Лёгкая повозка подкатила к Прачечному мосту. Колесо её, с хрустом взломало ледяной панцирь лужицы, выплеснув коричневую жижу на гранитный тротуар. Занималось то зябкое весеннее утро, когда всякий убеждается, что зима - вечное состояние русской природы. Всё остальное обман. И чириканье взъерошенных воробьёв, и солнце, и даже тёплый южный ветерок. Впрочем, ощущение это к полудню развеется, и сумрачный горожанин воспрянет духом.
С брички сошёл капитан-исправник, бравого вида господин в ладно сшитом мундире. Он осмотрелся и направился к лачуге, больше похожей на бордель, чем на доходный дом мадам Куприяновой. Домишко прилепился к владению Баташёва, где проживали приличные господа. Соседство это не радовало глаз, и обер-полицмейстер, в меру своих сил, вёл борьбу за благолепие города. Накал сей борьбы спадал всякий раз, как только ассигнации домовладелицы утоляли алчность надзирающего чина.
Бывать капитану здесь приходилось и раньше. В духе инструкции жандармского управления предписывалось навещать здешнего обитателя - Шубина Христофора Николаевича, подданного неблагонадёжного. Это могло показаться странным, отчего оказывается неслыханная честь недоучившемуся студенту, и его не вызывают в околоток, или даже в управление, а навещают на дому. Отчего смутьян вообще не выслан из столицы в Оренбургскую губернию, а то и далее? Но на то были у начальства свои резоны.
Дверь в комнату поднадзорного оказалась незапертой. Шубин, молодой человек лет 25, самой обыкновенной наружности, в этаком русском роде, глядел в круглое зеркальце и что-то пытался обнаружить на лице. Это что-то, ему явно не нравилось, он кривил губы, хмурился. Появление исправника нисколько не смутило его. Подобное покажется неучтивым всякому, тем паче офицеру Третьего отделения. Однако жандарм оставался невозмутим. Он принёс дурные вести.
- Господин, Шубин! Благоволите ознакомиться, - желтоватый лист лёг на стол подле зеркала. Газета "Кавказ", издававшаяся при канцелярии наместника в Тифлисе, казалась диковиной в Петербурге. На последней странице было небольшое сообщение.
"Смерть чиновника. Вчера, 25 февраля 1886 года ранним утром, у себя в казённой квартире, скончался губернский секретарь Шубин Николай Архипович. Панихида по усопшему состоится в церкви Всех Святых. Желающие могут...".
Равнодушие молодого человека несколько покоробило полицейского. Экая чёрствость! Однако следовало бы знать истоки её, прежде чем судить. Смерть родителя не могла его взволновать. Чинишка на папаше был мелок. Таков, что и начальника лично поздравить не позволял. Только так, у швейцара на листе расписаться. К тому же родитель и к простому вину был не равнодушен.Одно смущало, что о такой, с позволения сказать, букашке появилась заметка в газете.
Но тому было объяснение. Мало кто помнит необыкновенный случай, произошедший в 1840-м году, когда никому неизвестный чиновник, свершая моцион, обнаружил на окраине города, брошенного младенца. Младенец тот был мужеского полу, впоследствии наречённый при крещении Христофором. Дело не столь необычное в те времена. Одно обстоятельство порождало множество самых невероятных догадок. Найдёныш пребывал в хрустальной люльке-капсуле. Пришлось много потрудиться, доставая его изнутри. Каково же было изумление публики, когда выяснилось, что капсула абсолютно герметична, что воздуха в ней нет, а ребёнок, которому на вид не более четырёх месяцев отроду, был жив и здоров. О странной находке появилась заметка на страницах "Кавказа", и ещё какое-то время ходили о ней всякие невероятные толки.
Впрочем, вскоре интерес к этому делу пропал, сказалась ленивая русская натура. Под патронажем княгини Мещеряковой благотворительный комитет собрал незначительную сумму, и Христофор прижился у чиновника Шубина. Переданные, на воспитание мальчонки, средства довольно быстро истощились, и жизнь потекла без разносолов. Так отчего теперь горевать? Нет, Христофора Николаевича не посетила грусть в минуту печального известия.
