Ивана в деревне любили. Мужики за силу богатырскую и немногословность, бабы за кудри золотистые, фигуру крепкую, да лицо пригожее. Вот только баб Иван чурался, в праздниках деревенских не участвовал, с мужиками местными дружбы не водил.
Появился Иван с год назад, представился кузнецом и обосновался в избушке на краю деревни, там когда-то ведьма Митрична жила, а куда делась, не помнил никто: то ли померла, то ли ушла куда. Места те имели дурную славу: местность болотистая, гнилая. Предлагали Ивану дом справный, но он уперся.
Так поселился кузнец в деревне. Бабы одинокие вереницей потянулись: то сметанки принесут, то молока, то яиц. Иван благодарил, но на баб не смотрел. Бабы, конечно, осерчали, но со временем свыклись.
Только Кривая злобствовала. Добрая половина деревни уж и забыла, как ее звать-то, Кривая она и есть Кривая. Когда-то красавица была, да вскочил на глазу ячмень, рос-рос, пока весь глаз не закрыл, бросились к Митричне, да, видать, поздно было. Перекосило Кривую от ячменя, да от злости на судьбу.
- Это она всю мою красоту выпила, - завывала Кривая, - страхолюдина старая.
Никто Кривую, конечно, всерьез не воспринимал, чего только с горя ни привидится. Но Кривая хоть и кривая, а сердцу-то не прикажешь, прикипела она к Ивану. Волосами гнилую половину лица прикроет, да шмыг к нему. В деревне посмеивались: жалко дуреху. Кривая не простила. Придумала, что Иван-де не мужик, вот и живет бобылем.
Спустя пару месяцев кузнец девку привел: молодую, красивую, в церкви обвенчались. Жили Иван с Оксаной дружно, только детей у них не было.
Летом приблудилась к Ивану с Оксаной зверушка: кошка, да не кошка, чудная, хвост трубой, шерсть черная дыбом торчит, огромными зелеными глазищами из-под крыльца сверкает.
- Галиматья какая-то, - пожал плечами Иван.
Так стала животина Галиматьей, хлопот особых не доставляла: днем спала под крыльцом, ночами где-то пропадала. Ела, что давали, вот только не шла ни к кому, кроме Ивана. На Оксану шипела, а к кузнецу на руки заберется и так и ластится.
По осени стала Оксана хиреть: худела, бледнела, все больше лежала, а по весне померла. Кузнец еще больше в себе замкнулся, а Галиматья в доме обосновалась.
Летом Осип прибежал в деревню с криками.
- Пошел я, значит, по ягоды, да заснул, - начал Осип, когда вся деревня вокруг него собралась.
- Знаем мы твои ягоды, - засмеялись бабы, - небось, ни один пруд выпил.
- Да не пил я, вот вам крест, - Осип размашисто перекрестился.
- Осип, побойся бога, - крикнул кто-то из толпы.
- А проснулся я от того, что вроде крадется кто-то, глаза открыл, темно, только луна полная светит. Жутко мне стало. Смотрю, Галиматья Ванькина к воде подошла и девой обернулась, такой красоты, что я вовек не видывал: коса черная до пояса, глазищи зеленые, на Митричну чем-то похожа, только молодую.
- Да кто ж Митричну молодую-то видел? Она, сколько помню, старухой была.
- А я вам говорила, - закричала Кривая. - Она красоту у девок пьет, вот и помолодела.
- Тьфу на вас, а тебе, Осип пить меньше надо, - толпа стала рассасываться.
- Вот увидите, я всем докажу, - кричала Кривая. Все только пальцем у виска крутили: совсем девка сдурела. А потом онемела Кривая. Идет по улице и мычит. Сначала думали, дурачится, а потом свыклись: так даже лучше, тише стало.
Осип пропал: только по весне нашли, в болоте недалеко от дома кузнеца. Допился Осип, а ведь предупреждали мужика. А Иван так и жил c Галиматьей. Вот только детей у них не было.