Алеша, зябко кутаясь в старую отцовскую куртку, медленно шел по дороге к автобусной остановке, вглядываясь в темноту неосвещенной улицы. Ноги в резиновых калошах скользили по укатанному в лед снегу, стылый ветер пробирался под куртку, под вылинявший вытертый свитерок. Алеша ежился и засовывал поглубже в карман зажатые в кулаки, озябшие покрасневшие руки.
Из дома напротив вывалилась шумная подвыпившая компания. Кто-то, обрывая гитарные струны в разухабистом ритме,
давясь пьяным смехом, не то пел, не то кричал:
- Я по первому снегу бреду-у-у, в сердце ла-а-андыши вспыхнувших си-и-л! - и снова.- Я по первому снегу бреду-у-у...- с пьяной настойчивостью незадачливый певун повторял одну и ту же строчку. Делал паузу, всхлипывал и над замершей в морозной тишине улицей опять разносилось хриплое, - я по первому снегу бреду-у-у...
Компания, обогнав Алешу, скрылась в темном переулке, откуда еще долго слышал Алеша и про первый снег, и про ландыши. Ландыши Алеша любил. Они напоминали ему ту, прежнюю жизнь, когда мать еще не пила. Она сажала в палисаднике много разных цветов, обязательно пахучих, чтобы в открытые окна приносил весенний ветерок цветочный аромат.
Ландыши в палисаднике, пироги по выходным, игры с мамой в лото по вечерам - все это казалось Алеше теперь сказочным сном. Два года назад мать осталась без работы. Сначала исчезли пироги, потом прекратились игры в лото. Мать уходила из дома на весь день, возвращалась домой поздно. Под хмельком. Иногда вместе с ней приходил "новый папа", жил неделю-другую, а потом бесследно пропадал, чтобы уступить место другому. "Папы" бывали всякие. Иные не обращали на Алешу никакого внимания. Другие - пытались "воспитывать", в основном, подзатыльниками. Тогда Алеша убегал к бабушке. Та ругала мать, грозилась повыдергивать беспутной шалаве патлы, но заканчивалось все одинаково: выпроводив очередного кавалера, мать приходила к бабушке, плакала, божилась, что больше не притронется к этой проклятой пьянючке, целовала Алешу и уводила его домой.
Дома давно уже не пахло пирогами, в запущенных пыльных комнатах валялись по углам пустые бутылки, объедки в немытых тарелках громоздились на столе, а то и на полу. Мать прибиралась, перемывала-перестирывала все - и Алеша начинал верить, что жизнь у них образуется. Но периоды трезвости наступали все реже и реже. Алеша кое-как сам прибирал в комнатах, стирал свое бельишко и материно, варил картошку на обед, чтобы все было как у людей...
Алеша шел по улице и машинально повторял привязавшуюся строчку: я по первому снегу бреду... В свои десять лет Алеша не знал, что был такой поэт Сергей Есенин, что стихи про снег и ландыши сочинил он, да и мысли Алеши были заняты совсем другим: не проглядеть мать. Позавчера, когда он вот так же ее разыскивал, мать забрела на соседнюю улицу и ломилась в чужой двор, доведя цепную
собачонку до истерики. Хорошо, что хозяев дома не было, а то могла и в милицию загреметь. По этому истошному лаю осатаневшей собачонки Алеша и нашел мать. Сейчас он улыбнулся, радуясь своей сообразительности.
Мать он увидел еще издали. Ольга стояла у забора, ухватившись за деревянные штакетины, и раскачивалась. При этом она переступала с ноги на ногу, словно взялась утрамбовать весь снег у забора, ее заносило то в одну, то в другую сторону. Казалось, что она танцует странный, непонятный танец. Старое серое пальто, застегнутое на одну пуговицу сбилось набок, вязаная пуховая шапка сползла на нос. Ольга время от времени встряхивала головой, пытаясь вернуть шапку на место и что-то сердито бормотала.
Алеша решительно шагнул в сугроб, не обращая внимания на снег, набившийся в калоши, и потянул мать за руку.
- Хватит!- сердито остановил мать мальчик.- Опять натрескалась! И когда ты ее напьешься!- сердито выговаривал он, поправляя на матери пальто, шапку.
