Мой отец, Борис Владимирович Рубинштейн (Борис Рейн - его литературный псевдоним), родился 20 марта (по новому стилю) 1896 года в Петербурге в семье подмастерья часовой мастерской.
После окончания в 1925 году 1-го Ленинградского медицинского института он начал работать в Центральном Государственном травматологическом институте (ныне Ленинградский научно-исследовательский институт травматологии и ортопедии им. Р. Р. Вредена), где прошел путь от рядового врача до профессора, доктора медицинских наук.
Всю Великую Отечественную войну мой отец провел в Ленинграде, работая в Травматологическом институте (бывшем в то время военным госпиталем) заведующим хирургическим отделением. Здесь он оперировал раненых защитников Ленинграда, переносил все тяготы блокады, писал докторскую диссертацию и вел дневник, который потом лег в основу его книги "Крах Северного вала". В то же время он состоял консультантом-ортопедом ряда госпиталей города и Ленинградского фронта.
После войны в 1947 году он был назначен научным руководителем Ленинградского детского научно-исследовательского ортопедического института им. Г. И. Турнера, в котором смог проработать только пять лет. В 1952 году, в разгар сталинского антисемитизма, его "освободили от обязанностей" заместителя директора, а, попросту говоря, выгнали из института. И вот профессор, доктор наук, после многих и безуспешных попыток найти какую-нибудь подходящую работу устроился простым врачом в созданном им же детском ортопедическом отделении сельской больницы в поселке Токсово под Ленинградом.
Но настал 1953 год, и вскоре он становится главным ортопедом-травматологом Ленинградской области. За 19 лет работы в этой должности им была создана большая сеть ортопедотравматологических отделений во многих больницах Ленинградской области, но которая после выхода его на пенсию постепенно захирела.
Отец вел большую научную работу. Его перу принадлежит свыше 50-ти научных работ. Основное направление его научной деятельности - борьба с полиомиелитом и детским калечеством. Он неоднократно выступал с докладами на научных конференциях и съездах. Им была подготовлена большая школа ортопедов-травматологов, воспитанных на принципах двух крупнейших ортопедов нашей страны - Р.Р. Вредена и Г.И. Турнера.
Научная, педагогическая и практическая деятельность отца, как в мирное время, так и в годы войны, была отмечена многими правительственными наградами. Он являлся почетным членом Ленинградского научного общества травматологов-ортопедов.
Мой отец представлял собою сочетание двух совершенно разных, казалось бы, профессий. В течение 35 лет он, работая в медицине, занимался также журналистикой. Он начал публиковаться в газете "Правда" в 1923 году, еще до окончания института, а в дальнейшем работал во многих центральных и ленинградских газетах и журналах. Им было написано более 1000 статей, очерков, фельетонов и 8 популярных книжек. И большая часть его журналистской деятельности не имела никакого отношения к медицине.
В частности, в 1926, 1927 и 1928 годах он, в качестве специального корреспондента "Правды", принял участие в трех заграничных рейсах на пароходе "Карл Маркс" и на первых советских лесовозах, построенных в Ленинграде, "Товарищ Сталин" и "Правда".
Выйдя в 1972 году на пенсию, отец продолжал плодотворно работать дома, несмотря на первую группу инвалидности. За пять лет он написал четыре книги: "Вокруг Европы сорок лет назад" - о плавании на пароходе "Карл Маркс", "Необыкновенный рейс" - о плавании на первом советском лесовозе "Товарищ Сталин" и предлагаемые вниманию читателя "Крах Северного вала" - о жизни блокированного Ленинграда и "Повесть о старом Петербурге - в которой он рассказывает о своей жизни, делится впечатлениями и взглядами на жизнь и даже анализирует еврейский вопрос в нашей стране. Над этой книгой он работал до последнего дня жизни. Им было предпринято множество попыток опубликовать свои книги. Но тщетны были они, и только из одной из них - "Необыкновенного рейса" - отдельные фрагменты были опубликованы в журналах "Нева" и "Морской флот" и в сборниках "Глобус 1974" и "Солдаты слова".
Незадолго до ухода из жизни он поручил мне при первой возможности издать его труды, т.к. при жизни ему это сделать не удалось.
Я чту память о своем отце. И вот сейчас, живя в эмиграции в Германии, я напечатал весь текст этих двух книг на компьютере и отправил их в библиотеку Максима Мошкова. Я рад, что хотя бы таким образом сумел выполнить поручение моего отца и читатели смогут познакомиться с их содержанием.
Скончался отец 2 декабря 1977 года на 82-м году своей большой и красивой жизни.
В. Рубинштейн
Память располагает более вместительнойкладовой, чем вымысел.
М. Монтень
...Чрезвычайная желательность подобных литературных "путешествий во времени".
Младшие поколения наши не очень хорошо знают даже реальную жизнь сороковых годов. О годах 20-х, и более ранних, у них случается наблюдать неверные, искаженные и просто "никакие" представления.
Лев Успенский
I
НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ
О прошлом Петербурга, Петербурга детства и юности одного из немногих здравствующих петербуржцев, "последних из могикан", родившихся на рубеже столетий, повествует эта книга.
О прошлом, восстановленном по сохранившимся записям, по отрывкам дневников, по собственным газетным и журнальным статьям, по официальным документам и литературным источникам.
Но главное, по воспоминаниям, по памяти, которой природа меня щедро одарила на склоне лет.
Медленно, из потаенных уголков сознания выплывали давным-давно забытые образы и события. Какая-то цепная реакция воспоминаний! Одно нанизывалось на другое. И тогда приоткрывалось туманное окно в минувшее. А минувшее - это три четверти века мировых потрясений, классовых боев, неудержимого бега науки, фантастических завоеваний техники в процессе стремительной научно-технической революции. Две мировые войны, три революции. Крушение трехсотлетней империи и рождение нового, социалистического мира. Исполнилось мне восемь, когда началась русско-японская война. Видел я на Забалканском (ныне Московском) проспекте патриотические манифестации с трехцветными флагами и хоругвями, под охраной городовых. Разношерстная толпа кричала "япошек шапками закидаем" и пела "Боже царя храни"... Мы, дети, тоже, по-своему, переживали трагедию Порт-Артура, предательство Стесселя, ужасы Цусимы. Пели песню о подвиге "Варяга" и "Корейца":
Все громче и громче с "Варяга"
Раздается могучее русское ура...
Революция 1905 года. Страшное январское воскресенье. Просидел я его взаперти дома. Взрослые нам потом рассказали о расстрелах мирной толпы, о казацких нагайках и о предательстве Гапона.
Эх ты, нагаечка, нагаечка моя,
Вспомни ты, нагаечка, девятый января!
Дни всеобщей забастовки 1905 года, Петербург, притихший, погруженный во тьму. Мрак окутал электростанции, газовый завод. Прислуга Нюша извлекает из чулана уже забытые керосиновые лампы. Остановились конки. Торчали они на рельсах без лошадей. Забирались мы, ребята, в вагоны, на империалы, чувствовали себя хозяевами. Замерли железные дороги. Князь Хилков, министр путей сообщений, сам встал у реверса паровоза застрявшего на путях правительственного поезда. Разнеслась по окраинам Петербурга революционная "молитва":
Господи, помилуй царя Николая,
Мать его Машу,
Жену его Сашу,
Бирилева министра,
Хилкова машиниста,
Княгиню Елизавету
И всю сволочь эту,
Господи, помилуй!
