О том, кем ей предназначено быть она узнала за три дня до совершеннолетия. Девушка как обычно готовила обед на семью, когда мать отозвала ее с кухни. Жестом велев сесть за стол в столовой, сама она села напротив, не поднимая на дочь глаз.
Спустя несколько минут девушка все-таки не выдержала напряжения молчания. Тишина током пролилась по проводам нервов, заставляя гудеть мысли.
- Мама, что случилось? Если ты хочешь сказать мне что-то, прошу не томи. Отец с братьями скоро придут обедать, а у меня еще ничего не готово.
Мать тяжело вздохнула и заговорила, так и не поднимая глаз, мерно разглаживая несуществующие складки на юбке.
- Мне нужно снять с тебя мерки, чтобы успеть сшить платье к твоему совершеннолетию, - начала она издалека.
- Но у меня уже есть платье, помнишь, то, которое мы купили на ярмарке прошлым летом? Да и ткани подходящей в запасе нет, нужно искать, - не поняла дочь, к чему ведет разговор.
- Платье нужно особенное, ведь таковым будет этот день. А ткань у нас есть - та, что в приданом, из нее сошьем.
- Но как же так, мама! - удивилась дочь, - как можно из приданого брать? Из чего же мне тогда свадебное платье будем шить? Ведь эту ткань мне еще прабабушка оставила.
Мать не выдержала и, все же подняв на дочь глаза, заплакала.
- А свадебного платья тебе не предназначено одеть, - сказала она тихо.
Пальцы у девушки вдруг заледенели и сделались неподвижными, а на ноги будто тяжелые гири повесили, по спине скользкой рептилией, больно впиваясь когтями в хребет, прополз страх.
- И что же тогда меня должно ждать? - немеющими губами прошептала девушка, уже предугадывая ответ.
- Старейшины выбрали тебя Берущей,- выдавила из себя мать и зарыдала уже в голос.
Девушка не заплакала сама лишь от того, что страх и отчаяние перед неизбежной судьбой туго спеленали ее, не давая даже толком вздохнуть.
Просидели они так не долго. Мать вскоре смогла успокоиться, и, утерев покрасневшие глаза, встала с места:
- Пойдем, я сниму с тебя мерки. Нужно приступать к шитью, чтобы все успеть. А ты пойдешь дальше готовить обед.
Девушка молча последовала за ней в комнату для отдыха, где у них стояла электрическая швейная машинка. Она молчала, пока мать швейной лентой обвивала ее талию, грудь, бедра, плечи, не сказала ни слова, пока та записывала эти цифры в специальную тетрадку.
Спросила же она тогда, когда стало ясно, что пора возвращаться на кухню готовить.
- Почему выбрали меня, мама?
Мать уже вырисовывала в тетради черной ручкой эскиз будущего платья.
- Потому что так сказали старейшины, они увидели, что тебе предназначено, - не поднимая головы, ответила она.
- Мне предназначено страдать?
Мать лишь кивнула в ответ, не отнимая взгляда от тетради, с силой выводя толстые черные линии силуэта платья на белом листе.
- Почему? - тихо, не желая произносить этого вопроса, но не сдержав натиска отчаяния, все-таки выдохнула девушка.
- Я не знаю, не знаю, - выдавила из себя мать почти так же неслышно. На бумаге стали расплываться круглые мокрые пятна, чернила в которых растекались, портя безупречно ровный контур рисунка.
Девушка, не в силах смотреть на боль, которую еще не могла утешить, направилась к выходу из комнаты.
- Лейла. Когда спросят тебя, какое новое имя ты хочешь, назови его, - в спину сказала ей мать. - Может оно облегчит хоть немного ожидающую тебя ношу.
Даже не обернувшись в ответ на эти слова, дочь вышла из комнаты.
К обеду мать не вышла, и никто не стал звать ее за стол. Вся семья уже знала причину ее отсутствия и тихого плача, доносившего из-за закрытой двери. Любые слухи всегда быстро разносились по их поселку, а уж такие громкие как этот становились известны всем чуть ли не до своего появления. Отец и братья быстро проглотили приготовленный обед, перекинувшись с девушкой лишь парой ничего незначащих слов, и ушли работать в поле. Они все знали, но речей для утешения или ободрения найти не смогли, потому что их просто не существовало.
