Ртищев Пётр Николаевич : другие произведения.

Воронка хроноса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Опубликован в "Знание-сила. Фантастика" номер 1, литературное приложение к журналу "Знание-сила" и в сборнике "Блуждающие во мраке"

  
   Ртищев Пётр Николаевич
   Воронка хроноса
  
   Рассказ
  
   1.
  
   Глухие удары во входную дверь возвратили в реальность Серова - студента 20 лет. Допоздна корпеть над конспектами вынуждала летняя сессия. Ошалело озираясь, он наконец вернулся из мира абстракций и поплёлся в коридор. По пути ударился ногой о выкатившуюся из-под кресла гантель и окончательно ощутил окрест себя мир вещественный.
  
   На пороге стоял сосед с нижнего этажа в трусах и почему-то мокрой майке. Неистовый вид ночного гостя, а главное словеса титульного свойства, быстро напомнили Серову о его намерении освежиться. Однако ванная, как и всё прочее на земле, не обладала безмерностью и вода теперь неумолимо растекалась по полу.
  
   Покончив с уборкой, он опустился в кресло. Откинув назад свои жидкие, цвета выжженной соломы, волосы Серов прикрыл глаза и попытался сосредоточиться. Но в ушах стоял соседский вопль: "Ты, гад, мне за ремонт заплатишь!", - вытеснявший прочие мысли. Некоторое время спустя, его сознание накрыла волна утомленности. Подняв отяжелевшие веки, он тут же ощутил что-то неладное. Казалось, комната лишилась одной из своих стен и очень быстро начала вытягиваться длинным коридором. Эта стена, вместе с висевшей на ней репродукцией с картины Брюллова "Последний день Помпеи", стремительно отодвигалась всё дальше и дальше, образуя пустоту. Сделалось жутко, появилось ощущение наполнения пространства другим, более тонким и в то же время энергетически ёмким. Оно пропитало собою комнату и тогда стены её унеслись прочь. Серов стоял посреди пустоты лишённый опоры, с удивлением осознавая потерю ощущения времени. Оно ускользало из настоящего, устремляясь вспять.
  
   "Боже, что со мной?", - промелькнуло в его голове. Мебель комнаты: стол, кресло, книжный шкаф вдруг перестали быть привычными. Стол превратился в потешное сооружение величиной со спичечный коробок, всё остальное и вовсе исчезло. Привычный мир исчез.
  
   Память Серова развернулась картинками давнопрошедших мирских событий во временной ряд. Стремительной юлой закружилось всё, опрокинув его в бессознательное.
  
   ***
  
   Сидя на небольшом плоском камне неподалёку от господского дома, он безучастно наблюдал за сборищем рабов, ожидающих очереди за свободой в этот Юбилейный год1. Осмотрев свой грязно-серый хитон2, он обнаружил, что в ближайшее время ему потребуется основательная починка. Всё его имущество составляли верхняя одежда, сандалии да свёрнутая в рулон ветхая хламида3, надеть которую Серов уж давно не решался, но и выбросить её заставить себя не мог.
  
   Пощупав себя за подбородок, он обнаружил короткую, смолянистую бородку, но не удивился этому, хотя мгновение назад её не было, да и не могло быть. Растительность вообще весьма скудно распространена была по его телу, но не теперь. Окинув себя взглядом Серов с удовольствием обнаружил рельефно выступающие мышцы рук, крепкие ноги, упругий пресс живота.
  
   - Ахаз! - выкрикнул дородный дядька в подире4, опоясанном золотыми ремешками по запястьям рук. - Подойди!
  
   Из толпы поспешно вышел раб лет сорока с бельмом в глазу. Подойдя к дому, он опустился на колени перед хозяином.
  
   - Знаешь ли ты, какой нынче день?
  
   - Да, господин.
  
   - Готов ли ты принять родовые земли обратно?
  
   Раб молчал, и только ниже опустил голову, со спутанными седыми волосами.
  
   - Ну?!
  
   Раб вздрогнул и подавленным голосом прошептал:
  
   - Возьми меня к себе в дом, господин.
  
   Хозяин ухмыльнулся. Он знал, что жалкий Ахаз, немощный, рано состарившийся раб за долги работающий на него вот уже седьмой год, никогда не сможет забрать некогда принадлежавшие ему земли. Было время, когда сильный род Ахаза владел обширными виноградниками, но страшная, опустошительная трёхлетняя засуха лишила его родового богатства и свободы. И теперь, имея возможность вернуть имущество и обрести независимость, он добровольно отказывался от них. Невольник понимал: сила и коварство хозяина безграничны, и прожить ему удастся разве что до заката солнца, прими он такое решение.
  
   - Знаешь ли ты, что войти в дом мой можешь только вечным рабом, без прав на имущество и свободу до конца дней своих?
  
   - Да, господин.
  
   - Хорошо. Встань и подойди к двери.
  
   Ахаз приблизился к деревянному дверному косяку жилища и вновь опустился на колени. В руках хозяина сверкнуло острое шило, и он ловко пришпилил левое ухо раба к косяку. Тот вздрогнул, и жиденькая кровяная струйка пролилась из ранки, но вскоре засохла под палящими лучами солнца, извилистой коркой на щеке и подбородке несчастного.
  
   - Не навсегда забыт нищий, - между тем вещал господин. - Пред Всевышним Элом - творцом и владыкой небес, земли и всего сущего, я Йауш, позабочусь о благоуспешности этого человека.
  
   Взяв с серебряного блюда динарий - подённая плата вольного работника - он отдал его рабу, в покорной благодарности припавшего к руке властелина.
  
   - Ступай. Возблагодари господа и господина своего, - величественно приказал Йауш и, окинув толпу смиренно стоящих перед ним невольников, крикнул. - Наум! Подойди!
  
   Никто не шелохнулся и не откликнулся на призыв. Тревожная тишина воцарилась в толпе.
  
   - Ну же, Наум! - грозно повторил Йауш.
  
   "Смотри-ка, какой неустрашимый Наум, - подумал Серов, счищая налипшую грязь с подошв сандалий. - Интересно посмотреть на этого типа. Вот чёрт! Где это я грязь нашёл в этой пустыне?".
  
   - Третий раз взываю: Наум! Подойди!
  
   И тут до сознания Серова дошло, что Наум - это он и есть, Дмитрий Серов, волею Бога, а может чёрта или ещё кого, оказавшийся здесь в чьём-то очень удобном теле.
  
   - Здесь я! - отозвался Серов-Наум, не отрываясь от увлёкшего его занятия. - Говори!
  
   - Да ты дерзок, Наум! Видать сам Эл лишил тебя мудрости, ибо только она вознесёт голову смиренного и посадит его среди вельмож. [ Сирах 11]
  
   - Куда мне убогому до вельмож, - усмехнулся Наум.
  
   - Уста твои лживые, воздают зло за добро. Яд ненависти источают они за любовь мою. Затвори же их! Покорись сильному!
  
   - Сильному - это тебе, Йауш? А насколько ты силён? Не много ли ты взял на себя? Гляди, как бы пупок не развязался, - съязвил Наум, подбадриваемый одобрительными смешками из толпы. - Ты, Йауш, сам-то помнишь, какой сегодня день? То-то. Я Наум - хитростью и безмерной алчностью твоею завлечённый в рабство с сего дня не должен тебе. Сердце моё воспламенилось и говорю я тебе своим языком, Йауш, что не человек ты, но призрак. Ходишь ты среди нас и не знаешь, кому достанется то, что суетою собрано. Не пора ли умирить похоть, да у Эла вымаливать спасение за окаянство своё?
  
   Йауш потемнел лицом. Сдержать бешенство было не легко. Покрасневшие глаза сузились в щёлки, под густой бородой играли желваки в бессильной злобе, но, быстро совладав с собою, он ответил:
  
   - Правда, только в том, что за тобою выбор: можешь остаться при доме, а можешь идти прочь. Не всякого человека вводи в дом свой, ибо много козней у коварного [Сирах, 11]. Ступай с миром, - во всё время этой словесной перепалки стояла тишина, и только издалека, со стороны храма, там, где жрицы-блудницы ткали для Ашеры* одежды, доносилась мелодия неведомого инструмента - Шушан-Эдуфа. - Воистину говорят: "Куда не целуй паршивого раба, всегда угодишь в срамное место".
  
   Толпа загоготала. Наум не стал дальше испытывать судьбу и с достоинством медленно пошёл прочь. Кто-то по пути схватил его за локоть и прерывающимся шёпотом спросил:
  
   - Куда же теперь, Наум, - до боли знакомое, испещренное глубокими морщинами лицо, излучало участие, - к бродягам - иврам?**
  
   - В Таршиш6.
  