- Опять на мамку ругаешься! - Ольга замахнулась на сына, но не удержала равновесия и завалилась на забор, повиснув на нем, словно старая тряпка, небрежно брошенная хозяйкой для просушки.- Мамка тебя родила, - бормотала меж тем Ольга, стараясь встать. Ноги однако не слушались, предательски скользили, и она все ниже и ниже сползала на снег, пока не рухнула в сугроб окончательно. - Ох, ты,- проговорила она удивленно,- упала!
- Мам, а мам, вставай! - Алеша тянул мать за руку, но Ольга визгливо хохотала и отталкивала сына. Шапка свалилась, и растрепанная голова матери елозила по снегу, пальто и черная юбка задрались, обнажив худые ноги в тонких чулках и рваные розовые рейтузы.
- Простудишься, мамка, заболеешь! Вставай, ну! - Алеша попытался поднять мать, подхватив ее под мышки, но Ольга вырывалась и захлебывалась громким бессмысленным смехом.
Снег в калошах растаял, промокшие заледеневшие ноги нестерпимо ныли. Алеша сердито пнул безвольно валявшееся на снегу тело матери и закричал:
- Вставай! Встанешь ты или нет! Вставай! Вставай, а то уйду сейчас! - посиневшие губы мальчика дрожали, он схватил мать за руку и тряс, дергал ее, слезы застилали его глаза.
- Ой, больно, сыночек,- жалобно простонала женщина и заплакала. Она тяжело завозилась в снегу, пытаясь подняться, всхлипывала,
шмыгала носом, - никак, никак не получается, Алешенька! Не могу.
Алеша вытер слезы и беспомощно огляделся вокруг. Ни души. Ждать помощи неоткуда. Он снова попытался поднять мать.
- И зачем ты пьешь эту гадость, мамка, - бормотал он пыхтя, короткими рывками подтягивая мать к забору, - разлохматилась, перегарищем от тебя прет.- Алеша прислонил безвольное тело матери к забору, поправил пальто, отряхнул от снега и натянул на голову шапку. Женщина замолкла, бледное одутловатое лицо ее запрокинулось, глаза закрылись. Мальчик, присев перед ней на корточки, расправил воротник, спрятал под шапку выбившуюся прядь рыжих волос.- Ты ж у меня, когда трезвая, красивая, как Алла Пугачева,- он, бережно прикасаясь, осторожно стер с лица матери растаявший снег, вздохнул, - если б не пила, может женилась бы, а так кто ж тебя такую замуж-то возьмет...
Голова женщины свесилась на грудь, она наконец-то уснула пьяным тяжелым сном, всхрапывая и постанывая. Алеша опустился рядом с матерью на вытоптанный снег, натянув куртку на колени, обнял мать за плечи, покрепче прижав к себе и, уткнувшись закоченевшим носом в пушистый воротник материнского пальто, закрыл глаза. Очень хотелось есть, но Алеша старался о еде не думать. Он тихонечко, чтобы согреться, раскачивался, словно баюкал храпевшую на его плече мать:
- Ничего, мамка, завтра ты протрезвеешь, и мы пойдем к бабушке, она нам вареников налепит с картошкой. Много-много. И нажарит яичницы с луком и с салом. И мы наедимся, - мальчик шептал все тише и тише,- ты устроишься на работу, купишь себе новое платье, а мне велосипед. И будем мы жить хорошо-хорошо...
Алеша замолчал, чувствуя, как от этих приятных мыслей по телу разливается тепло. Он покрепче прижался к матери и вдруг услышал музыку, словно где-то далеко заиграло радио. Очень тихо, как будто из-под подушки, до него доносилась мелодия, легкая и светлая, словно колокольчики звенели тоненько, а женский голос, ласковый и нежный, пел знакомые слова: "Я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил, вечер синею свечкой звезду над дорогой моей засветил."
Где-то высоко, под самыми звездами, кто-то невидимый и могущественный тяжело вздохнул - и от этого дыхания там, на земле, на темной уснувшей улице, потеплело.
Первые робкие снежинки закружились в черной мгле ночного неба, заплясали в бездумном хороводе и легли на промерзшую землю, на пустынную дорогу, на две обнявшиеся человеческие фигурки белым легким покрывалом...