Пройдут годы, десятилетия. Город разрастется. Вырастут большие каменные дома. Проложат широкие просторные улицы с асфальтом и липами-тополями. Чистенькие тротуары заполнят прохожие. По мостовым беспрерывным потоком понесутся новенькие и не очень автомобили. Свет витрин и фонарей на бетонных столбах осветит ночную темноту.
Но, если уйти влево на один двор увидите обычную сельскую улочку. Частные дома, огороженные где сеткой -рабицей, где ровным крашенным в неяркий цвет штакетником. Узенькая проезжая часть на ширину одной машины. Битый асфальт. Тишина. Чистенькие обочины, аккуратные открытые дворики. Даже местные собаки, кажется, гавкают в полголоса. Мощные кирпичные плечи младших братьев-кварталов крепостной стеной отрезают кусочек старой застройки от городских шумов и стремительных изменений двадцатого века. На такой или подобной улочке жила знакомая девушка-проводник поезда и прапорщик из техслужбы части. Для Западной Беларуси они не уникальны эти осколки старых времен. Без труда их можно отыскать в любом городе или поселке. Спокойная безмятежность бытия, нарушенная когда-то, долгими годами хранится в памяти жителей. Вот в этом домике в далеком теперь сорок шестом....
- Только, слышь, "Могутный" - я первый. Мне уж больно нравится, когда она вся такая сжавшаяся, смущенная - плачет. Подол вверх тянет ме-е-едленно, словно надеясь - вдруг в последний момент передумают, пожалеют. А потом...
Канецкий сжал зубы и, насколько мог, отодвинулся от Злобыча, чтобы не слушать сальный сладострастный голос, этого выродка. Командир одного не отпустил, дал в напарники бывшего уголовника, а потом и надзирателя Минской тюрьмы.
- Больше всего мне нравилось, когда перед расстрелом намекнешь, не пообещаешь, не, только намекнешь, что можно помочь. И вот она старается, делай с ней что хочешь...
- Заби зяпу* и подбери слюни! Ты куда идешь не забыл? Там не одна безоружная еврейка. Тот милиционер тоже стрелять умеет.
Злобычь наконец замолк и поправив винтовку на плече ускорил шаг.
А его напарник смог без помех погрузится в свои невеселые чувства-воспоминания...
В последние годы его чаще звали не по имени - Юрась, а по детскому прозвищу "Могутный".
Ему было лет восемь, когда в лесах около деревни проходили маневры улан. Пацанва куда только не лезла, чтобы посмотреть, как кавалеристы "воюют". А насмотревшись, все решили, что когда вырастут, будут такие же сильные и ловкие. Настрогали себе сабель и винтовок - в войну играть. В какой-то день Юрася набили хлопцы. Он был не то чтобы мелкий, скорее некрупный, с большими чуть на выкате глазами, привыкший нянькать младших сестренок в заводилах не числился, крепкими драчливыми друзьями не обзавелся, а потому в детских ссорах ему порой доставалось от более сильных или дружных сверстников.
Обиженный хлопец тогда ушел в лес, где набрел на густые заросли папоротника. Деревянная сабля рубила не хуже косы. Ах, как же сладко было представлять: вот он вырос, поступил в уланы и теперь разбирается с обидчиками, а заодно и со всеми другими врагами. Кто эти "враги" он и сам не знал, но рубил со всей искренностью детской души.
Увлекшись, мальчик не услышал подъехавших улан. С улыбкой понаблюдав лихую рубку и послушав "Вось вам! Вось вам! Вось!" кавалеристы заулыбались, послышались смешки, всхрапнули, звякнули уздечками кони и, обернувшись на звук, хлопчик замер испуганным зайчонком.
Летний пронизанный лучиками солнца лес, шелестящая под теплым ветром листва, запах травяного сока. Затененная низинка, где замер в испуге щупленький хлопчик в белой испачканной невесть чем льняной рубашонке и драных штанах с деревянной покрытой зелеными потеками саблей. Эта живописная картинка: вызвала улыбки на загрубевших лицах усталых кавалеристов.
Старший среди них похвалил "рубаку":
- Могутный хлопец! Вон, якую гару ворагав зьнишчыв! Падрасце нам на змену прыйдзе!*
Улыбки стали шире, смех громче. Раздалась команда и лес услышал знаменитые уланские "журавейки"*:
Грязные до черноты и ороговевшие до полной нечувствительности босые ноги стремительно несли домой обладателя мальчишечьего богатства: четырех гильз, двух пуговиц с орлами и уланской кокарды.
А в недалекой вёске его ждало ещё одно приобретение: прозвище "могутный хлопец". Дзявчынки, собиравшие неподалеку ягоды, стали невольными свидетелями встречи и раззвонили о ней всем, имевшим желание слушать...
- Халера! - зашипел поскользнувшийся Злобыч, отвлекая Юрася от воспоминаний.
- Тихо ты, мехам ляснуты*, побудишь всю вулицу!
- Да и што? Нихто носа не высуне. Побоятся. Немцы парадок навели!
Маленький домик в середине окраинной улочке - цель их прихода в город был темен. Они зашли привычным ходом со стороны пустого огорода, по тропке, выбитой по самому краешку участка.
И хотя задерживаться они не собирались, но, не доходя до дома метров двадцати, остановились. Скорее всего, их не ждали. Но лезть без разведки? Война научила внимательности и подозрительности.
Перед домом разделились и разошлись по сторонам: понаблюдать, оценить обстановку. "Могутный" скинул брезентовый дождевик и, перед тем как залечь, постелил его на влажную землю. Ствол винтовки - немецкого "Маузера", положил на упор - нижнюю слегу заборчика в направлении входа. Место было привычным. Сколько раз за последний год приходилось вот так осторожничать: лежать и смотреть на свой дом? После возвращения из Франции встреча семьёй была опасным делом: НКВД выслеживало бойцов беларуского Сопротивления именно при посещении родных.
Семья, дом.... Всё идет прахом.... С горечью опустив уголок рта, Канецкий в очередной раз дал свободу воспоминаниям.
Когда-то давно--- - сколько же лет прошло? десять? двенадцать? - молоденький полешук* из деревеньки среди болот, замыслил сватать юную прыгажуню* Надзейку Яремич.
Да только толку от той задумки? У Яремичей свой хутор: 4 гектара земли, три коровы, пара коней, телега и прочее крестьянское имущество. Трое сынов да две дочки. Все крепкие работящие. Браты подрабатывают уже на лесосеке. А у его бацки дом у весци, гектар своей да гектар арендной пашни. И три сестры на выданье. Всё что удается заработать на поденной работе в поместье - откладывают на приданное. Незавидный Юрась жених. Ох, незавидный! Да ещё и кличка эта дурацкая!
Голь на выдумки хитра. Надумал хлопец, податься на службу в уланы.
"А что - рассуждал полешук - я старательный, коней с детства обихаживать привык, выслужусь в "унтера". Жалованье, обмундирование, еда всё казенный кошт - не жизнь, сказка. Буду снимать квартиру - вот тогда дядька Станислав уже точно отдаст за мяне Надзейку. Никудой ему не деться. А пока - потерпим...".
На губах бойца промелькнула ироничная улыбка. Он вздохнул от избытка мягкой грусти.
"Какой же я был наивный! На призывном пункте выпросился-таки в уланы. И что? Стать унтер-офицером - несбыточная мечта. Чтобы окончить школу подофицеров, кроме крепкого здоровья нужен польский аттестат о среднем образовании. А из Полесского Воеводства четверть призывников была вообще неграмотна".
- В обоз! Помощником кашевара! - распоряжение полкового начальника прозвучало приговором. Так Юрась Канецкий начал службу в меновитом Двадцать третьем полку Гродненских улан в Поставах.