Через девять лет обманчивую тишину Европы нарушил выстрел в Сараево. Первая мировая война, сокрушившая Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов. Февральская и Октябрьская революции. Гражданская война. Интервенция. Голод. НЭП. Мирное строительство. Передо мной - послевоенная Европа. И снова страшная война, схватка с фашизмом, блокада Ленинграда, поражение и гибель гитлеризма.
Три четверти века! Для истории - ничтожно мало, для человека - неизмеримо много. Неузнаваемо изменилось лицо земли!
В начале ХХ столетия мы даже и мечтать не могли о том, что так доступно человеку семидесятых годов! На экране телевизора перед ним теперь проходит весь мир, он уже видит и космос. Он смотрит на дому кино, а радио уже давным-давно доносит до него голоса со всех концов планеты. Человек высадился на Луне, его космические корабли опустились на Венеру и на Марс. Равнодушно, как по ступенькам трамвая, поднимаемся по трапу воздушного корабля. Он возносит нас на высоту, где мороз превышает пятьдесят градусов, и со скоростью быстрее звука через несколько часов доставляет на отдаленные континенты.
Фантастически изменилась жизнь нашего поколения.
"Если последние 50 тысяч лет существования человечества, говорит американский социолог Ольвин Тоффлер, измерить числом поколений с продолжительностью жизни 62 года, то получится 800 таких поколений. Из них 650 провели жизнь в пещерах. Только при жизни последних 70-ти поколений оказалась возможной, благодаря появлению письменности, связь между поколениями. Лишь на протяжении последних десяти поколений люди познакомились с печатным словом. Только два последних поколения пользовались электромотором. А подавляющее число всех материальных ценностей было создано на протяжении жизни нынешнего, 800-го поколения". И над ним, над этим поколением, нависла угроза экологической катастрофы.
На заре этого, восьмисотого, поколения чудом техники казался неуклюжий эдиссоновский граммофон. "Диво с трубой". Крутились на диске пластинки от пружинного привода, а из никелированной трубы доносились человеческие голоса, музыка, пение. Сплошные чудеса!
Летом в году не то 1922, не то 23-м, газеты сообщили, что на радиостанции на Лопухинской улице (улица академика Павлова), в виде опыта, по радио будет "говорить Москва". Не было еще никаких приемников, даже самых примитивных. В то воскресенье впервые на радиостанции через наушники я услышал человеческую речь по "беспроволочному телеграфу".
С кино (оно называлось синематографом) познакомился я пятилетним. То были "живые" картины - младенчество "Великого Немого". На утреннике в цирке Чинизелли смотрел я на двигающихся по полотну людей, на бегущую собачку. Промчалась тройка, пошел поезд... Кто мог подумать, что кино когда-нибудь заговорит!
Первые "моторы" (так именовались тогда автомобили) я увидел на Забалканском проспекте совсем малышом. Мало их было в Петербурге. Что же это были за "моторы"?
1895 год. В Санкт-Петербурге появились первые автомобили, немецкие. Чудом сохранился один "Бенц" (в музее в Петропавловской крепости).
Через два года в столицу пришли английские "Олдмобили", а в 1898 году - немецкий "Оппель". В 1899 году петербуржцы увидели французский "Рено" и итальянский "Фиат".
Но ранее (в1896 году) родился мой ровесник - первый русский автомобиль. В Петербурге в доме N 10 в Эртелевом переулке (улица Чехова) в каретной мастерской Фрезе. Об этом "самобеглом экипаже" сообщила тогда газета "Новое время".
Его конструкторы - горный инженер Петр Фрезе и морской офицер в отставке Евгений Яковлев. Первый создал экипаж, второй - двигатель. Машина развивала скорость до 20 верст в час, горючего ей хватало на 200 верст. Готовили серийный выпуск. Была установлена стоимость машины - 1500 рублей. Но... Яковлев внезапно умер. Фрезе пытался наладить в каретной мастерской хотя бы малосерийное производство. Но талантливый изобретатель не сумел организовать его без финансовой поддержки и разорился.
Фрезе и Яковлев. Они были пионерами русского автомобилестроения.
Старый петербургский трамвай моложе меня на двенадцать лет. Строилась линия на Забалканском одной из первых в Петербурге. Крутились мы, мальчишки, около рабочих... "Скоро ли пойдет трамвай?" Вот уже возносятся между путями высоченные металлические столбы, растет причудливая сеть воздушных проводов... Да, вволю потом накатались мы на этом "чудо-трамвае" на выпрошенные пятаки.
Сожалею, не видел я первых аэропланов: не пришлось побывать на Коломяжском ипподроме. Узнавал о первых полетах от очевидцев. Полеты знаменитых летчиков Уточкина, Нестерова, Мациевича, Смита, пролетавших над землей 200-300 метров, волновали нас едва ли не больше, чем нынешних мальчишек полеты на Луну. Видел я только аэроплан знаменитого тогда русского конструктора инженера Сикорского "Илья Муромец", с шумом пролетавший над Забалканским проспектом перед первой мировой войной...
Так было.
Работая над книгой, я был далек от мысли утомлять читателя изложением личной биографии. Скорее, это фрагменты "биографии старого Петербурга" описываемого периода. Книга не относится к жанру художественной литературы, она не является и чисто мемуарной.
Молодому читателю предлагается обширный публицистический и познавательный очерк - рассказ рядового петербуржца о некоторых сторонах быта и культурной жизни Петербурга конца ХIХ - начала ХХ столетия.
Книга в данном варианте не предназначена для опубликования в настоящее время. Она обращена к потомкам. Сыну моему Валерию завещаю я издать ее при изменении цензурных условий.
II
ЗАБАЛКАНСКИЙ ПРОСПЕКТ
1
Осенью 1888 года в мастерской часовых дел мастера Бенцианова, в доме N 18 по Троицкой улице (улица Рубинштейна) уселся за верстак новый подмастерье. Молодой худенький блондин - ему исполнился двадцать один год - приехал в столицу из заштатного городка Могилевской губернии. Его отец, богатый купец, был известен и за пределами губернии. Он торговал и с заграницей, возил на лошадях товары в Германию, на Лейпцигскую ярмарку. Умер. Семья разорилась. Мальчика, круглого сироту, отдали в ученье к часовщику...
У его нового хозяина, старика Бенцианова, кроме часовой мастерской в центре Петербурга, было еще пять дочерей, пять невест на выданье. Вскоре подмастерье Володя стал мужем одной из них и отцом автора этой книги, который родился 7(20) марта 1896 года на Забалканском проспекте N 61, в доме купца Федора Сорокина.
Смутно помню первые голы жизни, себя и окружающих. И часовой магазинчик, прилавки, витрины и "тикающую", убаюкивающую симфонию множества часов.
