В животе буркнуло и кипяток, растёкшейся желчи, ошпарил внутренности. Угаров пробудился. Как обычно поутру его сознанием овладело ощущение остановившегося времени. Застоявшийся запах будоражил воображение. Повеяло падалью. Каждое утро он вдыхал тошнотворные запахи и тщетно пытался припомнить сон. Ряд ночных картинок ускользал, притаившись в отдалённых чердаках памяти. Выудить их он не мог, и это раздражало.
Глянув в окно, он обнаружил студенистое небо, слегка подкрашенное золотистым рассветом. Оно висело над мрачным Киевом, отвлекая от тревоживших утренних звуков. Казалось, они стыли в прохладе и рассыпались льдинками, ещё на подступах к окну. Только по прошествии некоторого времени вернулся смысл восприятия. Сонную одурь стёрли мысли о предстоящем дне. Всегда таившаяся в мрачной глубине его души злоба, неожиданно всколыхнулась. Причиной тому ночь, проведённая на продавленном диване. Великолепное супружеское ложе, что виднелось в полумраке сумерек, оставалось неразделённым.
Жена Угарова, Софья Иосифовна, до последнего времени промышлявшая собой на Крещатике красотка, с некоторых пор сделалась всесильной владычицей. Переселившись в Липский переулок она наслаждалась новыми ощущениям. Портной Угаров, а ныне глава Губчека, не был скуп. Он без сожаления разделял бремя власти с супругой. Оттого и выезжали они вместе в автомобиле. Маршрут обычно заканчивался на углу Елизаветинской и Екатерининской, у особняка сбежавшего буржуя Попова. Здесь, в ВУЧК, творились таинства бытия, вершилось главное: "жить или не жить" всем прочим.
- Ах ты, жалкая козявка! - утреннее приветствие напомнило Угарову его место в бренном мире.
Тому, кто не жмурится при свете истины, слова эти покажутся справедливыми. Угаров, случись его наблюдать в уличной сутолоке, больше походил на тень, отрешённого вида субъекта, чем на сам субъект. Время впихнуло его в дряхлое тельце, узкое в плечах и расширяющееся книзу. Заметная нервность в движениях и сутулость придавали ему вид смиренной обречённости. Неудивительно, что Софья Иосифовна не отказывала себе в малых шалостях. На сей случай имелся старший следователь Иоффе, что орудовал по ночам в бывшем особняке Попова. Однако затеянная шалость со временем разрослась до нешуточной страсти.
- Прости, Кисонька, - пробормотал Угаров. - Готов ли декрет "О мебели"? Я обещал товарищам...
Середина февраля 1919 года, самое творческое время. В изобретательной головке "Кисоньки" родилась инструкция. Отныне житель ограничивался одним шкафом, кроватями и стульями по количеству членов семьи и ещё позволялось иметь два стула для гостей, остальное подлежало изыманию. Но этого мало! Декрет "О бельевой повинности" - плод разыгравшейся фантазии уличной девки, привёл Угарова в восторг. Гражданам Украины с сего дня полагаются не больше шести комплектов смен белья.
Подобные занятия забавляли супругов, и вообще большевистская система, способствующая развитию самых подлых и низких наклонностей, нравилась им всё больше.
- Какая ты выдумщица! - Угаров жмурился. Он любовался, возлежащей на тончайшем белье женой, и не помышлял о близости с ней. Воздержание перешло в привычку и чувство неловкости, что испытывалось им раньше, уже прошло. Ему достаточно было видеть её по утрам, и ещё предвкушать представление, что начнётся по окончании дня. Состояние утренней озлобленности прошло и хотелось подчиняться, исполнять самые несуразные прихоти той, кого случай вознёс над ним.
- Ты поезжай сегодня без меня.
Софья Иосифовна занемогла. Но профессора Постникова расстреляли намедни, как контрреволюционера и саботажника, а потому оставался Финкель - армейский фельдшер, лекарь сомнительной репутации. Это был тот ещё штукарь с лицом человека, собравшегося хлопнуть рюмку водки. Время своё он проводил большей частью на кровати, справедливо полагая, что навоевался и заслужил. К нему-то и отправилась супруга вершителя жизнями.
- Хронический триппер, голубушка, болезнь, требующая обхождения. Это вам, дорогуша, не тиф какой-нибудь. Угарова ко мне пришлите, я и ему порошков дам.
