Наверное, первое воспоминание о детстве у каждого связано с каким-нибудь значительным событием. Ну, например, со стоянием в углу из-за потерянных варежек или с проглоченным во время еды молочным зубом. У меня оно связано с телеграммой. Я помню недоуменное выражение на лице у мамы после того, как она вслух прочитала: "Ждите завтра - еду медведем". Телеграмма была от папы, который возвращался из командировки. "Видимо, плохи дела, - сказала мама, подумав, - деньги у него наверняка кончились, и он вынужден ехать зайцем. А про медведя написал для конспирации." Мама всегда готовится к худшему, но надеется на лучшее - принцип у нее такой. "Будем надеяться, что его не снимут с поезда и не отправят в милицию", - закончила она свою мысль и пошла на коммунальную кухню чистить картошку на ужин. А я устроилась поудобнее на родительском диване и стала размышлять. В неполные пять лет это было любимым моим занятием. Мама всегда с гордостью рассказывала друзьям о моем характере. Мол, исключительно спокойный ребенок. Сядет и сидит, придешь через час, а она в той же позе. Но что на самом деле мне еще оставалось? В нашей девятиметровке стояли шкаф трехстворчатый, буфет довоенный, стол обеденный, четыре стула, стол письменный, кроватка детская, а также разложенный диван, который в силу глубоко преклонного возраста ремонту не подлежал, а потому и никогда не складывался. Когда я спала, мои ноги просовывались сквозь прутья спинки кроватки и упирались в шкаф. Ходить я научилась на диване, потому что больше было негде, там же я играла, читала и отдыхала в дневное время. Я так привыкла к дивану, что навсегда невзлюбила прогулки: сначала меня пугали большие пространства, а теперь меня ничего не пугает, но из дома выманить практически невозможно.
Короче говоря, сидела я на диване и размышляла о папе. У меня был свой взгляд на происходящее. Я решила, что случилось страшное и папа превратился в медведя. "Как же он теперь будет мне читать перед сном, - горевала я, - ведь сейчас зима, приедет и завалится спать до поздней весны!" Вся в расстроенных чувствах, я потопала на кухню, чтобы поделиться с мамой нашим общем горем. По дороге я спугнула соседку, которая явно пыталась подслушать, о чем мама шепчется с моей бабушкой, занесшей маме селедку к приготовленному пюре. Бабушка с дедушкой и младшей маминой сестрой жили в соседнем, таком же, как у нас, двухэтажном деревянном доме. Впрочем, почти весь поселок Сокол, который теперь стал престижным районом Москвы, в конце пятидесятых состоял из таких домов, а также сараев, полных кроликов и кур, и роскошных голубятен.
Бабушка с дедушкой очень жалели маму, постоянно обсуждая тот факт, что мы живем на грани нищеты, хоть она и бьется как рыба об лед. Я их тогда совершенно не понимала, так как, что такое грань нищеты, представляла себе с трудом, а также ни разу не видела, чтобы мама обо что-нибудь долго билась. Я считала, что они специально придумывают всякие глупости, чтобы заставить маму брать у них разные продукты. Я знала, что мама у меня очень строгая и гордая и без серьезного повода ни у кого ничего не возьмет. В общем, на сей раз бабушка принесла селедку, чтобы хоть как-то украсить одинокое пюре.
Я приоткрыла кухонную дверь и услышала возмущенный бабушкин шепот: "Да это уму не постижимо! Как вы это себе представляете! Кто эту лямку будет тянуть?! Где элементарно он будет спать?" "Спать он будет, наверное, в шкафу, - вступила я грустно, - там темно, больше всего на берлогу похоже." "Ну это уж слишком, - подскочила бабушка, - у тебя уже и ребенок в курсе!" Она вылетела из кухни как ошпаренная, громко хлопнув дверью. "Люба, что ты болтаешь?" - сердито спросила мама. Я ей объяснила все, что сама уже поняла про папу, и добавила, что он вряд ли найдет более подходящее место для зимней спячки, чем наш полупустой шкаф. Внимательно меня выслушав, мама сильно развеселилась и сказала, что действительно в шкафу папе будет удобнее, потому что там он не будет стесняться лапу сосать, когда деньги опять за неделю до зарплаты кончатся. Потом она меня накормила ужином и, чтобы я не очень огорчалась, стала читать мне сказки Андерсена до тех пор, пока я не уснула у нее на коленях.
Утром я проснулась от трех звонков в дверь, перелезла через спинку кровати и обнаружила, что мамы на диване нет. Я подбежала к двери и услышала ласковый папин голос: "Доча, это я, открой!" В ужасе от того, что мне придется столкнуться с омедведившимся папой один на один, я на цыпочках отошла от двери и принялась искать маму. Она стояла в ванной, согнувшись над желтой раковиной, и почему-то на мой зов не откликалась. Лицо у нее было серое и несчастное. "Не бойся, мамочка, - сказала я, погладив ее по руке, вцепившейся в раковину, - давай откроем дверь, может, папа нас увидит и расколдуется..." Мама слабо улыбнулась в ответ и спросила: "А что, разве звонили? Я не слышала." "Конечно, звонили, -воскликнула я, - и говорили папиным голосом!" Мама бросилась к двери, открыла и повисла у папы на шее. Папа что-то держал за спиной и не мог обнять маму, но он радостно смеялся и целовал ее , целовал и никак не мог остановиться. А я скакала на одной ножке и кричала: "У нас дома колдовство не действует! Ура! Ура! Ура!"