Последующие два дня до церемонии совершеннолетия в доме царили непривычный покой и терпеливая тишина. Всей семьей они ожидали, когда уже это томительное мучение закончится, и можно будет примириться с предначертанной судьбой и начать жить новой рутинной жизнью.
Больше всех переживала мать, рыдая и по ночам, и днем за шитьем. Она колола себе пальцы иголками, вышивая узоры на подоле платья, глотала соленые слезы, заменяющие ей пищу и воду, не желая принимать предначертанного. Отец с сыновьями пропадали вечерами в кабаке, не зная чем утешить скорбящую мать и как мириться с тем странным безразличием и той покорностью перед судьбой, что в своем тяжелом молчании являла им дочь.
Девушка единственная кто прожила эти дни, пребывая в полном отсутствии любых волнительных чувств. Дело было не в том, что она уже не страшилась новой судьбы или приняла предначертанное. Она просто не допускала к себе осознание того, как и чем ей придется жить после того, как ее обрекут быть Берущей. Достаточно страданий и так ожидало ее в новом будущем, она не хотела заполнять ими еще и жалкие остатки старого настоящего.
В день церемонии, проснувшись поутру, она обнаружила дом пустым, что ничуть ее не удивило, ведь это были требования обычая. В день, когда она обретет новую судьбу и новую жизнь, вступать полагалось одной. В одиночестве же ей предстояло и дожидаться момента наречения. Девушка приняла горячую ванну, приготовила завтрак только для себя и ужин на всех, сложила в сумки вещи, что хотела увезти с собой в новый дом: одежду, обувь, постельное белье, кухонную утварь, свое теперь уже ненужное приданое, набор для вышивания, любимые книги, старый проигрыватель из ее комнаты, любимые пластинки с музыкой. Собрала она с собой и все подарки, открытки, сувениры, подаренные родителями и братьями, друзьями, все ненужные и памятные вещички своего детства и юности: записки, засушенные цветы, браслеты дружбы, речные камешки, ракушки и прочее дорогое и нужное сердцу.
И все равно, когда все сборы были завершены, до вечера оставалось еще множество долгих, тянучих часов. И она сделала уборку в доме, перемыв до блеска все полы, отмыв окна до небывалой прозрачности, поменяв постельное белье и перестирав все накопившуюся грязную одежду. Даже села вышивать. И только тогда, когда круг пяльцев полностью заполнился вышивкой, час, которого было не отменить, приблизился. Он навис над ней так близко, что ей отчетливо слышалось, как гремят и перекатываются внутри него минуты и секунды.
У нее оставалась совсем немного времени. Девушка еще постояла перед закрытой дверцей шкафа, где весело ее готовое платье, хоть и мечтая отдалить срок наречения, но все же не позволив себе надолго откладывать выход из дома. Отмечая момент невозврата, она отворила дверцу и сняла с плечиков платье. Оно было просто прекрасно, легкое, почти невесомое, с простым, но изящным силуэтом, с серебристой вышивкой на подоле и рукавах, оно превратило бы ее в самую прекрасную невесту, сияющую ярко, словно путевая звезда. Но теперь все эти мечты, все эти ожидания любви, счастья и семьи были оставлены ею, брошены на полу перед зеркалом, в котором она отражалась не как невеста, а как та, кого нарекут Берущей. Рассматривая свое отражение в зеркале, она понимала, что сейчас уже невозможно сбежать и уклонится. И если до того, как был надет наряд , еще можно было испугаться, запаниковать, попытаться ускользнуть от предначертанного, то теперь, надев платье, она подписала договор с судьбой на новую жизнь. Договор, который никто и ничто не смеет разорвать.
Девушка позволила себе еще несколько минут горьких сожалений, чтобы оплакать оставляемые ею мечты, а затем, распустив длинные волосы, босая, вышла на улицу. Дорога была пустынна, свет во всех окнах был погашен, уличные фонари освещали путь лишь отблесками ночной черноты. Озябшая, дрожащая, она медленно шла к центральной площади, поддерживаемая под руки темнотой и тишиной.
Тишина не отступила, даже когда девушка прошла сквозь круг жителей, молчащих и склонивших голову, как того требовал обычай. Лишь тьма, нервно вздрогнув в отсветах пляшущего в нетерпении пламени, ушла обратно за круг. Ее место по правую руку девушки сменил один из трех старейшин. Приобняв за плечи покорную, почтительно повинующуюся, он провел ее в самый центр круга и усадил на высокий белый стул. Никто не заговорил. Перед ней поставили низкий столик, на котором стояла широкая чаша, высокий кувшин, и лежал старинный, украшенный древними символами и письменами кинжал. Старейшины стали позади нее, а круг из людей зашевелился, разомкнулся и, словно проснувшаяся змея, выпустившая кончик хвоста из пасти, медленно потек к ней.
