Осенью 1990 года я был командирован 22-м Территориальным Центром Телевидения в Киев. В тамошнем институте связи мне предстояло повысить квалификацию. Со всего Союза нас собралось десятка два инженеров. Расселились мы в студенческом общежитии без церемоний. Здесь я узнал, что являюсь оккупантом Украины, о чём беспрестанно бухтела радиоточка. Впервые я заметил, что окружающий мир пропитался духом коммерции и стяжательства. На Крещатике у букинистического магазина я приобрёл старую рукопись, довольно странного содержания. Собственно, она была мне ни к чему, но жуликоватый еврей, что торговал ею, сильно поднаторел в своём деле, и в какой-то момент мне стало совестно её не купить. Вот она.
2
"Поутру явился ко мне человек от "Его сиятельства" с приглашением быть у него, как стемнеет. "Сиятельством" Козельский сделался не так давно, да и в люди вышел он самым подлым образом, через садомитскую склонность свою. В покровителях у сего порока недостатка нет с библейских времён, потому-то Козельский таскался по парадным, усердствуя на свой манер. Теперь же, возвысившись над всеми нами, ему вздумалось фиглярствовать. В приглашении предписывалось надеть на себя цивильное, дамам указания на сей счёт отсутствовали. И ещё была записочка от графа. Он укорял меня за то, что до сей поры не соблаговолил я, дескать, представить обществу супругу. Это он так шутит, скотина, знает, что не женат я, и видов на сию затею не имею. Жертвовать независимостью, милыми сердцу привычками и самою своею беспорядочною жизнью я не готов, и вряд ли когда-нибудь решусь на очевидное безрассудство. Впрочем, даже если б обезумев, я решился жениться, то теперешнее моё жалкое положе не допускает и мысли об этом. Но обо всём по порядку.
Отпустив лакея, я стряхнул остатки столь приятной моему сердцу лености, и отворил дверцу кивота. В чреве его хранится графинчик с отменной рябиновой наливкой, и я, по обыкновению утро начинаю с рюмки. Графинчик оказался пуст. Но Пантелей, мой человек, потому ещё и не пришиблен в одно из утр, что селёзёнкой чует злодейство. Он неслышно прокрался в спальню и на подносе, что подрагивал в его неверной руке, стоял мой походный серебряный фужер, а в фарфоровом блюдце дожидалось сморщенное мочёное яблоко.
Закончив утреннюю процедуру, приступил к туалету. Теперь я без содрогания мог взглянуть на себя. В зеркале отразилась физиономия, хотя и слегка помятая, но вполне привлекательная, тридцатилетнего балбеса. Элегантные усики, по моде, что повелась в нашем полку, придавали ей щегольской вид дамского угодника. Не без удовольствия помассировав гладко выбритый подбородок и щёки, мне припомнился вчерашний вечер и странный разговор с неким попом. Кажется, звали его отцом Тихоном. Этакий классический тип сорокалетнего иерея, вкусившего и пожившего, и знающего: что почём.
По обыкновению в январскую стужу катаюсь я по окрестностям Москвы. Вчера занесло меня в Хорошёво, туда, где в старину обитался Годунов. Зашёл в тамошнюю церковь Живоначальной Троицы. Из полумрака пахнуло ладаном и расплавленным воском. Треск свечей и фитилей лампадок у тёмных образов волновал - ощущалась намоленность старых стен. В здешних кивотах наливок не хранили, тут жил народ благочинный. Во всём чувствовалась атмосфера смиреной праведности, столь чуждая мне. Я быстро освоился и прошёл в трапезную. Незнакомый мне иерей вкушал в одиночестве. Квашеную капусту, усыпанную клюквой, он брал из миски руками, и капли рассола дорожкой протянулись от неё до края стола. Они обозначили свой путь дальше, отмечая его некоторым потемнением рясы. Картошка с репчатым луком, сдобренная постным маслом, призывно дымилась. Стакан, из породы "мерзавчиков", был полон. Поп расправил растительность на лице, явив красный рот. Он сладостно почмокал пухлыми похотливыми губами и выпил. И будто бы комната тотчас вздрогнула. Пламя огарка восковой свечи колыхнулось, и тени по каменному своду зашевелились. Послышались шуршанье, шорох, треск. Эти звуки родились одеждой священника, фитилём огарка, невидимыми мышами, что денно и нощно грызли штукатурку. Сия музыка наполнила собою трапезную и тут же умерла, не вызвав сожаления.