Памятны поездки на Невский, к бабушке. Синий коночный вагон. По Невскому же ходили нарядные вагоны, красные. Большие, двухэтажные. Особенный был такой коночный запах лака, смешанный с "ароматом" улиц. Винтовая лестница вела на империал. Двухкопеечный, а не пятикопеечный, как внизу. Да и трамваи первое время были двухклассные. Ближе к выходу - пять копеек, вторая половина - три копейки.
Конка в Петербурге в самом начале столетия была единственным видом общественного транспорта. Ее пассажиры - горожане различных чинов и состояний. На извозчиках каждодневно дороговато было даже для среднего обывателя (короткий конец - пятиалтынный, четвертак). Вот и увидишь на конке бок о бок с мастеровым мелкого чиновника со звездочкой в петлице (коллежского регистратора, "елистратишку" по терминологии будочников и департаментских швейцаров). Рядом с неряшливым ремесленником - разодетую барыньку в модной трехэтажной шляпке. Шляпка удерживалась на голове дамочки длиннущими шпильками, их острые концы торчали наружу и, естественно, держали под угрозой глаза пассажиров. Помнится, петербургский градоначальник "свиты Его Величества генерал-майор" фон дер Лауниц издал "исторический" приказ: "воспретить проезд на конках и в трамваях пассажиркам в шляпках без предохранительных наконечников на шпильках". Генеральская "техника безопасности" долго служила объектом остроумия репортеров.
Ну а империал (за три копейки) заполнялся, конечно, простонародьем. Рабочие, приказчики, модистки, белошвейки, школьники, студенты. Настоящий был он, империал, пролетарский. Вот почему на него иногда взбирался Дмитрий Иванович Менделеев, пишет в своих воспоминаниях ученик его И. П. Младенцев. Великий химик садился на конку на остановке у Главной Палаты Мер и Весов (конка ходила тогда по Забалканскому проспекту от Сенной площади до Московских ворот). Проедет Дмитрий Иванович на импе6риале в оба конца (за 6 копеек), вернется домой обязательно со словами: "Люблю мужицкие умные речи слушать". И расскажет, о чем там говорили, на империале.
На скамейках империала пассажиры сидели спиной друг к другу. Зимой на империале было не особенно уютно. Зато летом, какой простор! Перед восьмилетним петербургским "Колумбом" открывалось новое, невиданное, незабываемое. Как любой ребенок в этом возрасте, каждодневно он превращался в первооткрывателя. А сколько можно было узнать за один только день!
Наблюдаю с империала, как лошади тащат наш вагон на мост, мне доселе неведомый. По обе стороны Фонтанки охраняют его какие-то металлические существа, не то полулюди, не то полуживотные. По два на каждом берегу. Что это?
Не беда, думаю. Сегодня же выпытаю у домашних, у сестры - гимназистки шестого класса или у соседа - студента-универсанта. Сфинксы - вот кем оказались эти гиганты на мосту! Студент сказал, что им больше трех тысяч лет, что перевезли их в Петербург из Египта (он не знал сам: сфинксов отлили на петербургском заводе Бэрда).
И назвали мост Египетским.
Через два года ходил я сюда смотреть, что осталось от моста... В мае с парада на Марсовом поле в Царское село возвращался конногвардейский полк. Шли войска, гремели оркестры. Мост обрушился внезапно, с оглушительным грохотом увлекая в Фонтанку всадников и лошадей. И на десятилетия осиротели мрачные сфинксы.
Египетский мост, как известно, восстановили ленинградцы в 1955 году...
Когда стал постарше, учился в городской школе, учительница снабжала нас, учеников, бесплатными билетами на конку. И пускался я в далекие путешествия по городу и обязательно на верхотуре. Смеялся отец над моими коночными путешествиями: "В извозчики, что ли, собираешься?.."
Мой дед к моменту моего рождения был уже состоятельным человеком. Часовую мастерскую он продал и открыл перчаточный магазин и мастерскую на Невском, 82. Магазин этот стал модным в высшем петербургском обществе.
Взгромоздившись на высокий стул (5-6 лет мне было), смотрел я на шикарных "теть", на гвардейских офицеров, лицеистов, правоведах в треуголках, на камер-пажей в касках с шишаками. У прилавков суетились тетки.
Дед умер, когда мне было шесть лет.
Тетки одна за другой повыходили замуж. Все менялось. Но бессменно в мастерской, за магазином, работала мастерица-перчаточница Маша. Никто не называл ее по отчеству, никто из нас, детей, не знал ее фамилии. Маша и Маша. Сгорбившись, сидела она с раннего утра и до вечера за перчаточной машиной и строчила, строчила... Посматривала на детей теплыми, добрыми глазами, Шли годы, мы взрослели, становились подростками, а она, седеющая женщина, горбилась еще больше, и все строчила и строчила.
Стали постарше и поняли, как жутко эксплуатировали эту безответную труженицу наши родственники, превратившиеся из бедных ремесленников в зажиточных буржуа.
Жили мы в небольшой квартирке второго этажа, с низкими потолками, с окнами на проспект. Одна комната - столовая, метров в двадцать пять, вторая - спальня родителей, метров в пятнадцать, третья - такая же, "универсальная" комната. В конце коридора - кухня.
Платили домовладельцу в месяц тридцать рублей. Ранее "универсальная" комната предоставлялась сестре и брату. Позже сдавалась студентам за 10-12 рублей. А сами уплотнялись в столовой.
Прислуга спала на кухне, на длинном деревянном ящике для дров.
Ванной, конечно, у нас не было. Ходили в баню. Ближайшая "торговая баня" находилась напротив нашего дома - в доме N 58 (рядом с теперешним Фрунзенским универмагом).
В баня доминировал "классовый" принцип. Четыре класса - 5, 10, 15 и 20 копеек. Последний - это уже была "господская" баня, с мягкими диванами, бархатными под бельевыми чехлами, с зеркалами. Могли здесь потребовать "парщика" вас помоют, остригут ногти, срежут мозоли, понятно, за дополнительную оплату. В общем, "господская баня" обходилась примерно в полтинник. Что делалось в пятикопеечной бане, не знаю. Знаю только, что там "простонародье" занималось не только мытьем, но и стиркой своих рубах и подштанников...
Квартира выходила на парадную лестницу, где неизменно пребывала огромная фигура швейцара Гаврилы в ливрее, в фуражке с золотыми галунами.
Чрезвычайное событие! В 1906 году у нас в квартире появился телефон. Сказка для ребенка, твердо запомнившего через семьдесят лет даже тот самый номер - 474-74, напоминавший, что тогда в Петербурге уже было более сорока тысяч телефонов.
Аппарат был сооружением громоздким. Деревянный ящик - миниатюрная настенная конторка - с двумя черными кнопками: А и Б. Первая для абонентов с номерами до 20000, вторая - от 20001 до 40000 и далее. Выше был укреплен никелированный микрофон, сбоку на рычажке висела черная тяжелая слуховая эбонитовая трубка. Говорить приходилось стоя. У избранной элиты были настольные аппараты.
Телефонный король швед Эриксон выпускал телефонную аппаратуру на своем петербургском заводе. Только в послевоенные десятилетия (имеется в виду Великая Отечественная война - В.Р.) этот доисторический примитив уступил место современным красивым аппаратам АТС, а "телефонных барышень" заменили безмолвные электронные искатели.