- Прими, - говорили ей жители, по одному останавливаясь перед ней и протягивая ладонь левой руки.
Она старалась не жмуриться от страха, и дрожащей рукой подносила кинжал к чужой ладони, делая надрез на коже. Кто-то лишь морщился от боли, кто-то вскрикивал, не сумев сдержаться, но все послушно сжимали руку в кулак над чашей, сцеживая в нее кровь, совсем маленькие дети истошно плакали, когда родители сдавливали их ладошки, добавляя пару капель и их жизней. Когда все прошли перед ней и снова оказались на своих местах в круге, старейшины вышли из-за ее спины. Один из них взял чашу и прошел к костру, чтобы поместить ее на жаровню. Он добавил в кровь какие-то травы и пряности, а затем поставил на огонь. Над площадью лениво, не торопясь стал растекаться терпкий горько-сладкий аромат. Спустя несколько минут старейшина вернулся с источающей ароматный дым чашей, которую поставил на столик перед девушкой. Двое других жестом попросили ее подняться с места и взяли под руки, крепок сжав ей локти.
- Дитя мое! - громко и распевно заговорил тот, что стоял перед ней. - Настал тот час, когда ты переходишь в свою новую жизнь, когда ты покидаешь старую судьбу, обретая свое новое предназначение. В день этот та ты, которую знала твоя семья, которой ты была все эти годы, отступает, умирая, чтобы дать место тебе новой, грядущей.
Старейшина нагнулся и, взяв со стола ритуальный кинжал, на котором уже успела запечься и потемнеть чья-то кровь, подошел к ней почти вплотную.
- Умри же дева и возродись той, что мы нарекаем Берущей. - Он замахнулся кинжалом и резким движение вонзил ей его в грудь, в самое сердце, почти сразу же выдернув из плоти. Девушка закричала, и упала бы, если бы двое других старейшин крепко не удерживали ее на ногах. Ранящий же ее бросил кинжал на землю, взяв со стола чашу и кувшин. Кувшин он отдал тому, что стоял по левую от девушки сторону, чтобы собрать в него вытекающую кровь. А сам приставил чашу к искривленным губам умирающей, заставляя пить тягучее приторно-сладкое варево. С первым же глотком боль стала отступать, и девушка жадно припала к краю, почти захлебываясь большими глотками. Когда она допила, боль полностью отступила, и ее усадили обратно на стул. Девушка со страхом прикоснулась оледеневшими пальцами туда, где должна быть зияющая рана, но ощутила сквозь мокрую разорванную ткань лишь гладкую кожу. А старейшина уже отдал в круг кувшин, от которого исходил все тот же терпкий аромат, и теперь тот переходил из рук в руки, и каждый делал по глотку, затем передавая сосуд рядом стоящему.
Когда кувшин сделала полный круг, старейшина забрал его и поставил обратно на столик рядом с пустой чашей и кинжалом.
- В сей час родилась новая Берущая, та, что отныне принимает и разделяет наши страдания и боль. Каким именем назовешь ты себя? - громогласно разнесся над площадью хор голосов старейшин.
- Лейла, - выдавила девушка из себя слабый звук.
- Отныне имя тебе Лейла. Да примешь ты, как ночь принимает в себя тьму, мучения наши и тоску нашу, - продолжили они.
- Прими нашу боль, - подхватили жители.
- Принимаю, - зашептала она в ответ.
- Прими наши страдания, - продолжили все жители в один голос.
- Принимаю, - ответила она и поднялась с места, повинуясь знаку одного из старейшин.
Несколько жителей подошли к костру и выплеснули в него воду из ведер. Раздалось недовольное шипение углей, и площадь погрузилась в темноту.
Лейла обошла стул и двинулась прочь, снова провожаемая под руку темнотой и тишиной.
Путь ее лежал к дому, что располагался на холме, на самом отшибе поселка. В нем всегда, с времен, которых уже никто и не помнил, жили Берущие, пытаясь обрести покой хотя бы одиночества и тишины.
