Аннотация: 90-е, полубезработный инженер вынужден промышлять нищенством. Нападение таких же, всё потерявших, грабёж, чуть не убийство - и тут приоткрывается семейная тайна, отсылающая к событиям до Второй мировой...
ЗМЕЯ
Из углов полутёмного зала - лампы горели только над пятачком у самых касс - летело эхо. Как надо летело. Всё получалось правильно.
-Па-шёл
от перрона паровоз,
шипит,
как дыр-рявые меха -
выводила она. И поскольку всё получалось правильно - в надлежащей степени бесшабашно, забубённо, и жиденькие басы дребезгливой гитары с улицы Чапаева в Ленинграде звучали какими-никакими басами, то и в кепке постепенно прибавлялось разноцветного салата купюр. Синие пятёрки, красные десятки, лиловые четвертные. На восьмом или десятом номере добавилась светло-зелёная полусотня. Потом и сотенная.
Юноша в застиранной, когда-то светло-голубой куртке, порванной по мясу и зашитой на плече, ей был не виден. Она сидела на подножии передвижной вышки для ремонтов на высоте. Удобно - посередине зала, мимо пассажиру не пройти. А он - у неё за спиной, за стенкой, окаймляющей спуск на первый этаж.
До отправления свердловского поезда она не досидела. Сгребла выручку, комком в карман - и спустилась вниз. По-прежнему не видя юношу, который встал и пошёл за ней.
Туда, куда она свернула, юноше ходу не было. Когда её спина исчезла за дверью с нарисованной фигурой вроде шахматной пешки - круглая голова над юбкой - тот сразу выскользнул в наружную дверь и встал в тени, так, чтобы видеть одновременно стену, куда выходили окна туалетов, и вход.
Но предусмотрительность оказалась излишня. Когда она отворила тяжёлую, массивную дверь с узорчатой бронзовой ручкой - так ходит только тот, кто не смотрит вокруг, артист, ботаник! - юноша неслышно пристроился сзади. Трамвай, в который она села, был двухвагонный. Она села в первый, он во второй. Вышли на одной остановке.
Улицу, по которой она пошла, наполняла темень. Фонарей не предусматривалось. По одной стороне - пятиэтажные хрущёвки, все окна которых были черны. Полночь, а завтра день рабочий. По другой стороне - склады и подсобки местного жэка, мастерские непонятного подчинения, клочок травы и кустов, сходивший за сквер. Напротив сквера она услышала два шага-шлепка сзади - плоскими подмётками об асфальт - и на плечах повисло тяжёлое. Успела согнуться - не упала.
- Отдавай всё, убью!
Дышать было кое-как можно. Угрожавший держался за шею и за плечи, но больше за плечи, в обнимку. И было ясно, что он не достаёт ногами до земли. Вот - отпустил одну руку, шарит снаружи, по куртке, по джинсам. Рука сунулась в карман. Там кошелёк.
- Ыгы-ы!
- Ключ отдай, - просипела она и тоже уцепила кошелёк рукой, свободной от гитары.
Позволил открыть. Взяла ключ от квартиры, он вытащил сложенные вдвое пятёрки.
- Ты! Где остальные? Я видел, тебе великие сотни кидали!
Она молчала.
Он пыхтел. Висеть ему было явно трудно. Однако не спрыгивал.
Вдруг выпалил, почему-то радостно:
- А тогда давай е...ться!
- Ты чо, сдурел? - почти выкрикнула она возмущённо. - Прям здесь, что ль? Айда тогда ко мне...
Хватка налётчика ослабла. Сполз наземь.
Светло-голубая, никакого уже цвета от стирок, куртейка, разорвана на плече - вырван клок с мясом и пришит обратно через край. Лицо умытое. Глаза осмысленные. Не пропитые, не обнюханные клеем или какой другой дрянью. Ростом на голову ниже неё. И юн чрезвычайно, зелено.
Где она могла его видеть?
- Ты чо, одна живешь?
- Эту ночь ночую одна, - ответила в тон ему.
- А часто бываешь... ну...
- Иногда. А ты работаешь, учишься, или так вот промышляешь?
- В `сятом классе... `щё во дворце пионеров занимался... Это... Кружок кибернетики...
- Три года назад занимался?
- Угу.
- А преподов помнишь?
- Третьяков... Иванова...
- А в лицо бы эту Иванову узнал?
- Не-а. Плохо запоминаю.
- Ну, так имею честь снова представиться.
Остановился. Переваривал эту фразу минут несколько.
- А... так ты... вы...
- Да, давай лучше останемся на вы. Как там.
Вошли во двор. Здесь было чуть светлее: над подъездами жёлто горели матового стекла фонари. Она свернула к своему подъезду.
- Не-е, - вдруг замахал он руками. - Стой! Стойте, я ща...
Растерянно остановилась. А он кинулся к подъезду, доставая что-то из кармана. Рывком распахнул дверь - с расчётом остаться снаружи.
И тут случилось сразу много вещей.
Внутренность подъезда озарилась вспышкой. Раздался громкий хлопок. Ему ответил голос изнутри - матюкнулся, и звук падения тяжёлого тела. Но ещё до матюка из подъезда вырвался тип без лица. В нищем свете фонаря казалось, что голова из пластмассы, гладкая, даже отблёскивает пластмассово. Тип невнятно, еле разобрать можно было - проорал:
- Слил! Коз-зёл!
Не тот голос, каким матюгались в подъезде!
Что-то блеснуло - не по-пластмассовому, холодней и острей. Бывший кружковец дворца пионеров отпрыгнул назад, но безлицый превосходил его ростом чуть не вдвое. Наскочил сверху, холодный блеск прочертил в воздухе резкую кривую - и тот согнулся, оседая на асфальт.
А безлицый взмахнул уже рукой в сторону Ивановой, но она инстинктивно закрылась гитарой. Плохо, неумело. Сунула грифом вперёд, туда, где у человека был бы живот. Похоже, он там был. У напавшего ёкнуло внутри, он оступился - нога попала на закраину асфальта - потерял равновесие и упал боком. Головой об лавочку, врытую в землю у подъезда. Негромкий треск, точно разбился арбуз. Больше тип не двигался.
Топот вверх по всем пяти этажам. Суета, звонки, скорая, милиция.
- Этого, может, спасут, - жест рукой на молодого, - а этот, чулок-то натянул, этому каюк, основание черепа. Ничего, третий всё расскажет. Ишь, на лесенке в подвал хотел отсидеться.
Бабушка умирала. Давно уж умирала. Не вставала день, неделю, месяц. И не узнавала ни внука, ни соседок, заходивших иногда помочь. Временами на неё находило - начинала опять о давнем.
- Яшка-то, профессор-то красный, растак-то его, туда же... Своей-то, змее подколодной, написал: тебе бы здесь не понравилось. Мне казал. Ну, у меня переписано, ты видал. Не езди, дескать. А сам бросил, усвистал на материк. В писят четвёртом, как можно стало хоть некоторым. Потом говорили: в Ленинграде они, в трёхкомнатной фатере. Потом на Урале... Каб могла, с неё, змеи, так бы шкуру и сняла, все б увидали, что змея!
Внук слушал. День, неделю, месяц. Бабушкина повесть шла по кругу, точно по заезженной пластинке. Как этот Яшка так и не расписался с ней в поссовете, хотя, если бы не она, кладовщица спецодежды, не видать бы ему этой комнаты, а могла бы и в органы заявить. Слушал, потом что-то как переполнилось и наружу хлынуло - горячей, нестерпимой ненавистью. Взял свою подушку и полиэтиленовый мешок. Бросил мешок на осунувшееся, заострившееся лицо, придавил подушкой к губам, носу, лбу. Под руками подёргалось и стихло.
Подушку на место, мешок в печку. Обшарил полки в шкафу. Ящики стола, который был в барачной каморке и кухонным, и обеденным. Какая-то мелочь от последней пенсии. До Ленинграда не хватит, четыре дня ехать, ну, да там что-нибудь подвернётся.
Колёса поездов пересчитывали стыки. Иногда ссаживали ревизоры на случайных полустанках. Пыхтели районные автобусы - случалось, ссаживали и с них. Ленинград на его глазах переименовали обратно в Петербург. Подворачивалось, конечно, разное. Подработать - тоже, но всё больше спереть, слямзить, цапнуть на шарапа. Иногда прикончить. Следы "подколодной змеи" - сельской учительницы, муж которой уехал от семьи перед войной, когда нависла угроза ареста, завербовался на Север - шли пунктиром. Сестра в Ленинграде - да, была. Померла недавно. Хорошо, поделом. Из деревни на Черноземье? Снова застучали колёса. Тамбов, Пенза, деревни. Сестра в Ленинграде? Да, была. У этой, которая с дочкой на Урал уехала. И опять вагонный перестук - Свердловск, Пермь, Тагил, ещё что-то.
Миновал Новый год, потом ещё один. Подворачивалось разное, но умел уже только одно - слушать и чувствовать рукоять ножа, лежащую в ладони, она исполняла то, что подворачивалось, будто бы сама.
Наконец всё, что говорили разные люди в разных местах, совпало. Трёхкомнатная. И адрес. И подъезд. И дочка, и у той тоже дочка. Тоже змея. Подколодная.
И даже дурачок нашёлся, который эту самую младшую змею знал. И с восторгом клюнул на предложение - либо ограбить, либо дойти за ней тишком до подъезда.
- Марина Яковлевна, ознакомьтесь, пожал-ст, с постановлением о передаче дела в суд.
Женщина лет пятидесяти с чем-то прочитала бумагу. Там говорилось, что расследование закончено, что гражданин N, который с ножом напал на её дочь перед подъездом, умер до приезда "Скорой" и поэтому уголовной ответственности не подлежит, а вот двое других, взрослый и школьник, обвиняются в попытке грабежа.
- Теперь в суд вызывать будут?
- Будут. Вы свидетель. И дочь будут, она потерпевшая.
Марина Яковлевна вздохнула. Следователь хмыкнул - дело житейское.
- Умная ваша дочь, всё понимает. Карман в белье, ишь, - крутнул головой следователь. - Не обвиняемая же. А теперь не для протокола. Что всё-таки значит эта бумажка? Тот, с ножом, при себе таскал? Аж истёрлась.
На грязном тетрадном листке, истёртом на сгибах, было написано сверху печатными буквами: "ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА". А дальше школярским ещё почерком: "Даша! Доехал до места, работаю на стройке, живу хорошо, но тебе бы здесь не понравилось. Твой Яков". Дома хранилась, действительно, почтовая открытка, на каких писало большинство людей до войны. Карточка по-тогдашнему. Штемпель "Воркута" и эти самые слова. Рукой её отца, так и не вернувшегося к семье после поспешного отъезда в тридцать восьмом. Помнила их днём и ночью.
- Не хотите? Что ж, не имею права. Свободны, идите, - сказал следователь.