   - Но ведь это Край света?!
  
   - Именно. Слыхал я, что на те земли божья власть не простирается.
  
   - Не Наумом тебя следует именовать, но Навалом, что значит безумным...
  
   Науму не хотелось говорить с незнакомцем. Он твёрдо шагал в направлении неведомой страны, и нестерпимое полуденное солнце жгло его спину, подгоняя к заветной цели. За спиной послышался шорох шагов приближающегося человека. Но тут воздух заструился, пространство начало стремительно сморщиваться, кругом завертелось, и в ту же минуту мутная пелена застлала глаза Наума.
  
  
   ***
   Мучительное пробуждение сопровождала ломота в негнущихся членах. "Будто всю ночь палками охаживали. Да, это организм не Наума, - мрачно подумал Серов. - Что за бред мне снился? Не отличишь где видения, а где явь". Приходить в себя совсем не было времени, надо бежать на предэкзаменационной консультацию.
  
   Сырость, характерная для московской погоды начала лета, взбодрила Серова. Осенённый серым саваном нескончаемой облачности городской ландшафт не располагал к степенной ходьбе. Люди, огибая бесчисленные лужи, стремились поскорее добраться до учреждений, поглощающих их толпами на весь день, изрыгнув обратно только к вечеру, когда они столь же быстро мчались к своим домам. Мало кто обратил внимание на молодого человека бежавшего к метро, и только постовой милиционер, на котором форменная сорочка так и не соединилась с брюками на внушительном животе, обнажая полосу белой майки, мельком глянул на него, почесал затылок и равнодушно отвернулся...
  
   Возле аудитории шумела толпа студентов.
  
   - А-а! Вот и Митька! - крикнул один из них. - Зря торопишься. Халдея нашего ночью увезли в реанимацию. Инсульт.
  
   Арон Евсеевич! Вот кому принадлежало до боли знакомое лицо в ночном сне или видении.
  
   - Пойдём, Митька, пиво пить. Народ жаждет, перед завтрашней трёпкой, мозги просветлить, - продолжал тот же малый, приятель по учебной группе Зотов, всегдашний участник и инициатор всяческих безобразий. - Слушай, а что это у тебя за штиблеты такие? Где нарыл эксклюзив?
  
   Серов глянул вниз и обмер: на ногах красовались изрядно поношенные сандалии воловьей кожи, те, с которых он так тщательно счищал грязь, раздражая Йауша. Но как это могло произойти?! Материализация видения, неуправляемой фантазии мозга? Возможно ли?
  
   ***
  
   - Да-а-а... - протянул Зотов, разворачивая хламиду, найденную приятелями под креслом. - Неужто тряпице две тысячи лет? Если продать кому надо... Это как же озолотиться можно!
  
   - О чём ты?! Ты хоть понимаешь, что я натолкнулся на неведомое доселе измерение!
  
   - У меня тётка в Харькове, на Холодной горе живёт, неврастеничка страшная. Микропсия у неё. Насмотрится сериалов, возбудит чего-то там в себе, а после всё ей, как и тебе, кажется, что мир окружающий уменьшается. Был я у неё прошлым летом, вот где настрадался-то...
  
   - Это совсем другое.
  
   - Да, это другое. Но почему ты в Иудею попал? Какое отношение ты к ней имеешь? Серов! а ты не еврей?
  
   - Да вроде нет. Хотя теперь ручаться ни за что не могу. Но это барахло мне не по наследству досталось! Здесь что-то психика чудит, именно в её глубинах кроется пятое измерение. Посуди сам: восприятие вне пространственного многообразия и событийности - времени, невозможно. Но обращал ли ты внимание на такое явление: ожидание замедляет течение времени, а скажем, когда сидишь на экзамене, или удовольствие какое-нибудь получаешь оно пролетает в один миг. Всё зависит от обстоятельств, которых пребываешь.
  
   - Какой же механизм этого психического перемещения? Можно ли его смоделировать, а значит, и найти управление им.
  
   - Вырваться из времени, так чтобы прошлое могло озарить настоящее, - задумчиво произнёс Серов, уперев немигающие глаза в покосившуюся картину. Лицо его выражало упорную работу мысли, глаза блистали и на висках появились мелкие росинки пота. Через минуту он оживился. - Запиши, я надиктую все подробности того, что происходило до погружения в бессознательное.
  
   Покончив с записью рассказа приятеля, Зотов разочарованно изрёк:
  
   - Не густо. Мокрая майка, "за всё заплатишь!", Брюллов... Не топить же соседа! Ещё морду набьёт. Мн-да... А в котором часу бредил ты?
  
   - Что-то около трёх ночи.
  
   - Мне думается, что внешние атрибуты не определяющие. Здесь надо воспроизвести твоё тогдашнее психическое состояние. Ещё раз: ты сидел весь день над халдейским мракобесием, затем небольшой соседский моральный нажим, после чего физическая нагрузка, отдых и ... комната вытянулась в коридор. Уснул? Не известно. Психика заигралась? Безусловно, но откуда это, - он кивнул на сандалии и хламиду, - вот в чём вопрос, как принц один Датский говаривал.
  
   - Послушай, мы уже полдня разрушаем мозги моим бредом, а это означает созревание их до вчерашней кондиции. Проверим теорию до конца, - при этих словах Серов неожиданно схватил приятеля за грудки и что есть мочи заорал. - Ты куда, подлец, мой конспект подевал?!
  
   - Ка... какой... конспект? - пролепетал Зотов.
  
   - Да никакой, балда. Твою же теорию проверяем. Живо хватай гантели и верти их до одурения.
  
   Через пять минут, смахнув выступивший пот со лба, Зотов рухнул в кресло.
  
   - Закрой глаза и не о чём не думай!
  
   "Брюллов. Причём здесь Брюллов... Не думай... ни о чём... думай", - мысли гасли, пространственная юла набирала обороты...
  
   ***
   За сырой стеной комнаты, больше похожей на кладовую, послышался невнятный шум. Зотов, нащупав в темноте дверь, поспешил наружу вверх по лестнице. Преодолевая ступени, он с неудовольствием отметил, что каждый шаг, сопровождаемый тяжёлым дыханием с хрипом, рвущимся из груди, ему даётся с трудом. К тому же, тупая, тянущая книзу боль в животе и ломота в пояснице делали мучительным существование. "Что за чертовщина со мной творится?", - с тревогой подумал он, переводя дух на очередной ступеньке.
  
   Наконец выбравшись на свет, с ужасом обнаружил, что он вовсе не Витя Зотов, а какая-то баба в переднике невероятной тучности и довольно немолодого возраста. "Неужто переместился? Но куда, в какое время?", - осмотревшись, он понял, что присутствует при каком-то природном катаклизме. Земля, по которой носились обезумевшие люди, была усеяна толстым слоем пыли и песка вулканического происхождения. В отдалении догорали деревья инжира, возле которых в беспорядке лежали трупы людей, животных, птиц. "Да ведь это Везувий!", - мысленно воскликнул он, увидев конус вулкана, над жерлом которого клубились газы; лава, сжигая всё на своём пути, медленно наползала на город. Величественная картина всеобщего уничтожения завораживала. Лучи солнца, с трудом пробивающиеся сквозь насыщенный пеплом воздух, не в силах были разогнать сумрак, усиливающий ощущение присутствия на Страшном Суде.
  
   Оцепенение овладело Зотовым, и только толчок землетрясения вернул ему способность к деятельности и он, как многие другие обезумевшие от страха горожане, понёсся вдоль улицы, усеянной обломками строений. Но не приспособленное к длительным нагрузкам тело потребовало остановки. Встав возле обугленного инжира, он тут же получил ощутимый шлепок по заду, заставивший двигаться дальше.
  
   - Ну-ка, курица, поддай жару! - раздался за спиной пьяный голос центуриона, быстро перебирающего своими короткими ножками в направлении, "куда глаза глядят".
  
   Зотов попытался обернуться всем своим неуклюжим телом, и не заметил трупа юноши с ещё тлевшим на нём платьем. Зацепившись за раскинутые ноги, он полетел наземь, больно ударившись локтем о валявшийся шлем легионера. Центурион ловко перепрыгнул через нелепо распластавшуюся "курицу" и быстро скрылся вдали за пепельной завесой. Краем глаза Виктор успел разглядеть этого доблестного воина, и, о боже! да ведь это Арон Евсеевич вприпрыжку спасал свою шкуру.
  