- Ему ни к чему. До себя не допускаю. Блюду.
- Разумно, разумно, - Финкель с интересом глянул на необычную пациентку. "Славная парочка: портной и проститутка", - подумалось ему. Представился случай освободить своё воспалённое воображение от мрачных мыслей никчемности завершаемой жизни. Обычно в эти минуты одиночества он предавался разглагольствованиям.
"Чужеязычники, какие-нибудь чухна с мордвой, ныне смеют иметь право. А мы, малороссы, сама суть Руси, кто? Мы всего лишь невольники православные, удручённые толпой владетельной посредственности". - "Не сгущайте краски, папаша, - сбивал он накал раскаляющейся страсти. - Отчего же это вы невольник? И с какой стати православный?". - "Оттого, мой милый друг, что всякий, босяк ли он или мироправитель, уверовавший в Бога в ту же секунду сделался рабом. Человек не должен признавать над собою никого, а тем более метафизический маразм, выдуманный хитрецами. Но хитрецов уж нет, в наличии лишь их жалкие последователи, с известной сущностью - мирской алчностью и только", - отвечал он себе. Наступало время, когда Финкель становился страшен. Движения его порывисты, он то и дело садится на кровать, затем вскакивает, ерошит волосы, хохочет. Дикое его состояние сходит на нет и тогда он продолжает, взывая к пустоте: "Любовь и голод, говорят они, вот силы правящие миром. Но любви уж нет, деньги заменили её. Значит остаётся голод? Голодом морить меня?!". И снова руки его проделывают суетные движения, и опять он носится по пустынной комнате в надежде найти успокоение.
- Вы счастливица, мадам, вам удалось избежать невроза, этакой разновидности скуки, рождённой синдромом бессмысленности. Ныне многие озабочены тем, чтоб заполнить, так сказать, экзистенциальный вакуум. Но чем заполнить?! - Финкель не заметил, что посетительницы уж и след простыл. Он предался ежедневной психической экзекуции. - Нужно работать! Пребывая в повседневной заботе выживания, не до поисков смысла. Значит, для обретения смысла, всякого надлежит поставить перед смертью. Таковы законы бытия, следуя которым, люди не могут быть не сумасшедшими, не следуя же им, они не могут жить...
Тем временем Угаров рассеянно слушал доклад старшего следователя Иоффе у себя в кабинете. Службу он справлял в бывшем губернаторском доме, но охотно наведывался в ВУЧК, в дом Попова. Он невольно сравнивал докладчика с собою, и всякий раз огорчался. Иоффе был молодым человеком весьма приятной наружности, в безукоризненно сшитом офицерском френче. В глаза бросалось выражение жёсткого сладострастия на его лице. И что могло быть его истоками, то ли вкушение крови безвинных, то ли что-то другое, не ведомо. Вот это другое настораживало. В душе Угарова давно поселились на сей счёт сомнения. Он заметил что-то новое, неуловимое в поведении подчинённого. И, что за манеры! Потная рука следователя то и дело шарила в паху, что-то тревожило его там.
- Забегал Терехов, - между тем докладывал Иоффе, - комендант Михайлов ждёт нас, как стемнеет. Нужно помочь с ликвидацией.
Угаров кивнул. Клонило в сон, что частенько случался с ним после обеденной закуски. Дремота окутала сознание. Но не прошло и пяти минут, как его передёрнуло, и забытье улетучилось. По обыкновению он глянул в окно и не увидал неба. Вместо него струился дым, а за ним угадывалось всеобъемлющее великое ничто. Лоскуты памяти соединились, явив приснившееся. То, что он мучительно пытался вспомнить поутру, с неожиданной достоверностью всплыло в его затуманенном воображении.
Он полулежал на расстеленной хламиде, неподалёку от господского дома. Рабы ожидали свободы, что даровал им Юбилейный год.
- Ахаз! - выкрикнул дородный дядька в подире, опоясанном золотыми ремешками по запястьям рук. - Подойди!
Из толпы поспешно вышел раб лет сорока с бельмом в глазу.
- Знаешь ли ты, какой нынче день?
- Да, господин.
- Готов ли ты принять родовые земли обратно?
Раб молчал, и только ниже опустил голову.
- Ну?!
Раб вздрогнул.
- Возьми меня к себе в дом, господин.