Наконец папа оторвался от мамы и загадочно мне подмигнул. Я замерла. Он всегда так мне подмигивал, когда приносил какой-нибудь подарок. Например, воздушный шар с первомайской демонстрации или новую книжку. Я зажмурилась в предвкушении, а когда открыла глаза, буквально остолбенела. Папа держал в руках огромного плюшевого медведя, одетого в клетчатую ковбойку и ярко-зеленые шаровары! Таких игрушек у меня никогда не было, я видела их только на витрине Детского Мира, куда бабушка меня иногда привозила как на экскурсию, и даже не мечтала о счастье обладать хоть одной из них. Я трепетно прижала к груди свое сокровище и молча пошла на диван. Там я уложила мишку на подушки, легла рядом и стала тихо умирать от восторга.
"Ты с ума сошел, - шепотом сказала мама, - Сколько он стоит?!" "Стоит он безумно, - ответил папа, - сто рублей. Я премию за последнее изобретение получил и не удержался. Не сердись, лучше посмотри на нее..." Они долго стояли, обнявшись, и смотрели на меня с умилением. "А я думала, ты зайцем едешь," - сказала мама. "Да нет, я просто на предлоге "С" в телеграмме сэкономил", - рассмеялся папа. Вдруг мама побледнела и, зажав рот рукой, выскочила из комнаты. "Боже мой, что с ней!", - испугался папа. "Наверное, молоко убежало", - успокоила его я, но он, сильно разволновавшись, выбежал вслед за мамой.
Вернулись они, не глядя друг на друга, сели ко мне спиной и стали о чем-то спорить очень тихими голосами. Я не разбирала слова, а только понимала, что папа маму в чем-то убеждает, но она ни за что с ним не соглашается. Внезапно мама вскочила со стула и закричала: "Не хочешь - не надо! Это мой ребенок! Мой! Он уже есть, понимаешь ты это?! И он родится!" "Ну если это будет действительно он, тогда еще куда ни шло, - скептически заметил папа. - С ним хоть вместе в бане можно будет попарится и пива попить. А если опять она..." - он расстроенно махнул рукой и замолчал. "Тебе, может, Любочка не нравится?" - с вызовом спросила мама. "Глупости не говори, - возмутился папа, - ты прекрасно знаешь, что она для меня значит! Просто второй такой уже не получится." "А вдруг получится лучше", - с сомнением в голосе произнесла мама. "Нет, - уверенно ответил папа, - лучше быть невозможно".
На следующий день было воскресенье. Мама и папа забыли свои споры, убрали нашу комнату и стали увлеченно обсуждать вопрос рациональной перестановки мебели. Папа нарисовал на большом листе бумаги план комнаты, а мама вырезала из цветного картона макеты предметов нашей небогатой обстановки, которые они двигали по плану в разных направлениях. Я сидела на стуле между ними, одной рукой прижимала к себе медведя, а другой по очереди брала макетики и, как испорченная пластинка, монотонно задавала один и тот же вопрос: "Мама, а это что?" Мама терпеливо объясняла: "Это стол, это диван, это шкаф, это кроватка, это буфет, это кроватка..." "Кроватка уже была, - сказала я, - это лишняя картонка". "Не лишняя, - улыбнулась мама, - это вторая кроватка". "Для мишки?!" - радостно закричала я. "Неважно, для кого, - грустно ответила мама, - она все равно никуда не влезает..." "Ну и не надо, он ведь со мной спит", - я поцеловала медведя в черный блестящий нос и запела: "Раз морозною зимой вдоль опушки лесной шел медведь к себе домой в теплой шубе меховой..."
Через две недели, 31 декабря мы отправились к бабушке с дедушкой встречать Новый Год. Правда, мама идти не хотела, все это время она ужасно себя чувствовала, ее мучили тошнота и головокружение. Папа нервничал, кричал, что она себя угробит, что надо освободиться от этого безобразия, пока не поздно, но мама каждый раз выслушивала его с каменным лицом и не поддавалась ни на какие уговоры. Я не понимала, что между ними происходит, да это меня и не волновало, потому что все мое существо было проникнуто любовью и заботой о медведе. Вот и на праздник мы шли парами: мама с папой, а я с мишкой.
