Аннотация: Очень тяжело... всю жизнь терпели. Зачем? Всем нашим людям, но особенно, конечно, женщинам...
Потерпи немного...
- Антонина Михална! Антонина...
- Ну чего ты кричишь? Я не глухая, слышу. Говори спокойно, - отозвалась пожилая женщина, отодвигая телефонную трубку от уха.
- Как вы? - уже спокойнее, без надрыва ответила трубка. - Что там Лиза? Прилетает?
- Нет, Галя. Она в Кёльне ещё на две недели задерживается. Звонила сегодня, сказала ей визу продлили и она побудет у Ани ещё немного.
- Фу ты, ну ты... - расстроено отозвалась Галя, зная, как сильно ждёт Антонина Михайловна дочку из поездки, но тут же спохватившись, добавила, - вы не волнуйтесь, приедет скоро... А я завтра прибегу, принесу вам хлеба, молока. Что ещё вам надо?
- Да ничего, вроде, не надо. Может, разве кефира. Вот, видишь, как... Уехала на месяц, а теперь... - тихо говорила Антонина Михайловна, словно жалуясь самой себе. - Я понимаю, она дочку и внучку год не видела. И когда ещё сможет поехать... Ты же сама знаешь, как Лизка полгода за визой этой в очередях стояла. По морозу под посольством ночевала, чтобы номер не пропустить. Ладно... Я что, маленькая, подожду ещё.
- Да вы не расстраивайтесь, Лиза скоро приедет. Две недели быстро пролетят. Вы потерпите...
- Вот и Лиза тоже говорит: потерпи мама... - Антонина Михайловна тяжело вздохнула и закончила: Потерплю. Куда денусь.
Осторожно положив трубку на рычаг, будто боясь её повредить, старушка сжала губы, что-то вспоминая, и глянула на большие настенные часы. Те показывали полдесятого.
- Вот, идут... А Аня когда говорила: давай, бабуля выбросим. Этим молодым только выбрасывать бы. Такие часы... им сносу не будет. Ещё до войны куплены. Лягу, пожалуй. Хотя лето только началось, а жара стоит... Устала.
Она сделала три тяжёлых шага по крошечной комнатке и остановилась у дивана, на котором у неё была расстелена постель. Ещё раз оглядевшись, словно вспоминая, всё ли сделала на сегодня, Антонина Михайловна опустилась на диван.
- Вот когда сказываются лишние килограммы, - подумала она, с трудом поднимая отёкшие ноги. - Давно надо было похудеть. А Лиза насмехается, говорит: тебе, мама, легче ещё три кило до ста добрать, чем на семь до девяноста похудеть. Шуточки-прибауточки... А теперь всё тяжелее становится, каждый шаг...
Антонина Михайловна, умостившись на высоких подушках, автоматически пригладила волосы и снова вспомнила о дочери, уехавшей не надолго, а теперь вот задерживающейся ещё неизвестно на сколько:
- Вот, говорила Лизке, постриги... Теперь пока приедет, косы вырастут. А тут ещё жара эта...
Антонина Михайловна с самой юности привыкла к короткой, почти мужской, стрижке. Когда-то у неё были роскошные, толстые в руку, косы. Но в тридцатые годы она, по моде того времени, подстриглась под "мальчика" - срезала весь затылок, оставив пышный чуб спереди. С тех пор прошло много лет и волосы давно потеряли свой настоящий, природный цвет и блеск. Антонина Михайловна уже и сама не смогла бы вспомнить, какие в точности были её волосы когда-то. Уже лет тридцать, пожалуй, её голова была белой. Как хорошо выстиранное и вываренное в выварке бельё. Но стрижка оставалась прежней.
- Лиза всегда отпирается, тянет со стрижкой. Просишь-просишь по десять раз, - продолжала размышлять, дуясь на дочку, Антонина Михайловна. - Вечно ей некогда. "Ой, мама, ещё коротко. Подожди немного, пусть отрастёт." И сейчас, перед отъездом, просила же... как знала, что она не приедет.
Антонина Михайловна посмотрела в окно. Был июнь - самые длинные дни и короткие ночи. Хотя стрелки на старых часах показывали уже одиннадцатый час, небо было ещё совсем светлым. Через широко распахнутое окно в комнату проникал прохладный воздух, лаская разгорячённое за день тело.