- Знаешь ли ты, что войти в дом мой можешь только вечным рабом, без прав на имущество и свободу до конца дней своих?
- Да, господин.
- Подойди же.
Ахаз приблизился к двери жилища и опустился на колени. В руках хозяина сверкнуло острое шило, и он ловко пришпилил левое ухо раба к косяку. Жиденькая кровяная струйка пролилась из ранки, ища себе путь к подбородку.
- Не навсегда забыт нищий, - вещал господин. - Пред Всевышним Элом - творцом и владыкой небес, земли и всего сущего, я - Йауш, позабочусь о благоуспешности этого человека.
Взяв с серебряного блюда динарий - подённая плата вольного работника - он кинул его в пыль, к ногам пришпиленного.
- Возблагодари господа и господина своего, - сказал Йауш и, окинув толпу смиренно стоящих перед ним невольников, крикнул. - Наум! Подойди!
Никто не шелохнулся и не откликнулся на призыв.
- Ну же, Наум! - грозно повторил Йауш.
"Смотри-ка, какой неустрашимый Наум, - подумал Угаров. - Интересно посмотреть на этого типа".
- Третий раз взываю: Наум! Подойди!
И тут до сознания чекиста дошло, что Наум - это он и есть, Угаров Григорий Аркадьевич, злой волею перевоплотившейся в некоего раба.
- Здесь я! - наконец отозвался Угаров-Наум. - Говори!
- Да ты дерзок, Наум! Видать сам Эл лишил тебя мудрости, ибо только она вознесёт голову смиренного и посадит его среди вельмож. [ Сирах 11]
- Куда мне убогому до вельмож, - усмехнулся Наум.
- Уста твои лживые, воздают зло за добро. Яд ненависти источают они за любовь мою. Затвори же их! Покорись сильному!
- Сильному - это тебе, Йауш? А насколько ты силён? Не много ли ты взял на себя? Гляди, как бы пупок не развязался, - съязвил Наум. - Ты, Йауш, сам-то помнишь, какой сегодня день? То-то. Я Наум - хитростью и безмерной алчностью твоею завлечённый в рабство с сего дня не должен тебе. Сердце моё воспламенилось и говорю я тебе своим языком, Йауш, что не человек ты, но призрак. Ходишь ты среди нас и не знаешь, кому достанется то, что суетою собрано. Не пора ли умирить похоть, да у Эла вымаливать спасение за окаянство своё?
Йауш потемнел лицом. Сдержать бешенство было нелегко. Покрасневшие глаза сузились в щёлки, под густой бородой играли желваки в бессильной злобе, но, быстро совладав с собою, он ответил:
- Правда, лишь в том, что за тобою выбор: можешь остаться при доме, а можешь идти прочь. Не всякого человека вводи в дом свой, ибо много козней у коварного [Сирах, 11]. Ступай с миром, - во всё время перебранки стояла тишина, и только издалека, со стороны храма, там, где жрицы-блудницы ткали для Ашеры одежды, доносилась мелодия неведомого инструмента - Шушан-Эдуфа. - Воистину говорят: "Куда не целуй паршивого раба, всегда угодишь в срамное место".
Толпа загоготала. Наум не стал дальше испытывать судьбу и пошёл прочь. Кто-то потянул за его хитон.
- Куда же теперь, Наум, к бродягам - иврам?
- В Таршиш.
- Но ведь это Край света?!
- Именно. Слыхал я, что на те земли божья власть не простирается.
- Не Наумом тебя следует именовать, но Навалом, что значит безумным...
Науму не хотелось говорить с незнакомцем. Он направился к горизонту, расплавленному полуденным солнцем. Через несколько времени за спиной послышался шорох шагов...
Угаров отвёл глаза от окна. Ткань, сотканная из обрывков памяти, рассыпалась, словно ветошь. Нить событий потерялась и он, сжав голову ладонями, почувствовал надвигающийся желудочный приступ.
Неожиданно дверь кабинета распахнулась. Показались Михайлов с помощником Тереховым. За ними в полумраке маячил ещё кто-то.
- Пора делом заняться, - просипел Михайлов. Это был иссушенный тип с лицом приготовившегося к смерти. То, что комендант слыл конченным кокаинистом не являлось секретом. - Знакомься - Абнавер, сменный комендант.
Угаров сжал протянутую влажную ладонь, вышедшего вперёд неизвестного. В глубоко посаженных глазах Абнавера читались скрытые садистические наклонности. Впрочем, никто из присутствующих не был лишён отвращения к преступлению.
Вскоре все пятеро: Угаров, Иоффе, Михайлов, Терехов и Абнавер сошли во внутренний двор. Предстояла охота. Приговорённых, раздетых донага, хитроумный Михайлов придумал выпускать в ночи. И они, освещённые сиреневым лунным светом, в ограниченном пространстве двора, становились мишенями. Двор зимней ночью превращался в тир.
В ожидании первой партии, Угаров прикрыл глаза, и перед мысленным его взором предстала толпа. Чудилось людское брожение. Что-то понуждало оборачиваться тех, кто был впереди. Их волновало нечто, находящееся в глубине сборища. Неожиданно толпа расступилась. Гомон стих. Слышался лишь скрип сандалий старика, продолжавшего идти. На руках он нёс девочку лет восьми. Она была мертва. По её восковому личику деловито ползали золотисто-зелёные мухи. Приблизившись, старик, полным отчаяния голосом, выдавил из себя: "Яви чудо, книжник". Угаров почувствовал напряжённые взгляды на себе. Краем глаза он заметил фарисея, возле одетого в мрамор водного источника. Приказав рабам опустить носилки, "отделившийся" решил развлечь себя зрелищем.
"Яви чудо, книжник! - глухо простонала толпа. Старик, на трясущихся руках поднёс трупик девочки к Угарову. Безбровое лицо иудея сплошь было покрыто коричневыми пятнами, глянцевая кожа напряжена. В наступившей тишине раздалось сопение плоско-вдавленного носа прокажённого. "Ну же! Книжник! Оживи дщерь мою!" - отчаянно прокричал старик. "Мужи! - возопил Угаров. - Мужи! Я подобен вам, а вы обращаетесь ко мне, как к Богу живому. Мне не подвластно сие!".
Неожиданно, доселе безучастно стоявший фарисей крикнул: "Я знаю его! Это Наум - книжник из Шафира. Заградите уста пустослову! Этот лжец из постыдной корысти развращает дома Иерусалима! Обрезан ли, сей обманщик, по обряду Моисея!?"
Толпа затаилась. Угаров, в шкуре Наума, неожиданно для себя самого наложил руки на белый лоб умершей и воскликнул: "Тебе говорю, отроковица, во имя господа нашего, Иисуса Христа: оживись!". Прошла минута в тягостном томлении. Из спутанной бороды старика выползали насекомые, и некоторые из них, падая на шею и лицо трупика, проворно отползали под одежды. Поднялся тихий ропот, и в этот момент донеслось: "Супротив повеления кесаря уж не почитаешь ли ты царём Иисуса? Будучи иудеем, как смеешь возмущать наш город? - гремел фарисей. - Сорвите одежды с развратителя! Бейте его палками! Распните грешника! Чего же вы стоите?!!".
Множество рук потянулось к затрещавшей одежде Угарова. Из-под полы вывалился увесистый кожаный кошель, тут же подхваченный каким-то грязным малым. Развязав тесьму, он высыпал содержимое на землю. Под ноги полетели динарии с серебряным ликом императора Августа и греческие таланты, золотым полотном умостили дорожную пыль. "Я требую суда кесаря! Я чту закон иудейский, за мной нет преступления ни против храма, ни против кесаря!". - "Каменьями его, каменьями! - неслось отовсюду".
Угаров сжался в комок. "За что?", - мелькнуло в его голове.
*
- Не спать! - гаркнул Михайлов. За деревьями мелькали фигуры жертв. Сомнамбулические мишени оживили тир. Сухие револьверные выстрелы пробудили Угарова. Им овладел азарт. Упражнения быстро закончились. Абнавер, как и Михайлов, оказались отменными стрелками.
- Перед второй партией, отправляемых в "штаб Духонина", следует закусить. Изумительный балык мне привезли товарищи из Астрахани. Прошу не отказать, - предложил, разгорячённый стрельбой, Абнавер. Пристально глядя на Угарова, добавил: - За ради знакомства.
Компания взошла по ступеням в дом. В одном из помещений, накрытый стол радовал обилием отменных закусок. Тонко нарезанное сало, с розовыми мясными прожилками, вареники, кровяные колбасы, соленья, и, главное, севрюжий балык на фарфоровом блюде. Отдельно, в полупудовом бочонке, сверкала в лучах света электрической лампочки, зернистая икра. Руководил сервировкой Финкель, вызванный комендантом для освидетельствования новопреставленных. В этом отношении власть не терпела равнодушия к закону.
- Как не грустно осознавать, товарищи комиссары, но бытие наше переполнено конечными данностями. Вот, хотя бы такими, как смерть, бессмысленность существования, и прочими. Посему скрасить нашу мрачную жизнь возможно единственным, пока ещё доступным, способом, - жест Финкеля раскрывал секрет способа - набить утробу поплотнее. - Шекспир говаривал: "В чём нет услады, в том и пользы нет". ("Укрощение строптивой").
- Всякая добродетель неразрывно связана со злом, пороком, - включился в шутливый обмен мнениями Абнавер. - С пороком, товарищи, мы покончим во дворе, а добродетель вкусим за столом.
- Так вы не большевик, Абнавер, но стоик, - тут же отозвался фельдшер.
- Всё имеет свою причину из прошлого. Большевизм не зародился на пустом месте. Но с прошлым мы покончим! Не так ли, Григорий Аркадьевич?
- Так, - подтвердил Угаров, принимая стопку из рук Иоффе, и, обращаясь уже к Финкелю, спросил: - Что там с женой моей?
- По-женски, товарищ Угаров, по-женски. - Тут Иоффе потянул фельдшера в сторону и что-то с жаром зашептал ему на ухо.
*
Шорох нарастал. Оглянувшись, Наум увидал того, кто дал ему имя Навала. Он показался из-за смоковниц. Его чёрные одежды подчёркивали картину окружающего сатанинского мира. Воздух наполнился тревожным ожиданием.
- Ты ошибаешься, Наум! Нет никакой Крайней земли, - кривая ухмылка производила неприятное впечатление. Предчувствие беды зародилось в душе Угарова-Наума. Он не мог знать о замышляемом зле. "Ступай за ним, - тихо приказал Йауш услужливому типу с перекошенным ртом. Из складок одежды господин извлёк кинжал, редкой финикийской работы: - И избавь нас от этого человека. Он злое мыслит, язык его змееподобен, источает яд аспида, отравляя благочестивых. Да свершится во имя Господа, очищение стада твоего! Да избавь сынов израилевых от поношения! И зачем я его только вырвал из лап фарисея? Работник он дрянной, зато пакостник отменный".
- Какое мне дело до сомнений твоих?
- Не сердись, Наум. Гневливость убивает глупца. Но ты-то не дурак!
- Допустим. И что же?
- Вот вино, - навязчивый тип с готовностью снял с плеча мех, - выпей, и скитания твои не будут столь мучительными. Первое средство для скорбящего духом.
- Отчего столько участия? - Угаров только теперь увидал на груди незнакомца струпья. Кое-где кожа на теле его лопнула, отворив путь застоявшемуся гною. - Помни: уловится нечестивый на ухищрениях, что сам вымышляет (Псалтырь, 9).
- Да разве я осмелился бы преследовать бедного? Помыслы мои чисты.
- Ты? Нет. Как господь заключает чрево женщины, так и тебе он не дал духа. А, может, и дал, только алчность твоя и трусость, изъели его быстрее моли. А вместо духа родил ты в себе Раба. И от господина своего тебя не избавит даже смерть. Оттого и не страшен ты мне, - Наум хлебнул вина. Оно показалось ему чуть кислее обычного. "Уж не отравить ли решил меня этот бродяга", - мелькнула мысль. Он не был столь уверен в себе, как говорил. И было ему жутковато здесь, в пустынной местности, вдали от людей.
- Опять сердишься, Наум. Несмышлёного губит раздражительность. Не быть удачи, попомни мои слова.
- Довольно! Что нужно от меня, человече? - беспокойство нарастало. Наум внутренне собрался, в ожидании какой-нибудь подлости, и предчувствие не обмануло его.
*
Угаров прислонился к холодящей стене. Немощь организма выдавила мелкий бисер испарины на его узком лбу. По щекам струился леденящий пот. Слабеющая рука выронила стопку. Мертвенная бледность его лица встревожила Финкеля.
- Тебе нехорошо? - холодные пальцы нащупали на запястье пульс. - Ого! Не иначе лихорадка. Ты бы повременил пока с душегубством. Отдохнул бы, Гриша.
- Не время, не время... Так что там с женой моей?
Софья Иосифовна пребывала в растрёпанных чувствах. Ей не удалось предать глухому забвению своё прошлое. Уродливая гримаса его показала ныне свой оскал. Устроив жизнь свою, она предалась обуявшей её страсти. Иоффе занозой впился в её загрубевшее сердце. После посещения фельдшера она отправила ему записку.
"Брось всё. Вечером, в 7 часов жду у театральной тумбы. Твоя С".
Ввечеру, по окончании унылого дня, на Крещатике теперь уже элегантно одетых дам не встретишь. У публики нынче в моде кожанки да суконные солдатские шинели. В надвигающихся сумерках мелькают тупые, бессмысленные лица вооружённых красноармейцев. То и дело приходится обходить замёрзшие кренделя кучек. Нужда, с некоторых пор, справляется там, где образовался позыв. Киев окончательно стал походить на разладившийся механизм.
От тумбы отделилась взволнованная женская фигурка. Старательно обходя мелкие, но весьма досадные препятствия, она приблизилась. Быстро вынув из муфты свёрток, Софья Иосифовна сунула его Иоффе. "Выпей порошки", - порывисто прошептала, и исчезла в темноте.
Иоффе развернул бумагу. Среди множества крошечных пакетиков лежал листок с каракулями любовницы. На нём была изложена подробная инструкция по применению. На обратной стороне листка имелась приписка: "Пакетик в розовой бумаге для Него. Не перепутай!".
"До чего докатился! - подумал старший следователь Иоффе. - Во все тяжкие, не иначе, пущусь, не ровен час. Ни дать, ни взять, прямо леди Макбет, а не обыкновенная девка. А мне-то, мне за каким дьяволом всё это надо?! Ну, Софьюшка дамочка, что надо. Так что с того?".
Было, отчего призадуматься. Лёгкая интрижка угрожающе перерастала в драматическое действо. К тому же весьма опасное.
*
"Уловится нечестивый на ухищрениях, что сам вымышляет. Вот оно что!" - Угаров, поддерживаемый под локоть Финкелем, опустился в кресло. В груди давило, в животе пекло, как никогда. Не хватало воздуха. Дыхание участилось. Атмосфера наполнилась запахами тлена. "Время! Оно издохло!" - пронзила его догадка. Вдруг вспомнилось когда-то слышанное им:
" - Раб, соглашайся со мной!
- Да, господин мой, да!
- Что же тогда благо?
- Шею мою, шею твою сломать, в реку бросить - вот и благо!.." (из Аккадских текстов "Диалог о благе", Х1).
Угаров не видел Финкеля. Только сон клубился поблизости. Члены одеревенели, и тут же приятность растеклась по его лицу. Оно сделалось одухотворённым. Сон объял сознание, лишая воли. Угаров открыл глаза и увидал перед собой знакомый силуэт. Это был тот, в чёрных одеждах с лицом мертвеца, что называл его Навалом. Или это коварный Иоффе? Пелена застила глаза. И тут, в какой-то момент, он увидал чудный кинжал, мелькнувший в воздухе. Наконец терзавший его запах улетучился.
Юбилейный год - в каждый последний год 50-летнего цикла в Иудее объявлялись долги недействительными.
Хитон - широкая, падающими складками, одежда.
Хламида - верхняя одежда в виде плаща у древних греков, римлян.
Эл - в древнеизраильском божественном пантеоне творец и владыка небес и земли.
Ашера - верховная богиня и супруга Эла.
Бродяга-ивр - иври (еврей), социальная группа, по истечении 7 лет освобождённая из долгового рабства и переходящая в статус хофши (не имущий).
Таршиш - "край света" (Южная Испания).
Фамилии и события, относящиеся к деятельности Губчека и ВУЧК (Всеукраинская Чрезвычайная Комиссия) подлинные (за исключением имён), источник: Доклад ЦК Российского Красного Креста о деятельности ЧК в Киеве, 14 февраля 1920 г.
Отправить в штаб Духонина - расстрелять, на жаргоне большевистских тюремщиков. Генерал Духонин - главнокомандующий русской армией, был зверски убит большевиками в ноябре 1917 г.