Много лет на Большой Морской улице (улица Герцена) 22, по соседству с дворцом знаменитого придворного ювелира Фаберже (где теперь ювелирный магазин "Яхонт") в операционных залах единственной в Петербурге телефонной станции за пультами неутомимо манипулировали цветными шнурами "телефонные барышни". Вы нажимаете кнопку А (или Б). Мгновения - и до вас доносится спокойный, часто мелодичный девичий голос: "Станция! Группа А".
Я не вижу этих " невидимых фей". Но я знаю, сколько терпения, выдержки и такта надобно, чтобы не реагировать на выходки какого-нибудь безусого офицерика или чиновного сноба-аристократа, не желающего ждать ни секунды:
- Эй, вы, барышня! Плохо, медленно работаете! Соедините меня со старшей дежурной!
Жалоба вельможи... Дорого она могла обойтись "невидимой фее"...
Молчи, Сожми губы, не отвечай на похабные остроты полупьяного абонента!
- Барышня, вы еще не проснулись? Вы так со всеми спите, как со мной?..
Они, петербургские телефонистки - корректные исполнительные "автоматы". В большинстве - любезные, отзывчатые, доброжелательные.
Эпизоды далекого детства.
Телефон на стенке в передней - соблазнительное зрелище. А какое развлечение! Родителей дома нет. И трезвоним мы по первым попавшимся в телефонной книжке номерам. Как услышим чей-то голос, пропищим что-то в микрофон и с хохотом повесим трубку на рычаг.
Бывало "телефонные барышни" сообщали родителям о наших похождениях, грозящих неприятностями. И, иногда, серьёзными.
Всем известной фигурой в Петербурге был В. М. Пуришкевич, богатый бессарабский помещик (в историю он вошел как участник убийства Распутина). О его хулиганских выступлениях в Думе знала вся Россия. Родителей дома не было, и мне в голову пришла "гениальная" идея: позвонить ему, Пуришкевичу. Услышать голос этого знаменитого человека! Лев (мой брат) меня поддержал. Нашли в телефонной книжке номер. Точно помню: 40-35.
С трепетом нажимаю на кнопку А, телефонистка отвечает. Подделываясь под бас, называю номер. Барышня повторяет номер и соединяет. Слышу грубый мужской голос. Он! Наверное, он!
Пытаясь говорить басом, спрашиваю ("выступление" подготовлено заранее):
- Это часовая контора Рабиновича? Скажите, ходики у вас есть?
Чуть не свалился со стула (я не доставал до микрофона). На меня обрушился поток площадных ругательств. Поток этих "любезностей" завершился троекратной сакраментальной фразой взбешенного Пуришкевича:
- Советую н...ть себе в рот! Болван!
Когда родители вернулись, им позвонила телефонистка. Она слышала все... Расправа была короткой. Плетка из электрического шнура и запрещение без позволения подходить к аппарату.
Пуришкевич не реагировал: таких "собеседников", наверное, у него было предостаточно.
Стали мы выпускниками, потом студентами. И, порой, устанавливали контакты с невидимыми "феями", пользовались их любезностью. Лев, например, отличался богатырским сном, на него не действовал ни один будильник. И он договаривался с "телефонными барышнями", и они давали по утрам трели, способные разбудить медведя. А во время выпускных экзаменов такие телефонные концерты продолжались две недели.
Порой мы справлялись о времени у наших невидимых незнакомок, а, бывало, занимались с ними "светской" болтовней, но... после полуночи. Когда блюстительницы нравственности, свирепые старшие дежурные, уже спали в своих постелях.
Откровенно говоря, набирая номер, иногда с грустью вспоминаешь навсегда исчезнувшие голоса "телефонных барышень" с их неизменными привычными вопросами:
- Станция! Группа Б!
Тридцать три года прожил я на Забалканском проспекте. Шумная эта "Московская дорога" начиналась в ХVII веке на так называемой "Московской стороне" города Санкт-Петербурга. Отходила она от Сенной, оживленного торжища столицы, и соединяла ее с центром страны и с Западной Европой. Вдоль Московской дороги и на прилегающих землях трудом крепостных воздвигались дома-усадьбы столичной знати. По топкому берегу Фонтанки тянулась огромная загородная усадьба Артемия Волынского, кабинет-министра Анны Иоанновны, обезглавленного Бироном.
А жил Артемий Петрович в центре Петербурга во дворце на Большой Конюшенной улице на углу Волынского переулка, сохранившего свое название до наших дней. Дворец не сохранился. В самом конце ХIX века на его месте вознесся первый в столице универсальный магазин Гвардейского Экономического общества (ныне Дом Ленинградской Торговли - ДЛТ).
Бирон приказал закопать тела Волынского и его товарищей - горного инженера Хрущева и архитектора Еропкина - подальше от центра города. На Выборгской стороне, на проспекте Карла Маркса, во дворике Сампсониевского собора за железной оградой, в нескольких шагах от тротуара чернеет металлическая плита - могила казненного кабинет-министра и его единомышленников. Памятник сооружен на общественные средства в 1885 году. Высечены на памятнике пламенные стихи Рылеева:
Сыны отечества! В слезах
Ко храму древнего Сампсона!
Там за оградой при вратах
Почиет прах врага Бирона
В 1782 году Екатерина Вторая приказала на земле Волынского построить первую в Санкт-Петербурге больницу. Проект фасада, выходящего на Фонтанку, сохранившегося и поныне, императрица поручила Джакомо Кваренги. Больница была предназначена "для простонародья и многих обоего пола людей, кои не имеют пристойных для врачевания особых мест". Об этой "пристойности" напомнил нам позднее Лесков: "...тогда один подлекарь сказал городовому везти больного в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают".
Больницу именовали Обуховской (*1). Находилась она около моста через Фонтанку на Московской дороге, построенного подрядчиком Обуховым. Мост - оригинальный по конструкции: деревянный с поперечной щелью (сантиметров семьдесят) посредине - для пропуска ночью мачтовых судов. Днем щель закладывалась досками.
"Московскую дорогу" называли и Большим Царскосельским, и Обуховским проспектом. В 1878 году стал он Забалканским, в честь героев Шипки и Плевны, возвращавшихся из-за Балкан с войны 1877-1878 гг. Они проходили по проспекту через Московские Триумфальные ворота, воздвигнутые в сороковых годах в честь победы в русско-турецкой войне 1828 года (архитектор В.П. Стасов). Тогда появилась и Софийская улица (в честь столицы Болгарии) (*2). Тридцать девять лет проспект напоминал о мощи русского оружия. В 1917 году стал он Международным...
По географическому Пулковскому меридиану проспект перерезал южную часть города. Оживленный, многолюдный, шумный. Дорога на Москву и в царскую резиденцию - Царское Село. Грохочущие обозы ломовиков. Роскошные выезды петербургской знати, позже - шикарные автомобили. Мчались по проспекту гонщики первых автопробегов. Шла гвардейская кавалерия - на парад, в лагеря, на генеральские похороны к Новодевичьему монастырю.
Похороны такие - зрелище. О приближении процессии двор узнавал мгновенно. Ватагой мы вылетали на проспект, где городовые уже наводили порядок.