Чудом отыскав в себе силы дойти до холма и подняться по нему к дому, не упав и даже не оступившись, она с облегчением рухнула на холодную, еще не застеленную кровать и тут же заснула, погрузившись в черную пустую яму забытья. И убедилась в том, что раньше для нее было лишь беспочвенным слухом. Говорили, что Берущим сны не снятся, потому что их душа больше не может быть вместилищем собственных страстей, надежд, страхов и мечтаний, того топлива для грез, на котором разгораются цветные сны. В душе у них только пустота, уготовленная лишь для того, чтобы принять чужие, уже существующие, но никак не порождать личные, новые чувства.
Проснулась она только утром, когда солнце уже полностью взошло и, раздосадованное ее невниманием к себе, требовательно светило в лицо сквозь не зашторенные окна. Лейла лишь сонно отмахнулась от пристального внимания тепла, надолго уединившись в ванной комнате, приводя себя в чувства ледяным душем.
Хоть дом и находился на отшибе, к нему предусмотрительно были проведены все коммуникации: и вода, и электричество и даже канализация. Поселок позаботился о том, чтобы Берущему не приходилось заботиться ни о чем большем, кроме приготовления пищи и уборке. Первым делом девушка осмотрела новый дом. Он, рассчитанный на проживание одного человека, оказался в сравнении с ее старым совсем небольшим. В один этаж, он вмещал в себя кухню, ванную, тесную кладовую, спальню и зал. Комнаты были обставлены старой массивной мебелью, что создавала уют тяжелый и обволакивающий, словно толстое шерстяное одеяло, удушливое, но очень теплое. На кухне был черный ход на задний двор, который представлял собой буйно заросший всевозможными цветами и цветущими кустами сад с небольшой мощеной площадкой посередине, где стоял садовый столик и шезлонг. Растения были рассажены бессистемно, будто кто-то просто раскидал пригоршни перемешанных семян вокруг себя, заботясь не о красоте, а лишь о том, чтобы как можно плотнее заполнить пространство цветущей жизнью.
Кто-то уже принес и оставил у дверей корзину с продуктами. И Лейла приготовила себе сытный завтрак, чтобы хватило сил на предстоящую долгую уборку. В доме со смерти предыдущей Берущей никто не жил и даже не заходил сюда, и всюду лежал толстый слой пыли и забвения. Никто не пришел к ней отдавать в первый день, и она потратила его весь на обустройство своего жилища. Помыла все, что можно было помыть, выстирала занавески, скатерти, салфетки, перемыла посуду, застелила постель, развешала одежду. Вот только безделушки - посмертные памятники ее прошлой жизни, не нашли себе места на полках нового дома. Доставая их из сумок, вертя в руках, рассматривая, она никак не могла найти в себе, поднять, всколыхнуть те теплые воспоминания и чувства, что связывали ее душу с этими вещами. Они вдруг разом все опустели, обесценились, превратившись в ненужный мусор. Лейла без сожаления, удивляясь отсутствию даже намека на грусть или тоску, выбросила все это добро вместе с прочим выметенным и собранным по дому сором.
Остаток дня она провела за вышиванием, в полном покое, лишенная каких-либо мыслей, переживаний или сожалений. Только всеобъемлющая пустота, томящаяся в ожидании, пока ее заполнят, говорила девушке о том, что она, Лейла, еще жива и ждет чего-то.
Но больше одного дня выжидания жители не стерпели, ведь слишком много времени им пришлось самим жить наедине с болью и страданиями, и каждый жаждал заслуженного избавления. И покой Лейлы отступил в прошлое, втоптанный в память множеством ног ежедневных посетителей.
Видимо установив какую-то очередность, они приходили к ней по пять, шесть человек в день. Пряча от девушки взгляд, проходили в комнату, всегда отказываясь выпить чаю и даже присесть, лишь протягивали к ней руки ладонями вверх. Она накрывала их своими ладонями и крепко сжимала.
- Прими мою боль и страдания, - говорил пришедший, - возьми мой страх, - давал он имя тому, что его терзает.
Они стояли так некоторое время, пока, пульсируя в артериях и венах, кровь собирала по телу неугодные чувства, выскребая их до последней пылинки из самых дальних уголков души отдающего и уносила в ладони. А через них кровь Лейлы принимала этот дар на себя, разнося его уже по ее телу и мыслям.