Вечер прошел во взрослых, совершенно неинтересных мне разговорах о зарплатах и ценах. Особенно кипятилась бабушка, которую больше всего волновала стоимость детских колясок, пеленок и ползунков. "Бабуль, - сказала я, завязывая на шее у мишки шелковый голубой бант, который папа мне подарил на Новый Год, - а я догадалась, что ты скоро ребеночка родишь, у тебя давно уже живот большой!" Все засмеялись, а бабушка почему-то обиделась. "Люба! Что ты болтаешь?!" - дернула меня за рукав мама. В этот момент дедушка, сидевший во главе стола, встал с бокалом в руке и громко сказал: "Давайте выпьем за то, чтобы дети наши в новом году стали еще счастливее и чтобы у Любани появился братик или сестричка!" "В крайнем случае сестричка", - поправил его папа. "Мне не надо никого, - сказала я, - у меня мишка есть." Мама строго на меня посмотрела, бабушка, вздохнув, покачала головой, а дедушка посадил меня к себе на колени и очень серьезно сказал: "Любаня, приготовься к тому, что у медведя могут возникнуть проблемы. Если у тебя появится сестренка, еще куда ни шло, она твои два платья будет донашивать. Но если твоя мама родит мальчика, которого так хочет твой папа, то штаны для этого мальчику взять им будет негде и купить не на что. Поэтому, сама понимаешь, придется ему отдать мишкины зеленые шаровары!" Это был страшный удар. Глаза мои наполнились слезами, сердце - горем, а душа - страхом.
"Жалко, что в нашей стране бога нет, - сказала я маме через несколько дней, - я бы его попросила, чтобы у меня появилась сестричка. Я вообще мальчишек не люблю." Мама присела рядом со мной на корточки и погладила по голове: "Но ведь папу ты любишь? А он в детстве тоже мальчиком был." "Может, и не мальчиком, - надулась я, - ты сама говоришь, что у меня глаза как у него. А у меня они какие? Женские!"
Я лежала на диване, подперев ладошками подбородок, и пыталась понять, что же я могу изменить в сложившейся ситуации. Было ясно одно: кроме меня медведя спасти некому. Никто не может мне помочь. Вдруг мой взгляд скользнул по новогодней поздравительной открытке, стоящей за стеклянной дверкой буфета. Ну конечно! Как я раньше не додумалась! Дед Мороз! Он единственный волшебник, в которого верят взрослые. Но подарки-то он дарит только детям! Он меня выручит, это точно! Выход был найден. Теперь каждый вечер, ложась спать, я закрывала глаза и, как заклинание, повторяла про себя одно и то же: "Добрый Дедушка Мороз, не надо мне на следующий Новый Год ни конфет, ни мандаринов, даже вареной сгущенки не надо! Пусть только моя мама родит девочку. Обещаю, я буду ее очень любить, я отдам ей все свои платья и с мишкой ее познакомлю, мы будем играть с ним вместе!" Свои молитвы я держала в тайне от всех, днем вела себя как ни в чем не бывало и на провокации, касающиеся зеленых шароваров, не реагировала.
Так прошло полгода. Однажды рано утром мама разбудила папу словами: "Вставай скорее, надо идти, началось." Папа засуетился, забегал вокруг стола в поисках галстука, который казался ему совершенно необходимым в такой торжественный момент, но, увидев, что мама со стоном села, в ужасе остановился, выдохнул: "Терпи!" и потащил ее за руку на улицу. Я выглянула в окно: мама шла медленно, поддерживая огромный живот рукой, постоянно останавливаясь и приседая, а папа, не давая передышки, тянул ее вперед, в сторону роддома, который был в пяти минутах ходьбы, и на лице у него было такое выражение, как будто он сейчас закричит: "Помогите!"
Вскоре он вернулся один, сел рядом со мной на диван и уставился в одну точку. Так мы просидели молча часа два, каждый думая о своем. Наконец папа встал, тяжело вздохнул и пошел в коридор звонить. Набирая шесть цифр номера роддома, он шесть раз повторил: "Мальчик, мальчик, мальчик, мальчик, мальчик, мальчик!" Я ушла в комнату, забилась в угол дивана и заплакала. Мне было жалко папу и жалко медведя, и оттого, что я не могла понять, кого из них мне жальче, я плакала все сильнее и сильнее.
Когда папа вошел, по его лицу я поняла, что мы с медведем победили. На всякий случай я спросила, кулаками размазывая по щекам слезы: "Девочка?" Папа обреченно махнул рукой и ушел на работу, забыв переодеть домашние тапки.
Когда маму выписали, дома царила праздничная суета. Папа вымыл полы, бабушка приготовила вкусный обед, а я собрала букетик ромашек на пустыре за домом и поставила их в стакане на подоконник. Мама сидела у окна, красивая и стройная, как раньше, и кормила грудью крохотное, нежное существо, которое тонюсенькими пальчиками цеплялось за белый кружевной воротник ее платья. У меня от этой картины защипало глаза, в горле встал ком, я поднесла мишку совсем близко к маленькому розовому личику, хлопающему длинными черными ресницами, и прошептала: "Смотри, мишенька, это моя Мила." "Почему Мила?" - удивилась мама. "Она на свете всех милее", - с гордостью за сестру ответила я. "Ну а почему твоя? Она же наша, общая!" "Нет, - твердо сказала я, - она моя. Только я вам не могу сказать почему. Это волшебная тайна. Моя и Деда Мороза."