Траурную процессию возглавлял тамбурмажор. В черной ливрее, в треуголке с плюмажем торжественно шествовал он, опираясь на серебристый жезл. Следом, попарно, офицеры с орденами покойного на шелковых подушечках, священники в блистающем облачении.
Черная колесница с катафалком под высоким балдахином, Три пары рослых лошадей цугом под черными попонами с султанами на головах ведут под уздцы факельщики в черных цилиндрах. За колесницей - провожающие. Золотое шитье придворных, красные мундиры сенаторов, белые брюки камергеров.
Но для мальчишек самое интересное - войска! А какие? Сие зависело от чина, в каком покойник отбывал на тот свет. Если "полный генерал"... Тогда под шопеновский марш печатала шаг рота лейб-гвардии Павловского полка в красных остроконечных киверах (оставленных им Павлом 1 в память похода с Суворовым через Альпы). Ну, а далее восторг мальчишек достигает предела. Кавалерия! Кавалергарды... На черных лошадях, в медных касках с орлом, в медных кирасах поверх белых колетов, с пиками и флажками.
И, наконец, батарея гвардейской артиллерии. Через полчаса она заговорит на территории Новодевичьего монастыря.
Возвращаясь из школы (учился я тогда в народном четырехклассном училище на Садовой 55), осторожно пересекаю Садовую, обходя оживленный старый Сенной рынок, самый богатый в Петербурге. В его главных корпусах под стеклянной крышей бесчисленные деревянные лавки и ларьки. Похаживали около лавок румяные молодцы-ярославцы, зазывая покупателей веселыми прибаутками. А около неопрятных харчевен в нижних этажах и на грязных дворах, у "казенок" и "распивочных" немало всякого сброда - оборванцев, нищих, подозрительных людей...
Сенная! Шумный перенаселенный торговый центр столицы. Привычно нависают над ней купола церкви "Спаса на Сенной", шедевра русской церковной архитектуры. (На ее месте ныне станция метро "Площадь мира", а трамвайная линия напрямую перерезала бывший рынок).
Сенная столетиями оставалась самобытной. В начале века двадцатого она мало отличалась от торжища девятнадцатого, судя по описаниям современников. Всегда переполнялась она петербуржцами разных званий - от простолюдинов до особ чиновных и вельможных. Так же поглощала она, Сенная, съестные припасы, доставленные как для живущих в роскошных апартаментах богачей, так и для бедноты, обитающей в своих каморках.
Мороженые осетры, стерляди, белуги растянулись на розвальнях, как бы вспоминая о родных просторах Волги; ощипанные гуси на возах. Рябчиков и тетеревов - тысячи, навезли их из северных лесов; курицы разных губерний: и хохлатки, и цесарки, и наши землячки кудахчут, не ожидая беды над головой.
Свиньи рядами ждут очереди, чтобы попасть на столы в качестве запеченных ароматных окороков...
Такой и запечатлелась в моей памяти Сенная: разноголосая, горластая, мычащая, кудахчущая, блеющая и визжащая...
Выхожу на Забалканский по правой стороне. На самом углу вознесся новый дом Акимова-Перетца (N 1). А наискосок, на левой стороне, желтеет мрачный кирпичный забор под номером 6. За ним какие-то дворы, кирпичные низкие строения, уходящие к набережной Фонтанки. Вот из-за них и было мне запрещено ходить по той стороне проспекта. Это - Вяземская лавра, глубокое петербургское дно, пристанище подозрительного, подчас, преступного сброда. С опаской прохожу мимо, с любопытством посматривая на подозрительных типов в живописных лохмотьях, снующих в лаврских воротах.
Ныне не осталось и следов от лаврских притонов (*3). Владельцы их князья Вяземские в 1910-1911 годах срыли лавру до основания и начали застройку участка. Построили первые два шестиэтажных дома под номером 6 с проездом между ними. Начало новой улицы от Забалканского до Фонтанки. Но... война и революция. Князьям Вяземским было не до строительства. Так территория бывшей лавры и осталась недостроенной. Теперь здесь - Октябрьский колхозный рынок.
Потрясая ранцем, прохожу мимо дома N 9. Постоянно толкутся здесь студенты с наплечниками, с коронами и вензелями "А". Институт инженеров путей сообщения имени императора Александра 1 (ныне - институт инженеров железнодорожного транспорта имени академика В.Н. Образцова).
Перехожу Обуховский мост. Направо - огромное, с колоннами, здание на углу. Со стен, над окнами первого этажа, смотрят на меня каменные львы с кольцами в зубах. На каменных лафетах - старинные пушки. Это - Константиновское юнкерское артиллерийское училище. Поглазев на пушки, (в который раз!), шагаю дальше.
На другой стороне проспекта во дворе дома купца Серапионова (N 20), в начале столетия доживал свой век "вокзал дилижансов". Развозили эти колымаги петербуржцев до мест, куда еще не дотянулась "чугунка". В соседнем, двадцать втором, - частная гимназия Штемберга, а в двадцать четвертом - большой книжный магазин Базлова.
Базлов! Снова чудесная машина времени уносит автора в глубину десятилетий, и возникает цепная реакция воспоминаний.
...Десятилетний школьник, стою я у прилавка базловского магазина. Из кармана пальтишка вытаскиваю заветный рубль. Подарок дяди из Варшавы: рубль - на книгу. Она уже у меня в руках: жюль-верновский "Таинственный остров".
Помню, входит в магазин высокий старик в сером длинном пальто, в серой широкополой шляпе. Выбивается до плеч грива седых волос. Широкая книзу борода опускается на грудь.
Низко кланяясь, бежит навстречу, семеня ножками сам толстенький Базлов.
- Ваше высокопревосходительство! - в поклоне сгибается владелец фирмы. Но увидя недовольный жест старика: - Дмитрий Иванович! По вашей записке подобрали и по химии, и беллетристику: Рокамболя, Купера...
Старик подходит к прилавку, берет моего Жюля Верна, смотрит на меня сверху вниз и треплет по вихрастой голове.
- М-да... - басит он. - Правильно, малыш. Жюля Верна я сам люблю перечитывать... А Майн-Рида читал? Нет? А там про индейцев, про пампасы... Интересно. И тебе для географии полезно.
И Базлову:
- Дайте ему "Понтиак, вождь оттавов". За мой счет.
Летел я домой, как на крыльях. Еще бы! В ранце и Жюль Верн, и Майн- Рид!
Завертывая книги, сказал мне тогда старый приказчик:
- Мальчик! Запомни на всю жизнь! Книжку тебе подарил Менделеев, Дмитрий Иванович. Большой ученый. Вон, видишь, напротив - дом с башней? Главная Палата мер с весов - он ее и построил.
Ничего я, десятилетний, разумеется, о Менделееве не знал. Сосед, студент, сказал, что это великий химик, что он создал какую-то замечательную систему элементов. А я тогда толком и не знал, что такое химия...
Морозный январь следующего, 1907, года. Человеческое море на площади у Технологического института. Медленно движется траурная процессия. Колышется над нею огромное полотно с расчерченными рядами клеток с непонятными мне, и потому какими-то таинственными, цифрами и латинскими буквами.