Иерей в задумчивости оглядел закуски, выбрал солёный арбуз. Съев долю его, вновь наполнил стакан из запотевшего сосуда. Во всех его движениях чувствовалась некоторая рассеянность. Казалось, что мыслями был он в эти минуты далеко, и пил, ел машинально. Он не обратил внимания на меня. И даже не вывели его из задумчивости солёные огурчики, грибки и протёртая редька в сметане, коими пополнился стол - шустрый чернец не манкировал обязанностью подавальщика.
Должен заметить, что дело шло к вечеру, а, значит, впору было закусить. Я довольно нахально уселся на скамью и вопрошающе глянул на попа. Мы сидели напротив друг друга, время от времени выпивали и поедали, что бог послал обители.
- Скажи мне, отче, ты в Бога веруешь? - по всему, видать, я уже порядочно набрался. Однако ответ меня протрезвил.
- Нет, - сказал поп, и на челе его обозначилась глубокая морщина, сглаженная только у переносицы. Священника потянуло пофилософствовать. - И в Русь нашу надежд у меня мало. Мраком скрыто начало русской жизни, за мраком таится и её конец. Все эти сказания, хроники, анекдоты о новгородских банях и тамошних плотоумерщвлителях не вызывают во мне сколько-нибудь доверия. Кругом подделки, выдумки сочинителей, и всё лишь для того, чтоб создать историческую память. А между тем вместилища её пусты. Не лучше звучит история и самого Спасителя. Мне грустно. Что есть русский человек? Что есть ты, поручик Тверецкий Юрка, пьяница и невежа, а всё туда же: веруешь ли ты, отче! А сам на Рождество со товарищами блудниц в сани запряг. Пустота...
Меня не тронула уничижительная риторика попа, но удивило то обстоятельство, что он знал меня и слыхивал о моих проделках.
Тут грохот упавшего подноса - Пантелей, по моему примеру, наверняка уже пребывал в изрядном подпитии - прервал мои церковные воспоминания. На ум пришли девки, и я принялся составлять на скорую руку записку фрау Мендель, содержательнице публичного дома, куда время от времени наведываюсь. План созрел в моей голове наиковарнейший. Козельский - большой шутник, однако, я не прочь и сам посмеяться. У Мендельши водятся две-три девицы благородного происхождения. Одну из них представлю графу. Потеха! Я уже вижу, как вытянется физиономия блудодея, тьфу, Господи! Снарядив Пантелея, я присовокупил к записке двадцатипятирублёвую ассигнацию - вполне достаточную сумму для придания парадного вида моей "супруге".
Уладив дельце, я мысленно вернулся к событиям вчерашнего вечера. Когда мы насытились, и я узнал, что собутыльника зовут отцом Тихоном, он предложил мне посмотреть любопытные свитки. В трапезной оказалась потаённая дверца. Поп решительно отворил её, и мы очутились в небольшом тёмном помещении. Оплавленная свеча потрескивала в руке о. Тихона, освещая ближайшее пространство. Нас окружали скользкие стены красного кирпича. По ним струилась вода, разрушая старинную кладку. Неподвижный воздух был удивительно чист, как в хвойном лесу летней порой. Думается, что не удивил бы меня в эту минуту треск цикад и далёкий прибой тёплого моря. Вниз вели ступени, и мы сошли по ним в подземелье. Мы вошли в келью, больше похожую на каменный мешок. В каморке оказался огромный сундук и монашеская лежанка. Поп поднял крышку сундука и извлёк несколько рулонов старинных свитков, перевязанных тесёмками. Один из них он протянул мне.