Между тем, исправник обнаружил, что в комнате сделалось теснее, чем в прошлое его посещение. Нет, к столу с диваном не прибавилось ничего существенного, ни комод, ни кованый сундук или ещё что в этом роде. Только малый погребец необычной полусферической формы стоял на широком подоконнике. Он вовсе не занимал места, но овладел вниманием опытного служаки, будто бы пред ним возвышался сейф, набитый секретными бумагами супостата. Он чувствовал исходящую от него опасность. Она порождала страх, точнее усиливала его, ибо в страхе пребывает всякий на протяжении всей жизни. Страх темноты, смерти, начальствующего чина и проч. - вот постоянные спутники на всём жизненном пути. Но этот страх был особенный, необъяснимый, животный, что ли.
- Обзавелись, надо полагать, дорожной утварью, - заключил жандарм.
- Семён Корнеевич! Пристало ль вам терзать себя нездоровым любопытством?
- Милостивый государь! Я дворянин, я в чине, наконец! Попрошу вас, держать себя прилично, - исправник одёрнул форменный сюртук. Всякий раз коробило его от этого Шубина. Вольнодумство молодого человека дразнило. Оно переворачивало представления об устройстве человеческой иерархии. Выстроенная, со времён Петра Великого чиновничья аристократия, не вызывала должного пиетета у поднадзорного. Он позволял себе рассуждать об аристократии духа, ума, что никак не вязалось с конструкцией власти. К тому же раздражало его и то, что в словах молодого человека чувствовалась правда. Ведь он и сам не знал, чего ищет.
Всё началось со странного доноса, что вывел как-то полковника Бугримова - человека не последнего в ведомстве обер-полицмейстера, - из состояния послеобеденной дрёмы.
"Ваше Превосходительство, Милостивый Государь, Павел Александрович!
Не имея иного способа пресечь непорядок, осмелился я докучать Вам, Ваше Превосходительство, по делу весьма странного свойства. Будучи смиренным подданным отечества нашего, всячески радеющем за процветание оного, презрев робость, взялся я за перо.
Судьба свела меня с неким студентом Шубиным Христофором Николаевичем в доходном доме мадам Куприяновой. Квартиры наши рядом, соседствуем. Однажды поздним вечером зашёл я к нему за какой-то безделицей и обнаружил, вышеупомянутого г. Шубина, спящим. Пребывая в некотором замешательстве, я вдруг почувствовал, что студент не дышит. Дерзнул бы я утверждать это, наверное? Конечно же, нет! Вскоре, кроме самой мадам Куприяновой и прочих жильцов, набившихся в комнату, явился доктор Крюгер, что живёт неподалёку, на Дворцовой набережной. Он-то и освидетельствовал усопшего. Да-да, именно усопшего, ибо поднесённое ко рту зеркало не запотевало - это видели все! Кроме того, тело его окоченело. Можете представить наше состояние, когда поутру этот самый "усопший" Шубин, как ни в чём не бывало, прошествовал к мадам, дабы оплатить своё проживание. Вновь вызванный Крюгер много хлопотал, прежде чем несчастная женщина пришла в чувство.
Смею утверждать, Ваше Превосходительство, что дело это не чисто. Думал я поставить в известность Синод, но прежде счёл своим долгом известить Вас лично.
Радуюсь случаю оказать услугу и рассчитываю на дальнейшую Вашу благосклонность ко мне. Уверяю, что и впредь намерен всячески способствовать пресечению непорядка в околотке и, с позволения сказать, в столице.
С глубоким почтением и сердечной преданностью, честь имею быть Вашего Превосходительства, Милостивый Государь, покорнейшим слугою Александром Крутицким, 1886 года 11 марта".
Мало того, что этот субчик замешан в сомнительных студенческих кружках, так ещё и чертовщиной попахивает! Бугримов почуял, что донос не пустышка. "Хоть и последний дурак Крутицкий, но подметил он нечто важное", - подумал он. Серебряный звон колокольчика тотчас явил ординарца.
- Разыщите, голубчик, мне дело студента Шубина.
Вскоре папка легла к нему на стол. Ординарец язвительно прокомментировал:
- Бывшего студента, господин полковник. Крайне неуживчивый тип.