Посетители молча не огладываясь уходили, оставив на пороге свою плату: еду, одежду, полезные для хозяйства вещи. Облегчение и покой, наступающие в душах отдавших были заметны сразу. Их спины выпрямлялись, плечи расправлялись, взгляд поднимался от земли, наполняясь надеждой и предвкушением счастья. Теперь они были свободны от придавливающей душу тяжести страданий, что уйдя, оставляли место расправляющемуся, раскрывающемуся, освобожденному от тисков боли счастью.
А Лейле становилось тяжелее стоять и труднее дышать. После ритуала, без движений свернувшись в комочек, она подолгу лежала на кровати, или невидящая бесцельно бродила по дому, пытаясь унять вновь приобретенную, еще незнакомую и чужую боль. Она готовила для нее место в своей душе, переворачивала и примеряла, ища для нее такое положение, чтобы острые углы принятых страданий резали и впивались не так глубоко. В Лейле перемешивались чужие страхи и разочарования, грусть и печаль, одиночество и тоска, гнев и ненависть, жалось и равнодушие. Она презирала чужих друзей, мечтала убить не своих врагов, жаждала незнакомых женщин и мужчин. Все эти чувства, все страсти и страдания перемешивались внутри в однородную вязкую смесь боли, что до краев заливала все полости ее тела.
Но постепенно она стала привыкать, душа ее словно черствела, обрастая твердой защитной коркой. Становилось не так тяжело и не столь мучительно, по утрам перестало рвать, Лейла смогла есть и даже нашла в себе силы на долгие прогулки по саду. Теперь она понимала, зачем он был посажен здесь ее предшественниками и почему был именно таков. Находясь среди буйства цветов и запахов, жужжания и стрекотни насекомых, под тяжелыми жаркими солнечными лучами она могла ненадолго растворяться в этом мире, где отсутствовали людские страсти, и принять в себя простые заботы пчел, муравьев или цветов. Правда надолго убежать от себя и своих обязанностей ей не давали ни посетители, ни бурлящая внутри едкая смесь боли.
Когда наступила осень, а затем и зима, прогнавшая из сада краски и жизнь, стало тяжелее. Но Лейла все же нашла себя занятие, помогающее отвлечься - она вышивала. Подолгу, сосредоточенно, исколов себе до крови пальцы, она вышивала дивные пейзажи и натюрморты. Она полностью сосредотачивалась на движении иглы, отстраняясь от всего того, что наполняло ее. Оставались только ощущение того, как сталь проходит сквозь ткань, размеренные точные движения стежков и ровные мелкие крестики нитей, складывающиеся в рисунок.
И хотя девушка почти смогла примириться, почти научилась прятаться от сметающих все на своем пути чужих чувств, почти отыскала видимость покоя, срывы все же случались. Время от времени от ее дома разносились жуткие по своей силе рыдания над умершим ребенком, рыдания, перенятые от всей многочисленной семьи. Иногда она громила весь дом, переворачивая всю мебель, вытряхивая вещи их шкафов и ящиков, заживо сгорая в пламени чьих-то ненависти и гнева. Порой страдала от мигрени и черной, разъедающей тоски, когда малейший шорох, малейшее дуновение жизни толкало ее в пучину отчаяние, где хотелось только смерти и ничего более.
Она смогла стерпеть все даже тогда, когда к ней пришел отец, чтобы передать ей свое разочарование в жизни, в семье, в доме, когда пришли ее братья, чтобы подарить на прощание муки совести от поступка, что они хотели совершить - бегство из поселка, нарушение традиций, бросаемые на произвол судьбы родители и невесты. Нашла в себе силы пережить и визит матери, когда та вручила ей ненависть к дочери, что выросла слишком сильной, слишком стойкой, подходящей для того, чтобы стать Берущей. Вручила ей свое разочарование и тоску по той, что должна была стать невестой, женой, родителем - продолжением женского рода, по той, что для матери теперь была мертва, оставаясь при этом все еще живой и дышащей.
Она ушла, а девушка осталась наедине с собой, снедаемой самой горькой и самой ядовитой ненавистью из всех существующих - ненавистью к себе.