"Аз, худый, недостойный, убогий инок не разумех, яко скот бых ...", - я поглядел на о. Тихона в недоумении. Тогда он, прикрыв глаза, тихим голосом заговорил: "Я ничтожный, недостойный, бедный инок, не разумел, что был подобен скоту, очутившись в подземелье. Длинными коридорами плутал я, пока не наткнулся на сундук, что вещал мне голосом Мишки-вора искусителя: "Нынче всякий духовный, и военный и судебный чин, презрел государево правление, да воровским промыслом овладел! Так отчего же нам, чёрным людям, не жить по их же уложению?". Но не смутил меня голос тот, и шёл я дальше по хитросплетённым железным рукавам. Стены были гладки, как зеркало, на ощупь холодны. Отовсюду лился свет, будто бы лунный, только ярче и холоднее. И чувствовал я тоску страшную, и не хотелось мне идти дальше, и вернулся я. Что запомнил, начертал, как дьяк велел, и крестом указал, где сундук тот лежит, из коего Мишка-вор слова воровские говорит".
Священник развернул следующий свиток: "Это Мишка-вор наущал меня. Смущал разговорами, мол, фунт медяшки нынче по 12 копеек. Начеканить из него можно полушек аж на 10 рублей. А если ефимок, да нартутить их под серебро, то за одну такую аж 42 копейки дают. Два-три пудика меди извести, и в большие люди выйдешь". - "Ополоумел совсем, дурень. Олова расплавленного хлебнуть захотел? Думаешь, на вкус оно вроде кваса?", - не поддавался я. А он мне: "Что было, то и будет. Так в писании. Палат каменных не наживёшь трудом праведным. Думай, ибо грех в прозябании быть, коли силу имеешь и думу правильную".
На этом моё путешествие по Хорошёво закончилось. В санях, укутавшись в кавказскую бурку, я уснул. Пантелей, по приезду домой, ловко перенёс меня в постель и я дрых, пока не получил от графа его записочку.
Ввечеру я притащился к Козельскому. Возле подъезда его дома столпилась многочисленная публика. За порядком надзирали двое полицейских, специально для этого случая выписанных хозяином. При мне находилась дама. Глафира, моя "супруга", чудо была, как хороша! Фрау Мендель - обрусевшая немка, вдова аптекаря, обнаружившая немалые способности в деликатных делишках, - понимала толк в туалетах. Глафира была вся в белом. Её болезненная бледность придавала лицу томную нежность. Не сыскать человека, которого её появление могло оставить равнодушным. Весьма чувственная штучка!
В зале народу скопилось порядочно. Я пробился к графу и представил ему Глафиру. Козельский, этот фанфарон - не прошло и года, как он вышел в отставку (никто в полку о том не сожалел, надо отметить) не скрывал озадаченности. Я же, оставив "супругу" на попечение одного молодого офицера, ретировался. Но прежде заглянул в кабинет, где собрались те, кому нет дела до бала. За игральными столами сидели солидные господа, всё больше утончённые жулики. Я, было, подумал присоединиться к ним и мельком глянул в огромное зеркало. "Вечерний" я не стал лучше "утреннего". Посеревшее моё лицо навеяло мысли о смене московской жизни на что-либо более щадящее. Испросить отпуск, уехать в свою деревеньку, в глубины Малороссии, где ждут меня мирская дикость, обывательские разговоры на хуторах, однообразие и единение с природой. А можно махнуть в Пятигорск, на воды... Вот только на какие шиши. Жалованья едва хватает на квартиру и амуницию, от деревеньки моей доходов не видать. Будущность моя весьма неопределённа.