Действительно, в университете Христофор Николаевич числился недолго. Как известно, в толпе развращённые особи снижают общую нравственность до уровня своей. И когда он почувствовал, что становится глупее, точнее, таким же, как и все прочие, то посчитал правильным для себя, бросить обучение. К тому же стеснение в средствах вынуждало к их поискам. Ну, а подобные хлопоты затмевают стремление к образованию. Да ещё и невостребованность, обнаруженных в себе талантов, не на шутку озлобляла. Такая канитель! Оттого молодой человек и решил приискать себе поприще иное. В этих безуспешных поисках он и пребывал всё последнее время.
Но тут случаю было угодно вмешаться в его жизнь. Давно примечено, что он - ветер судьбы. Дунул, и полетела душа, на манер сорванного осеннего листка, по бульвару. К чему приткнётся? - неведомо. Вот такой случай и свёл его три недели назад с Поплавским, странным типом в нагольном тулупе.
Он явился к нему поутру, бесцеремонно растолкал, и сунул под нос пакет. Машинально вскрыв его, Шубин обнаружил послание на цифирном языке. Остатки дремоты сдуло.
В глазах зарябило: 39612 53983 39717 39822 ... Столбцы цифр возбудили строки Псалтыря: "Спаси, Господи, ибо не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими. Ложь говорит каждый своему ближнему; уста льстивы, говорят от сердца притворного..." (Псалтырь. 11). Мозг неведомым чутьём сопоставлял текст с цифрами. Страница 539 (пятёрку отбрасываем), шестая строка сверху, двенадцатая буква справа - "Г", далее, пятёрку прибавляем, восьмая строка, третья буква справа "О"; "Д"; "Ы". Перед мысленным взором рождались слова:
"Годы истекли. Конец близок. Запустилась программа старения. Я начал дышать. Клетки организма стремительно окисляются. Осталось самую малость. О чём это я?
Милостивый государь, Христофор Николаевич!
Коли читаешь строки сии, значит, я не ошибся. Злые обстоятельства определили долю тебе не простую. Впрочем, как и мне. Но, всё же, каждому из нас сделается легче, обретя родственную душу.
Я мельком видел тебя, Христофор, на перроне Николаевского вокзала, тому назад уж месяца с три. Однако вагон тронулся, унося меня по чугунке, и после стоило большого труда отыскать тебя вновь.
С чего начать? Может с того, как четверть века назад некий недотёпа усыновил тебя, а впоследствии попытался надругаться над умом высшего порядка? Но тебе это известно и самому. Лучше, несколько слов о себе.
В 1833-м в окрестностях Пятигорска я был подобран горцами. Тогда мне было года три. Бедные люди приютили меня. Дикие нравы их описывать бессмысленно, также, впрочем, как и обычаи петербуржцев. Я пребывал в бессознательном состоянии на расстоянии не менее версты от люльки, в коей был по прошествии семи лет обнаружен и ты. На мне был балахон из невиданной материи. Неподалёку валялся погребец, тот, что передаст тебе Поплавский, человек которому я многим обязан. Но об этом когда-нибудь позже!
К сожалению, балахон не сохранился, но сундучок, мои приёмные отец и мать, сберегли. В нём есть несколько интересных предметов, назначение которых я не постиг. Даст Бог, тебе удастся сделать это.
Что я помню? Почти ничего. Несколько странных звуков, что порою рождаются во мне, когда хочется выразить восторг или гнев. Эти звуки не похожи ни на что земное. Но я твёрдо знаю, что когда-то они для меня были родными. Кто же мы? Этот вопрос терзает меня последние годы. То, что нам не требуется воздух, тебе говорить не надо. На этот счёт у меня есть некоторые соображения. Но прежде чем говорить о них, я должен отбыть в Европу, дабы иметь возможность удостовериться в их верности. По договорённости с Загребским университетом мне представится такая возможность - современная научная лаборатория ждёт меня там. Успею ли я? Не знаю. Во всяком случае, новости ты всегда сможешь узнать у Поплавского.
Прощай, мой друг, надеюсь вскорости увидаться с тобою. Брат по скитаниям, Ибрагим.
P.S. Береги погребец! ".
