еда... И Наде станет легче. Можно?
Он смотрел вопросительно, чуть наклонив голову, как кошки, когда они рассматривают что-то интересное. Того гляди спросит: "Ми?"
- Упс... - Алена села на табуретку. А потом разъяренной кошкой, как будто ее с табуретки вытолкнуло пружиной, набросилась на него, вцепившись в волосы и, кажется, даже в лицо. - Ты, урод... если был живой все это время... урод, придурок, что же ты не шел? Тебя искали... по всей стране ментов на уши поставили. Блин, ты понимаешь, что?! А теперь вот мы одни, у нас такая случилась... Ух, ненавижу, не знаю что с тобой сделаю...
Дима мягко отвел ее руки, вывернулся - снова показалось, как кот.
- Ты не звала. Я сказал тебе позвать. А ты не звала. Ну, вот что я мог сделать? Это же был бы для меня маяк, - он развел руками и улыбнулся. - Но я же пришел? Можно остаться? Пожалуйста.
Алена отпрянула от него.
- А ты точно Дима? Точно? Тебе же сейчас не столько лет... Ты что, в холодильнике лежал? Тебе лет сколько?
- Семнадцать.
- И что я должна... я что должна теперь? -взвизгнула Алена. - Поверить чему? Что ты живой? Или что ты Дима? Ты понимаешь, ему было семнадцать, когда он ушел. Ясно? А мне было - пять. А теперь семнадцать - мне. А считать ты умеешь?
Дима - или лже-Дима - вздохнул.
- Умею. Мне должно быть сейчас это... - он подзавис, считая в уме. - Ну да, двадцать девять. Я должен был закончить институт, да? И быть уже... Кем?
Алена снова тяжело опустилась на табуретку.
- Тебе лучше знать, кем ты должен был быть "уже". Мама на грани психушки, вот надо ее сводить к врачу... не знаю, таблетки выпишет что ли, или прямо положит в отделение. Мне двух психбольных в доме держать? У тебя, может, память отшиблась, и ты забыл, что эти годы делал? Если ты Дима, что ты делал и где был? Если ты аферист, самозванец, я тебя сейчас... я тебя... - Алена вскочила и протянула руку к телефонному аппарату. - Звоню ментам. Все. Говори, кто ты!
- Я Дима, - он отложил губку, накрыл плиту решеткой - она блестела и сияла. Затем налил воды в стакан из крана и аккуратно, сосредоточенно полил приувявшие уже цветы.
- Ну, я понимаю, у Нади депрессия, - сказал он. - Но полить цветы раз в день... Алена, ты бы и сама могла.
- Это ты что, мне - нотацию? - Алена чуть не выронила трубку. - Ты не слышал, что я сказала? Если Дима - давай паспорт и говори, где был. Если не Дима... то кто ты? Или ты не живой? Привидение?
Дима смотрел на нее в упор.
- Ты выслушай, ладно? Не перебивай. А то трудно говорить. Я Дима. Но паспорта у меня нет. И лет мне семнадцать. Я живой. То есть я не умирал. Но жил все это время - не с людьми и по другим законам. Я мог бы тебе соврать и что-то наплести... правда, не знаю, что. Но я вот говорю правду. Я живой, я не умирал. Меня не убивали, и я не убивал себя.
- Бред какой. Жил не с людьми, - по инерции фыркала Алена, хотя почти поверила ему. - С волками? Маугли?
Дима улыбнулся и покачал головой.
- Ну, а с кем?
- С кошками и воронами.
- Ты дурак, нет? Еще скажи с голубями. На помойке. Ну? Дима, чем докажешь, что это ты?
- Ты меня с фенькой звала. Вчера вечером.
Алена замерла.
- Слушай. Такая лохматая черная девчонка. Вот такая! - Алена показала растопыренными пальцами, какая лохматая была девчонка. - Рина. Она у меня вчера про эту феньку все выспрашивала. Может, она тебе все и передала. И вы надо мной просто прикололось? Это розыгрыш, да? Ты ее знаешь?
- Ирину? Знаю. Это моя подруга. Мы всегда вместе. Мы с ней увидели тебя на пустыре, и я попросил ее подойти. Меня бы ты узнала и испугалась. Ты ведь думала, что я умер. Но я правда не умирал, я просто ушел.
- Но за каким фигом ты ушел? Что отец гулял - так и что? Все гуляют. Что мама у тебя не родная? Ну и что? Не уходить же... И вообще. Вдруг ты обманываешь, и про феньку тебе сказала Рина?
- Ты ей рассказывала, какая фенька? Цвет описывала?
- Нет, просто сказала. Что такая фенька есть.
- А я опишу тебе цвет. Черно-зеленая фенька, зеленый цвет - вот как этот лист, - он показал на лист агавы. - И там узор, вот такой.
На подоконнике лежал карандаш, а на холодильнике - старые газеты. На полях газеты Дима нарисовал узор.
- Ирина этого не знала. Так? И феньки этой никто, кроме тебя, не видел? Так?
Алена вздохнула. Она очень хотела поверить в то, что это - Дима. И уцепилась за описание феньки, как за соломинку.