Но она терпела. Она не могла просто пойти на кухню, и, взяв заточенный нож, перерезать себе вены. Не это было ее судьбой и ее предназначением. Лейла знала, что там за стенами ее дома, если спустится с холма и выйти на улочки поселка, она увидит счастливых, радостных людей. И на их губах только улыбки, в их глаза только искорки смеха, в их голосе только веселье благодаря ей. Это давало ей силу, это намертво скрепляло ее с жизнью, не давая уйти, убежать. Лейла жила, исполняя нареченную ей судьбу, от истерики к истерике находя в себе силы на часы или даже дни хрупкого балансирующего на крае отчаяния покоя.
Возможно, она смогла бы прожить так долгие годы, постепенно утрачивая остроту чувств и привыкая к боли как к дыханию, когда почти не осознаешь его, просто живя. Это было бы так вероятно, если бы однажды ранним зимним утром к ней не пришла девушка.
Невысокая и тоненькая, словно истаявшая льдинка, она в страхе дрожала на пороге дома, не решаясь войти. Лейла уже давно научилась отличить те причины, по которым люди медлили войти к ней. Эта посетительница еще не решила для себя насколько дорого ей то, то она намеревалось выкинуть. Но наконец по-детски пухлые губки упрямо поджались, ладони с тонкими пальцами поплотнее запахнули пальто, и ноги сделали шаг. Девушка протянула к Лейле руки.
- Прими мою боль и страдания, возьми мою любовь, - выдавила из себя посетительница и сдавленно зарыдала.
Кровь уже начала свой бег, снимая урожай чувства, но Лейла приостановила ритуал, чуть разжав ладони.
Такого ей еще никто не предлагал. Любовью дорожили, ее берегли, ее холили и лелеяли, а не выкидывали на помойку.
- Но почему?
- Потому что он меня не любит, - зарыдала пуще прежнего девушка, кривя губы и орошая деревянный пол целыми гроздьями слезинок. - У него уже есть невеста и свадьба так скоро. Но я люблю его и не могу отказаться от этого чувства! Я не могу убить свою надежду быть вместе с ним, не могу выбросить память о нем из своего сердца. Поэтому, пожалуйста, забери!
Лейла снова плотно сомкнула пальцы вокруг ладоней девушки. Любовь ее показалось ей мучительнее самой страшной боли, что приходилось ей принимать до этого.
Посетительница перестала плакать и улыбнулась. Щеки ее тут же порозовели, складка между бровей расправилась и плечи распрямились. Она отпустила руки Берущей, и в порыве счастья обняв ее, выбежала за дверь.
А Лейла, тихо охнув, осела на пол. Принятое чувство голодным зверем уже вгрызлось в ее душу, придавив ее своей грузной тушей так, что не был сил держаться на ногах. Она любила, обожала, боготворила, превозносила до небес Его. Дышать с ним одним воздухом было сладостно, но мучительно было осознавать, что только лишь воздух был у них на двоих, но не судьба. Он был везде, во всех уголках ее души, во всех страхах, надеждах, мечтах, грезах. Только он мог быть источником радости, только он мог стать причиной горя. Лейла не знала ни его имени, ни лица, никогда не слышала его голоса, и не вдыхала его запаха. Но она любила его.
Она ходила по дому как приведение, не в силах сместить ось своего мира в какую-нибудь иную точку, кроме него. Лейла портила свою еду то пережаривая ее, то недоваривая, то насыпая слишком много специй. Но это ничуть не огорчало девушку, она ела, не чувствуя вкуса. Она не помнила, кто приходил к ней и что отдавал ей. Всю эту вновь приобретенную боль, все эти мучения легко и полностью затмевала безответная любовь. Лейла невыносимо страдала без него. Жизнь каждым мгновением до крови ранило ее своим несовершенством без него, мир представлялся ей сломанным, изувеченным и уродливым, сама она казалась себе калекой, прокаженной, проклятой, потому что была одна. Без него.
Все потеряло над нею власть: холод, жар, вкус, запах, цвета, звуки. Все стерлось, чтобы освобожденное место заполнилось только им.
Лейла любила его сильно, вот только не своей любовью, любила того, кто никогда не узнает об этом, кто никогда, даже в мечтах, не станет ее. Любовь пульсировала в ней словно нарыв, тупой неутихающей болью, заставляя ее томиться в бесконечном ожидании чего-то, что вскроет ее и прочистит рану, избавляя душу от гноя безысходной тоски и сожаления.
Но для судьбы, видимо пресытившейся ее однообразной жизнью, такой сценарий был слишком скучен. И все изменилось.