Капитан-исправник ещё какое-то время переминался с ноги на ногу, издавая скрип хромом начищенных сапог. Затем тяжко вздохнул - как бы этот Шубин не оказался бомбистом из тех, что охотятся за императорами, - и нехотя покинул прибежище смутьяна. Однако прежде чем выйти к экипажу он заглянул к соседу поднадзорного - Крутицкому. Пошептавшись о чём-то с ним, Семён Корнеевич, наконец, удалился.
Ближе к вечеру, когда воздух делается серым, и петербуржцы, склонные к ипохондрическому настроению, вновь подумывают о том, что столица их находится в местах мало пригодных для обитания, капитан взошёл на крыльцо доходного дома. Из парадного повеяло смрадом. Морщась, капитан ступил на скрипучую лестницу. Глаза медленно привыкали к темноте. Когда же стали проявляться контуры лестницы и стен он, воровато оглядевшись, направился к каморке поднадзорного. Ступая по сырому коридору, капитан принюхивался к густым запахам, определяя их источники. Здесь готовятся щи, далее ноздри щекотала вонь подгнившего лука, ну, а из комнаты Крутицкого неслось такое, что капитан не смог определить причину тех миазмов. Наконец он добрался до нужной двери. Из замочной скважины торчал ключ - Крутицкий показал себя первоклассным филёром.
В комнате едва проглядывались силуэты обстановки. Избежав столкновения с диваном, Семён Корнеевич прошествовал к чёрному прямоугольнику окна. За занавесью, на подоконнике угадывался погребец. Взяв его в руки, жандарм слегка опешил: уж больно несоразмерно лёгок, он ему показался. Сундучок был хоть и не велик, но всё же, при желании в него вполне можно было упрятать один из томов Свода Законов Российской империи.
Поместив полусферическое вместилище на стол, он, в свете показавшегося месяца, пытался постичь, как же открыть это чудо аглицких мастеров. Только этим шельмецам с туманного острова под силу сотворить нечто подобное. Но признаков крышки не обнаруживалось. В какой-то момент раздался лёгкий щелчок, видимо капитан непроизвольно дотронулся до нужной пружины, и образовался небольшой люк. Крышка, точно створки фотообъектива, раздвинулась, явив доселе скрытое взору. На дне шкатулки виднелся всякий хлам. Несколько шариков, величиною с грецкий орех, и цилиндров, длиною не больше шведской спички. Поколебавшись, Семён Корнеевич вытряхнул содержимое на стол.
Как только предметы высыпались, произошло немыслимое. Шары и цилиндры вдруг ртутью растеклись, но затем воссоединились. Теперь это была единая фигура, названия которой полицейский не знал. Отдалённо она напоминала сдвоенную грушу. По бокам её временами пробегала дрожь. "Груша" будто бы ожила. Внутри неё что-то томилось, норовя вырваться наружу. Воздух как будто наэлектролизовался. Неприятное ощущение тревоги усиливалось. Черты лица его исказило судорожное движение. Резче обозначились глаза. Выражение бессмысленности, свойственное капитану, сменила живость. Необычное состояние охватило его. Сердце тревожно забилось в груди. Губы беззвучно шевелились, норовя испустить возглас то ли удивления, то ли испуга. Истолковать это своё новое состояние он не мог, а потому решил скорее удалиться.
В это время дверь в комнату приоткрылась, и кто-то ступил за порог в потёмки. Когда же он почувствовал неладное и попытался оглянуться, то его сокрушил чудовищной силы удар. Жандарм рухнул на пол без чувств.
Шубин, взирая на распластанное тело, с горечью подумал: "Надо двигать из столицы в Москву. К Поплавскому. Иначе...", - он безнадёжно махнул рукой, и засобирался в дорогу.
2
- Купи, барин, семечек! - красномордый малый в кепке вывел Христофора Николаевича из задумчивости. Оглядевшись, он обнаружил себя на Грибном рынке, что перед Кремлём на набережной. Как он сюда попал, Шубин не помнил. Нашло на него затмение с того времени, как увидал он с час назад Крутицкого. Случилось это на углу Толмачёвского и Лаврушинского переулков. Он сразу приметил незначительного вида фигуру бывшего соседа, выходящего из Церкви Николы в Толмачах. Что понадобилось этому прохиндею в Москве, и на какие шиши он приехал в первопрестольную, Шубин постичь не мог, а потому всколыхнулось в его груди щемящее чувство опасности.
Между тем, малый с семечками не унимался и продолжал канючить:
- Ну, купи, барин, семечек!
Корзина висела на лямке, перекинутой через плечо, и люлькой тёрлась о живот продавца. На зипуне от того образовалась засаленная полоса. Семечки были пожарены не так давно, испускали дымок и приятный аромат. На душе у Шубина сделалось гнусно. От вида жуликоватого торговца, от купеческой суеты и праздношатающейся публики. Он вдруг осознал, что связь со всем этим обывательским миром потеряна, что все эти люди сами по себе, касательства до него не имеющие. От мысли этой он остро почувствовал своё одиночество и понуро зашагал к Поплавскому.
Поплавский квартировал в Голутвинском переулке в двухэтажном деревянном доме. Через несколько времени подходя к нему, Шубин обнаружил в окрестностях скучающего человека округлых форм в цивильной одежде. Опрятно одетый господин своей статью смутно кого-то напоминал. Бог ты мой! да ведь это Ларичев Семён Корнеевич, капитан-исправник из Петербурга. Христофор Николаевич ступил назад, присматривая себе убежище. Слева, в ста шагах, он увидал Крутицкого. Справа, в некотором отдалении топтался квартальный. Укрывшись за липой, он решил переждать, когда хоть в какую-нибудь сторону освободится путь. Но Ларичев успел заметить шевеление возле дерева. Он медленно двинулся по направлению к нему. Шубин сделал шаг назад. Теперь жандарм хорошо мог видеть вышедшего из укрытия преступника. И тотчас в Ларичеве произошла перемена. Глаза его увлажнились и налились злобой. Он решительно ускорил шаг. Одновременно слева и справа приближались Крутицкий и квартальный. Прижатый к стене дома Шубин смирился. Он как-то сразу сник, дожидаясь развязки.
- Ну-с, господин Шубин, извольте-с следовать со мною. Да по добру, по здоровому, а то...
Шубин не услыхал того, что последует, если ему придёт в голову ослушаться. По Лаврушинскому переулку нёсся экипаж. Ларичев посторонился, коляска сбавила свой бег, и Шубин, не раздумывая, вскочил в неё.
- Пошёл! - крикнул неизвестный в экипаже. В полумраке коляски на подушках восседал довольно пожилой господин. Его серое морщинистое лицо показалось беглецу знакомым. Точнее не то, чтоб знакомым, но узнаваемым. Порою встретится прохожий с подобным лицом, и после долго ломаешь голову: где я видел этого типа? Хотя точно знаешь, что раньше его нигде не встречал. - Я Ибрагим!
- Вот как! - воскликнул Шубин. - Но ведь вы уехали...
- Пришлось остаться. Где погребец?
- В квартире у Поплавского. Вчера его переложил в комод.
- Вчера? - переспросил Ибрагим. - Значит, сегодня ты его не видел?
- Нет, не видел. Я не заглядывал в комод.
- Если б и заглянул, то ничего не обнаружил. Его там нет.
- Как это нет? Я же говорю, что вчера его положил в комод.
- А то и значит, что нет. Со вчерашнего дня я из 30-летнего щёголя псевдокавказских кровей превратился в старую развалину. За одну ночь. Впрочем, это не совсем так. Вот уже две недели как я дышу, но таких изменений ещё не было. А сегодня поутру на Скобяном рынке только и разговоров, что мальца в Замоскворечье нашли, а с ним матросский рундучок. В сундуке том дрянь всякая. Шарики да цилиндрики. Так-то вот. На смену мне народился человечек. Его некто мещанин Рыков приютил. Весьма зажиточный, надо сказать, мещанин.
- Значит погребец - это машина по рождению нас, не понятно, откуда взявшихся ... гм... обитателей.
- Обитателей - это в точку! Я долго думал, что же мы есть? Быть может те, от кого произошли все прочие, но в некачественном виде, т.е. люди. А быть может наоборот, мы есть те, кого породило слабеющее человечество. Одно из двух, так думал я. Но погребец - вот, что не вписывается ни в одно из моих предположений. Кто сотворил его?
- Неужели Он?
- Он? Чепуха! Никакого Его не существует. Но есть кое-что другое. И это другое не менее значимо.
- Но что? Это за пределами моего понимания. Есть Жизнь, Материя, Смерть...
- Не то! Для человека важны только боль и голод. Только они заставляют его шевелиться. Смерть - абстракция, сродни бесконечности, и такие категории, слава богу, человеку понять, не дано. Материя - это посложнее. И только малым числом люди интересуются сим предметом.
Коляска мчалась по московским переулкам. Прохожие шарахались от неё в сторону, поминая возницу недобрым словом. Наконец она остановилась у неприметного дома на окраине города. С трудом старик сошёл, бережно поддерживаемый Шубиным, на тающий мартовский снег. Каждый новый шаг Ибрагиму давался с превеликим трудом. Он часто и прерывисто дышал. Минуты его жизни истекали. Прерывающимся голосом старик спешил сказать:
- Положив, что есть мы порождение Тартара, и из глубин Космоса неведомой силой водворены на Землю, утешаюсь я. Но законы классической физики не допускают мысли о преодолении пространств такого масштаба. Впрочем, Пустота способна родить дрянь, о которой ныне мы не помышляем. Вспомни, не прошло и трёх десятков лет, как поменялись представления о мире. И этому послужило только то, что люди нащупали электромагнитное поле. Так отчего же Пустоте не явить нам нечто, что искривит пространство и даст в руки невиданную энергию...
Кстати, о поле. Так и не поняв сути этой материи, человечество научилось приспосабливать её свойства для своих нужд. Мне подумалось, что это далеко не первый случай. Молитва, вот сгусток психофизической сущности, которой люди пользуются испокон века. Молитва лечит, утешает, придаёт силы... Кто дал её людям? Или они сами, интуитивно нащупали её свойства? Коли так, то значение сего ничуть не меньше открытия поля, - старику становилось всё труднее говорить. Поминутно он прерывался, набираясь сил, и продолжал: - Поле - это всего лишь рассеянная энергия. В концентрированном виде - это вещество, обладающее массой. Значит, Христофор, молитва осязаема! - Шубин заметил, что Ибрагим путается, сознание его теряет сосредоточенность. Все эти последние слова его не важны, а то важное, что умирающий хотел сказать, ускользало. И старик понимал это, раздражался, от того силы быстрее покидали его. Вскоре он затих.
3
Слоняясь без дела по Горьковской, Шубин забрёл в пельменную, что на Лесной.Покосившийся столетний особняк не лучшее место для подобного заведения. Впрочем, кому до того было дело? В окрестностях, пребывающих в запустении, вообще мало, что с толком использовалось.
Столовский чад дразнил аппетит. Однако готовившаяся трапеза мало подходила для нестойких желудков. Впрочем, Шубин не опасался осложнений, работу его организма было весьма трудно нарушить. Взяв две порции пельменей, облитых уксусом, он пристроился в углу за столиком-стойкой. Тут же к нему подошёл помятого вида гражданин. В руке он держал, слегка раздутый по бокам, портфель.
- Не помешаю? - буркнул он. Не дождавшись ответа, гражданин пристроился рядом, произвёл таинственные пассы и в его руке образовался сосуд.
Мгновение, и два гранённых стакана, наполненных на треть, украсили грязную столешницу. Свет от электрической лампочки отражался в гранях, преломлялся в водке и нимбом собирался по краям стаканов.
- Не могу один, - в голосе незнакомца послышались извинительно-просящие нотки. - Пока не употреблю - болею. А один не могу...
Горячей волной пролилась водка по пищеводу. Пельмень, ещё один, третий и пришло равновесие. Появилось ощущение, что бывает в минуту покоя, после проделанной работы. Радость наполняет тебя оттого, что больше не нужно возвращаться к рутине, к монотонному, изнуряющему труду.
- Как вам это нравится: новая общность - советские люди!
Шубин сделал вид, что не расслышал. Жизненная опытность многому обучила его за годы строительства социализма. Однажды, ещё перед войной, ему представился случай узнать о себе много нового. Двурушник, наймит, шпион... Последующие годы были посвящены борьбе за выживание. Теперь же, всех этих ловцов человеков он чуял на расстоянии.
После выпитого помятый тип разгладился, подобрел, приобрёл вид если не респектабельного, то вполне приличного гражданина. Он исподлобья глянул на Шубина и будничным тоном сообщил:
- Рыков моя фамилия. Может, слыхали? - сказав это, собутыльник нахохлился и принял прежний помятый вид. - Как там звучит? "... истребит Господь все уста льстивые, язык велеречавый..." (Псалтырь, 11). Так, что ли?
Помолчали. Некоторое время спустя Рыков хмыкнул, спросил:
- А как вы, Христофор Николаевич, решали все эти годы вопрос с документиками?
Шубин молчал. Он всё ещё не мог поверить в то, что перед ним стоит существо, рождённое из погребца. Из всех этих шариков и цилиндров, слившихся в псевдосферу и родивших типа, любителя дрянненькой водки.
- Всё дело в том, дорогой товарищ Шубин, что анаэробное блаженство ваше давно уж должно было кончиться. Но что-то сломалось в программе старения, и она не запустилась. Вот и мучаетесь уже сто тридцать лет, вместо положенных семидесяти, а то и пятидесяти.
Рыков на некоторое время замолчал. Лицо его слегка поглупело, потеряв налёт благодушия. За грязным окном хлопья февральского снега ложились на обледенелый тротуар. Озабоченные прохожие неслись кто куда, и никому не было дела до пельменной, где создавались "изыски" кулинарной премудрости, и проводили время придавленные бытом "советские" люди.
- Кровь и вилочковая железа - вот, что определяет наше с вами бытие, - продолжал вещать Рыков. Он несколько захмелел и это, по-видимому, сделало его разговорчивым. Встречаются люди не мыслящие провести толику времени в одиночестве. Таким нужен зритель, а лучше общество. Иначе одолевает их невыносимое чувство томления, а то и страха. От того многие из них ищут забвения в пельменных. Здесь всегда найдётся слушатель. - Нет нужды окисления в тканях, а значит и кислорода не нужно. Энергия рождается иначе. Вилочковая железа вырабатывает гормон...
Шубин не стал вникать в особенности строения своего организма. Он давно уже подозревал, что не является существом, явившимся на свет естественным путём. Биологическая машина - вот, что он такое. А раз машина, значит, создана высшим разумом. Разумом внеземным. Или тем, что не видим человечеством. Существует он где-то рядом, не показывается и только время от времени вмешивается в события для каких-то своих, неведомых целей. И теперь приоткрылась завеса над этой тайной и только потому, что он, Шубин Христофор Николаевич, сломался, не выполнил какой-то функции и теперь подлежит утилизации.
- ... собственно, химическая реакция, рождающая биологически активный компонент посредством гормона, является единственным условием выработки энергии...
- Послушайте, Рыков! Не тяните, приступайте к делу.
- К делу? А нет никакого дела. Живите, как жили. Радуйтесь, если можете. Ну, вот хотя бы этому... - собутыльник разлил остатки водки по стаканам. - Задачи изменены. Появилась потребность в долгоживущих, слегка умных и неприхотливых людях. Хотя нет, какие мы с вами люди? В существах - гуманоидах - идущих на смену ослабевшему человеческому виду. Кое-кто решил, что пора озаботиться будущим. Земля отдаляется от Солнца и очень скоро все прочие почувствуют это на себе. Но не вы! Теперь такие как вы, Шубин, станут основой обновлённой жизни. Новой ступенью в эволюции биохора планеты. Мне же вскоре на свалку, - сказав, Рыков раскрыл портфель и достал из него пенал, не больше ученического. Повертев серебристый ящичек в руках, он передал его Шубину. Христофор Николаевич принялся лихорадочно всовывать его во внутренний карман пальто. Но карман был мал, пенал не лез, когда же, наконец, он спрятал его и поднял глаза, то Рыкова подле себя не обнаружил. Только за мутным стеклом кафе мелькнула ссутулившаяся фигура, торопливо удаляющаяся в снежном вихре.