   Как только Зотов, кряхтя, приподнялся на локти, произошёл очередной подземный толчок. Силы его было достаточно для обрушения крепостной стены, накрывшей навеки останки людей, животных, птиц и его, Виктора Зотова - случайного свидетеля канувших в лету событий.
  
   ***
  
   - Ну, ты как? - над, ошалело хлопающим глазами Зотовым, склонился кто-то, бледным пятном размытый и не узнаваемый.
  
   - Сколько меня не было? - потирая ушибленный локоть, спросил Виктор.
  
   - Где не было?
  
   - Не валяй дурака! Сколько времени прошло с того момента, как я закрыл глаза.
  
   - Да нисколько. Ты только что гантели крутил минуту назад.
  
   - Да? Вот чёрт! Я же какой-то бабищей был в гостях у Брюллова! Теперь ясно, как нужно управлять перемещениями пространственными и временными. Надо в последний момент перед замиранием сознания усиленно думать об этом. Твои последние осознанные воспоминания были: "Боже! что со мной?". Вот и получил Иудею. А я про Брюллова зачем-то подумал.
  
   И он вкратце рассказал о своём пребывании в Помпее.
  
   - Одно не понятно: какова здесь роль Арона Евсеевича - богомерзкого халдея и паралитика.
  
   - А может вовсе и не паралитика, - задумчиво отозвался Серов. - Ты не знаешь над, чем он работал в последнее время?
  
   - Гм...
  
   - Ладно, оставим пока его в покое. Итак, очевидно, что никакого физического перемещения нет, всё происходит исключительно в мозгу, который непостижимым образом синтезирует не только видения прошлого, но и овеществляет некоторые предметы из него. Механизм возвращения абсолютно не ясен, думаю мозг, немного отдохнув, приводит работу психики в штатный режим.
  
   - Ну-ка, Митя, хватай гантели, проверим работу управления временем. Думай о Руси, скажем 17-го века и возьмемся за руки для верности.
  
   ***
   - Держу я, братки, три десятка свыней. Жрут же, бисово отродье, ну як... свыньи, чтоб им повылазило! Поубывал бы, ей Богу! - жаловался на трудности быта чернявый казак лет 30, разливая горилку по глиняным кружкам собутыльников. - Ну, нехай усё уляжется!
  
   Серов вслушивался в разговор слегка захмелевшей троицы, разместившейся за столом у окна. Ухарского вида казак бражничал, угощая, по случаю прибавления в семействе: жена разродилась казачком. Вот уж с неделю он не мог остановиться от беспробудного пьянства, заливая радость сивухой. Своего же кума - казака постарше, с заметной сединой в курчавой бороде, он не угостить не мог, и теперь в компании, с чернецом-странником, никому неизвестным стариком, они, распечатав четверть, закусывали поросёнком и гречневой кашей.
  
   - Придёт время - зарежешь, - отозвался кум. - Тебе бы, куманёк, пора прекращать веселиться. Есаул уж справлялся: как долго, мол, Гришка на хуторе прохлаждаться будет. На Азове дело сурьёзное, не ровен час, зачнём турка щупать, а ты чего же это... Нехорошо! Знаешь же, как Евсеич лют бывает, он тебе никакой-нибудь Федька Ртищев*, в приюте от бражничества выхаживать не станет. Всыплет розог, так год на коня не сядешь.
  
   По лицу Григория пробежала тень. Он живо себе представил разъярённого есаула Луку Евсеевича Колесо, не знающего жалости казака.
  
   - Вся зараза оттудова, из Москвы, - отозвался чернец, - людодёрством народ измучили, церковь божескую похерили, кукишем лбы крестят. Куды Русь святая катится?
  
   - А ты, старец, не из раскольников будешь? - прищурился Григорий, гоня от себя назойливый образ есаула. - Не из староверов?
  
   - Может и так. Хиба** для вольного казачества в этом причина есть, какая?
  
   - Да я не супротив, все наши древние по старому обычаю спасались. Я старину чту, главное чтобы не олатынился люд московский, не предал веру святую, ведь животы кладём за неё, - с пафосом закончил молодой выпивоха, взглядом ища поддержки у кума, жующего свиной бок. - Не налить ли по маленькой?
  
   - Добрая мысль, - согласился странствующий монах. - Латиняне - это первейшее зло, хуже турка будут. Оно, конечно, люди-то мы так себе: ленивы, ни в жисть придумать чего не могём, коли не покажут, взять вот хотя бы тебя Михалыч, - ткнул он поднятой кружкой в казака постарше, - обидит тебя кто, ну хоть есаул, ведь всё одно помиришься и забудешь о той обиде. А латынянин нет. Он затаится, сделает вид, что примирился и ждёт случая к отместке. Мы так не можем, оттого и сидим в плесени да застарелой дикости.
  
   - Дикость наша от необразованности, от пристрастия к чужебесию***. Обиды тут не причём, - откликнулся Михалыч, поставив опорожнённую кружку на стол. - А на есаула какая обида может быть? Выпорет - так я за науку поблагодарю. Это так!
  
   В это время дверь распахнулась, впустив густого морозного пара в тёмное помещение кабака, и на пороге предстал новый посетитель. Монотонный гул голосов тут же смолк, но спустя мгновение возобновился с новой силой. Человек, по одежде которого можно было судить о его великородности, немного постоял, всматриваясь в посетителей, и уверенно направился к столу Серова, сопровождаемый напряжёнными взглядами казаков. Сев на лавку напротив него он вполголоса проговорил:
  
   - Тебя, Митя, сам чёрт не распознает. Рубище-то на тебе...
  
   - Вестимо дело, по специальности, - пошарив в суме, Серов извлёк кружку и демонстративно погремел медяком в ней. - А ты, Витёк, никак забурел.
  
   - Да уж. Из Посольского приказа депешу везу. Однако, в этот раз мы с тобой вдвоём...
  
   - Благородный пан! - прервал Зотова Михалыч, степенно приближающийся к их столу с кружкой до краёв наполненной горилкой. - Не побрезгуйте, примите от чистого сердца за прибавление в казачьем войске. Кум расстарался.
  
   Зотов поднялся навстречу. Небрежно скинув медвежью шубу на пол, он принял кружку, шумно выдохнул и приник к ней. В первое мгновение ему показался напиток не очень крепким, в половину слабее теперешней водки, и он без усилия допил до дна. Крякнул, вернул кружку подносившему.
  
   - Благо..., - но тут же, каким-то ловким движением, был схвачен за ухо цепкими, заскорузлыми от вечной работы, пальцами. Молниеносность действия ошеломила Зотова. Придавливаемый книзу он вынужден был сесть на лавку, низко, к самой столешнице, склонив голову. Из его налившихся кровью глаз ручьями текли слёзы. Силясь что-то сказать, он в бессилии открывал и закрывал рот, словно ему не хватало воздуху. Свирепость казака не оставляла надежд на то, что ухо останется на прежнем месте.
  
   - Сучий потрох! Письма воровские привёз от Кузьки Косого****? Вырядился-то как, а? Гришка! Возьми с ребятами чернеца, бейте его батогами, да к атаману, чародея. А с этим я сам...
  
   - Дяденька! Да как же это, что же это ... - залепетал Митя. - Отпусти ты его Христа ради, ведь уха лишишь людыну безвинную.
  
   - Цыц, побирушка! Ты как говоришь с казаком?!
  
   Со всех сторон посыпались советы зрителей разворачивающегося позорища1 : "Ты его мордой-то об стол, чтоб юшкой изошёл поганец!" и другие в таком же духе.
  
   - Что за шум, канальи! - раздался зычный рык есаула, появление которого осталось не замеченным за вознёй подвыпивших казаков. Это был сухой, лет пятидесяти, крепкий казак, обладатель высокого лба и острого носа. Его плешивый, бугристый череп, густо покрытый пигментными пятнами, лучился, отражая бледные блики пламени свечей. Уперев кнут в грудь чернеца, удерживаемого Гришкой, он хмуро спросил - Это кто? Молчать! В холодную его! - добавил он, наливая себе из наполовину опустевшей четверти мутноватой жидкости.
  
   - Пан есаул! Помрёт он в холодной-то, - подал голос Гришка.
  
   - А, нехай! - беззаботно буркнул Колесо, махнув рукой.
  
   - Слухаю! - весело откликнулся казачок, выталкивая наружу упирающегося монаха.
  
   - Пусти-ка, Михалыч, барчука. Поглядим, шо це за фрукт.
  
   Подняв красное, с раздувшимися от напряжения жилами, лицо Зотов остолбенел. Перед ним, хрустя солёным огурцом, восседал на столе Арон Евсеевич собственной персоной! Его морщинистое, несколько коричневатое лицо, поражало натянутой маской равнодушия к окружающему, скрывающей притаившуюся в глубине души муку. Только в глазах едва искрилось любопытство.
  
   - Ну, что, субчики, вляпались, - устало проговорил он. - Сколько же за вами гоняться надо, а? Ты Зотов, насколько я знаю, известный на курсе бездельник, а тебя что-то я не признаю. Никак Серов? - и уже обращаясь к казаку, столбом подпирающего косяк дверного проёма: - Ты, Михалыч, поди-ка, распорядись насчёт коней. Мерзавцев с собой заберу, а вы с Гришкой в сопровождение.
  
   - Слухаю!
  
   - Какой сегодня день?
  
   - В Москве было 2 июня, завтра экзамен.
  
   - Значит, я прилип основательно. Больше суток болтаюсь по времени. Боже! за это время я проживаю уже седьмую жизнь! Что случилось? почему я застрял, говорите скорее.
  
   - Мы не знаем, - отвечал Серов. - Сообщили, что вы в реанимации, инсульт у вас.
  
   - Ах! ты чёрт. Вот в чём дело! Слушайте внимательно, обормоты. Не знаю, как вам удалось нащупать канал, над которым пыхтел 20 лет, видимо я уже не выберусь, но как только психика успокоится, мозг немного отдохнёт, то вы из этого состояния выйдете. Похоже, что у меня оторвавшийся тромб блокировал какой-то важный сосудик, и я, именно поэтому, в сознание не прихожу. Немного полезных советов. Не ломайте головы над материализацией некоторых предметов из прошлого. Это фантомы. Точнее энергетическая плотность информации о них, вытащенной из генетической памяти. Проходит несколько часов, может суток, и они распадаются, становятся невидимыми... Что это я отвлекаюсь. Итак, вас занесло в 1583-й год. Он перенасыщен какими-то, так пока и не выясненными мною, временными флуктуациями. Путь обратно лежит через июль 1942 года. Даю историческую справку: немцы, окружив к концу мая Харьков, двинули свою Южную группировку к Сталинграду, Ростову-на-Дону, Воронежу... Окруженцы из-под Харькова отступают, кое-как организуя отход, в направлении Воронежа и Сталинграда. Вот среди них, скорее всего, вы и окажитесь... Год не простой, но вполне преодолимый. Главное, не утонуть - иначе сгинете навеки. Какая-то связь меж водой и рекой времени - Летой имеется. Лет 15 назад мне выпало утонуть, после чего перемещения сделались неуправляемыми. До сих пор не могу до конца отрегулировать механизм. Помните, держаться подальше от воды. И ещё. У меня на кафедре в столе лежит тетрадка с расчётами. Вам следует...
  
   Но приятели так и не услышали, что им следует сделать с этими расчётами. Грубой работы столы и лавки питейного заведения закружились вихрем, бревенчатые стены рассыпались, обнажая заснеженную приазовскую степь, и пространство вытянулось спиралевидным тоннелем, увлекая внутрь себя студентов.
  
  
   ***
   Жесткие прутья густого кустарника нещадно хлестали по лицу Серова. Он, как и многие другие отступающие красноармейцы по бескрайней Донской степи, забрёл подальше от палящего солнца в попавшуюся на их пути лесополосу, преимущественно состоящую из дикого абрикоса. Через плечо была перекинута противогазная сумка, на дне которой лежали два сухаря и краюха заплесневелого хлеба. Фляжка, болтающаяся на ремне, была пуста, и не было никакой возможности утолить мучавшую его жажду. Оружия при нём не было. До Дона ещё не менее десятка километров, по словам Федосеевича, оружейного мастера где-то под Харьковом разбитого полка, и поэтому надобно набраться терпения и идти, идти... С Федосеевичем его свела длинная дорога отступления, и они, деля скудный запас провианта, помогая друг другу, брели, вот уже какой день, по степи в надежде оторваться от наседавших немцев.
  
   Вскоре реденький лесок закончился и измученные бесконечным отступлением бойцы, в кровь посбивавшие себе ноги, вновь оказались под солнцепёком. Невдалеке показались разбитые машины танкового батальона. Ранним утром, попав под бомбёжку, лёгкие БТ-7 закончили здесь свой боевой путь. Здесь же, меж разбитой техники, возле сломавшегося санитарного "студебеккера" с раненными, бесновался какой-то лейтенант, размахивая пистолетом "ТТ" и грозя пристрелить всякого, кто двинется дальше и не займёт оборону. Его обезумевшие глаза лихорадочно блестели на исхудавшем, обросшем недельной щетиной, лице. Давно не стриженные, сальные волосы наполовину прикрывали неестественно лиловое ухо.
  
   Но никто не обращал внимания на лейтенанта. Смертельно уставшие, ко всему безразличные, с печатью обречённости на лице люди, охваченные только одним стремлением - скорее добраться до Дона, тенями брели мимо офицера.
  
   - Воздух! - раздалось в толпе, и картина унылого отступления оживилась. Красноармейцы бросились в рассыпную подальше от грунтовой дороги в степь, ища и не находя, хоть малейшего укрытия от предстоящей бомбёжки. Глянув в зловещее безоблачное небо, Серов увидел, как один за другим Ju сваливались на правое крыло и, срываясь в пике, с невыносимым завыванием неслись к земле. Отбомбившись, самолёты вновь уходили ввысь, готовясь ко второму заходу. Серов зажал уши ладонями, чтобы не сойти с ума от этого звука - предвестника смерти. Настала минута, та, что отсчитывает мгновения оставшегося срока жизни прижавшихся к земле бойцов.
  
   Он лежал на мягкой донской земле, и горячий ветер щекотал его ноздри ароматом степного многотравья. Почему-то именно сейчас он пытался постичь, что же движет божьей коровкой, взбирающейся по длинному колоску наверх. Какие такие силы толкают её к оконечности стебля, чтобы, достигнув его, расправить свои крошечные крылышки из-под пятнистого панциря и улететь подальше от этого кошмара. Но несчастное насекомое так и не достигло цели. Плотный накат взрывной волны унёс его в неизвестность. Вздыбленный грунт, увесистыми комьями обрушился на Дмитрия. Во рту, меж зубов тут же заскрипела земля, а в нос полез запах тола, источаемый клубившимся дымом из воронки, что образовалась в десятке шагах.
  
   "Никак обошлось", - пронеслось в его голове. Он посмотрел в небо и с облегчением отметил, что "Штуки", выстроившись в боевом порядке, не стали заходить для нового бомбометания. Они полетели дальше, к Дону, терзать переправу, растворяясь в нежной лазурной дали, унося на крыльях смерть. Но тишины не наступило. Завывающий нечеловеческий стон раздался в трёх шагах от него. Пружинисто поднявшись, Серов двинулся к несчастному. В траве корчился Федосеевич, придерживая двумя руками выпадающие из вспоротого осколком живота внутренности. Рядом лежала винтовка.
  
   Серов не обнаружил в себе сострадания. Он равнодушно взирал на муки товарища и с тихой радостью думал лишь о том, что в этот раз смерть обнесла его своей последней горькой чашей. Подобное уже бывало в его жизни. Однажды, в переполненном людьми метро он стал свидетелем внезапной смерти одного из пассажиров. Так иногда случается в мегаполисе.
  
   Люди, исполняя заведённый каким-то высшим Безумцем порядок, толпами перемещаются по опутанной подземельем Москве. Выныривая на поверхность для исполнения ежедневной бессмыслицы бытия, называемой общественными обязанностями, они мало замечают протекающую мимо них жизнь. И вот однажды из этого людского потока смерть выдернула одного из этих несчастных. Тут же собралась толпа, ещё не остывшая от сумасшедшего бега, до конца не осознавшая произошедшей трагедии, свидетелем которой она стала. Какая-то юркая женщина, растолкав молчаливо глазевших на исходящего пеной человека, пробилась к нему и попыталась реанимировать работу сердца энергичными толчками в грудную клетку. Но безуспешно.
  
   Толпа быстро таяла, и только Серов ещё долго стоял неподалёку с ощущением сладкой истомы от сознания того, что смерть пришла к кому-то постороннему, а не к нему, к Серову Диме. Он дождался, сначала милиционера - дежурного по станции, а потом и медиков с носилками, забравших тело, и в этом ожидании было что-то странное. Лёгкое, очень приятное волнение овладело тогда им.
  
   Вот и сейчас, стоя в развороченной бомбами степи, ему, также, как и тогда в метро, не было грустно, на него не нашла меланхолия, что обычно нахлынет на человека, вдруг осознавшего бренность всего сущего, ему и не было страшно. Только чувство досады появилось оттого, что пришло время лишиться такого удобного товарища по многодневным скитаниям в степи.
  
   - Танки! - истошный вопль возвратил Серову притупившийся инстинкт самосохранения. Он, зачем-то прихватил винтовку оружейного мастера, и припустил за толпой убегающих бойцов. Проносясь мимо разбитого санитарного "студебеккера", превратившегося после налёта в кровавое месиво из кусков человеческого мяса и обрывков металла, он подумал: "Прёт и прёт! Да как же мы раздавили эту гниду?! Откуда силёнок набрали?".
  
   В отдалении показалась спина лиловоухого лейтенанта. Его потемневшая от пота и пыли гимнастёрка выделялась среди бегущих воинов качеством сукна. Щеголеватой фуражки на голове уже не было, и только зажатый в руке "ТТ", в обойме которого не было ни единого патрона, символизировал всю мощь Красной Армии в этот момент.
  
   Передовые машины железного кулака 24-й танковой дивизии Вермахта, стремительно продвигались к Дону, почти не встречая сопротивления на своём пути. Обрушившиеся в середине июля ливневые дожди и перебои с горючим не смогли надолго оттянуть сосредоточение сил западнее устья Донца для организации плацдарма. Но и с этой задачей, обеспечением накапливания сил с целью организации прорыва к Сталинграду, успешно справилась танковая дивизия "Великая Германия", перемалывающая силы обороняющихся русских. Только к концу месяца войскам Красной Армии силами 1-й и 4-й танковых армий удалось провести довольно результативные контрудары, после которых наступление 6-й армии Паулюса несколько ослабло, но не надолго. Механизированные корпуса войск группы армий "А" и "Б" рвались к Дону, и дальше к Сталинграду, Краснодару, развивая наступление на Кавказ. Казалось, нет той силы, что способна была бы остановить этот отлаженный, чудовищной силы немецкий механизм.
  
   Всё это Серов смутно помнил из школьного курса истории. И про 227-й приказ "Ни шагу назад!", и заградительные отряды, и штрафбаты тоже слышал, но теперь, он всей своей шкурой прочувствовал, что такое летнее отступление 42-го...
  
   Разрывы снарядов среди толпы бойцов подстёгивали красноармейцев, тех, кого не выхватывала смерть осколками, к спасительной прибрежной полосе леса, что буйно разросся у Дона. Наконец вбежав в неё, обессиленный Серов, рухнул в прохладную траву, осенённую ивами, дикими абрикосами, вишней, и ещё какими-то деревьями, названий которых он не знал.
  
   Он уже не заметил, как с дерева, по своей тоненькой паутинке спустился к нему на спину паучок, как на щёку деловито начал взбираться муравей, как прилетел слепень и сел ему на ладонь. Он не чувствовал этих лёгких прикосновений природы, его сознание погрузилось в кратковременный сон, иначе перенапряжение физических и моральных сил свело бы его с ума.
  
  
   ***
   Утренние порывы ветра сдули молочные хлопья тумана с Дона, словно сдёрнули покрывало с величественной картины, просыпающейся природы. Смутные очертания баржи, доселе невидимой, пришвартованной к берегу и мерно покачивающейся на поднявшейся волне, явственно проявились под лучами восходящего солнца. Шум прибрежных кущей заглушал лай сторожевых псов и команды горластого фельдфебеля, руководившего погрузкой пленных. Несколько поодаль на возвышенности, стоял походный столик, возле которого скучал Арон Евсеевич, мерно постукивая стеком по голенищу. С нескрываемым отвращением он наблюдал, как загружалась ветхая посудина пленными красноармейцами, прогоняемых меж шеренг автоматчиков с трудом удерживающих собак. Почувствовав мерное сопение за спиной, он понял, что раболепный денщик пристроился сзади в ожидании распоряжений. В руках холуй держал поднос, в качестве которого служила перевёрнутая кастрюльная крышка, с серебряным кубком, вероятно реквизированным из церкви, и початой бутылкой коньку.
  
   - Господин капитан, - послышался сбоку приглушённый рык фельдфебеля, - фельдшер обнаружил 12 инфицированных. Вероятно гепатит. Говорит, что существует опасность заражения конвойных. Прикажите провести дезинфекцию?
  
   Арон Евсеевич медленно повернул голову и обнаружил ухмыляющуюся, лоснящуюся жиром, рожу тылового вояки. Испещренная оспинами физиономия, покрытая рыжей щетиной, вызывала омерзение. Капитан, подняв руку, щёлкнул в воздухе пальцами, и тут же, встрепенувшийся денщик с подносом в руках молниеносно предстал перед офицером. Взяв в руку кубок - некогда бесцельную церковную утварь - Арон Евсеевич понюхал содержимое и выцедил коньяк до последней капли мелкими глотками. Зажмурившись от удовольствия, он, постоял несколько секунд, прислушиваясь к теплу, приятно разливающемуся по телу, после чего уставился на фельдфебеля бессмысленными глазами, нещадно буравя ненавистную физиономию. Наконец, выдержав внушительную паузу, произнёс:
  
   - Что за вид, Курт? Что о нас подумают эти... - он помолчал, подбирая подходящее слово, но так и не найдя его отвернулся, уперев взгляд в реку. Ветер стих и вместо лёгкого волнения Дон подёрнулся мелкой рябью, на которой покачивались утки у противоположного берега. Солнце поднималось всё выше и остатки утреннего тумана вовсе развеялись. - Вы совершенно не заботитесь о своём имидже, фельдфебель!
  
   - Слушаюсь! - вытаращив от удивления глаза, козырнул Курт и бегом, неуклюже перебирая короткими толстыми ногами, затрусил к барже. Арон Евсеевич, пожевав губами, вторично щёлкнул пальцами, и мгновение спустя до краёв наполненный сосуд был у него в руке.
  
   Волею судьбы случилось так, что он, Арон Евсеевич Гельман, скромный московский житель, преподаватель и даже, как сам выражался, "слегка учёный человек", оказался здесь, вблизи Сталинграда в обличье немецкого капитана, чистых кровей арийца. После того, как во временную воронку засосало этих двоих, как там их... Одним словом двух бездельников, всё пошло наперекосяк, и он почему-то стал материализоваться исключительно в виде служивого люда. К чему бы это? Кстати, каким это образом им удалось нащупать воронку? Вряд ли эти юные пивососы додумались до стимуляции диадинамическими токами гипоталамуса. Тем более распознать форму сигнала, его амплитуду и частоту модуляции. И всё же, как связаны между собой вода и время? Гипоталамус, помимо всего прочего, регулирует водные потоки в организме. Изменяя концентрацию воды через реабсорбцию её в канальцах почек, он управляет ими. Механизм очень тонок, и не этим балбесам в нём разобраться. И всё же они здесь где-то бродят...
  
   И впервые кто-то из них появился в облике Наума. Тогда, провожая его в Крайние земли, он был наушником Йауша. После того, как освободившийся раб покинул пределы двора, он кинулся к хозяину.
  
   - Ступай за ним, - тихо приказал Йауш, и из складок одежды извлёк кинжал, редкой финикийской работы, - и избавь нас от этого человека. Он злое мыслит, язык его змееподобен, источает яд аспида, отравляя благочестивых. Да свершится во имя Господа, очищение стада твоего! Да избавь сынов израилевых от поношения!
  
   Гельман поклонился, и, пятясь задом в согнутом положении, выкатился вон со двора. Спрятав кинжал поглубже в своём хитоне он припустил за Наумом, едва видимым в отдалении.
  
   "Как и полагается, нечестивый в гордости своей преследует бедного, я же всего лишь инструмент для удовлетворения "похоти" сильного, - с иронией подумалось ему. - Только забыл Йауш одну известную аксиому: уловится нечестивый на ухищрениях, что сам вымышляет (Псалтырь, 9)".
  
   Спустя несколько времени, порядком запыхавшись, он настиг Наума. Место для расправы было подходящее: разросшиеся смоковницы укрыли бы злодеяние. Схватив жертву за плечо, он крикнул:
  
   - Ты ошибаешься, Наум! Нет никакой Крайней земли. Есть только Иудея и ... - он умолк в удивлении. Пальцы, те, что секунду назад с силой сдавливали плечо, неожиданно прошли сквозь него, не встречая сопротивления плоти. Наум, так и не обернувшись, начал исчезать, вернее, сказать, таять в воздухе, словно кубик сахара в горячем чае. - Вот так дела! Неужели энергетический фантом в момент перемещения?
  
   Испытав сильнейшее разочарование, он достал из своей крошечной котомки заветный генератор, прикрепил электроды к выемкам на затылке у основания черепа, переключил тумблер и унёсся в погоню. Именно с того времени он стал воплощаться в военных.
  
   Но быстро настигнуть Наума, или как там его, кого-то из этих двух оболтусов, ему не удалось. Вынырнув из потока в Помпее, он не обнаружил там ускользнувшего Наума. Только в пыли и пепле валялась какая-то толстенная баба, о которую он, чуть было, не споткнулся, и больше никого не было...
  
   Краем глаза он отметил, как Курт выводит с баржи дюжину обессиленных желтухой, измождённых долгим отступлением и голодом пленных. Через минуту, сопровождаемые двумя автоматчиками, они скрылись в зарослях ив. Послышались длинные автоматные очереди, затем прозвучали несколько сухих пистолетных выстрелов.
  
   Исполнительный Курт, безошибочно улавливающий суть не отдаваемых приказов, вновь возник перед капитаном. Но Арон Евсеевич не удостоил его вниманием. Теперь он завтракал, поглощая глазунью из трёх яиц, зажаренную на сале с розовыми прожилками мяса. Денщик сварил кофе и его аромат распространился далеко по округе. Две сотни голодных русских бойцов бросали звериные взгляды на немца и в немой бессильной злобе сжимали кулаки.
  
   Знакомое чувство безграничной власти пробудилось в Гельмане. Впервые он соприкоснулся с ним, когда ветреным днём 6 февраля 1919, укутавшись овчиной, лежал на соломе в санитарной бричке, запряжённой парой исхудалых лошадей. Плетясь в хвосте обоза, медленно вкатывающегося в составе одного из большевистских полков в Киев - кровавую арену гражданской войны, он предавался невесёлым размышлениям. Чудом, пережив тиф, ослабленный болезнью, Гельман перебирал в памяти перипетии своих скитаний по времени и земному пространству. Ещё месяц назад Арон Евсеевич был отчаянным рубакой, лихим эскадронным командиром, всегда готовым на дерзкие вылазки в расположение войск ненавистной белогвардейской сволочи, а ныне стал немощным, растерявшим в изнуряющей болезни вкус к риску и вообще к беспощадной борьбе, евреем. Теперь он больше походил на жалкого аптекаря, чем на доблестного красного командира.
  
   - И что вы себе думаете, мосье Гельман? - раздался голос фельдшера, человека неопределённого возраста, с лица которого, под крючковатым носом, никогда не сходила гаденькая ухмылочка, как бы говорящая: "Ну, про тебя-то, шельмеца, мне всё известно. Вижу тебя насквозь и глубже, так что мели, Емеля - твоя неделя". Он подошёл откуда-то сбоку и, взявшись за хлипкий борт брички, мерил шаги рядом с повозкой. - Послушайте старого, мудрого Финкеля, судя по внешнему виду, вам следовало бы месячишко придерживаться постельного режима. А что ж вы хотите? Тиф - это никакой-нибудь триппер, эта болезнь требует тонкого обхождения. Я знаю, что вы мне скажете. Мировая революция, пепел измученных чертой оседлости и процентными ставками евреев, стучит в вашем горячем сердце. Но...Ах, что бы вы все делали без старого Финкеля, - выражение его лица приобрело значительность и, поскребя кончик своего загнутого носа, он продолжил:
  
   - Вы, конечно же, знаете моего старого друга Иоффе из чеки*, так вот, намедни я виделся с ним. И что вы хотите? Им срочно требуется помощник коменданта. Работа кабинетная.
  
   Гельман закрыл глаза. ЧеКа, так ЧеКа, особо выбирать не приходится, и он едва заметно кивнул соглашаясь.
  
   По прошествии некоторого времени, несколько окрепнув, Арон Евсеевич отправился на угол Елизаветинской и Екатерининской в особняк сбежавшего буржуя Попова, где разместилась ВУЧК - главная политическая опора большевиков, истребляющая чуждые гегемону классы. Дежурный комиссар определил его в Губчека, что разместилось в генералгубернаторском доме. Передовому отряду революции требовались проверенные кадры...
  
   К Угарову - главе этого учреждения, из бывших портных, властвующему над жизнями несчастных горожан совместно с женой - он решил не ходить, пока не повидается с Иоффе. К тому времени Иоффе был старшим следователем и довольно влиятельной фигурой в городе. Отыскав его в кабинете, скорее даже каморке, на втором этаже, он обнаружил перед собою молодого человека приятной наружности, в безукоризненно сшитом офицерском френче. В глаза бросалось отражающиеся на лице жёсткое сладострастие, свидетельствующее о вкушении крови безвинных жертв. Арон Евсеевич долго не мог понять, отчего он никак не может заглянуть в глаза этому человеку, в тяжёлом взгляде которого сквозила сосредоточенная жестокость, пока не представился случай быть с ним в деле.
  
   Некоторое время Гельман был занят сочинением декретов. Так не без его участия в свет вышел декрет "О мебели", гласивший, что количество мебели, которое полагается семье должно быть ограничено одним шкафом, кроватями и стульями по количеству членов семьи и ещё (невиданная роскошь!) позволялось иметь два стула для гостей, остальное подлежало изыманию властями. Вскоре был рождён ещё один пёрл социальной справедливости: декрет о бельевой повинности. Гражданам Украины теперь полагаются не больше шести комплектов смен белья, излишки подлежали изъятию для нужд трудящихся и Красной Армии. Эта деятельность его забавляла, и вообще вся большевистская система, способствующая развитию самых подлых и низких наклонностей, ему нравилась.
  
   Как-то летом, слушая Троцкого, ему запало в душу одно из его метких выражений: "Украина похожа на редиску: внутри белая, снаружи красная". Как это верно было сказано! Сколько напускной смирённости у киевлян, мечтающих о расплате! Но нет, мы - большевики, всерьёз и надолго обосновались у кормила государства. И не будет пощады притаившимся угнетателям трудового народа! Мы не какой-нибудь Петлюра, царствовавший в городе два месяца и скромненько, втихую убивший около четырёх сотен офицеров, полуразложившиеся трупы которых были обнаружены за городом. У нас подход объёмный, можно сказать, системный.
  
   По совету Иоффе, вздумавшего покровительствовать новому сотруднику, Гельман поселился в Липском переулке, облюбованной комиссарами, части города. Часто прогуливаясь по Садовой и доходя до Институтской, он с любопытством наблюдал, как у маленького здания, разместившегося на углу пересечении улиц, толпится народ из "бывших". Здесь расположилась канцелярия ЧК и родственники тех, кто по простоте душевной полагали, что тихие, никого не трогающие и политикой не занимающиеся купцы и домовладельцы останутся вне зоны внимания злобствующего гегемона, приходили сюда в надежде узнать о судьбе своих близких. Но не тут-то было! Здесь правили хамство, грубость и беспощадность. Редко кому удавалось сунуть в окошко продуктовую передачу в надежде, что она дойдёт по назначению. И к этому столпотворению Арон Евсеевич приложил руку. Он видел, как пожилая, статная женщина, почерневшая от испытаний выпавших на её долю, регулярно приходила с небольшим свёртком в руке, справиться о своём муже - 75-летнем старике, которого вначале гоняли на принудительные работы по обустройству концентрационных лагерей на берегу Днепра, а после забрали в качестве заложника. Дело старика вёл он - Гельман, - и теперь его разбирало любопытство, чем закончатся мытарства этой пожилой пары.
  
   За прошедшие полгода службы в качестве помощника коменданта он многое испытал на новом поприще и полюбил обретённое ремесло: распоряжение жизнями людей. Одно время он с головой отдался обыскам, этому публичному раздеванию униженных горожан. Он видел, как в их душах зарождается бессильное чувство мести к "хаму", к тому, кто оплевывал несчастного, и смеялся в лицо этим людям. Во время рейдов он заметно поправил свой гардероб, обзавёлся отменной обстановкой в квартире, припас кое-что из золотишка на чёрный день. Были достаточно длительные периоды жизни, когда он напрочь забывал, что явился сюда временным гостем, и тогда жил на всю катушку.
  
   В особенности он предался разгулу после того, как с Иоффе и ещё одним помощником коменданта Тереховым* - высоким, стройным молодым человеком, попал в подвал Губчека. Их пригласил комендант Михайлов*, законченный кокаинист, помочь с ликвидацией. Здесь-то он и обнаружил причину сосредоточенной жестокости в глазах старшего следователя, присутствие которого вовсе было не обязательно на, как тогда говорили, проводах перед отправкой в штаб Духонина**. Приняв наркотик, он, удалившись в кокаиновые грёзы, наконец, поднял глаза. Они горели бесовским пламенем, человеческий лик сменился звериным оскалом. А в это время Михайлов, выгнав голых арестантов в сад, в лунную ночь, устроил охоту на обреченных.
  
   Спьяну, отменный стрелок Михайлов, редко убивал жертву с первого выстрела. В ясном лунном свете, искажённые предсмертным страхом сиреневые лица приговорённых, мелькали за деревьями сада, распаляя охотничий азарт. Раненные стонали, и тогда Терехов подходил к страдающему от боли, присаживался на корточки, говоря: "Ну, что, дружок, ты уж отмучился. На Руси испокон веку заведено: дважды не казнят. Так, что легко отделался". После того, как жертва немного успокаивалась от тихого, участливого голоса палача, Терехов вынимал наган и добивал приговорённого выстрелом в голову. После, очень довольный собою, он говорил, что таким образом причащает страдальцев...
  
   После той ночи Гельман стал завсегдатаем подобных развлечений, по окончании которых они всей гурьбой отправлялись в Липский переулок, где устраивались оргии с участием юных комсомолок и прочего сброда из совслужащих. Здесь же, свалив в кучу одежду и другие пожитки убитых, компания приступала к дележу добычи.
  
   Он накоротке сошёлся с ещё одним комендантом - Абнавером*, типом скрытых садистических наклонностей, редким образчиком представителя той части человечества, коя лишена отвращения к преступлению. Кровь пьянила этого палача, и он, переняв от Терехова принцип усыпления душевных тревог приговорённых, наслаждался, когда жертва уже почти поверив в благоприятный исход дела, неожиданно видела чёрный зрачок уставленного в лицо револьвера. Надлом психики, который почти всегда случался у человека приводил в восторг Абнавера, он признавался, что в этот момент испытывает ни с чем не сравнимое наслаждение. "Никакой бабы не надо", - часто говорил он.
  
   Время ускоряло свой бег. Общее обнищание населения отчётливее проявлялось с каждым днём. Теперь уже на Крещатике элегантно одетых дам не встретишь. Публика всё больше попадалась в "демократическом" одеянии: мелькали кожанки, да солдатские шинели. Ему стало невыносимо каждодневно видеть тупые, бессмысленные лики солдат-исполнителей, готовых во имя своих низменных желаний десятками губить человеческие души. Арону Евсеевичу наскучило это бессмысленное истребление, к тому же ночные сны превратились в кошмары с появлением убиенных. Кокаин больше не помогал, и он поспешил удалиться от этой приевшейся сладкой жизни. Близился август. Добровольческая Армия приближалась к Киеву не оставляя сомнений в намерении захватить город и поквитаться с садистами. Гельман не стал испытывать судьбу. Отыскав генератор, он вскоре закрутился в вихре воронки времени...
  
   Покончив с завтраком, Гельман утёр жирные губы белоснежной льняной салфеткой и поднялся во весь рост. Вдали послышался мерный стук дизеля буксира, приближающегося к барже. После трапезы, настроение заметно улучшилось, и он решил немного размяться. Подойдя к воде, он увидел, как у самого берега кружилась стайка мальков. Ему показалось забавным, что вот он капитан Вермахта в силе решить судьбу этих безликих русских скотов и совершенно не может повлиять на рыбью стайку. Он улыбнулся и в этот же момент почувствовал сильнейший толчок в спину. Под левой лопаткой кольнуло, дыхание спёрло, и Гельман повалился в воду.
  
  
   ***
   В худых сапогах хлюпала утренняя роса. Нащупав в противогазной сумке остатки сырого хлебного мякиша, облепленного махоркой, Серов не стал его доставать - неприкосновенный запас - НЗ, на крайний случай. Присев на поваленное сухое дерево он снял сапоги перемотать портянки. Звёзды на небосводе блекли, и их реликтовое излучение рассеивалось в сиреневом воздухе. Сквозь листву деревьев начинал слабо сочиться утренний свет ещё невидимого солнца, пробуждая суетливую жизнь насекомых и их врагов - всяческих птах...
  
   Оторвавшись от танков, он долго держался за маячившей впереди меж разрывов спиной лейтенанта. В том, что это был Зотов - сомнений не было. Но, достигнув прибрежных зарослей, Серов потерял его из вида.
  
   Задувший ветер прояснил утреннюю сумеречность, и тут же чуткое ухо Серова уловило треск сучьев неосторожно пробирающегося в зарослях человека. Вскочив, он как был босиком, кинулся к ближайшему кусту, на ходу передёргивая затвор винтовки. Из-за деревьев показался по пояс голый лейтенант.
  
   - Эй! Витька, ты что ли? - крикнул Серов из кустов. - По уху вижу, что ты. Куда гимнастёрку-то свою модную дел? - выходя из укрытия, продолжил он, однако, не опуская оружия.
  
   - Немчура коммунистов и офицеров к стенке без разговоров ставит. А я, как выясняется ещё и член ВКП(б), уж целый месяц будет, как примкнул к этому кружку революционеров, будь они не ладны! - ответил Зотов.
  
   - Тебя, дурака, по сапогам хромовым вычислят. Где твой "ТТ"?
  
   Зотов вяло махнул рукой, присаживаясь на ствол поваленного дерева.
  
   - Где же это хранится генетическая память ранее существовавшего человечества? Неужели в этой маленькой коробочке? - он постучал себя по лбу.
  
   Серов не ответил. Его обострённый слух уловил мерное тарахтение двигателя, доносившееся с реки.
  
   - Пойдём от греха подальше, поищем, где поуже речка, да переправляться к нашим уж пора. Хотя, похоже, что мы опять в окружении, - наматывая портянки, добавил Серов. - Ты чего это бесновался возле подбитых танков?
  
   - А шут его знает! Какой-то внутренний протест в меня вселился. Не было сил смотреть на это безрассудное звериное стадо. Не даром говорят, что пандемия страха - вот что роднит человека с животным. А все мы, бегущие были заражены этой эпидемией, остановить которую не было возможности. Это как табун несущихся лошадей. А я по простоте душевной, решил их остановить. Ну, а дальше ты сам всё видел...
  
   Приятели довольно быстро продвигались вдоль реки в поисках подходящего места переправы. Пловцы они были неважные, и лишний метр водной поверхности имел большое значение для обоих. Вскоре они услышали лай собак и прибавили шагу.
  
   Сквозь заросли показалась баржа с пленными. В отдалении стоял офицер собирающийся закусить. Какой-то пухлый коротышка что-то орал, вытащив "Вальтер" из кобуры. Больше десятка пленных зачем-то обратно вывели с баржи, и повели в гущу прямо по направлению к притаившимся окруженцам. Они уже отчётливо видели жёлтые, с запавшими глазами, лица русских солдат, когда коротышка махнул рукой и два автоматчика, следовавших сбоку, открыли огонь. Пленные падали, словно подкошенные кегли. Всё было кончено несколькими секундами. Потом распорядитель этого страшного действа, из своего "Вальтера", прохаживаясь меж трупов, выстрелил несколько раз.
  
   Зотов с Серовым неотрывно смотрели во всё время побоища на деловитое истребление людей. Их побелевшие лица выражали отчаянную решительность. Наконец Зотов прохрипел:
  
   - Имеешь ли желание испробовать силу евангельского духа, дабы пробудить добро, сокрытое в душе особо просвещённого германца? Нет? Ну, так дай-ка мне изделие товарища Мосина, образца 1891 года.
  
   Серов молча передал ему винтовку, сказав:
  
   - Один патрон в патроннике, другой в магазине. Больше боезапаса нет.
  
   Зотов не слушал. Он весь сосредоточился на мушке, подыскивая подходящую цель. Между тем офицер покончил с завтраком и отправился размять кости к самой кромке воды. Его сгорбленная спина в сером мундире очень хорошо ложилась в прицел. Через мгновение спусковой крючок был нажат и звук раскатистого винтовочного выстрела разнёсся над рекой. Пуля, вырвав клочок материи, вошла под левую лопатку, и немец упал в воду. Тут же тишину разорвала автоматно-пулемётная трескотня. Не было возможности поднять голову, настолько густо пули впивались в окрестный грунт. Вдруг стрельба кончилась и, спустя секунды, натасканные на пленных овчарки, рвали одежду на попавшихся приятелях.
  