Однажды, уже когда солнце начало садиться, разводя на палитре небес свои любимые закатные цвета, в ее дом пришел он. Девушка сразу поняла кто таков этот вечерний даритель. Сердце забилось быстро и неровно, ее охватил страх и ощущение, будто она падает с обрыва в бесконечную черную бездну.
Он без промедление шагнул к ней и сам, не дожидаясь ответной реакции, сжал ее ладони в своих.
Лейла же не могла пошевельнуться, переполненная ощущением небывалого счастья, которое было настолько огромно, что разрывало душу изнутри, причиняя невыносимую боль.
- Моя жена смертельно больна, - сухо и быстро проговорил он, сжав ее руки слишком сильно. - Прими мою боль и страдания, - выпалил он, - возьми мою тоску, мое отчаяние безнадежности, страх перед наступающей смертью.
Он собрал свои чувства и всадил их ей в сердце острым кинжалом быстро, молниеносно и без раздумий.
- Принимаю, твоя боль отныне моя боль, - прошептала она побелевшими губами, пока он, уже выпустив ее ладони, уходил не попрощавшись.
Дверь захлопнулась, а она продолжала стоять на месте, почти не двигаясь. Хотелось навсегда замереть, превратиться в камень, не дышать. Малейшее движение причиняло нестерпимую боль изодранному в клочья сердцу.
Она любила его любовью всего мира и страдала по приближающейся смерти той, которая держала его сердце в своих руках. Лейла ненавидела всей душой его жену, желая жить в мире, где та никогда не рождалась, и была готова все отдать за то, чтобы любимый ее не страдал в разлуке с умерающей. Она хотела спасти ту, смерть которой было для нее самым сильным желанием. Эти противоречивые страдания тянули в разные стороны ее изувеченную душу, растаскивая ее, уже обветшалую и в прорехах, по ниткам, не давая забыться покоем ни на минуту.
Она обморозила себе пальцы ног, пока босая гуляла по зимнему саду. Но холод больше не замораживал чувства, притупляя их физической болью. Она обожгла себе руку маслом с опрокинувшейся сковородки, но и это не помогло. Лейла не могла забыть, не могла смириться, больше не могла спать.
Вскоре, большую часть дня она стала проводить сидя в кресле, накрыв ноги пледом и растворяя невидящий взгляд в пространстве. Приходящие сами подходили к Берущей, брали ее руки в свои и произносили ритуальные слова. Оно отвечала, но бесстрастно и бессмысленно, почти не осознавая и не ощущая перетекающие в нее чужие боль и страдания. То, что уже назрело у нее внутри, питалось принятыми мучениями, делая частью себя и увеличивая свою мощь и силу.
Казалось, конца этому нет и не может быть. Но однажды, когда Лейла пребывала в своем уже обычном то ли полусне, то ли обмороке, выход пришел к ней. Эта была Смерть.
Она подсела рядом на подлокотник кресла, запустила свои белые тонкие пальцы в волосы девушки, стала перебирать пряди нежно и ласково, напевая ей тихо колыбельную на древнем умершем языке. Лейла, не сразу осознав ее присутствие, все же нашла в себе смелость поднять голову и посмотреть гостье в глаза. Смерть ответила ей взглядом мягким и любящим, а затем, наклонившись совсем близко, прошептала ей на ухо ответ, а после, поцеловав девушку в лоб, ушла.
Лейла встала вслед за ней и вышла из дома. Босая, в ночной рубашке до пола, она спустилась с холма в поселок, прошла по улицам, не замечая изумленных взглядов прохожих, не оборачиваясь на выкрики своего имени, отыскала дом, где жил он и его жена.
Девушка не стала стучать и просто прошла через незапертую калитку, через двор, где склочная и шумная собака даже не залаяла, испуганно забившись в конкуре. Отворила входную дверь и без промедления, хоть и не была здесь никогда ранее и не знала дома, прошла в спальню, где лежала больная.
Вся семья, скорбящая, собралась здесь, сплоченная горем и предчувствием неминуемой смерти. Один из старейшин уже пришел и приготовил лампу с маслами и книгу для последнего в человеческой жизни ритуала, отпускающего душу с миром. Лейла помедлила на пороге, когда люди заметили ее, и кто-то изумленно ахнул, напуганный ее диким видом.
Старейшина, все поняв по взгляду Берущей, который был черен и бездонен как сама смерть, отступил от постели. Лейла подошла к больной и взяла ее ладони в свои.