Легким ветерком принесло запах, скорее даже намек на табачный дым.
Юрась подобрался, прильнул к ложу винтовки, высматривая источник запаха. В сереющих сумерках начинающегося рассвета из-за угла небрежной походкой выбрел напарник, по-солдатски зажав папиросу внутрь ладони.
"Каб ты сдох от тахго дыма! Паскуда! Каб на табэ згуба прыйшла! Ашметка уголовная! Кольки разов камандзир казав нельга палиць на заданни! Тытунёвы пах выдае здалёку! Выблядак!"*
Они встали у угла дома.
- Ну чего время тянуть? Давай уже! Тишина. Все по норам. Нам ещё до "хавиры" топать через полгорода.
Жарким шёпотом настаивал Злобыч. Его снедало нетерпение добраться до женского тела.
- Чего ты бздишь, если кто из соседей тебя и увидит, то уже поздно: баба твоя в пути, ищи-свищи её!
Стрелять не будем, всё сделаем ножичком, по-тихому.
Могутный стоял в нерешительности. Несмотря на немалый боевой опыт участвовать в "таких" акциях ему ещё не приходилось. Пелена обиды, вчера с головой накрывшая Юрася, сегодня стала совсем тонкой. Сквозь кисею оставшегося виделась и собственная неправота: по сути, захват чужого дома и маёмасци.*
"Война всё спишет" - говорили ему. "Война всё спишет" - не раз повторял он сам в разных ситуациях.
И что списала война? Его и его семью? Надежды на счастье, если не своё, то хотя бы для детей? Что теперь делать семье? Кто их приютит? На что и как они будут жить?
Сегодня его больше мучили эти житейские вопросы. Вчера горячившая голову "месть" ушла в маленький далекий уголок памяти, как нечто обязательное для исполнения, но далеко не главное.
Но это "не главное" как-то вышло на первый план.
Задание у них было простое: месть. Убить еврейку, выгнавшую семью Юрася из дома. Чужого дома ставшего своим.
Тогда в сорок первом, ему удалось устроиться поваром в столовую облисполкома. Родня из вёски поставляла продукты. Начальники и их жены приобретали съестное ниже рыночных цен. И Конецкий стал известной личностью в маленьком кругу управленцев среднего звена.
Вопрос с жильём решился не сразу. Помогли "вечно голодные" чинуши. Ему предложили занять домик какого-то чересчурумного жида, арестованного НКВД. А вот документы Юрась смог выправить только при немцах. "Исполком" сменил вывеску на "Гебитскомиссариат". Появились новые люди, говорящие на другом языке, но также любящие картошку и сало, сметану и масло.
Вначале, казалось, немецкая власть пришла навсегда. Германцы в считанные недели уничтожили Польшу. Загнали русских и их Красную Армию почти до Москвы. Но шли недели, месяцы, годы, а конца войне не было. Потом немцы стали отступать и снова пришли русские.
Вернулась и хозяйка дома. Вначале Надзейка игнорировала требования выселиться, но вчера жыдовка пришла с милиционером. Бешеные глаза, выстрелы.... Жена Юрася, прихватив самое необходимое убежала к родне за двадцать километров. О случившемся известили "лесовиков", где находился и сам Могутный. Командир отдал приказ: уничтожить "захватчиков"...
На стук в дверь и окно раздалось испуганно-неуверенное:
- Кто там!?
- Открывайте! Милиция! Проверка документов! - они прижались к стене в стороне от входа.
Юрась прислонил винтовку к стене и передернул затвор пистолета: для боя в тесноте помещений удобнее. Напарник с недоброй ухмылкой дополнил "парабеллум Р08" в правой - ножом в левой, держа его обратным хватом.
За дверью шуршало и постукивало - хозяйка, ещё непривыкшая к запору, никак не могла открыть тугую задвижку.
Почти без скрипа дверь распахнулась.
Сумерки предрассветной поры переходили в прохладную ясность очень раннего утра.
"День будет ясным" - мелькнуло не к месту в голове у Могутного.
Кутаясь в старую шаль, на них смотрела пухленькая девушка, с темными большими глазами на заспанном лице. Черные спутанные пряди выбившихся волос резко контрастируют с белизной ночной рубашки. На ногах обрезанные валенки.
"Сука! Уже как своим пользуется. Это я же их в сорок третьем привез Надзейке из Лунинца!" - острой болью резануло Юрася. И притихшая за последние часы обида, вновь наполнила сознание бывшего улана.
Злобыч рывком проскочил проем и плечом прижал дверь, направив на хозяйку оружие.
- Кто ещё есть в доме?
Удивленная, не до конца проснувшаяся девушка с изумлением смотрела на странных людей с оружием:
"милиция", а одеты в смесь советского и немецкого обмундирования.
- Никого! Я одна. Документы сейчас принесу.
При этих словах лицо бывшего уголовника сразу расслабилось. Он сунул пистолет за ремень и перекинул нож в правую руку.
- А зачем нам документы? Мы и без них обойдемся!
Юрась вдруг понял, что медлить больше нельзя. И он выстрелил. Почти не целясь. Как на стрельбище под Новогрудком, где тренировали будущих бойцов дивизии СС "Вайсрутения".
Пуля попала девушке в сердце, прошла насквозь. Крови почти не было. Так, небольшое пятно на натянутой большой грудью рубашке. Ноги у убитой подогнулись, и она упала на спину.
"Ничего не успела понять и испугаться. Вон какое лицо спокойное. Убить - да. Но не надругаться - это было бы не по-человечески".
- Ты что! Ты что творишь, падла! - не боясь возможных свидетелей, ярился Злобыч
- Тебе что чужой ... жалко! Мог же и первым! Я же не возражал! - на лице у него мешалась целая гамма чувств. От неутоленной похоти до детской обиды на Могутного.
- Заткнись! Дело сделали. Уходим.
Несостоявшийся насильник покосился на свой нож и смотрящее в лицо дуло пистолета Юрася.
Вздохнул и успокаиваясь убрал нож за голенище.
- "Дело сделали"! - передразнил Могутного. - Кто ж так делает! А "контроль"! Херово тебя немцы учили!
И сплюнув на неподвижное тело, выстрелил в голову жертве.
Забрав из тайника небольшие сбережения Могутного на "черный день", убийцы в яркой прозрачности начинающегося утра шли на свою лесную базу.
*В довоенной польской кавалерии были популярны "журавейки" (частушки), в которых в краткой форме давались характеристики, как правило шутливо-иронические, того или иного кавалерийского полка. Состояли они из двух (иногда трёх куплетов) из двух строк и общего припева. В первом куплете обычно указывалось формальное отличие полка (номер или место дислокации или полковой цвет), а во втором давалась эта самая характеристика. Припев был следующий: Lance do boju, szable w d?o? Bolszewika go?, go?, go?
W boju krepkij w miru s?awnyj "Dwatcat trietij" - prawos?awnyj!
Пики к бою, сабли вон Большевика гонь, гонь, гонь (в смысле - гони)
В бою крепкий в миру славный
23-й православный
Водку пьет, самый главный
23-й православный
* Заби зяпу (белар.) - заткнись
* Могутный хлопец! Вон, якую гару ворагав зьнишчыв! Падрасце нам на змену прыйдзе! (белар.) - Мощный парень! Вон какую гору врагов уничтожил! Подрастет нам на смену придет.
* "Каб на табэ згуба прыйшла! Ашметка уголовная! Кольки разов камандзир казав нельга палиць на заданни! Тытунёвы пах выдае здалёку! Выблядак!" (белар.) - Чтоб ты сдох! Рвань уголовная! Сколько раз командир говорил нельзя курить на задании! Табачный запах выдает издалека! Урод!