   Запыхавшийся фельдфебель, вытирая тряпицей свою красную физиономию, что-то гортанно проорал, выкатывая глаза из орбит. Две пеньковых петли вскоре свисли с крепкого сука дубка. Без лишних слов Зотову и Серову петли были наброшены на шею и в лучах, уже довольно высоко поднявшегося солнца, закачались на верёвках два молодых тела бойцов Красной Армии.
  
   ***
   - Что это вы, мальчики, так припозднились? - разухабистая Люська - верная подружка по праздному времяпрепровождению - стояла возле окна напротив аудитории, разглядывая в зеркальце что-то на своём лице. - Вы что же, не в курсе? Арон Евсеевич сегодня ночью помер. К его инсульту присовокупился инфаркт, ну и не выдержала душа халдея... В общем экзамен на послезавтра перенесли.
  
   Наконец оторвавшись от своего занятия, она посмотрела на приятелей. Зотов и Серов отметили, как лицо студентки вытягивается, а глаза, и без того огромные, расширяются, угрожая выпасть из орбит. Они переглянулись. Да, было от чего прийти в замешательство, даже такой особе, как Люська. У каждого из них на шее отчётливо проглядывались следы от удавок. Посеревшие лица свидетельствовали о несоразмерно высокой нагрузке выпавшей на их обладателей в последние часы. К тому же ухо Зотова так и не приняло естественный цвет, привлекая внимание проходящих мимо, едко ухмыляющихся молодых людей.
  
   - Ну и вид у вас! Ночью - то где были? Пьянствуете всё, да по девкам таскаетесь?
  
   - А где народ? - зачем-то поинтересовался Серов, которому было глубоко наплевать на то, где студенты решили провести время до экзамена.
  
   - Как где? В пивняке конечно же.
  
   Зотов, вполуха слушая их, потянул за рукав приятеля и зашептал:
  
   - Ты не забыл о тетрадке Евсеевича? Самое время забрать её.
  
   Серов помрачнел, что-то обдумал и ответил:
  
   - Ну, её к шутам собачьим, тетрадку эту! Ты, как знаешь, а я - пас. По мне так лучше пива попить, а не шарахаться по лабиринтам извилин, - он круто развернулся и быстро зашагал прочь, подальше от неизведанного, за простыми земными утехами. Туда, где многие находят забвение не тревожа свой ум. Позыв к действию утонет в пивном хмелю, но изредка он всё же будет теребить его душу, раздражая до тех пор пока не растворится со временем, смиряя Серова с обыденностью.
  
   2.
  
   Ступая босыми ногами по растресканной, мёртвой земле, усыпанной осколками битого стекла, Зотов пытался уловить малейшие шорохи, что обычно в изобилии наполняют окружающий мир. Но тщетно, безмолвие ватой накрыло окрестности. В небе, как приклеенные, висели бледно-розовые облака, солнце жгло, и не было ни одной птицы, оживляющей эту нерадостную картину. Его взору не на чем было зацепиться. Холмистая поверхность земли лишённая растительности, вот и весь ландшафт.
  
   "Где это я? На Земле или... Да нет на Земле. Быть может, в будущее занесло? Вряд ли. Вот чёрт! Откуда столько стекла?", - размышлял он, до боли в глазах, всматриваясь вперёд. Из его разрезанной острым стеклом лодыжки почему-то не текла кровь. Он стоял на одной ноге и внимательно смотрел на образовавшуюся резаную рану, с каждой секундой всё более и более недоумевая: "Это что значит? И совсем не больно. Не понятно! Прав Митька: лучше пиво пить, чем вот так-то по стеклу босиком бродить".
  
   Он осмотрел свой туалет. Ничего особенного. Всё то же, что было на нём до перемещения, только почему-то на босу ногу. Не очень-то удобно для путешествующего путника по битому стеклу. В некотором отдалении, справа от мысленно проложенного маршрута, он заметил какое-то шевеление. Сначала возникло фосфорическое сияние, а затем, на фоне неподвижных облаков оно постепенно стало густеть, превращаясь в одинокую человеческую фигуру в грязно-сером мундире. Он медленно направился к ней.
  
   Возникший из дымки незнакомец что-то чертил тонким высохшим прутиком на песке. Услышав приближающиеся шаги, он поднял голову. Глаза его были пусты, невыразительны, как у рыбы, и смотрели они как бы сквозь Зотова. Полдничный тяжёлый зной висел над их головами, но кожа при этом была суха, ни единой росинки пота. Казалось, метаболизм организмов замер в неподвижной действительности. Остановившись в трёх шагах, от так странно возникшего человека, Виктор с удивлением узнал в нём Арона Евсеевича Гельмана, облачённого в форму немецкого гауптмана.
  
   - Не может быть! Вас уж с месяц как похоронили!
  
   - Сегодня 40-й день пошёл, - без какой-либо связи задумчиво отозвался Гельман. - Значит, что-то будет... Один глупец пулей разорвал моё сердце. Уж не ты ли будешь-то? Вижу, вижу, добрались до моей тетрадки.
  
   - Да уж, почитал. Вряд ли найдёшь второго такого, кто пока дряни какой не сделает - не уснёт. В Киеве-то, а? А ухо моё, чем не понравилось?
  
   Арон Евсеевич не ответил. Казалось, он потерял интерес к неожиданно возникшему Зотову в этом мёртвом мире. Как и прежде окружающее не менялось, создавалось ощущение, что эти двое разместились внутри гигантской фотографии, запечатлевшей безжизненный пустырь. Безмолвие угнетало и Зотов, не выдержав, спросил:
  
   - Где это мы?
  
   Гельман усмехнулся, помолчал, и тяжело вздохнув, ответил:
  
   - Нигде. Этот унылый пейзаж я наблюдаю вот уже 31-й день, то есть 40-й после смерти, а попал я сюда на девятый. Ясна арифметика? Как твоя фамилия? Зотов? Ну, так вот, Зотов, мы с тобою тени теней, ничто, прах... Мы в том мире, откуда нет пути ни назад, ни вперёд. Ты-то как сюда попал? Босой. Под машину попал что ли? Молчишь? Весь фокус в том, что ты мёртв, Зотов, как и я. Так случается: живёшь, живёшь, а потом бац, и ... Однако, все эти краденные жизни, что довелось прожить мне, во сто крат слаще своего собственного бездарного существования! А, Зотов?
  
   - В особенности жизнь помощника коменданта, или вот этого немца, которого я снял из трёхлинейки.
  
   - Значит это всё-таки ты, маленький стервец, отправил меня сюда. Смертоубийца, проливающий на землю кровь, душа у тебя Каинова... Отчего один?
  
   - Митька познал начало мудрости - страх Господень*, а посему отказался от дальнейших блужданий по неизвестности и перешёл на пиво пенное...
  
   - Разумен. Как там у Соломона: "Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь; и придёт, как прохожий, бедность твоя..."**. Бедность не материальная, но духо... Впрочем, лучше оставить эту скользкую тему выбора.
  
   - Это уж точно. "Духо...". Но неужели я мёртв? Всё же приятнее, в какой угодно бедности пребывать, чем в этой пустыне со стеклом.
  
   Гельман промолчал. Затем тяжело поднялся, отряхивая прилипший к галифе песок, нахлобучил на голову фуражку, и как-то отрешённо сказал:
  
   - Похоже, пора, пришёл мой час, - и он медленно побрёл к горизонту, линия которого виднелась за холмами. Ещё долго было видно ссутулившуюся его спину, и маленькую дырку на кителе под левой лопаткой, обрамлённую бурым пятном засохшей крови.
  
   Провожая взглядом удаляющегося Гельмана, Зотов неожиданно почувствовал нарастающую боль в повреждённой стеклом лодыжке. Глянув на ногу, он увидел, как из ранки сочится кровь, и тут же почувствовал на щеке ласковое прикосновение горячего ветра, и откуда-то издалека послышался гомон птиц...
  
   "Не-е-т, врёшь, халдей! Я ещё покопчу небо в нашем, живом мире", - ощутив душевный подъём, подумал он, и нащупал в кармане генератор, изготовленный по чертежам Арона Евсеевича, навсегда ушедшего в небытие...
  
  
   Июль-август 2004, январь 2006. г. Москва.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"