- Лето ещё не вошло в силу. Днём уже палит, а к вечеру прохладно. Хорошо... Вот, И Лиза говорит: потерпи, и Галка тоже туда же. Потерпите, Антонина Михална, - женщина перешла вдруг в своих мыслях от темы приятных летних вечеров к наболевшему. - Потерпите... потерпите... потерпите. Сколько в своей жизни я слышала это слово. Сколько терпела. Вот год назад уехала в Германию, подхватив свою малышку, внучка.
- Бабуль, мы поедем, посмотрим, - говорила Аня.
- Да ладно, поезжай. Надо, значит, надо...
- Надо-надо, бабуль. Что тут ловить? Смотри, все едут. Что нас тут ждёт? Нищета?
- Смотри-ка, нищета им помешала. Мы всю жизнь прожили и ничего. Хотя, может, и права девочка. Дай Бог, поживёт, свет увидит. А что я видела в жизни? - подумала Антонина Михайловна, вспоминая отъезд Анечки с правнучкой. Та уезжала, взяв с собой одну сумку с бельём, без денег, без знакомых в этой чужой стране. За ними пришло такси и Лиза поехала с дочкой и внучкой до самого вокзала. А Антонина Михайловна уже не могла спуститься с пятого этажа и осталась стоять на балконе, помахивая рукой и причитая: Господи, помоги им... Господи...
Она улыбалась, сдерживая боль в левой стороне, делая вид, что прощается не надолго. Аня колготилась, спешила, боялась забыть что-то важное. А что важное, можно было забыть тут? Но в беспокойствах своих она была уже далеко. Её тревожил путь вперёд, в будущее, в неизвестное. В прошлом оставалась эта квартирка, мама и бабушка. Впрочем, Аня не задумывалась об этом. Она была уверена, что расстаётся до скорого...
- Глупенькая, - подумала Антонина Михайловна, - о каком свидании можно говорить, когда мне столько лет. Вот Лиза, может, ещё переедет к ним. Она молодая. А я...
Антонина Михайловна знала, что видит свою внучку и правнучку последний раз. Она стояла на балконе и махала рукой, неимоверным усилием воли сдерживая слёзы, до тех пор, пока такси не скрылось из вида.
- Потерпи, бабуля, пожалуйста, потерпи... Я устроюсь и заберу тебя, - это были последние слова Анечки. И вот теперь Лиза уехала к ним в гости и теперь тоже говорит: потерпи. Конечно, потерплю. Надо, значит, надо. Привыкла...
Сон начал смаривать женщину и она прикрыла глаза. Антонина Михайловна увидила вдруг свой дом, просторный и светлый. Ей было тогда лет восемь. Мама суетилась и нервничала, собирая вещи. Тося с родителями жила в станице на Дону, среди таких же, как и она, казаков, имеющих большие угодья вокруг богатых домов. Их двухэтажный особняк построили совсем недавно и в него провели даже какие-то трубы и устроили ванную комнату. Тосе никак не хотелось уезжать, но она понимала, что происходит что-то страшное. Взрослые тихо переговаривались. Мама перебирала вещи, пытаясь ещё что-нибудь запихнуть в чемодан, и так уже полный. Папа выхватил из рук матери белое кружевное Тосино платье и, взглянув на него, раздражённо сказал:
- Ты что, мать, куда теперь в таком платье ходить. Нам бы ноги унести. Сказал, бери только самое необходимое. Другие времена, походит в простом. Целее будет.
Тося заплакала и, подняв, отброшенное отцом на пол платьице, прижала его к груди:
- Я не хочу в простом, не хочу без этого...- заканючила она.
- Потерпи, доченька, - ласково прижала девочку мать, - сейчас не до этого. Папа прав. Кто в таких платьицах ходит, тот буржуй.
- Но мы же не буржуи, - воскликнула девочка.
- Мы не буржуи. Но кто разбираться будет, - с горечью ответила мама. - Вот видишь, я тоже все свои красивые наряды в шкафу оставила. Ты потерпи, мы вернёмся, когда всё утихнет и... будем снова носить наши кружевные одежды. И шляпы.
- А что утихнет? - не понимала Тося, - и долго терпеть надо?
- Не знаю, дочка, как получится, - мама замялась, подбирая слова, чтобы лучше объяснить девочке, что творится. Она не осмелилась произнести слово "раскулачивание", которое пугало её саму. И, после некоторого колебания, просто сказала:
- Доченька, нужно немного потерпеть. Терпение в жизни очень помогает. Ты должна научиться этому. Обещаешь? Потерпишь?
- Потерплю, - вздохнула Тося и окончательно выпустила белое платье из своих крошечных ручек.
Она тогда не могла знать, что никогда уже не вернётся в свой наспех брошеный дом, не поносит ни белых кружевных платьев, ни величественных широкополых шляп, какие носила её мама до того времени, после которого пришлось терпеть..
- Не знаю, права ли была моя мама тогда, - пронеслось в голове Антонины Михайловны, - может, если бы мы не терпели тогда, и не случилось бы с нами ничего.
Антонина Михайловна вздохнула и снова прикрыла глаза. Ей вспомнилась квартира, в которой они расселились с папой и мамой, переехав в большой город, где пришлось прожить много лет. Эту квартиру после революции переделали в жилище из бывшей конюшни. Поэтому комнаты были большие, потолки высокие.
- А где у нас будет туалет? и ванна? - спросила Тося, обойдя квартиру. - У нас была ванна. А тут нет. Где я буду купаться?
- Теперь туалет будем делать во дворе, куда все ходят. А тебе поставим ведёрко и ты будешь делать свои дела туда. А купаться пойдём в баню, - терпеливо объясняла мама.
- Не хочу, как все, не хочу в баню, - заныла девочка.
- Тише, тише, доченька. Ты же обещала потерпеть. Обещала? Потерпишь?
- Потреплю, - снова пообещала Тося.
Антонина Михайловна уже не могла сказать, как так произошло, но она действительно потихоньку притерпелась. Ходила вместе со всеми в общественный туалет во дворе, а по субботам купаться в баню. Потом она вступила в комсомол, закончила школу и поступила в лётное училище, подстриглась под мальчика и весело и бодро пела революционные песни на демонстрациях, сажала кустарники на субботниках и посещала собрания. Иногда она вспоминала своё брошенное белое платье, но очень редко...
- Вот и хорошо, - говорила мама, слушая Тосины рассказы про новости комсомольской ячейки, а про себя тихо думала: - притерпелась девочка, послушала совета матери.
Антонина Михайловна снова открыла глаза и взгял её упал на фотографию, прикреплённую на стенку около дивана, на котором она лежала. Снимок был сделан на пластмассовой тарелке. С одной стороны кусочек пластика давно отломался, а цвет рисунка поблек. Но даже в полумраке ночного освещения, она чётко различала родное лицо. С фотографии улыбался молодой мужчина, её муж, Алексей. Она тогда уже закончила лётное, а он ещё учился. Высокий, широкоплечий, голубоглазый красавец имел успех у женской части, окружающей его. Скромная Тося, больше любившая читать, чем танцевать, даже не надеялась на его внимание. Но именно отсутствие с её стороны интереса к своей персоне, заставило Алексея заволноваться. Через некоторое время они расписались, а ещё чуть позже она родила дочку. Был конец тридцатых. Казалось, всё впереди, вот она... жизнь. Протяни немного руку и дотронься до неё. Но коснуться настоящей жизни так и не довелось.
Однажды Алексей прибежал, запыхавшись - Тося, завтра отправляют меня. Ты не волнуйся, не на передовую. Слышал, что собирают силы под Харьковом. Там будут проводиться какие-то курсы. В общем, до фронта ещё далеко...
- А как же я? - тихо спросила Антонина мужа, - одна с малой... Господи...
- Потерпи, Тося. Ну, что ты в самом деле. Не пропадёшь. Тебя на довольствие поставят, как жену офицера. Советская страна в беде не оставит.
Антонина пыталась улыбнуться. Она понимала - муж не гулять едет. Воевать. Пятилетняя Лиза испуганно жалась к матери.
- Не плакать, не плакать, не плакать, - повторяла Антонина про себя, как заклинание. - Нельзя мужа расстраивать, нельзя дочку пугать. Надо, значит, надо...
- Потерпи, Тося, ты сильная, выдюжишь, - успокаивал Алексей. - Потерпи. Я вернусь.
Он не вернулся, хотя она терпела и ждала. Под Харьковом, мужчин разместить не успели... Несколько тысяч здоровых мужиков, почти безоружных, попали в мясорубку. Алексей пропал. Антонине пришла бумажка - пропал без вести. Её сняли с довольствия. Страна не хотела растить дочь, неизвестно куда девшегося воина. В военкомате сказали, что она радоваться должна, что его не объявили врагом народа. А то получила бы довольствие в местах весьма отдалённых. Антонина не была рада. Но она терпела. Копала окопы, работала по двенадцать часов, а в свободное от работы время, мыла полы у людей. Людьми были те, кто мог не мыть свои полы самостоятельно. У кого муж не пропал. А служил в уважаемом месте. Потом пришли в город немцы. Антонина получила открытку от мужа. Это был официальный бланк, с расчерченными строчками.
- Потерпи, Тося. Я тебя не брошу. Помогу... - прочитала она слова на потёртой голубой карточке.
Внизу рядом с подписью мужа стоял штамп - концентрационный лагерь, Гамбург. Тося просидела всю ночь с открыткой, гладила сухими, потрескавшимися от работы пальцами неровные строчки, расплывшиеся буквы. А к утру сожгла её.
- Наши вернутся, найдут, не сдобровать, - рассудила она. - Если пропал без вести, то может быть, всё-таки погиб... Там в той мясорубке под Харьковом почти все погибли... На это и взятки гладки. А если в лагерь попал, то уж точный враг. Сошлют, на ребёнка малолетнего не посмотрят.
Она верила мужу и терпела. Надо, значит, надо. Тридцать лет никому не говорила про ту открытку, всё ждала. То ли сам вернётся, то ли знак даст. Как трудно ни было, терпела. Но он не появился. В брежневские восьмидесятые осмелилась и через Красный крест сделала запрос. Неожиданно пришёл ответ. Её Алексей бежал из лагеря. В сорок четвёртом его перевели в Кёльн на строительные работы. Оттуда и сбежал. Дальше след был утерян.
- А я верила, что он жив, - сказала она тогда дочери. - Ты не знаешь отца. Это сильный человек. Он не пропадёт. Видишь, сбежал. От фашистов. В их же стране. Но жив остался. Просто "занавес" у нас был и он никак помочь нам не мог. Сейчас другие времена... Может, появится...
Антонина Михайловна открыла глаза. В окно по-прежнему проникал свет.
- То ли так и не стемнело, то ли рассвет уже... Задремала, наверно, - подумала она. - Не везёт мне с этим Кёльном. Он у меня мужа забрал, теперь вот дочку, внучку, правнучку, - Антонина улыбнулась своей мысли. - А ведь и правда, дети мои сейчас в том самом Кёльне оказались... Ирония судьбы, или... судьба. И вот ведь как, муж просил потерпеть, столько лет терпела. Внучка уехала, тоже о том же просила... Теперь вот Лиза к ним уехала и тоже терпеть велит. А сколько же я могу вытерпеть? Сил-то больше нет. Всю жизнь на терпение разменяла.
Из коридора раздался скрежет открываемой двери.
- Антонина Михална! Это я, - закричала Галя, шаркая снимаемыми туфлями. - Я, слышите, как обещала. Хлеба несу. И кефиру.
Галя зашла в комнату, продолжая что-то говорить.
- Вы, что... миленькая, что я Лизе скажу, господи... - запричитала Галя, дёргая Антонину Михпйловну за руку, в надежде разбудить ту.
************
В Кёльне часы пробили семь утра. Раннее утро разрезал колокольный звон, извещающий время.
- Мам, - тревожно сказала Аня, поёживаясь, стоя босиком на холодном полу, и, жмуря, ещё сонные глаза, - знаешь, мне сон плохой приснился... Про бабушку. Она меня, вроде, провожает, рукой машет... Вдруг с ней что случилось? У них уже девять, давай позвоним...
- Да ладно тебе страхов нагонять, - отозвалась Лиза, но потянулась к телефону, - вчера с ней говорила, всё нормально. Мне, правда, тоже сегодня сон... Погода, наверное... - Лиза не договорила, на том конце провода послышался щелчок и чей-то голос:
- Аллё, алле! Галя, ты? А мама, как мама?
- Нету больше мамы. Вечером говорила с ней, а сейчас приехала, она..
- Что она? - переспросила Лиза и закричала в голос:
- Не может быть! Не правда! - и вдруг, как маленькая девочка, заплакала и запричитала жалобно:
- Ну, что же она... как же... Я же вчера звонила, сказала, что скоро приеду, просила потерпеть!
- Вот... - виновато отозвалась Галя, - не потерпела, значит...