- Я принимаю твою смерть как свою, - сказала Берущая ровным бесстрастным голосом. Она не раньше не знала слов этого ритуала, но сама Смерть нашептала ей заклинание, давая силу творить подобные чудеса. - Открой глаза, дыши и живи.
Лейла отпустила руки больной. Те безвольно упали на простыни, и бледный до серости муж горестно зарыдал. Но затем пальцы на исхудалой руке дрогнули, грудь приподнялась от вздоха и опала в выдохе, щеки порозовели, и больная открыла глаза.
А Лейла с трудом удержалась на ногах, когда приступ физической боли окатил ее разум. Боль стальными зубами вгрызлась в ее тело, намериваясь уж во второй раз не упустить из своей пасти жертву.
Семья, чьи сердца были переполнены радостью и счастьем, кинулась к постели, а Лейла, никем незамеченная, без прощальных слов, пошатываясь, вышла из дома. На улице мучения болезни подкосили ее, и она упала на колени, кашляя и хрипя, пытаясь отхаркнуть, выплюнуть из своих легких боль. Но вместо этого на белый снег капала только ее алая кровь, горячая, растапливающая в утоптанном снеге леденеющие на морозе лунки.
Никто не вышел из дома помочь ей, и девушка долго пролежала на снегу, прежде чем смогла подняться. К себе она возвращалась провожаемая красотой закатного неба, черным провалом на фоне которого вырисовывался ее силуэт. Она то падала, то поднималась, но упорно шла домой, превозмогая все мучения, лишь оставляя на снегу след из красных пятен, словно растроганное ее страданиями закатное небо плакало, роняя на землю слезы из своего лучшего парадного цвета.
Пришедшие на следующие день Старейшины были поражены, найдя ее все еще живой и дышащей. Ни один Берущих за последнюю сотню лет не отважился принимать и смерть, и ни один из принимающих ее за последние несколько столетий не пережил первого принятий. Но Лейла смогла. И она стерпела и вторую смерть и третью.
Таявшая словно льдинка в весеннем тепле, она лежала почти затерявшаяся в своей большой кровати, почти не двигаясь и не дыша, но принимая. Люди приходили к ней и приносили своих близких, стоящих на пороге жизни. И Лейла, чувствуя, как в ее руки вкладывают чужие, такие же ледяные как и ее, ладони без звука, одним движением губ произносила
- Я принимаю твою смерть как свою. - Пустая, с дном, провалившемся в бездну смерти, она принимала все, не ощущая более тяжести ни боли, ни страданий. В ней осталась только томящаяся, ноющая усталость.
А по ночам, когда дом пустел, когда сиделкой для нее оставалась лишь луна, к ней приходила Смерть. Она садилась на краю постели, невесомая, поила ее отваром из света звезд, пела ей колыбельные, заплетала в волосы ленты седины, целовала ей пальцы и ладони и звала уйти с ней.
Но Лейла просила:
- Подожди еще немного, потерпи.
И терпеливая Смерть уходила, чтобы снова вернуться на следующую ночь, уговаривать.
Срок пришел с первым днем весны, когда заскучавшее за зиму солнце стало светить весело и задорно, топя снег на ручейки, чтобы поиграть и поплескаться в них бликами и отсветами.
С трудом переждав день, полный пробуждающей жизни, как только солнце, все-таки вымотавшись и устав, зашло, освобождая место всегда покойной луне, Лейла поднялась с постели и вышла в сад.
Звезды сложились перед ее взором в прощальную песнь мира, в панихиду по уходящей Берущей. Смерть незаметно подошла сзади и обняла девушки, прижимаясь губами к ее затылку.
- Я ухожу, - сказала Лейла. - Я устала и больше не могу, и, кажется, сделала столько, сколько могла и даже больше. Я исполнила свое предназначение. Теперь ты подаришь мне заслуженный покой?
Смерть развернула ее лицом к себе, откинув ей волосы с лица, и, нежно погладив по щеке, прошептала:
- Никакого покоя, дорогая. Ты продала его мне, обменяв на свое звание Берущей Смерть. Ты моя Нареченная, и отныне пребывать нам вместе. Теперь тебе только смерть... Навеки.
Склонившись, Смерть запечатлела на ее устах поцелуй, и прогнанная жизнь выскользнула сквозь приоткрытые губы Лейлы.