- Вот она, его гениальная периодическая система элементов, сказал своему соседу стоявший сзади студент-политехник. - Она провожает его в бессмертие!
На уроках химии нам ее расшифровал химик Борис Иванович Субботин, тайны клеток этой бессмертной таблицы, созданной тем самым старцем, у прилавка магазина Базлова на Забалканском проспекте...
Под номером двадцать шестым - каменная ограда Технологического института Николая II.
Революционным был Технологический институт, его студенты и профессора были антиподами своих соседей, реакционных путейцев. Студенты-технологи всегда шли в первых рядах революционной молодежи. Социал-демократическая группа технологов стала костяком "Союза борьбы за освобождение рабочего класса".
В 1905 году на Технологической площади часто проходили бурные митинги, с "участием" казаков и конной полиции. Однажды и я, девятилетний, оказался участником такого митинга.
В один августовский день выбежал я из парадной на Забалканском на обычную встречу с приятелями-мальчишками с нашего двора. Тут как тут и Колька Петров, прачкин сын, мой сосед по парте в городской школе.
- Борька! Бежим к Технологическому!
- А что?
- Бежим! Митинг, говорят, там...
Митинг так митинг - слово нам, мальчишкам, уже знакомое.
Перед Технологическим институтом - море голов. И на площади, и на соседних улицах. Головы обращены к балкону над главным входом. С балкона к толпе обращается какой-то "дяденька" с черной бородой. О чем он говорит, мы не понимаем, но всё же пробираемся поближе. И вдруг пронзительный истошный крик:
- Казаки!!!
Они налетели с гиканьем и свистом с двух сторон (сотня, не меньше): с Бронницкой и от Первой Роты (все Красноармейские улицы назывались тогда Ротами лейб-гвардии Измайловского полка). Врезались в толпу, опрокидывали, топтали. Свистели нагайки, гуляли по головам, по спинам, по чему попало. Спасаясь от нагаек, люди прижимались к стенам домов. Но свирепые донцы лупили, лупили и лупили.
Перепугались мы с Колькой до смерти. Помчались по Забалканскому что было силы. Прошмыгнуть бы куда в ворота! Как бы не так! Полиция предусмотрела это: дворникам было приказано ворота закрыть. Слава богу, небитыми добежали до спокойного Клинского проспекта. Испугом отделались, и только. Зато дома за "участие в революции" всыпали нам крепко. (Только через много лет я узнал, что Дяденька с черной бородой" был профессор Мартенс, в первые годы советской власти посланный в США во главе торгово-промышленной миссии).
"Техноложка" была популярна среди петербургского студенчества и своей дешевой кооперативной столовкой. Вход туда со стороны Забалканского был свободным. Дешево мог пообедать здесь студент. Столовая эта всегда была многолюдной и шумной. На этом участке Забалканского от Сенной до 2-й Роты находилось множество институтов: Институт инженеров путей сообщений, Институт гражданских инженеров (теперь Инженерно-строительный), Технологический институт, Ремесленное училище цесаревича Николая и первый в России Женский Политехнический институт (наискосок от Технологического, на углу Загородного и Серпуховской улицы). Столовка "техноложки" в годы реакции сыграла свою роль в революционном движении питерских рабочих. Одно время здесь была основная явка РСДРП. Сюда стекалась информация с рабочих окраин, отсюда выносились листовки и нелегальная литература...
На углу 4-й Роты миную сад с красивой решеткой. В глубине - желтый двухэтажный дом типа барского особняка. Скрытый деревьями, он мне представляется каким-то таинственным. Позже узнал, что это - Императорское Вольно-экономическое общество. В 1905 году здесь заседал и здесь же был арестован первый Петербургский Совет рабочих депутатов во главе с Хрусталевым-Носарем, и здесь же была объявлена всеобщая забастовка.
После Февральской революции в доме в саду поселился возвратившийся из эмиграции Георгий Валентинович Плеханов. Здесь он редактировал газету "Единство". В 1923 году в доме Вольно-экономического общества был создан "Дом Плеханова" с богатейшим архивом выдающегося русского марксиста.
Парадокс! По соседству с этим очагом революции 1905 года, на 4-й Роте, в квартире погромщика доктора Дубровина орудовал штаб "Союза русского народа" - оплота царизма и реакции...
А вот и 7-я Рота. Каменный верстовой обелиск екатерининских времен. Начиналась от него пролетарская часть Забалканского проспекта. Ныне он покрыт асфальтом, по нему пошли автобусы и троллейбусы, на углу Обводного, на пустыре, вознеслась громада Фрунзенского универмага. Но общий облик этой части проспекта остался прежним.
В ХIХ веке петербургский архитектор Сивков возвел здесь "ансамбль" доходных многоэтажных домов. Громада эта начиналась нашим угловым домом (N 61), занимала весь прямоугольник Софийской улицы и выходила на Обводный канал.
- Извозчик! Сивковы дома!
Вы садитесь в пролетку и "Ванька", лениво погоняя лошадей, везет вас точно к углу Забалканского и Софийской.
Проспект за Обводным каналом, за Ново-Московским мостом, нам, малышам, представлялся мирком, полным опасностей и неожиданностей. "За мостом!" Нам, еще младшим школьникам, запрещалось туда ходить. Пугали "горячим полем" и другими "страхами".
Невдалеке, на Обводном, дымила круглая башня газового завода. Первым он появился в России, в 1839 году. И на Невском, от Адмиралтейства до Аничкова моста замерцали тогда газовые фонари. В дни моего детства газовые фонари тускло освещали еще многие улицы столицы.
Темные контуры Московских Триумфальных ворот наводили на нас страх. Мы, малыши, различали их уже с угла Софийской улицы. За воротами начиналась вот эта "загадочная московская застава".
За мостом справа - огромная территория городской скотобойни и скотопригонного двора. Она доминировала над проспектом, наводняя воздух гаммой специфических ароматов. По обе стороны ворот Скотопригонного двора (где теперь станция метро "Фрунзенская") на каменных постаментах, свирепо озирая шумную улицу, стояли два огромных медных быка - великолепные скульптуры Василия Демут-Малиновского. Их знал каждый петербуржец. Тоже не надобно было называть извозчику улицу, номер лома. Скажите "Ваньке": "К быкам!" и он доставит вас на Забалканский, к воротам Скотопригонного двора.
Увезли демутовских быков с Забалканского проспекта. В тридцатых годах их поставили перед зданием мясокомбината.
К Скотопригонному двору тянулась железнодорожная ветка, которая близ пересечения Забалканского проспекта и Обводного канала оканчивалась платформой "Бычья". Частенько пробирались мы к платформе поглазеть на выгрузку ревущего и мычащего "товара".
Притихла платформа уже в конце 1917 года. А зимой 1918 года "бычий вокзал" стал совсем пустынным и заброшенным.
Мартовской ночью к Бычьей подошли... три пассажирских поезда. Тихо и без огней.
Вспоминаю Петроград в начале марта 1918 года. Брестский мир был подписан, но немцы продолжали наступать. Столица под угрозой окружения. И ВЦИК решил перевести правительство в Москву. Отъезд правительства готовился в глубокой тайне.