В эту минуту в зеркале отразился о. Тихон. Я обернулся, но за спиной стоял лакей и разливал лимонад в высокие стаканы. Я жадно выпил один, потом схватился за другой. Мелким бисером выступили на моём лбу капельки пота. Не к добру померещился мне поп. Холодок закрался мне под сердце.
К столику с напитками подошли трое незнакомых мне господ в летах. Меж собою они вели приглушённую беседу. Их язык показался мне свойственным людям страстным, но мало мыслящим. Их рассуждения касались июньских указаний цензурным комитетам. Теперь, когда пресекались какие-либо воззрения относительно крепостничества, повсеместно находятся охотники об этом самом поговорить. Я глянул на одного из них. По виду злобный старичишка, обладатель пятисот, может больше, душ, с жаром клеймящий крепостников. А спроси такого: отчего, батенька, своих холопов на волю не отпустишь, так ведь найдёт, что сказать. Мол, детушки не разумные, пропадут без него, без благодетеля...
Мысли мои рассредоточились. Я запаниковал. Хотелось бежать прочь, спрятаться, затаится. Нервы расшалились. Померещился поп и я поплыл... Сделав усилие, я понял, что надлежит мне быть там. Потому, нимало не мешкая, я помчался в Хорошёво. Войдя в трапезную, я увидел, что меня дожидаются. Отец Тихон вышел мне на встречу:
- Решился! - сказал он и повёл к потаённой дверке.
Каменная лестница вела глубоко вниз. Спускаясь, я думал: на что, собственно, я решился? Возле меня витала какая-то мысль, но покуда она не улавливалась. Предчувствие надвигающейся беды нарастало в моей душе. Медяшки, полушки и ефимки раззадорили моё воображение. Мысленно я уже был готов примерить на себя жизнь делателя фальшивых бумажек. Но хуже всего было ощущение, что нахожусь я под влиянием попа. Незримая нить накрепко привязала меня к нему.
Мы вошли в келью. Она находилась напротив той, где вчера я узнал о помыслах Мишки-вора. Разбойника уж нет давно, а искушение осталось. В келье располагался замысловатый снаряд. Возле него суетились двое в чёрном. В большущем сундуке, что стоял у стены, валом скопились ассигнации. Третий чернец-шаромыжник собирал их в пачки и наскоро связывал. Работа кипела.
- Придётся испросить отпуск, г. Тверецкий, - сказал мне поп-искуситель тоном начальника. - Ваша задача, милейший, пристроить бумажки эти в местах отдалённых. Малороссия весьма подходящее место. Я дам вам рекомендательные письма в обители Киева и Чернигова. Там и найдёте верных людей. И заметьте, хороший процент за всю эту безделицу получите. Пора, знаете ли, приобщаться к делу, то бишь делателем становиться!
Канитель предстояла очевиднейшая, а вовсе не "безделица", как изволил выразиться о.Тихон. А коли попадусь? Нет, об этом думать нельзя.
- И какой же, к примеру, процент? - равнодушным тоном поинтересовался я.
- Пять.
- Как! - зачем-то воскликнул я, хотя было очевидным, что этакую прорву денег мне издержать будет непросто. - Побойтесь Бога, батюшка! Где же это видано, чтобы за государственное преступление сулили крохи! Голова у меня одна, дражайший о. Тихон, а шея моя уже чувствует верёвку.
- Назовите свою цену. - о.Тихон явно удивился моей торгашеской жилке. А в меня, в русского офицера, будто бы чёрт вселился или, прости господи, польский жид.
- Десять! - выкрикнул я.
Поп крякнул и согласился.
Спустя неделю, уладив формальности, я готов был отправиться в путь. Дорога лежала по заснеженному тракту мимо убогих русских селений. Чёрт знает, какое захолустье! Изредка глаз радовали скособоченные лачуги, в коих временами я находил себе ночлег. И ни разу я не наблюдал у жителей тех лачуг тяги к труду. Пребывание в лености - их естественное состояние. Думалось, что путь мой, так или иначе, закончится тупиком, впрочем, не только для меня. Сделалось от сих мыслей мне тяжко, и я тихо пил. Впрочем, бдительности не потеряв. Погребец с бумажками на миллион ассигнациями я зорко сторожил всю дорогу, не упуская его из виду.
Однажды,остановившись в трактире на станции вблизи Малороссии, мне пришло в голову испытать судьбу. Немудрено, ибо кибитка, ямщик, звон колокольчика, унылый вид из окошка и далее станция, смотритель, подорожная, лошади вся эта гнусность требовала встряски. К тому же завьюжило, и я опасался сбиться с пути.
Я кликнул полового, и, пока тот готовил закуски, в трактир вошли трое: статные пехотные офицеры и почтенный старик в нагольном полушубке и без шапки. Их появление породило суету, шум и слегка развлекло меня. Они вели разговор, начатый ещё в кибитке.
- Ну, нет, любезнейший Александр Николаевич, - громко сказал один из офицеров, обращаясь к старику. - Коли нет меркантильного интереса в женитьбе, то и проку в ней не найти. Это вам всякий здравомыслящий человек подтвердит.
- Эх! Молодёжь! Дальше чинов и денег ваши помыслы не простираются. Эти два предмета определили страсть вашего поколения. Нехорошо! - старик скинул полушубок и нежно погладил толстое своё брюхо. - Однако, господа, хорошая игра и мадера лучше плохой погоды. Отличное средство от праздности ума! Не находите? - старик имел намерение втянуть в разговор и меня. Ну что же, извольте, я не против игры.
Вечер затянулся, и мы просидели за столом до утра. Наконец старик произвёл подсчёты и твёрдым тоном объявил, что я проиграл двести тысяч. Деньги я достал из погребца. У меня не было сомнений в том, что эта троица в сговоре и подвизалась обирать путешествующих. Что ж, всякий добывает свой кусок хлеба как может. Не смею осуждать.
Как только рассвело, я тронулся в путь. Чувствовал я себя прескверно. Голова отяжелела, члены, словно заморозились и обездвижили. Несколько времени спустя я, наконец, въехал в великолепный Киев. Звучит банально, но так уж устроено наше бытие, - у любого начинания имеется конец.
По всему видать - это город моего последнего пристанища, ибо заканчиваю сии записки из Печерского острога. Настало время горько пожалеть о своей холостяцкой жизни. Будь я женат, разве пустился бы во все тяжкие? Разве оставило б меня благоразумие?
На квартире, куда я сунулся по рекомендации проклятого попа, меня дожидались жандармы. Среди них я узнал офицеров, что обчистили меня в трактире. Что ж, можно только порадоваться тонкой игре охранного отделения. Совершенно не удивлюсь, если за всей этой историей стоит мстительный Козельский. В его умении напакостить никому ещё усомниться не пришлось. Дожидаюсь трибунала и надежд на снисхождение не питаю. За сим, прощайте, руку приложил каторжанин (зачёркнуто) висельник, Юрка Тверецкий".
3
История эта зародила ощущение беспокойства. Случается, не разгадав шарады, нет-нет, а мысленно возвращаешься к условиям задачки. Потому-то, оказавшись в Москве, меня потянуло в Хорошёво. Однако только по весне я зашёл в храм Троицы Живоначальной. Он только-только возвращался к жизни. Службы проводились в полуразрушенной церкви (прежде в ней размещался и колхозный клуб, и женская консультация, а в трапезной фабрика офсетной печати), но какие-то мрачные типы уже штукатурили, белили, рассаживали туи и можжевельник. Одним словом, вдували жизнь в старинные каменные остовы.
Потолкавшись среди рабочих и поговорив с их начальством, я выяснил, что требуются в бригаду штукатуры. Дело не хитрое, навыки этой профессии я получил ещё при исполнении "дембельского аккорда" в годы армейской службы. Осталось испросить отпуск.
Осипов - мой начальник, за здорово живёшь, разговор затевать не станет. В особенности с теми, кто чином не вышел. Впору денег давать за слова, что он иногда произносит. В меру поизмывавшись, он, наконец, милостиво отпустил меня на неделю за свой счёт с напутствием: "И лет тебе, Петров, уже за тридцать, а толку с тебя, что с козявки навозной. А на вид умник... ". Про "умника, это он напрасно загнул. Я твёрдо уяснил где-то прочитанную формулу, мол, умник русский почти всегда еврей. Очень похоже, что сие открытие принадлежит вождю мирового пролетариата. Тот тип зрел в корень, всё видел и всё понимал. Я точно знаю, что к евреям отношения не имею, а, значит, и умником быть не могу.
У церкви мне встретился странного вида субъект в оранжевых штиблетах. Он торговал какой-то дрянью и накидывался на всякого, кто проходил мимо. Я отмахнулся от него и вошёл в ограду. Тут же натолкнулся на отца Всеволода, ответственного попа за производство работ, человека моих лет, но уже изрядно располневшего. Его лицо, скорее лицо сильно пьющего комсомольского работника, чем церковнослужителя, казалось непроницаемым. Впрочем, природного лукавства, что отразилось на нём с малых лет, было не скрыть. Он глядел маленькими, свинячьими глазками и делал вид, будто видит меня впервые. Немного погодя недоразумение разрешилось, и я приступил к работе за весьма незначительные деньги.
Последующие дни я посвятил поискам таинственной дверки в трапезной. Обнаружить её мне не удалось. За прошедшие годы, а минуло без малого полтораста лет (по некоторым деталям из текста Тверецкого я уверенно мог сказать, что описываемые события происходили в середине девятнадцатого века), её надёжно замуровали. Впрочем, сомнения в правдивости рассказа во мне уже зародились. На четвёртый день моих бесплодных поисков я ввечеру затеял осторожную беседу с о. Всеволодом.
Наступило время трапезы. Поп расположился в уютной беседке с видом на Москву реку. Из окрестных зарослей нёсся птичий ор.
- Ну, чем не райские кущи? - произнёс о. Всеволод и махнул стопку. Неспешно закусил откуда-то взявшимися свежими помидорами, после вкусил жареной картошки, слегка покрывшейся оранжевой корочкой. - Чего тебе?
- "Мраком скрыто начало русской жизни, за мраком таится и её конец. Все эти сказания, хроники, анекдоты о новгородских банях и тамошних плотоумерщвлителях...", - начал я, внимательно наблюдая попа. Но тому, казалось, не было до меня дела. Он сосредоточился на закусках, демонстрируя небрежение этикету. Места за столом мне не предложил и вообще не обращал на меня внимания, как и на собаку, что крутилась возле беседки в надежде на кусок со стола. Думается, выглядел я в тот момент полным идиотом. Больше в храм я не приходил.
С той поры минуло два десятка лет. Осипов оказался прав, толку с меня вышло немного. Второй год как я занял его место. Нынешняя моя должность начальника участка кабельных магистралей - это предел. За последние годы я обрюзг, обрёл пошлые привычки лежать вечерами на диване, пить пиво, почитывать чепуху и доверять всему, о чём трещит телевизор. Между тем народ затевал очередную смуту. Появились сословия. От скуки я примерял на себя: к кому по нынешним временам надлежит себя причислить. Выходило, что роду я самого захудалого.
Как-то раз, затеяв ремонт в квартире, я натолкнулся на эту, давно мною позабытую, старинную рукопись. Теперь, когда с возрастом я утратил интерес к изысканиям, отнёс записки Тверецкого в один малотиражный журнал. Если их напечатают, то возможно найдётся тот, кому не дадут покоя стальные коридоры подземелья, говорящий сундук и всё, что с этим связано. Я же умываю руки.