От Бычьей три поезда должны были подойти к "Цветочной площадке" (за забором у Заставской улицы), близехонько от Забалканского и Московских ворот. Ветка от Цветочной выходила на главный путь Николаевской дороги, минуя вокзалы. От Бычьей на Цветочную, здесь принять пассажиров и скрытно отправить поезда в Москву. Произошло это поздно вечером 10 марта 1918 года...
Перед первой мировой войной проспект "за мостом" стал застраиваться. Но в первозданном виде оставалось пресловутое "Горячее поле" - огромный пустырь, недалеко от скотобойни, граничивший с Забалканским. Излюбленное пристанище темных элементов городского "дна". Опасалась их в вечерние и ночные часы даже полиция.
На месте "Горячего поля" незадолго до Великой Отечественной войны вознесся огромный жилой дом под номером 79, как раз против шестнадцатиколонного "Дома Союзпушнины". Страшное "Горячее поле" осталось только в памяти современников.
Трамвайная линия была проведена уже в 1908 году по всему Забалканскому, от Сенной до границы города за Московскими воротами. Маршруты третий и шестнадцатый. "Тройка" (она и ныне гостеприимно встречает пассажиров красно-зелеными огнями) пересекала весь Петербург с севера на юг.
Фронтовой суровой дорогой стал маршрут N 3 в грозные блокадные дни, и частенько, до самого снятия блокады приходилось мне пользоваться этим "фронтовым" маршрутом - из "Ленинградской правды" в расположение 42-й армии у подножья Пулковской горы.
2
Итак, у родителей нас было трое. Трое, названных русскими именами: Мария, Лев, Борис. Странно? Странным это оказалось и для начальника паспортного отдела милиции, когда я менял просроченный паспорт. Было это в октябре 1952 года, когда Сталин спустил своих "гончих" на охоту за "черноголовыми". Милиционер потребовал метрику...
Русские имена еврейским детям? В конце ХIХ и в начале ХХ века это, в Петербурге, приняло массовый характер. Такая "русификация" проникла и в патриархальные семьи.
Наша семья, по существу, патриархальной и не была. В ней даже не был принят еврейский язык (жаргон). Родители между собой говорили по-русски, переходили на жаргон, когда надо было что-нибудь скрыть от нас. А мы так и не овладели жаргоном: не было и желания, да и надобности.
Но нас, мальчиков, обучали древнееврейскому языку, языку талмуда и Пятикнижия Моисеева. Мертвый этот язык древней Иудеи (и современного Израиля) был нужен для чтения молитв. Читать-то мы научились, но переводить не научились никогда.
Лицемерная была это игра "в бирюльки". Позже появились молитвенники с двойным текстом - древнееврейским и русским - молись на любом. Такая учеба продолжалась года два-три.
Национальные обычаи в семье формально соблюдались. Пища была "кошерной". Мясо "кошерное" покупалось в еврейской мясной лавке. Оно было дороже "русского" на несколько копеек за фунт. Скот забивался на бойне евреями-резаками (шейхедами), их почитали, как раввинов. На туше ставилось клеймо на древнееврейском языке. Все же, религиозный запрет не мешал покупать различные продукты в русских лавках...
Любил я национальные праздники: в эти дни буфет загружался, появлялось там много вкусных вещей, особенно сластей, которые я с удовольствием вспоминаю и сейчас.
Многочисленные осенние праздники: "Рош Гашана" Новый год (летоисчисление отсчитывалось от "сотворения мира", что-то около пяти с половиной тысяч лет), "Йом Киппур" судный день и "Симхастейре" день прощения.
В дни еврейских праздников на улицах Петербурга появлялись степенные господа в сюртуках и цилиндрах, важно шествующие в синагогу или молельню (мы ее называли моленной), заложив руки за спину. Отец тоже облачался в сюртук, надевал цилиндр. Ну и шикарный был у него вид! Мы с Левой, оставаясь дома одни, любили забираться в шкаф, с благоговением извлекать цилиндр из картонки и с ним красную бархатную подушечку. Как приятно было разглаживать подушечкой гладкую блестящую поверхность цилиндра! Красоваться в нем перед зеркалом. Детские грезы! Вырасти и выйти в цилиндре на улицу, да еще в "крылатке", Как на картинке в хрестоматии... Как Пушкин...
Нет, не суждено было нам ходить в цилиндрах..
В праздничные дни усердно молились... В Петербурге была одна синагога, хоральная, на Лермонтовском проспекте, у Офицерской улицы (улицы Декабристов). Чудесное архитектурное сооружение в мавританском стиле, она напоминает магометанскую мечеть. Хоральной она называлась потому, что служба проходила в сопровождении замечательного хора мальчиков. Там пели выдающиеся канторы (священнослужители) и, среди них, знаменитый в то время тенор Сирота.
Одна синагога не могла вместить всех петербургских евреев. Поэтому в праздничные дни служба проводилась и в снятых на это время залах и в больших буржуазных квартирах. Снимали зал Павловой на Троицкой улице, зал фон-Дервиза на Среднем проспекте Васильевского острова и другие.
Наше семейство посещало моленную в квартире богатого купца Рубашева на Забалканском проспекте, угол 7-й Роты. Мы, мальчики, молились там не очень усердно, зато время проводили весело. Нередко нас насильно приводили в зал и заставляли "молиться" под наблюдением отца. Он стоял в ермолке и талесе, похожий на бедуина пустыни. И мы с ним читали молитвы по молитвеннику, раскачиваясь, как и он, в такт чтению. "Молились", не понимая ничего.
Рядом, в большой комнате, прикрытой огромной портьерой, певуче и плаксиво надрывались женщины (в хоральной они молились на хорах).
Впоследствии мы уразумели, что многие молящиеся умели только читать по древнееврейски, не говоря уже о женщинах: у тех в руках были молитвенники с русским переводом...
Молились два раза в день - утром и вечером, по несколько часов.
Жуткая служба была в Судный день (Йом Киппур), когда закон Моисея приказывает всем евреям сутки голодать. Служба превращалась в стенания и плач. Женщины усердно старались пролить максимальное количество слез. Но сие не всем удавалось. А в соседней комнате мы, мальчишки, занимались веселыми играми, пока нас не прогонял свирепый старик Рубашев.
Но зато все правоверные евреи здорово веселились в моленной в веселый праздник Симхастейре. После службы и молодые, и бородатые патриархи - все пускались в пляс.
В этих моленных вырисовывалось деление на две, вечно дискутирующие секты: "хасидов" и "миснагдим". Как правило, "миснагдим" представляли более богатые слои населения.
Мы были "хасиды".
Но особенно запечатлелась в детской памяти еврейская пасха. Начиналась она с того, что из ближайшей еврейской лавки Мере Ароновой, одновременно с кругленьким счетом, доставлялись две огромные круглые высокие корзины. Одна - с мацой, другая - с разными национальными пасхальными лакомствами. Были тут и всякие маки, и обсахаренные фрукты, и разные, невиданные в русских магазинах, печенья т сласти.
К пасхальным дням квартира очищалась от всего так называемого "хомейц", то есть изгонялось все хлебное и связанное с хлебом. Извлекалась из сундуков особая пасхальная посуда. В эту пасхальную неделю все лишались хлеба и должны были есть мацу (питаться, как те евреи в пустыне аравийской - опресноками из манны небесной).
Но зато "наказание" возмещалось множеством национальных блюд, по части которых моя мать была непревзойденным виртуозом. Ну как же не вспомнить фаршированную рыбу, кисло-сладкое мясо, знаменитый цимес, шнель-клопс с целым яйцом и, наконец, бульон с "кнейдлах", с этими потрясающе вкусными "бомбами" из мацовой муки.
Итак, на кусочке хлеба целую неделю! Исключение делалось только для прислуги.
Торжественно обставлялся первый обед, первый "сейдер" по возвращении из моленной. Белоснежное столовое белье, свечи в треножниках, яркий свет висячей керосиновой (позже электрической) под абажуром лампы, зажигались свечи и в бра на стенах столовой.
"Сейдер" проходил по строгому ритуалу.
Отец в ермолке вел "заседание" с молитвенником в руках. Перед каждым прибором - серебряная стопка с церковным вином и серебряная ложечка. По знаку отца каждый из нас десятикратно выливал ложечкой вино из стопки в блюдце, и все хором сопровождали эту процедуру десятью словами на древнееврейском языке: дом, свардея, киним, орейц, деввер, шхин...(остальные не помню). тот обряд напоминал правоверным о десяти казнях египетских.
В конце "сейдера" в центре праздничного стола ставилась большая, величиной со стакан, серебряная стопка, до краев наполненная вином. Кого-нибудь из нас посылали открывать дверь на парадную лестницу, две минуты длилось торжественное молчание: Илья-пророк в этот момент посещал каждую еврейскую семью. Для него и ставилось вино. Надо полагать все же, что Илья-пророк был неисправимым трезвенником - вино в стопке всегда оказывалось нетронутым.
Но нам это пасхальное вино очень нравилось, бывало, возьмешь кусок торта и начнешь макать его в вино - даже зажмуришься от удовольствия!
Помню я нашу столовую в дни особых праздников - "пурим" и "ханука". Первый праздник был связан с библейской легендой о Юдифи, Олоферне и его министре Аммане. Этот день был днем рождения отца. "Ханука" дни поминания героев, семи братьев Маккавеев, и день рождения матери. Праздники эти, как и пасха, не совпадали с юлианским календарем, поэтому дни рождения родителей праздновались каждый год в разные числа.
В "пурим" нам, детям, дарили специальные игрушки, символизирующие гибель зловредного Аммана, - деревянные колотушки. Игрушка раздвигалась, и тогда деревянный молоток дубасил деревянного министра по голове. В этот день выпекались вкусные сладкие пирожки с маком - "хоменташен". Что они символизировали - не знаю.
Обряд в дни "хануки", окруженный мистической таинственностью, был более демонстративен. Семь дней (по числу братьев Маккавеев) в подсвечнике с семью гнездами зажигались восковые свечи. Каждый день прибавлялось по одной свече в честь каждого героя. День рождения матери соответствовал пятой свече. К этому дню приурочивались блины и оладьи ("ханука" считалась еврейской масленицей). Праздничный стол в затемненной столовой при свете пяти восковых свечей, а потом с блинами, при полном освещении, в памяти моей запечатлелся прочно.
Петербургские евреи праздновали и широкую русскую масленицу с ее блинами, с ее обжорством, с ее "вейками", с лошадками, украшенными разноцветными лентами, с мелодичным звоном колокольчиков.
Гости приходили нередко.
Они появлялись в передней, и начинался переполох. Нас, с тетрадками и учебниками, выдворяли из столовой. Включался "полный свет": и лампы, и многосвечевые бра, и большие подсвечники.
Стол накрывался красивой темно-красной скатертью и одноцветными салфетками. Прислуга, или мальчик-ученик, или кто-нибудь из нас мчались в булочную и гастрономический магазин. На столе появлялись вазы с пирожными, печеньем, яблоками, апельсинами, орехами. В центре стола - большая хрустальная ваза на серебряной подставке. Прислуга приносила никелированный гудящий самовар, ставила его на никелированный поднос.
Мать разливала чай (водки на таких "приемах", конечно, не было). Мы с братишкой крутились около, в надежде на угощение.
Дамы пили чай из чашек (в такие дни из буфета извлекался особый сервиз). Боже упаси пить из блюдца, как в "простонародье"! Пили они, изящно оттопыривая пальчики, демонстрируя нанизанные кольца.
И говорили, говорили...
Там за чайным столом дамы чинно сидят
И без умолку всё говорят, говорят...
Были это буржуазные дамы средней руки, барыни. Каждая старалась хвастануть, выставить на показ и богатство, и высоту ума своих детей, не скрывая пренебрежения к тем, кто победнее. С каким непередаваемым презрением отзывались они об "этих фабричных девках". Но коронная тема - о прислугах...
Прислуга... Давным-давно забыто это слово. Но нам было оно знакомо с первых детских лет. Та самая прислуга, спавшая у нас на деревянном ящике для дров. Служила она "одной прислугой".
Слуги были разные. Кухарки и повара, горничные и лакеи, судомойки, кормилицы и няньки, гувернеры и гувернантки, камеристки и компаньонки... Жалованье они получали неплохое, жили в людских или специальных комнатах. Такая "дворня" обслуживала апартаменты и дворцы аристократии, крупной буржуазии, финансовой и торгово-промышленной элиты, помещиков. К этой "дворне" относились и швейцары, дворники, конюхи и кучера (позже шоферы) и т. д.
Но средние обыватели, слои мелкой буржуазии, низшие чиновники, ремесленники могли позволить себе иметь только "одну прислугу". Не завидна была судь ба этих деревенских девушек, стекавшихся в столицу из ближних голодноватых Вологодской, Новгородской, Псковской и других губерний.
Вот такие "деревенщины" с сундуками и узлами и поступали в услужение "на место". И не без труда: предложение превышало спрос. Крохотные объявления: "Одной прислугой поступлю..." заполняли страницы газет.
Но вот, то ли по объявлению, то ли через земляков девушка поступала "на место" "одной прислугой". За 5-6-7 рублей в месяц "на всем готовом". То есть питание да уголок на кухне, в лучшем случае ? каморка. Рабочий день - с утра до ночи... Работа? Готовка, стирка, уборка, топка печей, беготня по лавкам. Утром вычисти всем обувь, детям утром - завтрак, отправь их в школу. И прочее, и прочее...
Выходной день. Был такой для "одной прислуги"... раз в месяц. Когда она уходила "со двора". То и был отдых домашней рабыни, "одной прислуги".
В черном теле держали эти мелкобуржуазные дамы своих "деревенщин"...
О своих детях дамы говорили, захлебываясь:
- Вы знаете, мой Сеня... Представьте себе, моя Фрида...
И пошли хвастать одна перед другой, не забывая попутно перемывать кости всем родственникам и знакомым...
Вот мадам Крашке, жирная молодая толстуха. Казалось, ее шикарное шелковое платье сейчас лопнет от туго стянутых корсетом мощных грудей. Жеманно грассируя, рассказывает: