Рубиштейн Борис Владимирович : другие произведения.

Повесть о старом Петербурге

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

Б.В. Рубинштейн

(Борис Рейн)

ПОВЕСТЬ О СТАРОМ ПЕТЕРБУРГЕ

Ленинград

1971 - 1975 гг.

  
  
   Мой отец, Борис Владимирович Рубинштейн (Борис Рейн - его литературный псевдоним), родился 20 марта (по новому стилю) 1896 года в Петербурге в семье подмастерья часовой мастерской.
   После окончания в 1925 году 1-го Ленинградского медицинского института он начал работать в Центральном Государственном травматологическом институте (ныне Ленинградский научно-исследовательский институт травматологии и ортопедии им. Р. Р. Вредена), где прошел путь от рядового врача до профессора, доктора медицинских наук.
   Всю Великую Отечественную войну мой отец провел в Ленинграде, работая в Травматологическом институте (бывшем в то время военным госпиталем) заведующим хирургическим отделением. Здесь он оперировал раненых защитников Ленинграда, переносил все тяготы блокады, писал докторскую диссертацию и вел дневник, который потом лег в основу его книги "Крах Северного вала". В то же время он состоял консультантом-ортопедом ряда госпиталей города и Ленинградского фронта.
   После войны в 1947 году он был назначен научным руководителем Ленинградского детского научно-исследовательского ортопедического института им. Г. И. Турнера, в котором смог проработать только пять лет. В 1952 году, в разгар сталинского антисемитизма, его "освободили от обязанностей" заместителя директора, а, попросту говоря, выгнали из института. И вот профессор, доктор наук, после многих и безуспешных попыток найти какую-нибудь подходящую работу устроился простым врачом в созданном им же детском ортопедическом отделении сельской больницы в поселке Токсово под Ленинградом.
   Но настал 1953 год, и вскоре он становится главным ортопедом-травматологом Ленинградской области. За 19 лет работы в этой должности им была создана большая сеть ортопедотравматологических отделений во многих больницах Ленинградской области, но которая после выхода его на пенсию постепенно захирела.
   Отец вел большую научную работу. Его перу принадлежит свыше 50-ти научных работ. Основное направление его научной деятельности - борьба с полиомиелитом и детским калечеством. Он неоднократно выступал с докладами на научных конференциях и съездах. Им была подготовлена большая школа ортопедов-травматологов, воспитанных на принципах двух крупнейших ортопедов нашей страны - Р.Р. Вредена и Г.И. Турнера.
   Научная, педагогическая и практическая деятельность отца, как в мирное время, так и в годы войны, была отмечена многими правительственными наградами. Он являлся почетным членом Ленинградского научного общества травматологов-ортопедов.
   Мой отец представлял собою сочетание двух совершенно разных, казалось бы, профессий. В течение 35 лет он, работая в медицине, занимался также журналистикой. Он начал публиковаться в газете "Правда" в 1923 году, еще до окончания института, а в дальнейшем работал во многих центральных и ленинградских газетах и журналах. Им было написано более 1000 статей, очерков, фельетонов и 8 популярных книжек. И большая часть его журналистской деятельности не имела никакого отношения к медицине.
   В частности, в 1926, 1927 и 1928 годах он, в качестве специального корреспондента "Правды", принял участие в трех заграничных рейсах на пароходе "Карл Маркс" и на первых советских лесовозах, построенных в Ленинграде, "Товарищ Сталин" и "Правда".
   Выйдя в 1972 году на пенсию, отец продолжал плодотворно работать дома, несмотря на первую группу инвалидности. За пять лет он написал четыре книги: "Вокруг Европы сорок лет назад" - о плавании на пароходе "Карл Маркс", "Необыкновенный рейс" - о плавании на первом советском лесовозе "Товарищ Сталин" и предлагаемые вниманию читателя "Крах Северного вала" - о жизни блокированного Ленинграда и "Повесть о старом Петербурге - в которой он рассказывает о своей жизни, делится впечатлениями и взглядами на жизнь и даже анализирует еврейский вопрос в нашей стране. Над этой книгой он работал до последнего дня жизни. Им было предпринято множество попыток опубликовать свои книги. Но тщетны были они, и только из одной из них - "Необыкновенного рейса" - отдельные фрагменты были опубликованы в журналах "Нева" и "Морской флот" и в сборниках "Глобус 1974" и "Солдаты слова".
   Незадолго до ухода из жизни он поручил мне при первой возможности издать его труды, т.к. при жизни ему это сделать не удалось.
   Я чту память о своем отце. И вот сейчас, живя в эмиграции в Германии, я напечатал весь текст этих двух книг на компьютере и отправил их в библиотеку Максима Мошкова. Я рад, что хотя бы таким образом сумел выполнить поручение моего отца и читатели смогут познакомиться с их содержанием.
   Скончался отец 2 декабря 1977 года на 82-м году своей большой и красивой жизни.
  
   В. Рубинштейн
  
  

Память располагает более вместительной кладовой, чем вымысел.

М. Монтень

   ...Чрезвычайная желательность подобных литературных "путешествий во времени".
   Младшие поколения наши не очень хорошо знают даже реальную жизнь сороковых годов. О годах 20-х, и более ранних, у них случается наблюдать неверные, искаженные и просто "никакие" представления.

Лев Успенский

  

I

НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ

   О прошлом Петербурга, Петербурга детства и юности одного из немногих здравствующих петербуржцев, "последних из могикан", родившихся на рубеже столетий, повествует эта книга.
   О прошлом, восстановленном по сохранившимся записям, по отрывкам дневников, по собственным газетным и журнальным статьям, по официальным документам и литературным источникам.
   Но главное, по воспоминаниям, по памяти, которой природа меня щедро одарила на склоне лет.
   Медленно, из потаенных уголков сознания выплывали давным-давно забытые образы и события. Какая-то цепная реакция воспоминаний! Одно нанизывалось на другое. И тогда приоткрывалось туманное окно в минувшее. А минувшее - это три четверти века мировых потрясений, классовых боев, неудержимого бега науки, фантастических завоеваний техники в процессе стремительной научно-технической революции. Две мировые войны, три революции. Крушение трехсотлетней империи и рождение нового, социалистического мира. Исполнилось мне восемь, когда началась русско-японская война. Видел я на Забалканском (ныне Московском) проспекте патриотические манифестации с трехцветными флагами и хоругвями, под охраной городовых. Разношерстная толпа кричала "япошек шапками закидаем" и пела "Боже царя храни"... Мы, дети, тоже, по-своему, переживали трагедию Порт-Артура, предательство Стесселя, ужасы Цусимы. Пели песню о подвиге "Варяга" и "Корейца":
  
   Все громче и громче с "Варяга"
   Раздается могучее русское ура...
  
   Революция 1905 года. Страшное январское воскресенье. Просидел я его взаперти дома. Взрослые нам потом рассказали о расстрелах мирной толпы, о казацких нагайках и о предательстве Гапона.
  
   Эх ты, нагаечка, нагаечка моя,
   Вспомни ты, нагаечка, девятый января!
  
   Дни всеобщей забастовки 1905 года, Петербург, притихший, погруженный во тьму. Мрак окутал электростанции, газовый завод. Прислуга Нюша извлекает из чулана уже забытые керосиновые лампы. Остановились конки. Торчали они на рельсах без лошадей. Забирались мы, ребята, в вагоны, на империалы, чувствовали себя хозяевами. Замерли железные дороги. Князь Хилков, министр путей сообщений, сам встал у реверса паровоза застрявшего на путях правительственного поезда. Разнеслась по окраинам Петербурга революционная "молитва":
  
   Господи, помилуй царя Николая,
   Мать его Машу,
   Жену его Сашу,
   Бирилева министра,
   Хилкова машиниста,
   Княгиню Елизавету
   И всю сволочь эту,
   Господи, помилуй!
  
   Через девять лет обманчивую тишину Европы нарушил выстрел в Сараево. Первая мировая война, сокрушившая Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов. Февральская и Октябрьская революции. Гражданская война. Интервенция. Голод. НЭП. Мирное строительство. Передо мной - послевоенная Европа. И снова страшная война, схватка с фашизмом, блокада Ленинграда, поражение и гибель гитлеризма.
   Три четверти века! Для истории - ничтожно мало, для человека - неизмеримо много. Неузнаваемо изменилось лицо земли!
   В начале ХХ столетия мы даже и мечтать не могли о том, что так доступно человеку семидесятых годов! На экране телевизора перед ним теперь проходит весь мир, он уже видит и космос. Он смотрит на дому кино, а радио уже давным-давно доносит до него голоса со всех концов планеты. Человек высадился на Луне, его космические корабли опустились на Венеру и на Марс. Равнодушно, как по ступенькам трамвая, поднимаемся по трапу воздушного корабля. Он возносит нас на высоту, где мороз превышает пятьдесят градусов, и со скоростью быстрее звука через несколько часов доставляет на отдаленные континенты.
   Фантастически изменилась жизнь нашего поколения.
   "Если последние 50 тысяч лет существования человечества, говорит американский социолог Ольвин Тоффлер, измерить числом поколений с продолжительностью жизни 62 года, то получится 800 таких поколений. Из них 650 провели жизнь в пещерах. Только при жизни последних 70-ти поколений оказалась возможной, благодаря появлению письменности, связь между поколениями. Лишь на протяжении последних десяти поколений люди познакомились с печатным словом. Только два последних поколения пользовались электромотором. А подавляющее число всех материальных ценностей было создано на протяжении жизни нынешнего, 800-го поколения". И над ним, над этим поколением, нависла угроза экологической катастрофы.
   На заре этого, восьмисотого, поколения чудом техники казался неуклюжий эдиссоновский граммофон. "Диво с трубой". Крутились на диске пластинки от пружинного привода, а из никелированной трубы доносились человеческие голоса, музыка, пение. Сплошные чудеса!
   Летом в году не то 1922, не то 23-м, газеты сообщили, что на радиостанции на Лопухинской улице (улица академика Павлова), в виде опыта, по радио будет "говорить Москва". Не было еще никаких приемников, даже самых примитивных. В то воскресенье впервые на радиостанции через наушники я услышал человеческую речь по "беспроволочному телеграфу".
   С кино (оно называлось синематографом) познакомился я пятилетним. То были "живые" картины - младенчество "Великого Немого". На утреннике в цирке Чинизелли смотрел я на двигающихся по полотну людей, на бегущую собачку. Промчалась тройка, пошел поезд... Кто мог подумать, что кино когда-нибудь заговорит!
   Первые "моторы" (так именовались тогда автомобили) я увидел на Забалканском проспекте совсем малышом. Мало их было в Петербурге. Что же это были за "моторы"?
   1895 год. В Санкт-Петербурге появились первые автомобили, немецкие. Чудом сохранился один "Бенц" (в музее в Петропавловской крепости).
   Через два года в столицу пришли английские "Олдмобили", а в 1898 году - немецкий "Оппель". В 1899 году петербуржцы увидели французский "Рено" и итальянский "Фиат".
   Но ранее (в1896 году) родился мой ровесник - первый русский автомобиль. В Петербурге в доме N 10 в Эртелевом переулке (улица Чехова) в каретной мастерской Фрезе. Об этом "самобеглом экипаже" сообщила тогда газета "Новое время".
   Его конструкторы - горный инженер Петр Фрезе и морской офицер в отставке Евгений Яковлев. Первый создал экипаж, второй - двигатель. Машина развивала скорость до 20 верст в час, горючего ей хватало на 200 верст. Готовили серийный выпуск. Была установлена стоимость машины - 1500 рублей. Но... Яковлев внезапно умер. Фрезе пытался наладить в каретной мастерской хотя бы малосерийное производство. Но талантливый изобретатель не сумел организовать его без финансовой поддержки и разорился.
   Фрезе и Яковлев. Они были пионерами русского автомобилестроения.
   Старый петербургский трамвай моложе меня на двенадцать лет. Строилась линия на Забалканском одной из первых в Петербурге. Крутились мы, мальчишки, около рабочих... "Скоро ли пойдет трамвай?" Вот уже возносятся между путями высоченные металлические столбы, растет причудливая сеть воздушных проводов... Да, вволю потом накатались мы на этом "чудо-трамвае" на выпрошенные пятаки.
   Сожалею, не видел я первых аэропланов: не пришлось побывать на Коломяжском ипподроме. Узнавал о первых полетах от очевидцев. Полеты знаменитых летчиков Уточкина, Нестерова, Мациевича, Смита, пролетавших над землей 200-300 метров, волновали нас едва ли не больше, чем нынешних мальчишек полеты на Луну. Видел я только аэроплан знаменитого тогда русского конструктора инженера Сикорского "Илья Муромец", с шумом пролетавший над Забалканским проспектом перед первой мировой войной...
   Так было.
   Работая над книгой, я был далек от мысли утомлять читателя изложением личной биографии. Скорее, это фрагменты "биографии старого Петербурга" описываемого периода. Книга не относится к жанру художественной литературы, она не является и чисто мемуарной.
   Молодому читателю предлагается обширный публицистический и познавательный очерк - рассказ рядового петербуржца о некоторых сторонах быта и культурной жизни Петербурга конца ХIХ - начала ХХ столетия.
   Книга в данном варианте не предназначена для опубликования в настоящее время. Она обращена к потомкам. Сыну моему Валерию завещаю я издать ее при изменении цензурных условий.
  

II

ЗАБАЛКАНСКИЙ ПРОСПЕКТ

1

   Осенью 1888 года в мастерской часовых дел мастера Бенцианова, в доме N 18 по Троицкой улице (улица Рубинштейна) уселся за верстак новый подмастерье. Молодой худенький блондин - ему исполнился двадцать один год - приехал в столицу из заштатного городка Могилевской губернии. Его отец, богатый купец, был известен и за пределами губернии. Он торговал и с заграницей, возил на лошадях товары в Германию, на Лейпцигскую ярмарку. Умер. Семья разорилась. Мальчика, круглого сироту, отдали в ученье к часовщику...
   У его нового хозяина, старика Бенцианова, кроме часовой мастерской в центре Петербурга, было еще пять дочерей, пять невест на выданье. Вскоре подмастерье Володя стал мужем одной из них и отцом автора этой книги, который родился 7(20) марта 1896 года на Забалканском проспекте N 61, в доме купца Федора Сорокина.
   Смутно помню первые голы жизни, себя и окружающих. И часовой магазинчик, прилавки, витрины и "тикающую", убаюкивающую симфонию множества часов.
   Памятны поездки на Невский, к бабушке. Синий коночный вагон. По Невскому же ходили нарядные вагоны, красные. Большие, двухэтажные. Особенный был такой коночный запах лака, смешанный с "ароматом" улиц. Винтовая лестница вела на империал. Двухкопеечный, а не пятикопеечный, как внизу. Да и трамваи первое время были двухклассные. Ближе к выходу - пять копеек, вторая половина - три копейки.
   Конка в Петербурге в самом начале столетия была единственным видом общественного транспорта. Ее пассажиры - горожане различных чинов и состояний. На извозчиках каждодневно дороговато было даже для среднего обывателя (короткий конец - пятиалтынный, четвертак). Вот и увидишь на конке бок о бок с мастеровым мелкого чиновника со звездочкой в петлице (коллежского регистратора, "елистратишку" по терминологии будочников и департаментских швейцаров). Рядом с неряшливым ремесленником - разодетую барыньку в модной трехэтажной шляпке. Шляпка удерживалась на голове дамочки длиннущими шпильками, их острые концы торчали наружу и, естественно, держали под угрозой глаза пассажиров. Помнится, петербургский градоначальник "свиты Его Величества генерал-майор" фон дер Лауниц издал "исторический" приказ: "воспретить проезд на конках и в трамваях пассажиркам в шляпках без предохранительных наконечников на шпильках". Генеральская "техника безопасности" долго служила объектом остроумия репортеров.
   Ну а империал (за три копейки) заполнялся, конечно, простонародьем. Рабочие, приказчики, модистки, белошвейки, школьники, студенты. Настоящий был он, империал, пролетарский. Вот почему на него иногда взбирался Дмитрий Иванович Менделеев, пишет в своих воспоминаниях ученик его И. П. Младенцев. Великий химик садился на конку на остановке у Главной Палаты Мер и Весов (конка ходила тогда по Забалканскому проспекту от Сенной площади до Московских ворот). Проедет Дмитрий Иванович на импе6риале в оба конца (за 6 копеек), вернется домой обязательно со словами: "Люблю мужицкие умные речи слушать". И расскажет, о чем там говорили, на империале.
   На скамейках империала пассажиры сидели спиной друг к другу. Зимой на империале было не особенно уютно. Зато летом, какой простор! Перед восьмилетним петербургским "Колумбом" открывалось новое, невиданное, незабываемое. Как любой ребенок в этом возрасте, каждодневно он превращался в первооткрывателя. А сколько можно было узнать за один только день!
   Наблюдаю с империала, как лошади тащат наш вагон на мост, мне доселе неведомый. По обе стороны Фонтанки охраняют его какие-то металлические существа, не то полулюди, не то полуживотные. По два на каждом берегу. Что это?
   Не беда, думаю. Сегодня же выпытаю у домашних, у сестры - гимназистки шестого класса или у соседа - студента-универсанта. Сфинксы - вот кем оказались эти гиганты на мосту! Студент сказал, что им больше трех тысяч лет, что перевезли их в Петербург из Египта (он не знал сам: сфинксов отлили на петербургском заводе Бэрда).
   И назвали мост Египетским.
   Через два года ходил я сюда смотреть, что осталось от моста... В мае с парада на Марсовом поле в Царское село возвращался конногвардейский полк. Шли войска, гремели оркестры. Мост обрушился внезапно, с оглушительным грохотом увлекая в Фонтанку всадников и лошадей. И на десятилетия осиротели мрачные сфинксы.
   Египетский мост, как известно, восстановили ленинградцы в 1955 году...
   Когда стал постарше, учился в городской школе, учительница снабжала нас, учеников, бесплатными билетами на конку. И пускался я в далекие путешествия по городу и обязательно на верхотуре. Смеялся отец над моими коночными путешествиями: "В извозчики, что ли, собираешься?.."
   Мой дед к моменту моего рождения был уже состоятельным человеком. Часовую мастерскую он продал и открыл перчаточный магазин и мастерскую на Невском, 82. Магазин этот стал модным в высшем петербургском обществе.
   Взгромоздившись на высокий стул (5-6 лет мне было), смотрел я на шикарных "теть", на гвардейских офицеров, лицеистов, правоведах в треуголках, на камер-пажей в касках с шишаками. У прилавков суетились тетки.
   Дед умер, когда мне было шесть лет.
   Тетки одна за другой повыходили замуж. Все менялось. Но бессменно в мастерской, за магазином, работала мастерица-перчаточница Маша. Никто не называл ее по отчеству, никто из нас, детей, не знал ее фамилии. Маша и Маша. Сгорбившись, сидела она с раннего утра и до вечера за перчаточной машиной и строчила, строчила... Посматривала на детей теплыми, добрыми глазами, Шли годы, мы взрослели, становились подростками, а она, седеющая женщина, горбилась еще больше, и все строчила и строчила.
   Стали постарше и поняли, как жутко эксплуатировали эту безответную труженицу наши родственники, превратившиеся из бедных ремесленников в зажиточных буржуа.
   Жили мы в небольшой квартирке второго этажа, с низкими потолками, с окнами на проспект. Одна комната - столовая, метров в двадцать пять, вторая - спальня родителей, метров в пятнадцать, третья - такая же, "универсальная" комната. В конце коридора - кухня.
   Платили домовладельцу в месяц тридцать рублей. Ранее "универсальная" комната предоставлялась сестре и брату. Позже сдавалась студентам за 10-12 рублей. А сами уплотнялись в столовой.
   Прислуга спала на кухне, на длинном деревянном ящике для дров.
   Ванной, конечно, у нас не было. Ходили в баню. Ближайшая "торговая баня" находилась напротив нашего дома - в доме N 58 (рядом с теперешним Фрунзенским универмагом).
   В баня доминировал "классовый" принцип. Четыре класса - 5, 10, 15 и 20 копеек. Последний - это уже была "господская" баня, с мягкими диванами, бархатными под бельевыми чехлами, с зеркалами. Могли здесь потребовать "парщика" вас помоют, остригут ногти, срежут мозоли, понятно, за дополнительную оплату. В общем, "господская баня" обходилась примерно в полтинник. Что делалось в пятикопеечной бане, не знаю. Знаю только, что там "простонародье" занималось не только мытьем, но и стиркой своих рубах и подштанников...
   Квартира выходила на парадную лестницу, где неизменно пребывала огромная фигура швейцара Гаврилы в ливрее, в фуражке с золотыми галунами.
   Чрезвычайное событие! В 1906 году у нас в квартире появился телефон. Сказка для ребенка, твердо запомнившего через семьдесят лет даже тот самый номер - 474-74, напоминавший, что тогда в Петербурге уже было более сорока тысяч телефонов.
   Аппарат был сооружением громоздким. Деревянный ящик - миниатюрная настенная конторка - с двумя черными кнопками: А и Б. Первая для абонентов с номерами до 20000, вторая - от 20001 до 40000 и далее. Выше был укреплен никелированный микрофон, сбоку на рычажке висела черная тяжелая слуховая эбонитовая трубка. Говорить приходилось стоя. У избранной элиты были настольные аппараты.
   Телефонный король швед Эриксон выпускал телефонную аппаратуру на своем петербургском заводе. Только в послевоенные десятилетия (имеется в виду Великая Отечественная война - В.Р.) этот доисторический примитив уступил место современным красивым аппаратам АТС, а "телефонных барышень" заменили безмолвные электронные искатели.
   Много лет на Большой Морской улице (улица Герцена) 22, по соседству с дворцом знаменитого придворного ювелира Фаберже (где теперь ювелирный магазин "Яхонт") в операционных залах единственной в Петербурге телефонной станции за пультами неутомимо манипулировали цветными шнурами "телефонные барышни". Вы нажимаете кнопку А (или Б). Мгновения - и до вас доносится спокойный, часто мелодичный девичий голос: "Станция! Группа А".
   Я не вижу этих " невидимых фей". Но я знаю, сколько терпения, выдержки и такта надобно, чтобы не реагировать на выходки какого-нибудь безусого офицерика или чиновного сноба-аристократа, не желающего ждать ни секунды:
   - Эй, вы, барышня! Плохо, медленно работаете! Соедините меня со старшей дежурной!
   Жалоба вельможи... Дорого она могла обойтись "невидимой фее"...
   Молчи, Сожми губы, не отвечай на похабные остроты полупьяного абонента!
   - Барышня, вы еще не проснулись? Вы так со всеми спите, как со мной?..
   Они, петербургские телефонистки - корректные исполнительные "автоматы". В большинстве - любезные, отзывчатые, доброжелательные.
   Эпизоды далекого детства.
   Телефон на стенке в передней - соблазнительное зрелище. А какое развлечение! Родителей дома нет. И трезвоним мы по первым попавшимся в телефонной книжке номерам. Как услышим чей-то голос, пропищим что-то в микрофон и с хохотом повесим трубку на рычаг.
   Бывало "телефонные барышни" сообщали родителям о наших похождениях, грозящих неприятностями. И, иногда, серьёзными.
   Всем известной фигурой в Петербурге был В. М. Пуришкевич, богатый бессарабский помещик (в историю он вошел как участник убийства Распутина). О его хулиганских выступлениях в Думе знала вся Россия. Родителей дома не было, и мне в голову пришла "гениальная" идея: позвонить ему, Пуришкевичу. Услышать голос этого знаменитого человека! Лев (мой брат) меня поддержал. Нашли в телефонной книжке номер. Точно помню: 40-35.
   С трепетом нажимаю на кнопку А, телефонистка отвечает. Подделываясь под бас, называю номер. Барышня повторяет номер и соединяет. Слышу грубый мужской голос. Он! Наверное, он!
   Пытаясь говорить басом, спрашиваю ("выступление" подготовлено заранее):
   - Это часовая контора Рабиновича? Скажите, ходики у вас есть?
   Чуть не свалился со стула (я не доставал до микрофона). На меня обрушился поток площадных ругательств. Поток этих "любезностей" завершился троекратной сакраментальной фразой взбешенного Пуришкевича:
   - Советую н...ть себе в рот! Болван!
   Когда родители вернулись, им позвонила телефонистка. Она слышала все... Расправа была короткой. Плетка из электрического шнура и запрещение без позволения подходить к аппарату.
   Пуришкевич не реагировал: таких "собеседников", наверное, у него было предостаточно.
   Стали мы выпускниками, потом студентами. И, порой, устанавливали контакты с невидимыми "феями", пользовались их любезностью. Лев, например, отличался богатырским сном, на него не действовал ни один будильник. И он договаривался с "телефонными барышнями", и они давали по утрам трели, способные разбудить медведя. А во время выпускных экзаменов такие телефонные концерты продолжались две недели.
   Порой мы справлялись о времени у наших невидимых незнакомок, а, бывало, занимались с ними "светской" болтовней, но... после полуночи. Когда блюстительницы нравственности, свирепые старшие дежурные, уже спали в своих постелях.
   Откровенно говоря, набирая номер, иногда с грустью вспоминаешь навсегда исчезнувшие голоса "телефонных барышень" с их неизменными привычными вопросами:
   - Станция! Группа Б!
   Тридцать три года прожил я на Забалканском проспекте. Шумная эта "Московская дорога" начиналась в ХVII веке на так называемой "Московской стороне" города Санкт-Петербурга. Отходила она от Сенной, оживленного торжища столицы, и соединяла ее с центром страны и с Западной Европой. Вдоль Московской дороги и на прилегающих землях трудом крепостных воздвигались дома-усадьбы столичной знати. По топкому берегу Фонтанки тянулась огромная загородная усадьба Артемия Волынского, кабинет-министра Анны Иоанновны, обезглавленного Бироном.
   А жил Артемий Петрович в центре Петербурга во дворце на Большой Конюшенной улице на углу Волынского переулка, сохранившего свое название до наших дней. Дворец не сохранился. В самом конце ХIX века на его месте вознесся первый в столице универсальный магазин Гвардейского Экономического общества (ныне Дом Ленинградской Торговли - ДЛТ).
   Бирон приказал закопать тела Волынского и его товарищей - горного инженера Хрущева и архитектора Еропкина - подальше от центра города. На Выборгской стороне, на проспекте Карла Маркса, во дворике Сампсониевского собора за железной оградой, в нескольких шагах от тротуара чернеет металлическая плита - могила казненного кабинет-министра и его единомышленников. Памятник сооружен на общественные средства в 1885 году. Высечены на памятнике пламенные стихи Рылеева:
  
   Сыны отечества! В слезах
   Ко храму древнего Сампсона!
   Там за оградой при вратах
   Почиет прах врага Бирона
  
   В 1782 году Екатерина Вторая приказала на земле Волынского построить первую в Санкт-Петербурге больницу. Проект фасада, выходящего на Фонтанку, сохранившегося и поныне, императрица поручила Джакомо Кваренги. Больница была предназначена "для простонародья и многих обоего пола людей, кои не имеют пристойных для врачевания особых мест". Об этой "пристойности" напомнил нам позднее Лесков: "...тогда один подлекарь сказал городовому везти больного в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают".
   Больницу именовали Обуховской (*1). Находилась она около моста через Фонтанку на Московской дороге, построенного подрядчиком Обуховым. Мост - оригинальный по конструкции: деревянный с поперечной щелью (сантиметров семьдесят) посредине - для пропуска ночью мачтовых судов. Днем щель закладывалась досками.
   "Московскую дорогу" называли и Большим Царскосельским, и Обуховским проспектом. В 1878 году стал он Забалканским, в честь героев Шипки и Плевны, возвращавшихся из-за Балкан с войны 1877-1878 гг. Они проходили по проспекту через Московские Триумфальные ворота, воздвигнутые в сороковых годах в честь победы в русско-турецкой войне 1828 года (архитектор В.П. Стасов). Тогда появилась и Софийская улица (в честь столицы Болгарии) (*2). Тридцать девять лет проспект напоминал о мощи русского оружия. В 1917 году стал он Международным...
   По географическому Пулковскому меридиану проспект перерезал южную часть города. Оживленный, многолюдный, шумный. Дорога на Москву и в царскую резиденцию - Царское Село. Грохочущие обозы ломовиков. Роскошные выезды петербургской знати, позже - шикарные автомобили. Мчались по проспекту гонщики первых автопробегов. Шла гвардейская кавалерия - на парад, в лагеря, на генеральские похороны к Новодевичьему монастырю.
   Похороны такие - зрелище. О приближении процессии двор узнавал мгновенно. Ватагой мы вылетали на проспект, где городовые уже наводили порядок.
   Траурную процессию возглавлял тамбурмажор. В черной ливрее, в треуголке с плюмажем торжественно шествовал он, опираясь на серебристый жезл. Следом, попарно, офицеры с орденами покойного на шелковых подушечках, священники в блистающем облачении.
   Черная колесница с катафалком под высоким балдахином, Три пары рослых лошадей цугом под черными попонами с султанами на головах ведут под уздцы факельщики в черных цилиндрах. За колесницей - провожающие. Золотое шитье придворных, красные мундиры сенаторов, белые брюки камергеров.
   Но для мальчишек самое интересное - войска! А какие? Сие зависело от чина, в каком покойник отбывал на тот свет. Если "полный генерал"... Тогда под шопеновский марш печатала шаг рота лейб-гвардии Павловского полка в красных остроконечных киверах (оставленных им Павлом 1 в память похода с Суворовым через Альпы). Ну, а далее восторг мальчишек достигает предела. Кавалерия! Кавалергарды... На черных лошадях, в медных касках с орлом, в медных кирасах поверх белых колетов, с пиками и флажками.
   И, наконец, батарея гвардейской артиллерии. Через полчаса она заговорит на территории Новодевичьего монастыря.
   Возвращаясь из школы (учился я тогда в народном четырехклассном училище на Садовой 55), осторожно пересекаю Садовую, обходя оживленный старый Сенной рынок, самый богатый в Петербурге. В его главных корпусах под стеклянной крышей бесчисленные деревянные лавки и ларьки. Похаживали около лавок румяные молодцы-ярославцы, зазывая покупателей веселыми прибаутками. А около неопрятных харчевен в нижних этажах и на грязных дворах, у "казенок" и "распивочных" немало всякого сброда - оборванцев, нищих, подозрительных людей...
   Сенная! Шумный перенаселенный торговый центр столицы. Привычно нависают над ней купола церкви "Спаса на Сенной", шедевра русской церковной архитектуры. (На ее месте ныне станция метро "Площадь мира", а трамвайная линия напрямую перерезала бывший рынок).
   Сенная столетиями оставалась самобытной. В начале века двадцатого она мало отличалась от торжища девятнадцатого, судя по описаниям современников. Всегда переполнялась она петербуржцами разных званий - от простолюдинов до особ чиновных и вельможных. Так же поглощала она, Сенная, съестные припасы, доставленные как для живущих в роскошных апартаментах богачей, так и для бедноты, обитающей в своих каморках.
   Мороженые осетры, стерляди, белуги растянулись на розвальнях, как бы вспоминая о родных просторах Волги; ощипанные гуси на возах. Рябчиков и тетеревов - тысячи, навезли их из северных лесов; курицы разных губерний: и хохлатки, и цесарки, и наши землячки кудахчут, не ожидая беды над головой.
   Свиньи рядами ждут очереди, чтобы попасть на столы в качестве запеченных ароматных окороков...
   Такой и запечатлелась в моей памяти Сенная: разноголосая, горластая, мычащая, кудахчущая, блеющая и визжащая...
   Выхожу на Забалканский по правой стороне. На самом углу вознесся новый дом Акимова-Перетца (N 1). А наискосок, на левой стороне, желтеет мрачный кирпичный забор под номером 6. За ним какие-то дворы, кирпичные низкие строения, уходящие к набережной Фонтанки. Вот из-за них и было мне запрещено ходить по той стороне проспекта. Это - Вяземская лавра, глубокое петербургское дно, пристанище подозрительного, подчас, преступного сброда. С опаской прохожу мимо, с любопытством посматривая на подозрительных типов в живописных лохмотьях, снующих в лаврских воротах.
   Ныне не осталось и следов от лаврских притонов (*3). Владельцы их князья Вяземские в 1910-1911 годах срыли лавру до основания и начали застройку участка. Построили первые два шестиэтажных дома под номером 6 с проездом между ними. Начало новой улицы от Забалканского до Фонтанки. Но... война и революция. Князьям Вяземским было не до строительства. Так территория бывшей лавры и осталась недостроенной. Теперь здесь - Октябрьский колхозный рынок.
   Потрясая ранцем, прохожу мимо дома N 9. Постоянно толкутся здесь студенты с наплечниками, с коронами и вензелями "А". Институт инженеров путей сообщения имени императора Александра 1 (ныне - институт инженеров железнодорожного транспорта имени академика В.Н. Образцова).
   Перехожу Обуховский мост. Направо - огромное, с колоннами, здание на углу. Со стен, над окнами первого этажа, смотрят на меня каменные львы с кольцами в зубах. На каменных лафетах - старинные пушки. Это - Константиновское юнкерское артиллерийское училище. Поглазев на пушки, (в который раз!), шагаю дальше.
   На другой стороне проспекта во дворе дома купца Серапионова (N 20), в начале столетия доживал свой век "вокзал дилижансов". Развозили эти колымаги петербуржцев до мест, куда еще не дотянулась "чугунка". В соседнем, двадцать втором, - частная гимназия Штемберга, а в двадцать четвертом - большой книжный магазин Базлова.
   Базлов! Снова чудесная машина времени уносит автора в глубину десятилетий, и возникает цепная реакция воспоминаний.
   ...Десятилетний школьник, стою я у прилавка базловского магазина. Из кармана пальтишка вытаскиваю заветный рубль. Подарок дяди из Варшавы: рубль - на книгу. Она уже у меня в руках: жюль-верновский "Таинственный остров".
   Помню, входит в магазин высокий старик в сером длинном пальто, в серой широкополой шляпе. Выбивается до плеч грива седых волос. Широкая книзу борода опускается на грудь.
   Низко кланяясь, бежит навстречу, семеня ножками сам толстенький Базлов.
   - Ваше высокопревосходительство! - в поклоне сгибается владелец фирмы. Но увидя недовольный жест старика: - Дмитрий Иванович! По вашей записке подобрали и по химии, и беллетристику: Рокамболя, Купера...
   Старик подходит к прилавку, берет моего Жюля Верна, смотрит на меня сверху вниз и треплет по вихрастой голове.
   - М-да... - басит он. - Правильно, малыш. Жюля Верна я сам люблю перечитывать... А Майн-Рида читал? Нет? А там про индейцев, про пампасы... Интересно. И тебе для географии полезно.
   И Базлову:
   - Дайте ему "Понтиак, вождь оттавов". За мой счет.
   Летел я домой, как на крыльях. Еще бы! В ранце и Жюль Верн, и Майн- Рид!
   Завертывая книги, сказал мне тогда старый приказчик:
   - Мальчик! Запомни на всю жизнь! Книжку тебе подарил Менделеев, Дмитрий Иванович. Большой ученый. Вон, видишь, напротив - дом с башней? Главная Палата мер с весов - он ее и построил.
   Ничего я, десятилетний, разумеется, о Менделееве не знал. Сосед, студент, сказал, что это великий химик, что он создал какую-то замечательную систему элементов. А я тогда толком и не знал, что такое химия...
   Морозный январь следующего, 1907, года. Человеческое море на площади у Технологического института. Медленно движется траурная процессия. Колышется над нею огромное полотно с расчерченными рядами клеток с непонятными мне, и потому какими-то таинственными, цифрами и латинскими буквами.
   - Вот она, его гениальная периодическая система элементов, сказал своему соседу стоявший сзади студент-политехник. - Она провожает его в бессмертие!
   На уроках химии нам ее расшифровал химик Борис Иванович Субботин, тайны клеток этой бессмертной таблицы, созданной тем самым старцем, у прилавка магазина Базлова на Забалканском проспекте...
   Под номером двадцать шестым - каменная ограда Технологического института Николая II.
   Революционным был Технологический институт, его студенты и профессора были антиподами своих соседей, реакционных путейцев. Студенты-технологи всегда шли в первых рядах революционной молодежи. Социал-демократическая группа технологов стала костяком "Союза борьбы за освобождение рабочего класса".
   В 1905 году на Технологической площади часто проходили бурные митинги, с "участием" казаков и конной полиции. Однажды и я, девятилетний, оказался участником такого митинга.
   В один августовский день выбежал я из парадной на Забалканском на обычную встречу с приятелями-мальчишками с нашего двора. Тут как тут и Колька Петров, прачкин сын, мой сосед по парте в городской школе.
   - Борька! Бежим к Технологическому!
   - А что?
   - Бежим! Митинг, говорят, там...
   Митинг так митинг - слово нам, мальчишкам, уже знакомое.
   Перед Технологическим институтом - море голов. И на площади, и на соседних улицах. Головы обращены к балкону над главным входом. С балкона к толпе обращается какой-то "дяденька" с черной бородой. О чем он говорит, мы не понимаем, но всё же пробираемся поближе. И вдруг пронзительный истошный крик:
   - Казаки!!!
   Они налетели с гиканьем и свистом с двух сторон (сотня, не меньше): с Бронницкой и от Первой Роты (все Красноармейские улицы назывались тогда Ротами лейб-гвардии Измайловского полка). Врезались в толпу, опрокидывали, топтали. Свистели нагайки, гуляли по головам, по спинам, по чему попало. Спасаясь от нагаек, люди прижимались к стенам домов. Но свирепые донцы лупили, лупили и лупили.
   Перепугались мы с Колькой до смерти. Помчались по Забалканскому что было силы. Прошмыгнуть бы куда в ворота! Как бы не так! Полиция предусмотрела это: дворникам было приказано ворота закрыть. Слава богу, небитыми добежали до спокойного Клинского проспекта. Испугом отделались, и только. Зато дома за "участие в революции" всыпали нам крепко. (Только через много лет я узнал, что Дяденька с черной бородой" был профессор Мартенс, в первые годы советской власти посланный в США во главе торгово-промышленной миссии).
   "Техноложка" была популярна среди петербургского студенчества и своей дешевой кооперативной столовкой. Вход туда со стороны Забалканского был свободным. Дешево мог пообедать здесь студент. Столовая эта всегда была многолюдной и шумной. На этом участке Забалканского от Сенной до 2-й Роты находилось множество институтов: Институт инженеров путей сообщений, Институт гражданских инженеров (теперь Инженерно-строительный), Технологический институт, Ремесленное училище цесаревича Николая и первый в России Женский Политехнический институт (наискосок от Технологического, на углу Загородного и Серпуховской улицы). Столовка "техноложки" в годы реакции сыграла свою роль в революционном движении питерских рабочих. Одно время здесь была основная явка РСДРП. Сюда стекалась информация с рабочих окраин, отсюда выносились листовки и нелегальная литература...
   На углу 4-й Роты миную сад с красивой решеткой. В глубине - желтый двухэтажный дом типа барского особняка. Скрытый деревьями, он мне представляется каким-то таинственным. Позже узнал, что это - Императорское Вольно-экономическое общество. В 1905 году здесь заседал и здесь же был арестован первый Петербургский Совет рабочих депутатов во главе с Хрусталевым-Носарем, и здесь же была объявлена всеобщая забастовка.
   После Февральской революции в доме в саду поселился возвратившийся из эмиграции Георгий Валентинович Плеханов. Здесь он редактировал газету "Единство". В 1923 году в доме Вольно-экономического общества был создан "Дом Плеханова" с богатейшим архивом выдающегося русского марксиста.
   Парадокс! По соседству с этим очагом революции 1905 года, на 4-й Роте, в квартире погромщика доктора Дубровина орудовал штаб "Союза русского народа" - оплота царизма и реакции...
   А вот и 7-я Рота. Каменный верстовой обелиск екатерининских времен. Начиналась от него пролетарская часть Забалканского проспекта. Ныне он покрыт асфальтом, по нему пошли автобусы и троллейбусы, на углу Обводного, на пустыре, вознеслась громада Фрунзенского универмага. Но общий облик этой части проспекта остался прежним.
   В ХIХ веке петербургский архитектор Сивков возвел здесь "ансамбль" доходных многоэтажных домов. Громада эта начиналась нашим угловым домом (N 61), занимала весь прямоугольник Софийской улицы и выходила на Обводный канал.
   - Извозчик! Сивковы дома!
   Вы садитесь в пролетку и "Ванька", лениво погоняя лошадей, везет вас точно к углу Забалканского и Софийской.
   Проспект за Обводным каналом, за Ново-Московским мостом, нам, малышам, представлялся мирком, полным опасностей и неожиданностей. "За мостом!" Нам, еще младшим школьникам, запрещалось туда ходить. Пугали "горячим полем" и другими "страхами".
   Невдалеке, на Обводном, дымила круглая башня газового завода. Первым он появился в России, в 1839 году. И на Невском, от Адмиралтейства до Аничкова моста замерцали тогда газовые фонари. В дни моего детства газовые фонари тускло освещали еще многие улицы столицы.
   Темные контуры Московских Триумфальных ворот наводили на нас страх. Мы, малыши, различали их уже с угла Софийской улицы. За воротами начиналась вот эта "загадочная московская застава".
   За мостом справа - огромная территория городской скотобойни и скотопригонного двора. Она доминировала над проспектом, наводняя воздух гаммой специфических ароматов. По обе стороны ворот Скотопригонного двора (где теперь станция метро "Фрунзенская") на каменных постаментах, свирепо озирая шумную улицу, стояли два огромных медных быка - великолепные скульптуры Василия Демут-Малиновского. Их знал каждый петербуржец. Тоже не надобно было называть извозчику улицу, номер лома. Скажите "Ваньке": "К быкам!" и он доставит вас на Забалканский, к воротам Скотопригонного двора.
   Увезли демутовских быков с Забалканского проспекта. В тридцатых годах их поставили перед зданием мясокомбината.
   К Скотопригонному двору тянулась железнодорожная ветка, которая близ пересечения Забалканского проспекта и Обводного канала оканчивалась платформой "Бычья". Частенько пробирались мы к платформе поглазеть на выгрузку ревущего и мычащего "товара".
   Притихла платформа уже в конце 1917 года. А зимой 1918 года "бычий вокзал" стал совсем пустынным и заброшенным.
   Мартовской ночью к Бычьей подошли... три пассажирских поезда. Тихо и без огней.
   Вспоминаю Петроград в начале марта 1918 года. Брестский мир был подписан, но немцы продолжали наступать. Столица под угрозой окружения. И ВЦИК решил перевести правительство в Москву. Отъезд правительства готовился в глубокой тайне.
   От Бычьей три поезда должны были подойти к "Цветочной площадке" (за забором у Заставской улицы), близехонько от Забалканского и Московских ворот. Ветка от Цветочной выходила на главный путь Николаевской дороги, минуя вокзалы. От Бычьей на Цветочную, здесь принять пассажиров и скрытно отправить поезда в Москву. Произошло это поздно вечером 10 марта 1918 года...
   Перед первой мировой войной проспект "за мостом" стал застраиваться. Но в первозданном виде оставалось пресловутое "Горячее поле" - огромный пустырь, недалеко от скотобойни, граничивший с Забалканским. Излюбленное пристанище темных элементов городского "дна". Опасалась их в вечерние и ночные часы даже полиция.
   На месте "Горячего поля" незадолго до Великой Отечественной войны вознесся огромный жилой дом под номером 79, как раз против шестнадцатиколонного "Дома Союзпушнины". Страшное "Горячее поле" осталось только в памяти современников.
   Трамвайная линия была проведена уже в 1908 году по всему Забалканскому, от Сенной до границы города за Московскими воротами. Маршруты третий и шестнадцатый. "Тройка" (она и ныне гостеприимно встречает пассажиров красно-зелеными огнями) пересекала весь Петербург с севера на юг.
   Фронтовой суровой дорогой стал маршрут N 3 в грозные блокадные дни, и частенько, до самого снятия блокады приходилось мне пользоваться этим "фронтовым" маршрутом - из "Ленинградской правды" в расположение 42-й армии у подножья Пулковской горы.
  

2

  
   Итак, у родителей нас было трое. Трое, названных русскими именами: Мария, Лев, Борис. Странно? Странным это оказалось и для начальника паспортного отдела милиции, когда я менял просроченный паспорт. Было это в октябре 1952 года, когда Сталин спустил своих "гончих" на охоту за "черноголовыми". Милиционер потребовал метрику...
   Русские имена еврейским детям? В конце ХIХ и в начале ХХ века это, в Петербурге, приняло массовый характер. Такая "русификация" проникла и в патриархальные семьи.
   Наша семья, по существу, патриархальной и не была. В ней даже не был принят еврейский язык (жаргон). Родители между собой говорили по-русски, переходили на жаргон, когда надо было что-нибудь скрыть от нас. А мы так и не овладели жаргоном: не было и желания, да и надобности.
   Но нас, мальчиков, обучали древнееврейскому языку, языку талмуда и Пятикнижия Моисеева. Мертвый этот язык древней Иудеи (и современного Израиля) был нужен для чтения молитв. Читать-то мы научились, но переводить не научились никогда.
   Лицемерная была это игра "в бирюльки". Позже появились молитвенники с двойным текстом - древнееврейским и русским - молись на любом. Такая учеба продолжалась года два-три.
   Национальные обычаи в семье формально соблюдались. Пища была "кошерной". Мясо "кошерное" покупалось в еврейской мясной лавке. Оно было дороже "русского" на несколько копеек за фунт. Скот забивался на бойне евреями-резаками (шейхедами), их почитали, как раввинов. На туше ставилось клеймо на древнееврейском языке. Все же, религиозный запрет не мешал покупать различные продукты в русских лавках...
   Любил я национальные праздники: в эти дни буфет загружался, появлялось там много вкусных вещей, особенно сластей, которые я с удовольствием вспоминаю и сейчас.
   Многочисленные осенние праздники: "Рош Гашана" Новый год (летоисчисление отсчитывалось от "сотворения мира", что-то около пяти с половиной тысяч лет), "Йом Киппур" судный день и "Симхастейре" день прощения.
   В дни еврейских праздников на улицах Петербурга появлялись степенные господа в сюртуках и цилиндрах, важно шествующие в синагогу или молельню (мы ее называли моленной), заложив руки за спину. Отец тоже облачался в сюртук, надевал цилиндр. Ну и шикарный был у него вид! Мы с Левой, оставаясь дома одни, любили забираться в шкаф, с благоговением извлекать цилиндр из картонки и с ним красную бархатную подушечку. Как приятно было разглаживать подушечкой гладкую блестящую поверхность цилиндра! Красоваться в нем перед зеркалом. Детские грезы! Вырасти и выйти в цилиндре на улицу, да еще в "крылатке", Как на картинке в хрестоматии... Как Пушкин...
   Нет, не суждено было нам ходить в цилиндрах..
   В праздничные дни усердно молились... В Петербурге была одна синагога, хоральная, на Лермонтовском проспекте, у Офицерской улицы (улицы Декабристов). Чудесное архитектурное сооружение в мавританском стиле, она напоминает магометанскую мечеть. Хоральной она называлась потому, что служба проходила в сопровождении замечательного хора мальчиков. Там пели выдающиеся канторы (священнослужители) и, среди них, знаменитый в то время тенор Сирота.
   Одна синагога не могла вместить всех петербургских евреев. Поэтому в праздничные дни служба проводилась и в снятых на это время залах и в больших буржуазных квартирах. Снимали зал Павловой на Троицкой улице, зал фон-Дервиза на Среднем проспекте Васильевского острова и другие.
   Наше семейство посещало моленную в квартире богатого купца Рубашева на Забалканском проспекте, угол 7-й Роты. Мы, мальчики, молились там не очень усердно, зато время проводили весело. Нередко нас насильно приводили в зал и заставляли "молиться" под наблюдением отца. Он стоял в ермолке и талесе, похожий на бедуина пустыни. И мы с ним читали молитвы по молитвеннику, раскачиваясь, как и он, в такт чтению. "Молились", не понимая ничего.
   Рядом, в большой комнате, прикрытой огромной портьерой, певуче и плаксиво надрывались женщины (в хоральной они молились на хорах).
   Впоследствии мы уразумели, что многие молящиеся умели только читать по древнееврейски, не говоря уже о женщинах: у тех в руках были молитвенники с русским переводом...
   Молились два раза в день - утром и вечером, по несколько часов.
   Жуткая служба была в Судный день (Йом Киппур), когда закон Моисея приказывает всем евреям сутки голодать. Служба превращалась в стенания и плач. Женщины усердно старались пролить максимальное количество слез. Но сие не всем удавалось. А в соседней комнате мы, мальчишки, занимались веселыми играми, пока нас не прогонял свирепый старик Рубашев.
   Но зато все правоверные евреи здорово веселились в моленной в веселый праздник Симхастейре. После службы и молодые, и бородатые патриархи - все пускались в пляс.
   В этих моленных вырисовывалось деление на две, вечно дискутирующие секты: "хасидов" и "миснагдим". Как правило, "миснагдим" представляли более богатые слои населения.
   Мы были "хасиды".
   Но особенно запечатлелась в детской памяти еврейская пасха. Начиналась она с того, что из ближайшей еврейской лавки Мере Ароновой, одновременно с кругленьким счетом, доставлялись две огромные круглые высокие корзины. Одна - с мацой, другая - с разными национальными пасхальными лакомствами. Были тут и всякие маки, и обсахаренные фрукты, и разные, невиданные в русских магазинах, печенья т сласти.
   К пасхальным дням квартира очищалась от всего так называемого "хомейц", то есть изгонялось все хлебное и связанное с хлебом. Извлекалась из сундуков особая пасхальная посуда. В эту пасхальную неделю все лишались хлеба и должны были есть мацу (питаться, как те евреи в пустыне аравийской - опресноками из манны небесной).
   Но зато "наказание" возмещалось множеством национальных блюд, по части которых моя мать была непревзойденным виртуозом. Ну как же не вспомнить фаршированную рыбу, кисло-сладкое мясо, знаменитый цимес, шнель-клопс с целым яйцом и, наконец, бульон с "кнейдлах", с этими потрясающе вкусными "бомбами" из мацовой муки.
   Итак, на кусочке хлеба целую неделю! Исключение делалось только для прислуги.
   Торжественно обставлялся первый обед, первый "сейдер" по возвращении из моленной. Белоснежное столовое белье, свечи в треножниках, яркий свет висячей керосиновой (позже электрической) под абажуром лампы, зажигались свечи и в бра на стенах столовой.
   "Сейдер" проходил по строгому ритуалу.
   Отец в ермолке вел "заседание" с молитвенником в руках. Перед каждым прибором - серебряная стопка с церковным вином и серебряная ложечка. По знаку отца каждый из нас десятикратно выливал ложечкой вино из стопки в блюдце, и все хором сопровождали эту процедуру десятью словами на древнееврейском языке: дом, свардея, киним, орейц, деввер, шхин...(остальные не помню). тот обряд напоминал правоверным о десяти казнях египетских.
   В конце "сейдера" в центре праздничного стола ставилась большая, величиной со стакан, серебряная стопка, до краев наполненная вином. Кого-нибудь из нас посылали открывать дверь на парадную лестницу, две минуты длилось торжественное молчание: Илья-пророк в этот момент посещал каждую еврейскую семью. Для него и ставилось вино. Надо полагать все же, что Илья-пророк был неисправимым трезвенником - вино в стопке всегда оказывалось нетронутым.
   Но нам это пасхальное вино очень нравилось, бывало, возьмешь кусок торта и начнешь макать его в вино - даже зажмуришься от удовольствия!
   Помню я нашу столовую в дни особых праздников - "пурим" и "ханука". Первый праздник был связан с библейской легендой о Юдифи, Олоферне и его министре Аммане. Этот день был днем рождения отца. "Ханука" дни поминания героев, семи братьев Маккавеев, и день рождения матери. Праздники эти, как и пасха, не совпадали с юлианским календарем, поэтому дни рождения родителей праздновались каждый год в разные числа.
   В "пурим" нам, детям, дарили специальные игрушки, символизирующие гибель зловредного Аммана, - деревянные колотушки. Игрушка раздвигалась, и тогда деревянный молоток дубасил деревянного министра по голове. В этот день выпекались вкусные сладкие пирожки с маком - "хоменташен". Что они символизировали - не знаю.
   Обряд в дни "хануки", окруженный мистической таинственностью, был более демонстративен. Семь дней (по числу братьев Маккавеев) в подсвечнике с семью гнездами зажигались восковые свечи. Каждый день прибавлялось по одной свече в честь каждого героя. День рождения матери соответствовал пятой свече. К этому дню приурочивались блины и оладьи ("ханука" считалась еврейской масленицей). Праздничный стол в затемненной столовой при свете пяти восковых свечей, а потом с блинами, при полном освещении, в памяти моей запечатлелся прочно.
   Петербургские евреи праздновали и широкую русскую масленицу с ее блинами, с ее обжорством, с ее "вейками", с лошадками, украшенными разноцветными лентами, с мелодичным звоном колокольчиков.
   Гости приходили нередко.
   Они появлялись в передней, и начинался переполох. Нас, с тетрадками и учебниками, выдворяли из столовой. Включался "полный свет": и лампы, и многосвечевые бра, и большие подсвечники.
   Стол накрывался красивой темно-красной скатертью и одноцветными салфетками. Прислуга, или мальчик-ученик, или кто-нибудь из нас мчались в булочную и гастрономический магазин. На столе появлялись вазы с пирожными, печеньем, яблоками, апельсинами, орехами. В центре стола - большая хрустальная ваза на серебряной подставке. Прислуга приносила никелированный гудящий самовар, ставила его на никелированный поднос.
   Мать разливала чай (водки на таких "приемах", конечно, не было). Мы с братишкой крутились около, в надежде на угощение.
   Дамы пили чай из чашек (в такие дни из буфета извлекался особый сервиз). Боже упаси пить из блюдца, как в "простонародье"! Пили они, изящно оттопыривая пальчики, демонстрируя нанизанные кольца.
   И говорили, говорили...
  
   Там за чайным столом дамы чинно сидят
   И без умолку всё говорят, говорят...
  
   Были это буржуазные дамы средней руки, барыни. Каждая старалась хвастануть, выставить на показ и богатство, и высоту ума своих детей, не скрывая пренебрежения к тем, кто победнее. С каким непередаваемым презрением отзывались они об "этих фабричных девках". Но коронная тема - о прислугах...
   Прислуга... Давным-давно забыто это слово. Но нам было оно знакомо с первых детских лет. Та самая прислуга, спавшая у нас на деревянном ящике для дров. Служила она "одной прислугой".
   Слуги были разные. Кухарки и повара, горничные и лакеи, судомойки, кормилицы и няньки, гувернеры и гувернантки, камеристки и компаньонки... Жалованье они получали неплохое, жили в людских или специальных комнатах. Такая "дворня" обслуживала апартаменты и дворцы аристократии, крупной буржуазии, финансовой и торгово-промышленной элиты, помещиков. К этой "дворне" относились и швейцары, дворники, конюхи и кучера (позже шоферы) и т. д.
   Но средние обыватели, слои мелкой буржуазии, низшие чиновники, ремесленники могли позволить себе иметь только "одну прислугу". Не завидна была судь ба этих деревенских девушек, стекавшихся в столицу из ближних голодноватых Вологодской, Новгородской, Псковской и других губерний.
   Вот такие "деревенщины" с сундуками и узлами и поступали в услужение "на место". И не без труда: предложение превышало спрос. Крохотные объявления: "Одной прислугой поступлю..." заполняли страницы газет.
   Но вот, то ли по объявлению, то ли через земляков девушка поступала "на место" "одной прислугой". За 5-6-7 рублей в месяц "на всем готовом". То есть питание да уголок на кухне, в лучшем случае ? каморка. Рабочий день - с утра до ночи... Работа? Готовка, стирка, уборка, топка печей, беготня по лавкам. Утром вычисти всем обувь, детям утром - завтрак, отправь их в школу. И прочее, и прочее...
   Выходной день. Был такой для "одной прислуги"... раз в месяц. Когда она уходила "со двора". То и был отдых домашней рабыни, "одной прислуги".
   В черном теле держали эти мелкобуржуазные дамы своих "деревенщин"...
   О своих детях дамы говорили, захлебываясь:
   - Вы знаете, мой Сеня... Представьте себе, моя Фрида...
   И пошли хвастать одна перед другой, не забывая попутно перемывать кости всем родственникам и знакомым...
   Вот мадам Крашке, жирная молодая толстуха. Казалось, ее шикарное шелковое платье сейчас лопнет от туго стянутых корсетом мощных грудей. Жеманно грассируя, рассказывает:
   - Когда я была первый раз в интересном положении...
   Не приведи бог сказать "я была беременной" - неприлично. Неприлично говорить "я была в бане". Надо говорить " я была в маскараде".
   Как-то мама неосторожно в разговоре употребила слово "кальсоны". Дамы прямо не знали, куда деться от ужаса.
   - Кель выражанс, Зинаида Александровна? - укоризненно сказала мадам Рогожина на нижегородско-французском диалекте (решила блеснуть своею грамотностью).
   Ах, как же ты, моя мама, забыла, что в приличном обществе на "кальсоны" и на "панталоны" было наложено "табу"?! Их надо было называть "невыразимые"...
   Хвастовство, ханжество, мелкие уколы - все это использовалось во внешне невинных беседах за столом.
   Мужчины, между тем, с удовольствием щелкали орехи. Разговор шел о делах, о политике, о делах еврейских: это было больное место. Ну а молодежь - студенты, гимназистки - подруги сестры, Левины товарищи по гимназии - забирались в спальную или "универсальную" комнату. Там впервые услышал я незнакомые фамилии - Герцен, Витте, Победоносцев... По-видимому, там дискутировали. Один раз я слышал, как кто-то восторгался Писаревым.
   В столовой заводился граммофон, и гости наслаждались музыкой. Труба изрыгала мелодии, порой сдобренные "простуженными" хрипами диковинного тогда инструмента. Мать любила и понимала музыку. Ей я обязан знакомством с классическим оперным репертуаром. Но со многими оперными ариями я познакомился через граммофон. Слушали гости Шаляпина, Собинова, Ершова, Медею Фигнер и других крупных вокалистов начала ХХ столетия. Особый восторг вызывали сатирики (они тогда именовались куплетистами).
   Вечер обычно заканчивался игрой в лото или карты.
   Гости уходили, мать подсчитывала стоимость "приема". Отец только разводил руками: "Попробуй, угости этих дам пустым чаем, ославят на весь Петербург".
   Но как только дела отца пошатнулись, все они мгновенно исчезли с нашего горизонта. Исчезли и "друзья-приятели" отца, оптовики Рубашевы, его постоянные карточные партнеры.
   Сразу забыли о нас и богатые родственники с Невского. Мать с горечью говорила: "Моя мама и сестры пальцем о палец не ударили бы, если бы мы вверглись в нищету".
   Родители особенно не стесняли нашей свободы и "легкомысленно" (по мнению хора дядей и теток) выпускали нас одних "на улицу". И стали у меня семи-восьмилетнего, а потом уже и школьника, друзьями и товарищами дворовые мальчишки и девчонки, дети рабочего люда, населявшие наш самый большой из "сивковых" домов. Только с годами появились и гимназические товарищи, а впоследствии - и студенческая братия.
   В окрестностях нашего дома знали мы каждую плиту тротуара, каждый фонарный столб, тумбу все подворотни и лестницы. Играли во дворе в "чижика", в лапту, лазали по чердакам, забирались на крышу шестиэтажного дома, прятались, играя в "пещеру Лейхвейса", в темных лабиринтах дровяных подвалов. Словом, познавали всю сложность нашей дворовой жизни.
   У нас на Забалканском, на углу Софийской, существовала традиционная вражда между домами, то есть между ватагами малышей. Наш "дом один" находился в состоянии войны с "домом четыре". Союзником нашим был "дом пять", наших противников поддерживал "дом три". С криками "бей!" вылетали из ворот воинственно настроенные мальчуганы. Кулачные бои происходили в центре булыжной мостовой. Домой приходили с синяками, с разбитыми носами...
   Нередко тащился по Забалканскому из Растеряевых складов на Черниговской улице на кондитерскую фабрику обоз кокосовых орехов. Ватага маленьких сорванцов незаметно подбиралась к телеге и выковыривала из мешков куски пахучего кокоса. Бывало, больно ходил по спине кнут ломовика. Зато, с каким удовольствием где-нибудь в подворотне грызли мы жирную сердцевину экзотического плода. Но потом отцовская плетка из электрического провода отучила меня от участия в "кокосовых налетах"...
   Пожарные! Интересное зрелище для нас, да и для взрослых. Вот он, знакомый пронзительный рожок. И толпы мальчишек, девчонок с криками вылетают на проспект. Уже показался верховой пожарный с трубой, возглавлявший пожарный обоз (мы его называли "скачок"). Труба или рожок заменяли современную сирену. С шумом, грохотом несется пожарный обоз - с машинами, с лестницами. В повозки впряжены тройки, четверки могучих лошадей, великолепных першеронов, громко цокающих копытами по мостовой. Обгоняя их, мчится парная коляска с человеком в офицерской шинели и в серебряной пожарной каске. Брандмайор - начальник пожарных команд Петербурга.
   Их в Петербурге было столько же, сколько полицейских частей. Над зданием каждой пожарной части торчала каланча. Круглые сутки на ней расхаживали дежурные. Главная каланча возвышалась над башней здания Городской Думы, на Невском. (В начале века она вошла в систему зеркального телеграфа между Зимним и Царским Селом)...
   И все же развлечений у нас, дворовых ребят, было маловато. Не считая кулачных боев с домом три, да опасных кокосовых налетов, да еще катанья на задней перекладине извозчичьей пролетки, а позже - на трамвайной "колбасе".
   Зато праздники! Детские цирковые утренники, впоследствии - кино на выпрошенные двугривенные и четвертаки... А вот уже и масленица - ждали мы ее с нетерпением.
   Выйдешь в понедельник на крепкий февральский мороз, закутанный до самого носа в желтый верблюжий башлык, обшитый по краям коричневой тесьмой. Зимой на проспекте сравнительно тихо: снег. Не гремит булыга под железными колесами. Только скрипят по снегу полозья, да, порой, зазвонит плетущаяся по рельсам конка.
   Масленица! Со всех сторон доносится симфония бубенцов, Вот они уже выскакивают из-за угла Софийской.
   Простые деревенские сани. И дуга, и оглобли, и грива резвой и сытой финской лошаденки украшены разноцветными лентами, развевающимися по ветру. На шее лошади - колокольчик с серебристым звоном, бубенчики на дуге, на сбруе. Вейка, настоящая вейка, масленичный экипаж, типично петербургский! Восходит он к временам рождения столицы на невских берегах.
   В эту неделю раскатывались петербуржцы на вейках за "рицать" копеек с малоразговорчивыми финнами на облучках. Они появлялись на улицах столицы, наполняя морозный воздух мелодичным перезвоном. Любили мы кататься на вейках. Набивались в сани чуть ли не по десятку, навалом. И конечно - днем. А вечером возвращались на вейках "с блинов" повеселевшие господа.
   Широкая масленица! Широкая по блинному обжорству. Какое-то блинное безумие. Пари иногда заключались: кто больше съест за один присест. Газетная хроника сообщала о смертях от заворота кишок...
   "Великий пост" на семь недель. Шестая - вербная неделя. На улицах с охапками вербных веток появляются молодухи из пригородных деревень. Открывается вербный базар - вербное торжище. Оно шумело всю неделю на двух петербургских бульварах: на Конногвардейском (бульвар Профсоюзов) и на бульваре Малой Конюшенной улицы (улица Софьи Перовской). С утра до вечера народ заполнял бульвары. На Малой Конюшенной - больше учащиеся. Шум, гомон, перепевы зазывал и продавцов здесь не умолкали. Торговали на "вербе" всякой дешевой мелочью: игрушками, воздушными шарами, певчими птицами, галантереей...
   Разбитной молодец, явно ярославец, расхаживает между щитами с разноцветными фигурками из папье-маше - чертиками, поварами с суповыми ложками и так далее - расхваливает товар:
  
   А вот черти, доктора и повара
   Из Гостиного двора!
   Днем пекут и жарят,
   А ночью по карманам шарят...
  
   Народ хохочет, раскупая уморительные фигурки, прикалывает к одежде эту вербную эмблему. А рядом сосед:
   - Спешите! Спешите обзавестись "американским жителем"!
   Да, такое увидите только на "вербе". Стеклянный сосудик с прозрачной жидкостью. Черная фигурка плавающего человечка. Нажим на планку из рыбьего пузыря - и человечек начинает всплывать. Продавца "американских жителей" пытается перекричать специалист по "тещиным языкам". С пронзительным визгом вылетают они, чуть ли не на полметра.
   Бубнит доморощенный поэт из табачного ларька:
  
   Купите спички Лапшина -
   Горят, как солнце и луна!
  
   Басовитый напев доносится и из киоска с парфюмерией. "Купец" в черном котелке рекламирует свой соблазнительный товар на французско-нижегородском языке:
  
   Парле, Франсе,
   Альфонс Ралле,
   Шарман Брокар,
   Фиксатуар!
  
   (Ралле и Брокар - известные в Петербурге парфюмеры, фиксатуар - крем для смазывания мужских причесок).
   Гвоздем вербного базара были... вафли. Вафли особенные, "вербные". Жаровни с формами, сосуд с тестом. Платите пятачок, повар черпаком на жаровню льет коричневое тесто. Через мгновение получается горячая вафля, свернутая в трубку наподобие листа писчей бумаги...
   После вербной недели начиналась "страстная", когда нас забавляла предпасхальная сутолока. Торчали мы около кондитерских и булочных, жадно поглядывая на огромные куличи, или у окон "сливочных", любуясь высоченными творожными "пасхами", похожими на средневековые башни.
   В конце страстной недели вся эта кулично-пасхальная армада приходила в движение. Зрелище яркое и для нас, детей, сугубо любопытное.
   На углу Забалканского и Малого Царскосельского проспектов (Малодетскосельского проспекта) - церковный дом с часовней. С утра вдоль тротуара располагались прихожане с подносами - с куличами и "пасхами", украшенными дешевенькими бумажными цветочками, крашеными яйцами.
   Из часовни выходит священник в облачении, с кропилом, за ним - дьякон с сосудом "святой воды". Шествие замыкает церковный староста с огромным блюдом. Священник "святит", кропит "святой водой". В блюдо сыплются медяки, серебряная мелочь. С полным сбором причт возвращается в часовню. А вдоль улицы уже располагаются новые "клиенты". И снова уносится в часовню блюдо с трудовыми пятаками и гривенниками.
   "Святой водичкой" в те дни церковь торговала бойко.
   В страстную субботу прихожане возвращаются от заутрени. По улицам передвигаются, мелькают сотни, тысячи огоньков. Малышом любил следить за ними, сидя на окошке. И таинственная эта симфония огоньков казалась мне сошедшей со страниц чудесной сказки братьев Гримм.
   Разговенье, иначе праздничный пир с обязательным благоухающим свиным окороком в центре стола... Мы с Левой были всегда непременными участниками "разговений" у Жуковых-Сорокиных. (О семье Жуковых-Сорокиных будет рассказано ниже). А когда русская пасха совпадала с еврейской, то мы как сыр в масле катались, отдавая должную дань обеим религиям...
   Пасхальный бал у Жуковых-Сорокиных. Мне - восемнадцать лет. В мундире, конечно, обязательно с золотыми галунами (шитье золотом было не по карману), в белых лайковых перчатках дирижирую танцами, и конечно, на французском языке...
   Копируя "светских", мы с Левой в первый пасхальный день "отдавали визиты": целовали ручку Марии Ивановне Жуковой, выпивали рюмку сладкого вина, заедали кусочком "пасхи" и отправлялись сперва к директору нашего училища профессору Тимофееву, а затем к другим важным лицам. По визитам, правда, в светском обществе было принято ездить в собственных экипажах или, по крайней мере, на извозчике. Но такой обычай мало нас устраивал. Должное мы отдавали трамваям и чаще - собственным ногам...
   Весной и летом на городские улицы выезжали мороженщики и торговали до конца сентября. Фабрик мороженого в те времена еще не существовало.
   Одни мороженщики были подешевле, другие - "вафельщики" - подороже. Везет двухколесную тележку-ящик знакомый наш "дядя Сережа". В ящике - большие мороженицы, "затертые во льдах". Сливочное, земляничное, зеленоватое фисташковое и коричневатое - крем-брюле (на жженых сливках). Окружаем тележку, и "дядя Сережа", священнодействуя шарообразными ложками и ложечками, отмеривает шарики крепкого мороженого - на копейку, на две, на три, на пять... "Дядя Сережа" подает их на "тарелочке" (на куске толстой бумаги) и с "ложечкой" - деревянной лопаточкой.
   Вкусное, вот вкусное было это мороженое!
   ...Как-то недавно разговорился я с инженером, работником фабрики мороженого под Ленинградом. Спросил, почему у нас не делают такого вкусного мороженого, какое было у дореволюционных кустарей?
   Инженер усмехнулся:
   - Все - в рецепте... Ваш "дядя Сережа", изготовляя мороженое, тратил составных (пищевых) веществ 84% и только 16% воды, примерно. А на фабрике у нас другой рецепт: 16% составных веществ и 84% воды...
   Наши шумные игры частенько прерывались привычными дворовыми "симфониями". Или оборванный тряпичник со своим гнусавым: "Костей, тряпок, бутылок, банок!" или татарин-старьевщик, скупщик старых, ношеных вещей: "Халат! Халат!"
   Этим в Петербурге много татар занимались. Ходили они, как и тряпичники, с мешком за плечами. "Производство" их было более благородным: Покупали они только держаную одежду. Видимо, сия профессия была выгодна: фигуры бородатых татар в ярких тюбетейках были непременным "реквизитом" и проспекта, и Софийской улицы.
   Вся ношеная одежда по неписанному семейному кодексу принадлежала нам, детям. Пополнялся так денежный фонд, "спокон веков" нацеленный на покупку книг. Покопавшись в шкафах и сундуках и получив санкцию матери на "реализацию" старья, я (или Лева) мчимся на Софийскую улицу за татарином-старьевщиком.
   - Князь! Князь! - кричу я. Не знаю, почему им был присвоен этот громкий титул. "Князь" немедленно отзывается, и вот я уже веду его через двор, по "черному ходу" (через парадный его не пропустит швейцар Гаврила).
   На кухне выкладывается все барахло, начинается торг. "Князь" торгуется зверски. Приходилось бегать на Софийскую не раз за более сговорчивым татарином. В торговой операции участвует и старшая сестра, и прислуга Нюша. Наконец, стороны ударяют по рукам и "князь", отсчитав несколько серебряных монет (до рублей доходило редко), забирает "товар" в свой бездонный мешок.
   "Халатники" - колоритнейшие персонажи петербургской улицы. Селились они почему-то больше в узком Щербаковом переулке (между Владимирской площадью и Фонтанкой), а также на Петербургской стороне, в районе Кронверкского проспекта (проспекта Максима Горького), в Татарском переулке...
   Унылый оборванный шарманщик бесстрастно накручивает на своем инструменте: "Пускай могила меня накажет" или "Маруся отравилась". Закончил мелодию, поглядывает наверх, на окна. Мы бросаемся подбирать брошенные редкие медяки. Шарманщик сует их в карман, взваливает шарманку на спину и бредет в соседний двор...
   Появление "Петрушки", далекого и знаменитого предка современных кукольных театров, вызывало особый восторг. Некоторые "петрушечники", эти народные кукольники, обладали незаурядным "образцовским" талантом.
   Петрушка - горбатый, длинноносый, смешной урод в красном колпаке, на конце с бубенчиком или кисточкой. Этот горластый озорник, драчун и охальник бил без разбора кого попало и куда попало длинной расщепленной дубинкой (для большего треска). Петрушке народ сочувствовал: ведь он колотил своей дубинкой и конокрада, и трактирщика, и "ученого" лекаря-шарлатана, и купца, и хама-приказчика, и дворника, а подчас - и городового. Сценки приключений симпатичного Петрушки мы могли смотреть без конца. Конечно, Петрушка делал сборы побольше шарманщика...
   Примерно раз в неделю в воротах появляется трубочист, страшным кажется он мне, малышу. Совершенно черный, как негр, в черном высоком цилиндре, черном рваном комбинезоне, черных "шлепанцах". Сквозь дыры видно голое черное, покрытое сажей, тело. Через одно плечо перекинуты толстые веревки с двумя металлическими шарами на концах, на другом - длиннущая палка с метелкой.
   Взбираемся вслед за ним на крышу и с увлечением любуемся, как этот "франт в цилиндре" ловко орудует над дымоходами веревкой с железными шарами на концах...
  

3

  
   Однажды, возвращаясь из училища, я увидел на Забалканском несущихся с задранными головами по мостовой толпы мальчишек и девчонок. Да и взрослые густо собирались на тротуарах... Зрелище для петербуржцев действительно было сугубо любопытное.
   Над городом плыла, сверкавшая на солнце, громадная сероватая "сигара" с серебристой гондолой. Говорили в толпе: "Это первый наш русский дирижабль, у немцев - "Цеппелин", а у нас теперь - "Лебедь".
   Узнали из газет: в тот день энтузиаст русского дирижаблестроения генерал-инженер Кованько открыл первую страницу русского воздухоплавания на дирижаблях. И в 1912 году из эллинга под Гатчиной, в деревне Салюзи (*4), вылетел первый большой русский дирижабль.
   Это был "Лебедь".
   Пройдет четырнадцать лет и судьба приведет бывшего гимназиста в Салюзи, к огромному кованьковскому эллингу, сыгравшему свою роль в истории освоения Арктики. Над Ленинградом появится огромная голубая "сигара" и снова, задрав головы, помчатся по Забалканскому (уже Международному) толпы ребят нового, послереволюционного поколения...
   Пятое мая 1926 года. Голубой дирижабль пролетел над Невой, над Невским, над Дворцовой площадью. Описав круг над Александровской колонной и набрав высоту, чудесный корабль взял курс на север.
   "Норге" летел на полюс.
   ...Три недели назад дирижабль прилетел из Рима.
   В той же самой деревне Салюзи у эллинга, откуда четырнадцать лет назад летал к Петербургу кованьковский "Лебедь", 15 апреля 1926 года собралось множество людей. На поле - представители правительства, Академии Наук, общественные деятели, представители командования Красной Армии, полярники, советские и иностранные журналисты, в том числе и автор этих строк - корреспондент "Правды".
   Ждали "Норге".
   В восемь вечера на горизонте засверкал яркий луч и через несколько минут над полем повис дирижабль. Медленно и осторожно отряд красноармейцев ввел "Норге" в специально отремонтированный эллинг, около которого был поставлен караул. Впоследствии Густав Амундсен, племянник великого Руала, в своих воспоминаниях высоко оценил четкость работы гатчинских красноармейцев.
   Перелет через Северный полюс (из Европы в Америку) Амундсен задумал еще в 1925 году. На самолете тогда такой перелет был невозможен (Чкалов, Байдуков и Беляков осуществили его на несколько лет позже). Друг и помощник Амундсена лейтенант Рисер Ларсен высказался за дирижабль. Он знал, что подходящий для трансполярного рейса дирижабль существует и уже второй год бороздит итальянское небо. Сконструировал его инженер-полковник Умберто Нобиле.
   Амундсен вступил в переговоры о финансировании полета с американским миллионером Эльсвортом. Сей меценат, бывший летчик, выложил сто тысяч долларов, и дирижабль был приобретен. От Рима до Гатчины экспедицию возглавил Рисер Ларсен, Путь от Салюзи был намечен на норвежский порт Вадзе, Баренцово море, Шпицберген. А оттуда, уже под командой самого Амундсена, через Северный полюс в Ном на Аляске.
   Нас, журналистов, вместе с экипажем "Норге" разместили в Приоратском дворце в Гатчине. Работы хватало, надо было держать страну и мир в курсе событий, Конечно, члены экипажа были "на расхват". Особенно от журналистов доставалось итальянскому полковнику Умберто Нобиле и норвежскому лейтенанту Рисеру Ларсену.
   Между журналистами и членами экипажа - норвежцами и итальянцами - широко происходил обмен сувенирами, автографами и фотографиями. Вот передо мной Фотография Нобиле с его автографом на французском языке. Фото причальной башни на Шпицбергене, подарил мне его Вистинг. Один из первых четверых на нашей планете, достигших Южного полюса (Амундсен, Вистинг, Хассаль, Бьюланд. То было 14 декабря 1911 года).
   С грустью перечитываю дружеское послание по-французски несчастного Финна Мальмгрена, шведа-метеоролога, трагически погибшего через два года (в 1928 году) при аварии дирижабля "Италия". Автографы Готвальда, Густава Амундсена, Чечиони, Ардуччи, Беллано, Липпи, Помела, Цаппи, Мариано... Они нас водили по кабине и отсекам дирижабля, знакомили с его приборами и аппаратами.
   Газеты широко освещали подготовку "Норге" к отлету. Интервью в "Правде" печатались почти без сокращений.
   Накануне старта трансполярного перелета ленинградское отделение "Правды" на Невском 3 посетил (по приглашению редакции) лейтенант Рисер Ларсен. В интимной обстановке прошла эта памятная беседа правдистов с великаном-норвежцем, помощником Амундсена и инициатором завоевания Северного полюса на дирижабле. Беседа проходили на французском языке.
   Ларсен разложил на столе карту полярного бассейна. Он объяснял этап за этапом. Скорость? Сто четырнадцать километров в час! По тем временам приличная. Мы узнали, что на Шпицбергене к экспедиции присоединится и Эльсворт (даром, что ли, он сто тысяч выложил!).
   Ларсен рассказал о конструкции причальной мачты на Шпицбергене и преподнес каждому из нас миниатюрную карту полярного бассейна с автографом. Автограф точно проходил по трассе перелета.
   - Кому будут принадлежать территории, открытые экспедицией? - спросил я Ларсена в конце беседы.
   - Норвегии, конечно, - последовал ответ норвежца.
   "Правда" это интервью напечатала без всяких комментариев. Но уже на другой день поместила веский ответ Михаила Кольцова. В своей талантливой статье он напоминал тем, кому сие знать надлежало, широту и долготу, до которых распространяется суверенитет Советского Союза.
   От норвежцев возражений не последовало.
   "Норге" вылетел из Салюзи курсом на север 5 мая. И через неделю ровно, то есть 12 мая 1926 гола, человек, водрузивший норвежский флаг на Южном полюсе планеты, сбросил флаг с борта дирижабля на Северном. Газеты оповестили мир: Руал Амундсен считает цель своей жизни достигнутой. Он удаляется на покой в свой дом на берегу Осло-фиорда.
   Кто мог подумать, что через два года старый Руал снова пустится в новый полярный, но уже последний поход. Мир тогда переживал гибель дирижабля "Италия". Полет был организован Муссолини не с научной, а с политической целью. А далее гибель Амундсена и Гильбо, вылетевших на "Латаме" на поиски экипажа, героический рейс ленинградского ледокола "Красин", исторические полеты Чухновского, спасение Нобиле и части экипажа дирижабля, трагическая гибель шведа-метеоролога Финна Мальмгрена, с которым мы так подружились в Гатчине, В Приоратском дворце.
   Прошло более сорока лет, но никем не опровергнута наиболее вероятная версия его гибели: убитый, он был съеден своими спутниками - Цаппи и Мариано... Тайну они унесли в могилу.
   Вспоминается северный норвежский город Тромсё, из которого вылетел Амундсен в свой последний рейс.
   Был я в Тромсё в 1927 году на борту первого советского парохода, шедшего шхерами в Архангельск. Тромсё - город древних викингов и полярных мореходов. Столетиями отплывали отсюда отважные люди к таинственному Северному полюсу. Отсюда в июле 1893 года ушел на "Фраме" великий Фритьоф Нансен. Из Тромсё на Шпицберген вылетел Руал Амундсен с Эльсвортом, чтобы пересесть там на "Норге".
   Я смотрел на залитый огнями город и вспоминал и голубой "Норге". отплывавший на Север с летного поля под Гатчиной у маленькой деревни Салюзи, и изящный "Лебедь", пролетавший над Забалканским проспектом в дни моего детства.
  

4

  
   Имена и образы моих маленьких дворовых друзей в памяти сохранились слабо. Более отчетливо из хранилищ мозговых извилин появляются фигуры сверстников отрочества и юности.
   Сколько осталось их? Едва ли единицы.
   А сколько воспоминаний пробудила во мне одна, только одна газетная статья! О Семене Рошале, пламенном большевике, любимце и вожде моряков революционного Кронштадта.
   О Симе Рошале, ровеснике моем и друге детства.
   Как будто только вчера видел я его, худенького черненького мальчика в серой гимназической шинели и фуражке с серебряным гербом.
   Родился он в Петербурге, в мелкобуржуазной семье. Меня с ним особенно связывала страсть к книгам. Вместе ходили мы в библиотеку. Нередко шагали по шумным дворам Александровского рынка (об Александровском рынке см. далее), на "развале" покупая книжки по дешёвке.
   Учился он в 10-й казенной гимназии на 1-ё Роте Измайловского полка. Дружили мы с ним долго, с детства. И уже подростками, юношами. Проводили лето на даче, часто встречались в городе.
   Но прошел год, и еще год, и как-то незаметно встречи наши прекратились. Часто я не заставал его дома по вечерам, в их квартире на Фонтанке. Сима куда-то исчезал, по словам родителей, посещал какой-то гимназический кружок.
   Позже мы узнали, какой "кружок" увлекал нашего Симу: зашумело так называемое "витмеровское дело". Правые и бульварные газеты изощрялись во вранье. Под нажимом департамента полиции они приписывали гимназистам и гимназисткам, собиравшимся в частной женской гимназии Витмер на Английском проспекте (проспекте Маклина) чуть ли не организацию "лиги свободной любви".
   На самом деле там собиралась революционно настроенная молодежь, образовавшая социал-демократическую группу. Да, в предвоенные годы (1911 г.) революционные настроения в средней школе беспокоили Третье отделение еще до "витмеровского дела": министерство народного просвещения циркулярно и секретно сообщало директорам, что в нескольких казенных гимназиях и реальных училищах уже "раскрыты следы преступной пропаганды и имели место коллективные беспорядки, и что виновники переданы под особое наблюдение полиции". То были отголоски не такого уж далекого 1905 года, когда (на недолгое время) были завоеваны так называемые "ученические комитеты", когда в гимназиях и реальных училищах вспыхивали забастовки протеста против полицейского режима в средней школе.
   Но "витмеровцы" были подвергнуты серьезным репрессиям. Действия департамента полиции даже вызвали запрос в Государственной думе министру внутренних дел. Гимназисты и гимназистки были арестованы, Их исключили из гимназий. Многих административно выслали в места, не столь отдаленные.
   С Симой мы встретились у нас дома осенью 1913 года. Пришел он уже не в форме (из гимназии - перешел он уже в 8-й класс - его исключили). Готовился к экзаменам на аттестат зрелости при учебном округе. С тех пор я его больше не видел.
   После Февральской революции имя "доктора Рошаля" замелькало на газетных страницах. Нам и в голову не приходило, что это наш Сима. Лишь позже узнали, что Сима Рошаль и вождь кронштадтских матросов "доктор Рошаль" - одно и то же лицо. Когда его исключили из гимназии, он действительно сдавал и сдал экзамены на аттестат зрелости при учебном округе и поступил в Психоневрологический институт. Отсюда и кличка "доктор".
   В 1917 году партия направила его на работу в Кронштадт. Посланный комиссаром на Румынский фронт, он был там расстрелян по приказу генерала Щербачева. Симе исполнился тогда только 21 год!
   Студентом (в первые годы НЭПа) бывал я в семье Рошалей, в их старой, знакомой мне с детства, квартире на Фонтанке. Да и на студенческие вечеринки приходил запросто. Квартира Рошалей напоминала мне далекое детство.
   Однажды мы с Маней - сестрой Симы - устроились на балконе, выходящем на Фонтанку. На том самом, где когда-то мы с Симой возились с книжками, купленными на "развале" Александровского рынка. Маня кое-что припоминала из бесед со старшим братом (после Февральской революции Сима приезжал из Кронштадта, на минуту забегал домой).
   Узнал я, что и Михаил, второй из братьев Рошалей, тоже стал большевиком. "Вольноопределяющимся" в Гельсингфорсе (Хельсинки) он с Антоновым-Овсеенко руководил партийным большевистским комитетом.
   Маня принесла мне папку с вырезками из кроншталтского "Голоса правды" и петроградских газет. Из них узнал я настоящего Семена Рошаля, каким я его никогда не знал. На кораблях, на фортах, на шумном матросском форуме, Якорной площади. Агитатора, вождя и любимца кронштадцев.
   - Вот прочитайте, Борис! - протянула Маня вырезку из "Голоса". - Сима и... Керенский...
   Керенский примчался в Кронштадт в конце марта. Выступал в морском манеже. Призывал к поддержке правительства, к продолжению войны "до победного конца". Истерическая речь министра блистала адвокатской патетикой.
   Смело отвечал Керенскому двадцатиоднолетний студент-психоневролог Семен Рошаль! Заявил он министру прямо: мы, кронштадцы уважаем Петроградский Совет, но Временное правительство у нас доверием не пользуется. Финал митинга смахивал на мелодраму: Керенский краснел, бледнел, вдруг залился слезами и укатил на автомобиле...
   После 3-5 июля реакция обнаглела. Известный "разоблачитель" провокатора Азефа, редактор альманаха "Былое", Владимир Бурцев опубликовал знаменитый список двенадцати "врагов русского народа", подлежащих уничтожению в первую очередь: Ленин, Коллонтай, Стеклов, Рязанов, Луначарский, Рошаль, Горький, Антонов-Овсеенко, Дыбенко, Богдатьев, Хаустов, Сиверс.
   "Петроградская газета" от 13 июля 1917 года. На первой полосе жирным шрифтом: "В ночь на 13 июля комендант кронштадтской крепости получил правительственную телеграмму о немедленном аресте и препровождении в Петроград Раскольникова, Рошаля и Ремнева. В случае невыполнения приказа Кронштадт подвергнется блокаде и не получит ни хлеба, ни денег".
   Сомнений не было: Временное правительство выполнит свою угрозу.
   По приказу партии 18 июля Раскольников (мичман Ильин) явился в Адмиралтейство и отдал себя в руки Временного правительства. Днем позже так же поступил Семен Рошаль.
   - Их посадили в "Кресты", ? рассказывала Маня Рошаль, ? в одиночные камеры. Я приходила, совсем еще девочка, к нему на свидания. Сима был бодр, весел. Надеялся на скорое освобождение: обвинения лопались, как мыльные пузыри.
   Временное правительство постепенно выпускало из тюрем большевиков, арестованных в июльские дни. За две недели до Октября под залог в три тысячи рублей освободили Раскольникова. Выпустили всех, кроме Рошаля. Видимо был он особо страшен. Понятно, почему Бурцев зачислил его в первую группу "шпионов" во главе с Лениным.
   Симу Рошаля освободил Октябрь.
   Дом на Забалканском, в котором я родился, принадлежал наследникам купца Сорокина. Наследники жили в огромной квартире, занимая почти весь третий этаж. Было их трое: Мария (Маруся), ровесница моей сестры, Борис - на год младше Левы и Леонид (Лина) - мой ровесник.
   У Марии Ивановны Жуковой - молодой вдовы, опекунши наследников, было четверо детей: старший - Роман, мой ровесник, Федя - младше меня года на четыре, и две девочки. Она была совладелицей известной в Петербурге богатой меховой фирмы "Жуков и сыновья" в Апраксином дворе.
   Начало наших связей с Сорокиными-Жуковыми восходит к 1908-1909 годам. Однолетками мы были, двенадцати-тринадцатилетними, одноклассниками. Благоприятствовала и территориальная близость: разделял нас один этаж. По лестнице снизу вверх, сверху вниз. Всегда находились какие-либо "дела"... На первый взгляд как-то странно: мы, мальчики из небогатой семьи ремесленника-часовщика, а они, Сорокины и Жуковы, отпрыски богатых купеческих семей. Казалось, взгляды-то разные... Впрочем, какие там у двенадцатилетних мальчишек взгляды!
   Мировая война (1914 г.) застала нас юношами. И все мы тогда оценивали ее глазами обывателей. Февральская революция - вот когда мы уже разошлись во взглядах. А после Октября оказались на разных сторонах "баррикады"...
   Проходили г оды, и мы, братья, постигали быт и нравы этих типично-петербургских купеческих семей. Памятен нам и их послеоктябрьский крах и полный их распад. Богатство Жуковых было обязано крупной торговле мехами, капиталы Сорокиных приумножались эксплуатацией огромного углового шестиэтажного дома, населенного беднотой. Ребенком, разумеется, я этого не понимал; разобрался в истоках их богатств после Октября, когда они убежали из своего дома, а я стал первым председателем домового комитета бедноты.
   Пробегал я тогда по "черным" лестницам, пропахшим кошками, с грязными квартирками, с окнами, выходящими на задний двор, на зловонные помойные ямы и "отхожие места" (туалеты), оборудованные нехитрой "сантехникой" начала столетия. Домовая книга бесстрастно свидетельствовала о том, как наследники Сорокина драли шкуру с бедноты, выжимая из своего дома ежемесячно четыре тысячи рублей.
   Жили оба семейства широко, весело и шумно. Мария Ивановна после смерти мужа (он умер от холеры) "развернулась" вовсю. Красивая, веселая купчиха, она тянулась в "свет", и если не в высший, то, во всяком случае, в более "благородный". На частых балах, званых и праздничных вечерах в апартаментах Жуковых-Сорокиных появлялись блестящие офицеры, юнкера, студенты, артисты, в общем, "благородные" молодые люди. Небогатые дворяне льнули к гостеприимному купеческому дому в надежде на выгоды.
   Помню Савицкую, вдову полковника. Очень она полюбилась богатой купчихе (еще бы, "полковница"!). И Мария Ивановна, отправляясь на отдых в Швейцарию, взяла с собой и Савицкую, на свой счет. Борис Сорокин, отправляясь на лечение на Женевское озеро, в Монтре, тоже прихватил с собой ("чтоб не было скучно") своего репетитора-студента.
   Старший этот из наследников был юноша способный, но бездельный. Досуг его был беспредельным. Исполнилось ему 18 лет, и он решил купить автомобиль. И немедленно приобрел американскую машину - "Хупмобиль". Деньги заплатил огромные. Осваивал машину с помощью... старшего дворника. Ведь не было никаких ГАИ, курсов, дорожных знаков. Заплати за номер, получи краткую инструкцию в магазине - и езжай!
   Водить машину он научился. В аварии не попадал: везло. Да ведь на улицах машин было мало - даже городовые на углах "козыряли" водителям. На всякий случай...
   Частенько Борис брал меня с собой (одному-то скучно). В Петергоф, в Царское Село. Шикарно было мне, шестнадцатилетнему, прокатиться на "моторе"!
   Вот мчимся мы из Царского Села. Проливной дождь. Да не по асфальту - асфальта-то в столице и в помине не было, а торцевые мостовые были только на Невском и некоторых центральных улицах. Бах! Лопнула шина! Борис вылезает. Мне чего-то не хочется... Под дождь...
   - Вылезай! - рычит он, снимая запасное колесо. - Вылезай! А то до Царского Села пешком попрешь!..
   Дождь хлещет. Я накручиваю домкрат, пока Борис укрепляет запаску. Так мокнем под дождем, Мчимся дальше, подъезжаем к Московским воротам. Опять беда! Бензин кончается. Бензоколонок-то тогда не было. Аптека. И фармацевт тащит к машине огромную бутыль с горючим...
   К образованию молодой богач относился прохладно. Учился в 10-й казенной гимназии - бросил. учился в гимназии Штемберга - бросил. Еще куда-то поступал - бросил... Загорелся страстью к науке, когда мы с братом поступили в коммерческое училище. Мигом обмундировался - полная форма: дорогой, шитый золотом мундир. А дальше? Просидел несколько дней с нами на парте, заскучал и... больше не появлялся. Нет, один раз был на... ученическом вечере. Этим и закончилось среднее образование Бориса Сорокина, что ничуть не беспокоило его легкомысленную опекуншу. Наоборот...
   Однажды на мой вопрос, будет ли Борис посещать училище, услышал я от Марии Ивановны ошеломляющий ответ:
   - Зачем Борису образование? У него есть большие деньги...
   Вот тебе и госпожа Простакова начала двадцатого столетия!
   И ленивый недоросль Борис Сорокин раскатывал на "Хупмобиле" до первых дней войны, пока машина не была реквизирована для фронта.
   Праздный, часами он мог валяться на диване, командуя горничными, поглощая "пинкертоновщину" или нехотя выслушивая доклад жуликоватого управляющего.
   Шел третий год войны. Его небогатые сверстники давно пребывали на фронтах. Брат мой на Лужском полигоне ждал назначения прапорщиком артиллерии. А "наследник" безмятежно торчал за карточным столом. Его партнером по преферансу стал полковник Николаев, щлиссельбургский воинский начальник (*5). Тыловой этот герой положил себе в карман энное число тысяч за "белый билет" для нашего Митрофанушки, неожиданно "заболевшего" туберкулезом легких...
   Забушевала Октябрьская буря, и семейство Жуковых-Сорокиных молниеносно покинуло дом на Забалканском. Поселились они подальше от него, на Каменноостровском проспекте (Кировском проспекте) в доме 24/26, в квартире барона фон Дитмара. Мария Ивановна незадолго до Октября вышла замуж за этого пожилого барона, давно растратившего состояние. А летом восемнадцатого года барон и баронесса фон Дитмар, с двумя девочками, выехали за границу. Причем, Марии Ивановне (как потом рассказала мне ее сестра) удалось вывезти свои бриллианты. Говорили, что Дитмары обосновались в Южной Америке.
   А Роман и Федя Жуковы и Борис Сорокин исчезли на годы где-то в пространствах России.
   Внезапно старший "наследник Сорокина" появился у нас в 1922 году. Жутко потрепанный, обросший, с грязным вещевым мешком за плечами. Где он был, что делал в эти годы - осталось неясным. Объяснял все путано. Вероятно был у белых. Некоторое время он прожил у нас, а потом укатил в б. Царское Село (Пушкин), где жила его тетка, сестра его опекунши.
   Прошло года два. И опять он явился ко мне, расстроенный, беспомощный, с новорожденным больным младенцем на руках. Оказалось, женился он в б. Царском Селе. Жена умерла во время родов. Он остался с грудным больным младенцем на руках. А у ребенка был менингит
   Пришлось помочь. Поместил ребенка в детскую больницу (он умер на другой день). Помог я Борису и с работой (в Ленинграде была безработица). Трудно было - ничего он не умел делать. Устроил, наконец, его курьером в издательство "Правда" (по доставке газет на заводы и фабрики Выборгской стороны).
   А Выборгская сторона была тогда еще огромной, удаленной от центра окраиной, типичной для царской столицы, с немощеными улицами, с одно- и двухэтажными домиками без канализации, без водопровода, И кругом - заводы, фабрики. Трамвай (а ранее конка) от центра Ленинграда доходил только до Финляндского вокзала. Дальше - пересадка до дороги в Сосновку (где в 1903 году построили Политехнический институт).
   Да, пришлось побегать по Выборгской стороне с газетными тюками "наследнику" Сорокина...
   И опять он исчез.
   Но однажды он заявился ко мне в редакцию "Правды". Вид у него был "помятый". Рассказал, что был арестован, как "бывший", сидел на Гороховой 2 (*6). Пришел однажды ко мне домой, но откровенного, дружеского разговора не получилось...
   Куда же разбросала Октябрьская буря остальных членов этого купеческого клана?
   Сестра Бориса, Маруся Сорокина, как и ее опекунша, будущая баронесса, тоже готовила себя к светской жизни. До окончания гимназии она не дотянула. Наняла компаньонку - француженку, мадмуазель Аннет, справедливо полагая, что в "свет" попасть легче с французским языком, чем с математикой.
   Марусино состояние (ее часть наследства) приближалось к сотне тысяч. На эту сумму можно было приобрести "светского" мужа. В 1916 году, незадолго до февральской революции, она вышла замуж за морского офицера, капитан-лейтенанта гидрографа Гржибовского. Он был поляк, и Маруся приняла католичество. В 1918 году Гржибовские удрали в буржуазную Польшу.
   А где же сыновья баронессы Дитмар, бросившей их на произвол судьбы м укатившей в буржуазный рай?
   Роман был моим ровесником. Легкомысленный юноша. Учился тоже в гимназии Штемберга на Звенигородской 1. Второгодничал. Высокий шатен с ярким румянцем на щеках. На него заглядывались гимназистки.
   Натура это была увлекающаяся. Одним из его увлечений была Кира, дочь уже известной читателю Марии Николаевны Савицкой. Гимназистка Кира Савицкая внешностью особенной не выделялась, но девочкой была веселой и остроумной, чем, вероятно, и очаровала нашего Ромашу.
   Иногда, чтобы позлить верного рыцаря Киры Савицкой, мы наводили критику на его "предмет", сопровождая аргументы популярной среди нас сакраментальной фразой:
   - Жаль мне вас, Ромаша!
   Бывало к нам присоединялась вертлявая горничная Леля:
   - Роман Константинович! Да что вы нашли в барышне Савицкой? Да она, ваша Кира - шкилет
   И мигом выскакивала в коридор, предвидя ромашин гнев.
   Видимо, тогда Ромаша был влюблен не на шутку.
   Однажды мы, подростки, (а было нам так лет по семнадцати) затеяли в большом зале шумные игры. Мы - это я, Ромка, Ромкина сестра Вава (Варя), Кира и еще какая-то гимназистка, подруга Киры. Не помню, как это случилось, но, видимо, по ходу игры я чмокнул Киру в щеку и... получил от Ромаши здоровенную затрещину. От неожиданности я обалдел, но потом бросился на доморощенного Отелло. Еле нас растащили поспешившие на место боя "власти" во главе с Борисом...
   С грехом пополам окончил Роман гимназию Штемберга м пошел в офицеры авиации.
   Летом 1918 года, возвратившись с работы, я застал гостя - загорелого человека в форме морского летчика. Это был Роман Жуков. Что-то было несвязно в его рассказе. Служит в Баку, в советской гидроавиации. Получил будто бы отпуск для свидания с родителями...
   Теперь, конечно, его рассказу я бы не поверил. Советская гидроавиация... В Баку... Кажется, как раз в это время там были англичане. Да и отпуск с фронта гражданской войны... Каждый человек был на счету... Но тогда я ему поверил. Роман был заметно возбужден. Похудел, утерял былую красоту.
   Он часто приезжал из б. Царского Села. Говорил, что Кира, предмет его любви, стала партийной и большим человеком в бывшей царской резиденции. Жаловался Ромаша: встретила его сухо, официально. Носился по Петрограду, что-то искал. Однажды признался: пристрастился к наркотикам. Вот и ищет морфий.
   - Жаль мне вас, Ромаша! - напомнил я ему привычную формулу нашего детства.
   Прочитал ему "лекцию" о последствиях морфинизма. Он одобрительно кивал головой и укатил в Павловск: там жил его дядя, у которого тогда еще не отобрали роскошной дачи.
   Наутро Ромку нашли мертвым в своей постели. Он проглотил огромную порцию опия - это показало вскрытие.
   Последний, младший из Жуковых, Федя, на пять лет был моложе меня. Мальчик он был серьезный, рассудительный, не чета Роману. Мы присвоилиему звание "маленький философ". Что же случилось с ним с тех пор, как его оставила мать, баронесса Дитмар, когда ему не было еще и шестнадцати?
   Во время НЭПа он появился в нашей квартире в Петрограде. Оборванный, в стоптанных, заплатанных туфлях-опорках, в каком-то смешном, невообразимом картузе. Так же, как и Борис, имел жалкий вид "маленький философ". Учительствовал эти годы где-то в белорусской деревне, голодал и холодал. Это была правда.
   Побыл он у меня, немного пришел в себя и так же, как покойный Роман, обосновался в бывшем Царском Селе у своей тетки, "мамы Коки". Ко мне приходил часто.
   Шли годы. И совсем неожиданно в 1934 году Федор Жуков, тридцати трех лет от роду, поступил в 1-й Ленинградский медицинский институт.
   - Прекрасно, Федя! ? подбодрил я тридцатитрехлетнего абитуриента. ? Хоть один из Жуковых-Сорокиных станет полезным и настоящим образованным человеком.
   Федя учился хорошо, переходил с курса на курс. Часто бывал у меня. Рассказывал о своей группе, о своих товарищах - о Гамаюнове, о Наташе Бехтеревой (внучке великого психиатра), тоже из его группы. Похоже, был влюблен в нее наш "маленький философ". Как-то пришел он к нам с Гамаюновым. Понравился нам этот умный, симпатичный, скромный молодой человек.
   Но вдруг Федины посещения прекратились. Он исчез...
   Шел страшный 1937 год, год пресловутой "ежовщины", уничтожившей цвет советской, преданной родине, интеллигенции.
   И Федя попал в эту чудовищную мясорубку...
   Оказывается, была у нас в 1937 году передовая молодежь, пытавшаяся вступить в единоборство с палачами. Узнал я потом, что в Федином институте существовала такая группа во главе с Гамаюновым. Состояли в этой группе и Федя, и, возможно, Наташа Бехтерева, Доходило до меня, что Федю поместили после ареста одно время в психиатрическую больницу Фореля.
   Несомненно, и он, и Гамаюнов были уничтожены, как и миллионы других, передовых и честных людей того времени.
   Светлым в моей памяти остается Федя Жуков, "маленький философ", единственный из Жуковых-Сорокиных отдавший жизнь за идею.
   А Наталья Бехтерева? Она уцелела, хотя ее отец, сын великого психиатра, был тоже репрессирован и погиб в концлагерях.
   Вряд ли профессор, доктор медицинских наук Наталья Михайловна Бехтерева, директор Всесоюзного института экспериментальной медицины, член-корреспондент Академии медицинских наук, депутат Верховного Совета СССР, вряд ли она помнила влюбленного в нее умного и честного Федю Жукова.
  

5

  
   По старому Забалканскому от Сенной площади доходим до Обводного канала. Оживленная торговая магистраль столицы! Первые этажи домов заняты магазинами, магазинчиками, лавками, лавчонками, ларьками. В одном нашем доме - одиннадцать торговых заведений.
   Рядом с парадной - булочная Кириллова. Заходим туда утром с прислугой Нюшей. В нос ударяет специфический булочный аромат. Булочник встречает нас с поклоном: мы покупатели постоянные, а вокруг немало конкурентов. Нюша отбирает булки, булочник протягивает картуз, а она - синенькую "заборную" книжку. Хозяин вписывает в нее стоимость сегодняшней покупки. Расчет по договоренности - через неделю. Нюша получает определенный процент - так заведено.
   Иногда отправляемся на Владимирский, к Веберу: он торговал "выборгскими кренделями". Выпекали их и финны-булочники на Выборгской стороне.
   Но в булочной "истории" Петербурга первое место все же занимали филипповские булочные.
   ...В восьмидесятых годах приехал в Петербург, с мешком муки за плечами, ярославский мужичок. Занялся он торговлей жареными пирожками собственного изготовления. В разнос. Пирожки публике понравились. Года через два предприимчивый пирожник открыл первую "филипповскую" булочную на одной из центральных улиц. Когда я родился, филипповские булочные уже покорили столицу, покорили и Москву. Они появились в угловых помещениях угловых домов. Угол - марка фирмы. Самую главную булочную миллионер Филиппов, именитый петербургский купец, "поставщик двора его императорского величества", открыл на углу Невского и Троицкой улицы, где сейчас кафе-автомат.
   Филиппов особенно прославился принесшими ему миллионы жареными пирожками. Пирожки были действительно вкусными. Часто, возвращаясь из театра, родители привозили нам филипповские пирожки, как лакомство. Секрет их изготовления сохранял булочник от конкурентов в тайне.
   Возвращаясь из гимназии, и мы частенько забегали к "Филиппову". Заплатив в кассу пару пятаков (пирожок - пять копеек), направлялись к прилавку. У никелированных ящиков орудовали краснощекие молодцы в белоснежных куртках и колпаках. Длинной вилкой они ловко выхватывали из утепленного ящика требуемые пирожки.
   - С чем прикажете?
   Выбор большой, начинка разнообразная. Отходим в сторону, поглощаем "шедевр" Филиппова, как его называли, "русского американца".
   "Поставщик двора его величества" ярославец-пирожник в начале девяностых годов поселился в роскошных апартаментах купленного им трехэтажного особняка под номером 44 по Моховой улице. И поныне на площадке вестибюля сохранилась инкрустированная в камне цифра "1882" - дата постройки особняка каким-то разорившимся аристократом.
   Именитый, "первой гильдии купец" Филиппов жил в бельэтаже. К украшению своих апартаментов он привлек виднейших художников и скульпторов. Ценнейшие произведения искусства - украшения потолков, стен, дверей, исполосованные перегородками коммунальной квартиры N2, ныне взяты под охрану государства.
   Известный петербургский пирожник умер в эмиграции. В одной из комнат квартиры N2 доживают век две древние старушки, младшие сестры знаменитого пирожника...
   Налево от нашей парадной торгует "Сливочная" купца Никанора Петрова
   (магазин молочных продуктов). На углу Софийской - магазин фруктовых и "колониальных" товаров "Саломатников и сыновья". К Саломатникову нередко бегал я за шоколадом "лом". Дорогой "Миньон" был для меня недоступен. Тот самый, у Блока в "Двенадцати", помните?
  
   Гетры серые носила,
   Шоколад "Миньон" жрала,
   С юнкерьем гулять ходила,
   С солдатьем теперь пошла...
  
   Ну, и конечно, совсем был нам не по карману роскошный "Ле Гурьме" на Невском (ныне магазин "Мечта").
   В нашем доме была и "мелочная лавка". Она торговала "мелочами": хлебом ржаным и полубелым, картофелем, капустой рубленой и шинкованной, спичками и свечками, папиросами и горчицей, уксусом и квасом и множеством других вещей.
   Колбасный магазин. Это магазин колбасника Мигавы в соседнем доме N59. Собственно, обычный магазин, каких было в городе немало. Но запахи, запахи - до сих пор меня преследующие. В булочной, о которой я уже говорил, пряно пахло вкусной сдобой, тмином, свежим, аппетитным "ситным". А колбасную наполнял аромат, от которого раздувались ноздри и, буквально, слюнки изо рта текли.
   Каждый сорт колбасы "излучал" особый, как будто только ей присущий запах. Горки этих колбас громоздились на белом мраморе прилавков, сталактитами свешивались с потолка в компании с громадными гроздьями тоже благоухающих сосисок. Двух, трехэтажные ряды окороков под сверкающими стеклами витрин.
   Предлагал вам Мигава и икру (входила она в его ассортимент) - черную зернистую, паюсную, красную. Немногим была она по карману. Восемь рублей фунт - зернистая, четыре - паюсная... Только красная была подоступнее (рубль фунт, что ли). Появлялась у нас икра в доме, если кто-нибудь из детей заболевал. Для аппетита...
   Перелистываю роман Золя "Чрево Парижа". Вот оно, описание колбасной лавки и толстой колбасницы на Центральном рынке. Как оно напоминает мне колбасную Мигавы на Забалканском проспекте!..
   Напротив - стандартная ярко-зеленая вывеска под золоченым двуглавым орлом: "Казенная винная лавка" ? николаевская "монополька". Около "казенки" постоянно шныряют мрачные фигуры оборванцев.
   Просторное помещение. Длинный прилавок. В никелированной решетке - окошко. Через него продавец (именовался он "сидельцем") общался с "клиентурой". Застекленные шкафы. В них бутыли и "четверти" (четвертая часть ведра), и "сороковки", и "сотки", и, наконец, "мерзавчики" - крошечные бутылочки
   Мрачная личность с обросшим щетиной лицом протягивает "сидельцу" серебряную монетку и получает "сотку". На тротуаре личность ударом ладони о донышко ловко вышибает пробку и прямо из горлышка опорожняет бутылку. А торговка уже протягивает ему соленый огурец, он ей - копейку.
   Вина и шампанское продавались в гастрономических магазинах и в погребах Шитта. "Погреба", как и филипповские булочные, занимали только угловые помещения. Шампанское - это было большой роскошью даже для человека среднего достатка.
   Шитт торговал винами, но был и судовладельцем. Маленькие шиттовские пароходики шныряли по Фонтанке от Летнего сада до Калинкина моста. На миниатюрных причалах работали турникеты. "Калинкин мост - пять копеек! Калинкин мост - пять копеек!" - зазывали пассажиров бойкие мальчуганы.
   В России всегда пили много, но никогда в таких масштабах, как теперь. Особенно молодежь. Гимназистом, студентом бывал на вечеринках, званых обедах, в гостях. Не помню ни дебошей, ни пьяного угара. Популярны были легкие вина, варили мы глинтвейн. Женщины и девушки - водку? Нет, это считалось дурным тоном, просто неприличным (в наши дни женщины - основные пациенты больниц для алкоголиков). Подростков вообще не подпускали к водке на "пушечный выстрел".
   Царское правительство спаивало народ - бесспорно. "Монополька" высасывала из народа огромные средства. Но в наше время, как мне кажется, "алкогольная политика" приняла гипертрофированные, уродливые формы. Она никак не вяжется с лицемерной "борьбой с пьянством", с указами, устремленными в пустое космическое пространство...
   На стенах домов Забалканского проспекта пестрели яркие вывески "питейных" заведений. На углу Софийской, против нашего дома, зеленая вывеска приглашает в трактир "Село Вятское", а наискосок желто-зеленая - в "Пивную", где торгуют "распивочно и навынос". На углу Пятой роты - ресторан Жемчугова, а несколько поближе, в низку - большая "Чайная".
   Сии "питейные" и съестные, подчас неопрятные заведения в изобилии рассыпаны были по петербургским улицам. Они имели выраженный классовый характер и рассчитаны были на любой карман.
   Чайные, пивные, трактиры, кафе, рестораны. А на окраинах - "живопырки" (харчевни) для беднейшего люда ("на две копейки щей, на три - каши").
   Чайные. Их клиентами были "мастеровые" (рабочие) и извозчики, ремесленники, мелкие торговцы, студенты, мелкие чиновники... Спиртного в чайных не было - только чай, закуски, дешевые обеды. Чайные с самоваром, с граммофоном.
   Священнодействует в "своей" чайной легковой извозчик. Степенно и важно совершает он привычный обряд чаепития. Шныряют между столиками расторопные половые в белых передниках, надрывается "простуженный" граммофон.
   Граммофонная труба - атрибут любой чайной, любого трактира, и в те времена - непременная деталь буржуазной квартиры. В начале века в стране хрипело, завывало, хохотало уже около полумиллиона граммофонов. Нищей деревне недоступно было это "заморское чудо".
   После Октября "чудо с трубой" устремилось в народ. Разруха, голод, натуральный обмен, и... граммофоны стихийно переселялись из городов в деревни.
   ...Вернемся в чайную. Вот входят трое мастеровых, садятся за столик под белой скатертью. Подбегает половой в белом переднике, с непременным полотенцем на руке.
   - Чайку на троих!
   На столике появляются пузатые фаянсовые чайники, большие - с кипятком, с заваркой - маленькие. Сахар. По размеру чайники различные (в зависимости от количества клиентов). Чай - на двоих, на троих, на четверых и т. д.
   За чаем разговоры о политике, о делах житейских...
   Помню, придет к отцу в магазинчик покупатель какой-нибудь, что-нибудь купит да и разговорится с отцом. И вот они уже по-приятельски закрепляют знакомство:
   - Идем, Володя! Попьем чайку,- приглашает новый покупатель.
   В ближайшей, "своей" чайной "обмывают" покупку, прихлебывая из блюдца крепкий чай, заказанный "на двоих".
   Трактиры теснились ближе к окраинам. Разные были трактиры (в классовом понимании), ну, например, - "извозчичьи". В трактирах подавались и спиртные напитки, и здесь прислуживали половые.
   Кафе, наиболее популярные, располагались на центральных улицах, особенно на Невском. Кафе "Де Франс", кафе "Де Пари", кафе "Централь" Андреева (ныне кондитерская "Север") и другие.
   Проедем, читатель, с Забалканского, от Сивковых домов, на извозчике на Невский, где фланирует состоятельный, чиновный Петербург.
   Начнем "путешествие" от Адмиралтейства. На левой стороне, на углу Большой Морской, увидим фешенебельный ресторан "Малоярославец", посещаемый аристократической, дипломатической молодежью. На другом углу, по этой же стороне, дом N18. Он выходит на три улицы: Б. Морскую и Мойку (Дом Котомина). Как известно, здесь, в кафе Вольфа и Беранже, где ныне канцелярский магазин, Пушкин с Данзасом завтракали перед дуэлью. Где через три дня после дуэли в задней комнате кондитерской постоянные клиенты переписывали ходившее в Петербурге по рукам гневное стихотворение Лермонтова "На смерть поэта".
   В этом доме помещались, в годы нашей юности, два ресторана, известные французской кухней - Альберта и Лейнера. Лейнер не блистал, как Фелисьен или Контан. Обычно сюда приезжали ужинать артисты по окончании спектаклей.
   Если "Вена" (см. ниже) считалась клубом писателей, журналистов, поэтов, то у Лейнера бывали оперные артисты, композиторы, дирижеры, оркестранты. Приезжая в Петербург, Петр Ильич Чайковский не забывал побывать хоть раз в этом "музыкальном клубе".
   На углу Б. Морской в доме N 15 с портиком и колоннадой до Октября помещались Благородное Собрание и великосветский ресторан. В начале Х1Х века здесь тоже процветал ресторан француза Талона, увековеченный в "Евгении Онегине":
  
   К Talon помчался: он уверен,
   Что там уж ждет его Каверин.
  
   "К услугам Онегина" был здесь всегда:
  
   Французской кухни лучший цвет,
   И Страсбурга пирог нетленный
   Меж сыром лимбургским живым
   И ананасом золотым.
  
   Историки Ленинграда пишут, что Пушкин захаживал к Талону, лимбургский был его любимым сыром. В архивах сохранилась записка Пушкина к Фельету (владельцу ресторана после Талона) с просьбой отпустить на дом паштет из печени.
   Этот дом N 15, принадлежащий тогда купцам Косиковским, был, в некоторой степени, центром культуры старого Петербурга. Много лет здесь жил журналист Греч. Летом 1825 года к нему переехал Вильгельм Кюхельбекер. Бывали здесь Чернышевский, Некрасов, Писарев, Помяловский. Был здесь и концертный зал. И музыкальный магазин Тима. И бюргер-клуб. И шахматный клуб.
   На Б. Морской, рядом с домом, где жил Грибоедов - здание, выходящее на три улицы: Б. Морскую, Кирпичный переулок и Мойку (сейчас в нем размещается институт связи имени Бонч-Бруевича). Вот здесь сверкали хрустальные люстры самого аристократического ресторана "Кюба". Можешь зайти сюда с дамой, только если ты в смокинге или фраке и если ты можешь выложить за обед рублей пятьдесят (мое месячное жалованье): коньяк "Мартель", десяток устриц, запиваемых бутылочкой "Шабли", котлеты "де воляй", бутылка "Помери", гурьевская каша, кофе с джинджером...
   Перейдем Полицейский мост (Народный мост), минуем дом Голландской церкви (где сейчас пирожковая "Минутка"), завернем за угол Большой Конюшенной. Ресторан "Медведь" (сейчас общественная столовая). По соседству - ресторан "Доминик".
   "Медведь" был несколько демократичнее "Кюба". Рубля за два можно было скромно пообедать. Но в простой студенческой тужурке туда тоже не пойдешь. Иногда заходили туда с Гришей Мидианцем - студентом-электриком, облачившись в парадные студенческие сюртуки.
   А дальше по Невскому - рестораны приглашали праздного, фланирующего петербуржца. Особенно популярен среди богатых петербуржцев был ресторан Палкина (где ныне кинотеатр "Титан"). Дешевле других - "Квисисана" (на его месте ресторан "Нева"). Этот известен был "автоматическим буфетом". Автоматика-то доморощенная. Ряды застекленных пустых ящиков с металлической стенкой и щелью для опускания монет. Приподнимается стенка и "выезжает" закуска!
   Разумеется, никакой автоматики в "Квисисане" не было: за стенкой дежурил официант. Из щели падала монета, и он сейчас же выдвигал "блюдо". Бывало, зазевается "двуногий автомат", задержит подачу. А нетерпеливый клиент уже стучит в стенку: "Эй, автомат! Отдай бутерброд!" И тотчас "автоматика" приходит в действие.
   "Квисисана" славилась среди зажиточной части петербургского студенчества. Студенты и переделали латинскую пословицу "Mens sana in corpore sano" (" здоровый дух в здоровом теле") в "Mens sana in Квисисана".
   Излюбленные "оазисы" времяпрепровождения богачей, чиновной знати, прожигателей жизни: "Пивато", "Фелисьен", "Контан", "Донон", "Аквариум" (ныне Ленфильм). Кутилы нежно именовали этот последний "аквашкой". Ночной ресторан "Эрнест" на Каменноостровском (там теперь райком Ждановского района). И, наконец, разгульная Вилла Роде (в Новой Деревне), где в отдельных кабинетах, в центре цыганского хора, отплясывал пьяный Гришка Распутин...
   Поднимаюсь на эскалаторе на станции метро "Невский проспект". Иду по галереи Гостиного Двора. Блистательный двухэтажный универсальный гигант. А давно ли здесь торговали клетушки-магазины, унаследованные нашими "торгами" от гостинодворских купцов? Давно ли был реконструирован Гостиный Двор? Вот Апраксин - тот еще сохранил дореволюционный вид.
   Но Александровский рынок видели немногие из ленинградцев. Он уничтожен еще до войны, задолго. Срыт до основания. Самобытный конгломерат торговых заведений с характерными обычаями и традициями. Он занимал огромную территорию - левую сторону Вознесенского проспекта от Садовой улицы до Фонтанки. Заворачивал на Фонтанку до Малкова переулка и в Малков переулок. Двухэтажное сооружение. Крытая галерея с магазинами и магазинчиками готового платья, тканей, белья, шапок и шляп, книжными магазинами, москательными, старой держаной мебели и т.д. Стиль торговли - базарный, цены дешевые, чем и привлекался рабочий люд.
   В Гостином и Апраксином у прилавков стояли вымуштрованные приказчики, и был "прификс" (цены без запроса). В Александровском рынке главной заботой приказчика было зазыванье, затаскивание покупателя в магазин.
   Вы шагаете по галерее, не думая ни о какой покупке. Просто здесь ближе пройти на Фонтанку. Вдруг разбитная девица хватает вас за рукав и тащит в помещение. Освободившись от нее с трудом, вы попадаете в объятия напористого приказчика - от него избавиться несколько сложнее.
   Бывали и курьезы.
   "Покупателя" затаскивают в магазин, он не сопротивляется. Подводят к прилавку. Он молчит. В зависимости от возраста, показывают товар - костюмы, пальто, шляпы. Он молчит. Вот, кажется, показали все.
   - Так что вы возьмете? - Он молчит. - Вы купите что-нибудь?
   Наконец он произносит:
   - Нет.
   - Вы слышите? - обращается хозяин к своему "аппарату" (приказчик, супруга, сын или дочка). - Ему, видите ли, ничего не нужно! Так зачем же вы сюда пришли?
   - А зачем вы меня сюда затащили? - невозмутимо отвечает "покупатель", покидая магазин под ругань торговца и его окружения.
   В Александровском рынке продавались неплохие вещи, и дешевле, чем в Гостином и Апраксином. Но запрашивали невероятно - торговались до изнеможения. В процессе "состязания" цены падали молниеносно. Вот покупатель махнул рукой: не сторговался, и уже направляется в соседний магазин. Не тут-то было: хозяйские пареньки подхватывают его под руки и водворяют "на поле битвы".
   Шумными, многолюдными были бесконечные дворы Александровского рынка. С раннего утра и до ночи шумели знаменитые "развалы". Огромный город выбрасывал сюда все ему ненужное. Здесь можно было все купить и все продать.
   В бурные дни февраля- марта 1918 года, когда Петроград был наводнен вооруженными солдатами и матросами демобилизующей, вернее, разбегающейся армии, тогда на "развалах" торговали даже оружием - винтовками, гранатами...
   Нас, мальчиков, интересовали книжные "развалы", - базары старых книг и держаных учебников. Покопавшись на "развале" Александровского рынка, мы за копейки покупали разрозненные выпуски приложений к журналу "Нива" - полных собраний сочинений классиков русских и иностранных и других изданий. Конечно, развалы Александровского рынка мало напоминали лавки букинистов в Париже на набережной Сены, но нам они казались кладовыми сокровищ.
   Представьте восторг двенадцатилетнего мальчика, купившего на собранные двадцать копеек два-три выпуска приложений к журналу "Природа и люди" с увлекательными романами Райдера Хаггарда "Копи царя Соломона" или "Завещание мистера Мизона", или другие интересные книжки.
  

6

  
   А по вечерам жуткий вид приобретал участок Забалканского проспекта от 7-й Роты до набережной Обводного канала. Дно Софийской улицы выставляло на панель проспекта свою ужасную продукцию...
   Вот они бродят взад-вперед по тротуару, "жертвы общественного темперамента". Молодые и пожилые, накрашенные, нарумяненные куклы, увешанные дешевенькими стекляшками. Взад, вперед... Освещенные мертвящим светом газовых фонарей, В дождь и слякоть, в снег и вихрь, в морозный холод... В вечерний летний зной... Взад, вперед. Взад, вперед...
   Как точно нарисовал поэт:
  
   Улицы печальные, улицы холодные,
   Грохот экипажей. Длинной чередой
   Двигаются женщины, больные, несвободные,
   Взор маня усталою, продажной красотой.
   Улицы печальные, улицы холодные,
   Мрачные, зловещие и полные тоской.
   Вам проклятье, улицы, развратом опьяненные,
   Кровью опьяненные и мукою людской!
  
   Софийская улица, повторяю. по существу, была "дном". Несчастные женщины ютились у своих хозяев и хозяек в домах этого короткого полутупика. В два дома не допускались такие заведения: в дом N 1 (наследников Сорокина) и в дом N 5 (Керштейна).
   Очаги этой убогой проституции гнездились, главным образом, в доме N 3. Владелец его Васильев имел много таких домов в Петербурге, народ присвоил его владениям прозвище "Васькина деревня". В его домах большие квартиры превращались в публичные дома, в миниатюре напоминавшие описанные в "Яме" Куприна. Содержатели их - бандеры и бандерши - обычно удачно совмещали свою ужасную профессию с набожностью и религиозностью.
   К ним и к их жертвам обращены гневные слова Александра Блока:
  
   Вам сладко вздыхать о любви
   Слепые продажные твари!
   Кто небо запачкал в крови,
   Кто вывесил красный фонарик.
   И ломится в черный притон
   Ватага веселых и пьяных,
   И каждый во мглу увлечен
   Толпой проституток румяных...
  
   Колоритнейшей фигурой Софийской улицы была бандерша Фрушкина, грузная, слоноподобная, в три обхвата мадам. Об ее алчности и жуткой эксплуатации своих рабынь по участку ходили легенды. Наш подмастерье Миша Бейлис, жуликоватый ямбургский еврей, дружил с сыном мадам Фрушкиной и не без юмора рассказывал о патриархальных нравах этой богобоязненной семьи.
   Прогуливается по тротуару дородный бледнолицый человек на коротких ножках, с полным отсутствием растительности на лице. Не то купец, не то скопец. Ходит, заложив руки за спину, по-хозяйски поглядывая по сторонам, Чем не "хозяин Софийской улицы", Николай Иванович Павлинов, известный всем бандер, содержатель четырех квартир в "Васькиной деревне", перенаселенных проститутками.
   Зловещая фигура. Ходили слухи, что он состоит в организации торговцев живым товаром. А такая существовала в начале ХХ века (а может, существует и сейчас), об этом писал еще Август Бебель (*7). Говорили, что именно он, Павлинов, поставлял "товар" бандершам Софийской улицы.
   Однажды вечером, осенью 1911 года, я невольно оказался свидетелем беседы двух владык Софийской улицы - Павлинова и Фрушкиной. Я только что вышел из парадной, ждал брата. С интересом слушал их: они, не стесняясь, орали на всю улицу.
   - Что ты мне предлагаешь такой товар! - грохотала мадам Фрушкина. - Это же не бабы, а какие-то доски - гостю ухватиться не за что!
   - Ты еще не довольна! - запищал "не то купец, не то скопец". - А эта тоже не хороша?
   Он остановил проходившую молодую проститутку. Полная, стройная брюнетка, с печальными синими глазами. И он завертел ее, демонстрируя Фрушкиной прелести поставленного "товара".
   -Уйдем, - сказал подошедший Лев, тоже, как и я, потрясенный отвратительной сценой.
   Как ни в чем не бывало, расхаживал взад-вперед видевший этот торг постовой городовой Александров...
   Узаконена, регламентирована была проституция в дореволюционной России. Женщины эти вместо паспорта имели "желтый билет" - вид на жительство и документ для врачебного осмотра. На этих женщинах, или как их называли с высоты буржуазной морали, на "жертвах общественного темперамента", на этих невольницах наживались и их хозяева, и полиция, и дворники, и швейцары...
   В старом Петербурге проституция гнездилась всюду. Невский, знаменитая Лиговка и ее бульвар в районе Николаевского (ныне Московского) вокзала, Обводный канал в районе Балтийского и Варшавского вокзалов...
   Трактиры, кафе, рестораны - в вечерние часы излюбленные места для проституток более высокого ранга. Их гостеприимно принимали и бесчисленные меблированные комнаты, и "гостиницы для приезжающих", точнее, для приходящих парами...
   С наступлением темноты преображалась так называемая "солнечная" (левая) сторона Невского от Михайловской улицы до Аничкова моста. Сюда выбрасывалась столичная грязь. В это время появляться женщине без провожатого не рекомендовалось. Когда-то это было и небезопасно. Мне рассказывали о полицейских облавах в начале века. В них попадали и не проститутки, им могли насильно вручить "желтый билет".
   Учащимся средних школ - гимназистам, реалистам, коммерсантам, ученикам городских училищ - после 10 вечера появляться на Невском было воспрещено. Кафе, рестораны, летние сады, для нас, учащихся, независимо от возраста, от класса, были закрыты. Нарушение грозило "волчьим билетом", если наткнешься на педагога-педеля.
   На Невском подросткам грозила опасность не только со стороны "жертв общественного темперамента". За нами гонялись и педерасты, получившие далекую от романтической любви кличку ж...ри. Обычно были это солидные, в летах люди, весьма благопристойного вида. Подчас, известные, с весом в обществе. Было их немало и в музыкальной, и в артистической среде. Педерастом, как известно, был и Чайковский. Его "пассией" был старший сын композитора Направника.
   Весь Петербург знал, что знаменитый артист, краса "александринки", Юрьев был убежденнейшим педерастом. На женщин он смотрел как-то поверх их, куда-то в пространство...
   В 1913 году мы, коммерсанты-тимофеевцы, устраивали годичный ученический концерт-бал. Ездили к артистам с просьбами об участии в концерте. Нас троих - Лашкова, Семенова и меня - отрядили к Юрьеву. Как он нас принял, как обхаживал! (Мы были красивые мальчики). Просто не знал, куда нас посадить! Приглашал остаться на обед, Но предупрежденные, мы сумели смыться под благовидным предлогом.
   На концерт он так и не приехал...
   Как вы думаете, читатель, такое теперь ушло в небытие?
   Нет, не ушло. Об этом свидетельствует статья Уголовного Кодекса РСФСР.
   ...Начало пятидесятых годов. Институт имени Турнера. В кабинет входит, ведя за руку маленькую девочку, молодая, изящная и очень интересная женщина. Она балерина Малого театра оперы и балета. Муж - тоже балетный, тоже из первых танцовщиков. Бывает она у меня нередко: девочка больна полиомиелитом.
   Но сегодня молодая женщина расстроена, лицо заплаканное. Еле удерживается от рыданий. Отсылаю ребенка с сестрой в другой кабинет и ... узнаю о трагедии.
   Она только что из зала суда. Мужа посадили на три года за организацию в театре тайной группы педерастов - юношей 19-20 лет...
  

III

НА ДАЧЕ

1

   Большая телега-качка подъезжает к парадной утром. Ломовой извозчик (по петербургской терминологии "гужбан"), в красной жилетке с блестящими пуговицами ("форма"), с прислугой Нюшей и швейцаром Гаврилой выносят легкую мебель, кровати чемоданы, узлы, посуду (загородные дачи под Петербургом сдавались без мебели).
   Воз нагружен доверху. Нюша устраивается на узлах, где-то между чемоданом и кроватью. Извозчик взмахивает кнутом, и здоровенный битюг без усилий трогает с места тяжелую телегу. Железные обода колес грохочут по мостовой. Двадцать восемь верст до Дудергофа (поселок Можайский) телега сделает за немалое число часов...
   Дачная лихорадка начиналась уже в апреле. После семейного совета (дети - с правом совещательного голоса) родители отправлялись снимать дачу.
   Мои дворовые приятели имели, конечно, смутное представление о "даче". Изнывали, бедняги, в знойные летние дни в раскаленных дворах-колодцах или бегали по чахлой, грязной траве откосов Обводного канала. Родители их - рабочий люд, какие уж тут деньги на дачу. А брали дачевладельцы за лето от 40 до 500 рублей ... самые дорогие - по Финляндской дороге за Белоостровом, в пределах " великого княжества Финляндского". Оллила, Куоккала, Териоки, Райвола (Солнечное, Репино, Зеленогорск, Рощино). Хочешь подешевле - езжай по Балтийской или по Варшавской дороге.
   В Крым и на Кавказ, где сейчас отдыхают миллионы советских людей, ездили аристократы и богачи. Не помню, чтобы в нашей семье или среди родственников, знакомых поднимался бы когда-нибудь вопрос о "юге".
   Дудергоф, место, доступное петербуржцу со средним достатком. Деревня Горская. Живем на даче крестьянина Иголкина. Две "династии" и хозяйствовали в этой деревне - Иголкины и Герасимовы. Крестьяне подгородные, крепкие. Доход с дач, с богатых ягодников, с извоза (у каждого не одна лошадь), с молока, масла, сливок (в хлевах по несколько коров). Да и с полей. Хозяева обстоятельные. Да и дети у них такие же ... кулацкие.
   Деревня Горская раскинулась живописно у подножья Вороньей горы. За ней - зеленые и желтоватые ковры лугов, пастбищ, засеянных полей. Далеко-далеко, до Кирхгофской горы, увенчанной башенками лютеранской кирхи.
   Деревенская улица за околицей спускается вниз и переходит в дорогу к красносельским лагерям. Они начинались темно-красными домиками - лагерями камер-пажей выпускного класса Пажеского корпуса. А за ними, к Красному Селу - полотняные городки петербургской гвардии.
   К вечеру возвращалось с пастбища деревенское стадо. Заслышав переливы пастушьей свирели, мы с крестьянскими ребятами мчались к околице: ведь завтрашняя-то погода зависит от коровы, которая первой подойдет к околице. Коли желтая - день будет солнечный, коли черная - дождь. И кричали ура, завидев первой желтую корову.
   Утром слышим привычное ритмичное потрескивание корзины, Появляется булочник дядя Леша - худощавый, в белом переднике и картузе. Сгорблен он под тяжестью огромной корзины на ремне, похожей на опрокинутую пирамиду.
   Армия "ходячих магазинов", подобно дяде Леше, принадлежала красносельскому булочнику Пузанову. Маршировали его "солдаты" утром и вечером, в зной, в дождь, порой, утопая в глинистой дудергофской грязи, изгибаясь под тяжестью корзины и преодолевая долины холмистого Дудергофа
   Булочник на крыльце. Открывает "передвижной магазин". Мать отбирает булки - это нас мало интересует. Ждем, когда появится заветная корзина ... с пирожными. Дискуссия с мамой обычно заканчивается в нашу пользу.
   Дудергоф, Красное Село летом - военное городище. Военные определяли дачную жизнь, давали тон и детским играм. Деревней проходили пехотные полки. Издалека доносились солдатские песни:
  
   Соловей, соловей, пташечка,
   Канареечка жалобно поёть!
   Раз, два, горе не беда,
   Канареечка жалобно поёть!
  
   Или:
  
   Солдатушки, бравы ребятушки!
   Где же ваши жены?
   Наши жены - ружья заряжены.
   Вот где наши жены!
  
   Шли на рысях кавалеристы, маршировали надменные пажи. Около дач появлялись юнкера: занимались топографической съемкой или торчали у заборов, любезничали с дачницами.
   Игры у нас были только военные: учения, походы и обязательно парады. Чаще крутились около солдат, располагавшихся за деревней. Шныряли во время учебной стрельбы, собирая гильзы от патронов, выпрашивали их у солдат.
   Ждали с нетерпением третий батальон императорских стрелков. Он целиком состоял из финнов. Финские стрелки не жалели имущества "Великого князя Финляндского" - раздавали нам холостые патроны целыми коробками (а в коробке - несколько обойм).
   Опасные затевали мы забавы. В каком-нибудь сарае высыпали порох из патронов для начинки самодельного снаряда. Укрепляли его между двумя камнями. Проводили бикфордов шнур (где мы его тогда брали?). Попрячемся подальше, в кустах. Один зажигает шнур, стрелой мчится в "укрытие". Лежим, дрожим...
   Грохот, порой, раздавался на всю деревню...
   Часто убегал я из дома и отправлялся в путешествие по военному Дудергофу. Из деревни Горской под гору, минуя домики пажей, шагал гвардейскими лагерями. Иногда, заприметив около палаток "барчука", гостеприимные семеновцы, измайловцы преображенцы сажали меня за деревянный стол, угощали простецким солдатским обедом. Познакомился я у них и с котелком, и с деревянной ложкой.
   На берегу озера казаки поили и мыли коней. Пристанешь к какому-нибудь бородатому донцу: "Дядя казак, покатай на лошадке!" Ну, и посадит "дядя казак"? счастливого малыша верхом, впереди себя. И вот уже мчимся мы со станичником к деревне Пикколово...
   За лето преуспевали мы в "военной науке". Знали названия полков. По цвету околышей могли назвать порядковый номер полка дивизии: белый околыш - первый, синий - второй, красный - третий и зеленый - четвертый.
   Но со мной мальчикам соревноваться было трудновато: знал я наизусть названия гвардейских полков - пехотных и кавалерийских. Знал, что в первую гвардейскую дивизию входили кавалергардский, конный и два кирасирских полка, во вторую - гусарский, драгунский, уланский и конно-гренадерский полки.
   Однажды зашел к нам управляющий домом. Отец, между прочим, похвастался моими военными познаниями. А управляющий, старый армейский служака, воевал прапорщиком с японцами на манчжурских полях. Вот и решил он меня "проэкзаменовать". Что ж, я ему ответил на все вопросы. А отец, тихонько:
   - Ну-ка, поспрошай теперь ты его.
   Состязание закончилось не в пользу бывшего офицера.
   -Да, - сказал он, вытирая пот со лба. - Ваш малец, Владимир Ильич, в нашем полку был бы по словесности первым...
   С нетерпеньем ждали маневров петербургской гвардии в начале августа.
   Вертелись мы повсюду, особенно около штабов. Страшно гордились, отвечая на расспросы офицеров по поводу "неприятеля". Важничали, чувствовали себя разведчиками. Жутковато было по вечерам и ночью, особенно в ненастную погоду: В кромешную тьму была погружена деревня. Вокруг - трескотня пулеметов, артиллерийская канонада. Молнии вспышек, пушечные залпы...
   Взбирались вслед за солдатами на Воронью гору. Гора покрыта лиственным и хвойным лесом - она принадлежала богачу Верландеру. С Вороньей горы великолепно просматривалась даль и в ясный день вырисовывался в дымке Петербург. (Вспоминал я Воронью гору в блокадные дни, прячась в подворотнях от немецких снарядов)
   По окончании маневров - парад, так называемая "заря с церемонией", и производство юнкеров в офицеры. Парад принимал император Николай П. В Красном Селе в этот день собирался цвет аристократического Петербурга. На военном поле - шатры, около накрытых столов хлопотали дворцовые камер-лакеи.
   Ухитрялись мы проникать и сюда через заграждения из полевых жандармов. На поле - гвардия и юнкера. Около царского шатра - 4-й стрелковый "императорской фамилии" батальон. Малиновые шелковые рубахи, подпоясанные одноцветным шнуром с кистями, барашковые шапки с золоченым ополченским крестом вместо кокарды, как у стрельцов допетровского времени!
   Вот тогда я впервые увидел царя, царицу и все романовское семейство. Николай на белой лошади объезжал фронт юнкеров. "Поздравляю вас, господа офицеры!" ? донесся до нас его глуховатый голос. И царь с бородкой и темными короткими усами, и его голос нам, мальчишкам, показался очень уж обыкновенным: от царя мы ожидали большего.
   Потом Николай объехал строй войск вместе с семейством. Царица ехала в экипаже со старшей девочкой, остальные три следовали сзади. Белые платья и огромные белые шляпы со страусовыми перьями. За ними в экипаже, запряженном шестеркой лошадей цугом, ехала мать Николая П и вдова чернобородого пьяницы Александра Ш - Мария Федоровна (урожденная датская принцесса Дагмара) с белым лицом, похожим на маску. Говорили, что оно было покрыто эмалью.
   Петербуржцы имели возможность часто лицезреть старую царицу. В четыре часа дня, когда Невский становился особенно оживленным, из ворот Аничкого дворца выезжала, отделанная золотом, черная лакированная карета, На облучке - дородный кучер, увешанный медалями, и камер-лакей в треуголке и в красном с золотом одеянии с накидкой. На запятках - казак в синем. А в карете, вся в черном (что особенно оттеняло белое "эмалированное" лицо), посматривала в окошко вдовствующая императрица. Рядом с ней сидел старик в шитом золотом мундире - ее гофмейстер, грузинский князь Шервашидзе.
   Карета проезжала по Невскому, по набережной Невы... Второй раз (и последний) увидел я Романовых в Петербурге на открытии памятника Александру Ш, а вспомнил о них снова через полстолетия (в 1958 году) в Свердловске.
   Приехав из Ленинграда, утром я отправился с местным профессором на трамвае на заседание конференции.
   - Обратите внимание, - показал он мне на бывший дом Ипатьева. - Здесь казнили последнего русского царя
   Я сошел на остановке: взглянуть бы на последнее жилище Николая П. Прошел мимо приваловского дворца (помните, у Мамина-Сибиряка?), отданного пионерам. Наискосок - двухэтажный купеческий голубоватый особняк. У парадной - табличка. Музей?.. Нет. "Свердловский областной Истпарт"(*8). Узнал - осмотр дома тогда был запрещен. Молоденькая сотрудница Истпарта, из уважения к ленинградскому профессору, вызвалась помочь. Вышли из парадной, свернули направо, за угол особняка.
   - Вот, - показала девушка. - Окна второго этажа... Несколько комнат. Там и жили Романовы, когда их привезли в Екатеринбург из Тобольска. Они находились под домашним арестом. Все семейство: бывший царь, царица, четыре дочери - Мария, Татьяна, Ольга и Анастасия. И Алексей, бывший наследник. Ну, с ними и приближенные, которые решили разделить судьбу романовского семейства: фрейлина Демидова, лакей Трупп, лейб-медик Боткин, повар Харитонов... Царя хотели судить всенародно, но...
   Вот как это произошло.
   Белые угрожали Екатеринбургу. В город просачивались офицеры- заговорщики с намерением освободить царя и его семью. Через какие-то часы они могли быть освобождены ворвавшимися в Екатеринбург чехами. Промедление было опасно. Приговор должен был привести в исполнение Уральский Совет рабочих депутатов.
   Поздно вечером к особняку подъехало несколько машин. Группа вооруженных людей во главе с уполномоченными Уральского Совета П. З. Ермаковым, А. Д. Авдеевым и Я. И. Юровским поднялась на второй этаж. Романовым с приближенными было приказано спуститься в полуподвальное помещение и встать у стены. Против каждого встал вооруженный человек.
   Юровский прочитал приговор, Говорят, Николай только произнес: "Что, уже сейчас?.."
   Револьверные выстрелы прогремели по команде залпом. С улицы их слышно не было: у дома громко стрекотали нарочно включенные автомобильные моторы...
   - Вы стоите сейчас, - закончила рассказ любезная девушка, - как раз у окон помещения, где закончила свои дни династия Романовых. Их трупы сожгли в поле, далеко за Екатеринбургом, В урочище Четырех братьев. Местные крестьяне в куче пепла нашли только пряжку от пояса и чудом пощаженный огнем палец выхоленной руки.
   Все, что осталось от Романовых (*9)
  

2

  
   Море впервые увидел девятилетним. Эстонец-извозчик остановился около дачи на Губернаторской улице. Что-то вдали шумело, большое, грозное...
   - Мама! А что там шумит?
   - Море мал-мало волнует, - ответил за нее эстонец. - Скоро увидаль его, мальшик...
   Пока мать с Нюшей хлопотали вокруг багажа, мы с братишкой понеслись туда, где призывно рокотало море. Миновали сосновую рощу... Дух захватило у мальчишек. Слегка волнующееся, зеленовато-серое море с белыми гребешками волн. Мачты кораблей на горизонте. Белая громада маяка. И далеко-далеко уходящий, сверкающий на солнце пляж.
   То было в Гунгербурге. Недалеко от Петербурга. В двенадцати верстах за Нарвой.
   Улицы старой Нарвы напоминали о владычестве немецкого ордена. Шпили на башенках, стрельчатые окна домов и ратуши на главной Вышгородской улице. Бронзовые ливонские рыцари "охраняли" тихую, узкую Рыцарскую улицу.
   Старой Нарвы нет: войной она сметена с лица земли.
   С высокого берега Наровы открывался великолепный вид на стены и башни Ивангорода, в тумане брызг ревущий Нарвский водопад и темно-красные корпуса Кренгольма. А под горой - голубоватая пристань под трехцветным флагом. У причала - белый речной пароход. В нескольких верстах слева - дачи, с башенками, балкончиками, беседками.
   Мы - в Гунгербурге. Эстонцы всегда называли его Нарва-Йыэсуу, что в переводе - Усть-Нарва. Так откуда же это мрачное немецкое "Голодный город"? Ссылаются эстонцы на Петра Великого: Будто после взятия Нарвы Петр осматривал устье реки для постройки укреплений. К вечеру царь проголодался, попросил поесть. Но бедны были аборигены устья - нечем им было попотчевать царя.
   - Hungerburg! - воскликнул удивленный Петр.
   Я упоминаю о прошлом Гунгербурга потому, что оно тесно связано со старым Петербургом, настоящее же - с Ленинградом. Усть-Нарва в наше время стала излюбленным местом отдыха ленинградцев.
   Прелестный уголок на эстонском побережье Прибалтики: природа гармонично сочетала здесь очарование моря, великолепных пляжей и соснового леса. Четыре лета провел я здесь - восьми, девяти, одиннадцатилетним мальчиком и пятнадцатилетним подростком-гимназистом.
   Модным местом летнего отдыха аристократического и денежного буржуазного Петербурга Гунгербург стал уже с конца Х1Х столетия. Наезжали сюда из Петербурга всякие бароны, графы, князья, генералы, сановники, банкиры, купцы, промышленники с женами и содержанками. Острил Саша Черный - "сатириконец", гунгербургский дачник:
  
   У берега кофейня. Как вкусен густой шоколад!
   Лиловая жирная дама глядит у воды на закат.
   Мадам! Отодвиньтесь немножко, подвиньте ваш грузный баркас,
   Вы задом заставили солнце, а солнце прекраснее вас...
  
   Попозже потянулись сюда и петербургские середнячки: интеллигенция, армейские офицеры, мелкая буржуазия. Снимали они недорогие дачи на улицах, отдаленных от курзала.
   Природу Нарвского взморья оценили и знаменитые петербургские писатели и поэты, композиторы, художники, артисты и ученые. Старожилы помнили И. А. Гончарова жил он на даче баронессы Притвиц на Меррекюльской улице. На дачу эту мы, маленькие читатели "Фрегата Паллада", смотрели с благоговением. Бегали мы и к дому кузнеца Шмецке, где не одно лето отдыхал и писал Лесков.
   На даче, недалеко от маяка, на Малой Лоцманской улице жил с дочерью Аленушкой Мамин-Сибиряк. В Гунгербурге написал он "Аленушкины сказки".
   Впервые в Гунгербургском курзале услышал я читающего стихи Бальмонта, а на "поэзо-концерте" - элегантного Игоря Северянина.
   "Зачарованной" представлялась нам усадьба с сосновым парком, окруженная металлической оградой. Тихонько, прячась от сурового дворника, через калитку проникали мы в этот райский уголок: отсюда открывалсь красочная панорама моря, пляжей и живописных берегов Наровы и Россони.
   ..."Уголок Случевского" - чудесная усадьба, принадлежала она маститому поэту, историку, географу. Любители русской поэзии почитают его как преемника Майкова, Полонского, Тютчева и Фета. На его творчестве учились крупнейшие русские символисты Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Александр Блок. в те годы в своем "уголке" старый поэт и ученый обрел истинный покой:
  
   Здесь счастлив я, здесь я свободен,
   Свободен тем, что жизнь прошла,
   Что ни к чему теперь не годен,
   Что полуслеп, что эта мгла
   Своим могуществом жестоким
   Меня не в силах сокрушить,
   Что светом внутренним, глубоким
   Могу я сам себе светить...
  
   На улице Партизани темнеют развалины дома и заросший пруд - все, что осталось от поэтического уголка...
   Во второй половине дня на пляже появлялись велосипедисты. Одного из них в Гунгербурге знали все. Разумеется, и нам было прекрасно известно, что этот седобородый старик в полотняном костюме - очень знаменитый ученый. Завидя его, мы бросали наши "дела" и выстраивались по-военному:
   - Здравствуйте, Иван Петрович!
   Ученый улыбался нам, как старым знакомым, приподнимая панаму.
   Пройдут годы, и одному из нас выпадет счастливый жребий вновь встретиться со "знаменитым велосипедистом".
   Иван Петрович Павлов, великий ученый-физиолог, четверть века (с 1892 года до Октября) летом отдыхал на Нарвском взморье. В Селломягах (Силламяэ), в нескольких верстах от Гунгербурга. Жил он на берегу моря, в бревенчатой крестьянской избе. Соблюдал режим: купался, работал в саду, играл в городки. Был он душой общества приезжавших на взморье петербургских ученых. Встречались они в парке дачного местечка Монплезир (ныне не существующего) по соседству с Селломягами: физиолог Павлов, анатом Зернов, патологоанатом Чистович, биолог Тимирязев, химик Яковкин, биохимик Палладин... Одну из аллей парка аборигены окрестили "профессорской".
   Дачу Павлова сожгли гитлеровцы. Старожилы помогли найти место, где она стояла: на берегу моря, перед новым каменным домом N 10 по улице Матросова.
   Но в долгожительстве на Нарвском взморье Иван Петрович не мог соревноваться с Э. Ф. Направником, знаменитым петербургским композитором и дирижером. Направник прожил в своей гунгербургской усадьбе тридцать четыре года (1882-1916гг.). Еще ребенком нередко по утрам встречал я высокого пожилого человека, с темными волосами, с аккуратно подстриженной, с сединой, бородкой. Тонкая тросточка, соломенная шляпа, Таким я запомнил Эдуарда Францевича, обычно направлявшегося к морю от угла улиц Айя и Парги, где начиналась его усадьба.
  

3

  
   Несемся к пляжу и прямо в воду. Лежим на золотистом песке и посматриваем на флагшток на берегу: особый был порядок в Гунгербурге - раздельное купание. Ровно в 10 - белый флаг. Женские часы. Ровно в 12 взвивался синий - мужские часы. Часа два мы торчали на границе пляжа, в сосновой роще. Завидим, синий флаг - ватагой несемся на пляж, к ужасу зазевавшихся купальщиц.
   С двух до четырех - совместное купанье. В закрытых купальных костюмах. Или отправляйся к центру пляжа: у края дюн - голубые домики с окнами, с крылечком, с лесенкой. На колесах и с оглоблями. Жуют овес рослые сильные лошади. Независимо от расписания в домике-купальне едем в море. С крылечка по лесенке, голышом и... прямо в воду. Плати только за час двугривенный. Дороговато для нас было.
   Но, конечно, доступно это было не только богачам, как писал недавно один эстонский "историк". Он же утверждал, что рабочим, якобы, запрещалось купаться там, где купалась "знать", и будто бы рабочим для купанья были выделены особые места.
   Чушь! Паспортов на пляже не проверяли. Не было и никакого "пляжного гетто"...
   Приморский порт шумел в устье Наровы. Из Бельгии, Голландии, Англии шли корабли за русским лесом к лесопильному заводу миллионера Кочнева. Торчали мы у корабельных бортов. Стучат лебедки, нависают над трюмами вязанки золотисто-желтых досок, погружаются в корабельное брюхо. Скользят по трапам матросы - бельгийцы, голландцы или англичане. Закрепляются в памяти морские словечки.
   Жила по соседству семья капитана первого ранга Адашевского. Подружился я с Воленей, его младшим сыном, гимназистом-второклассником. Часто Сергей Владимирович рассказывал нам морские истории. Запомнилась страшная судьба "Русалки".
   В Таллине, в великолепном парке Кадриорги, на берегу залива возвышается величественный монумент. На каменном пьедестале бронзовая русалка держит в руках крест. Глаза ее устремлены на запад. Там, в бурных балтийских волнах, в 1893 году исчез огромный броненосец-монитор. И на нем двести русских моряков. Имена их высечены на постаменте. Капитан Адашевский лейтенантом служил на "Русалке". Один-единственный из экипажа остался он в живых: накануне отплытия в трагический рейс командир отправил его с донесением в Петербург.
   В 1933 году водолазы ЭПРОНа (*10) обнаружили на дне моря около плавучего маяка Эрансгрунд гигантскую груду ржавого железа - все, что осталось от монитора. А морские историки раскрыли тайну его гибели. Разумеется, в 1907 году отец Волени не мог знать, что "Русалка" погибла из-за безграмотного приказа адмирала...
   - Боря, выходи! - пробежал мимо Воленя. - Пришли броненосцы!
   Стрелой мчались к морю. Темно-серые корабли выстроились на рейде.
   Все разузнали. На рейде отдали якоря два броненосца: "Цесаревич" и "Слава" и крейсер "Богатырь" - гардемаринская эскадра. Гардемарины - выпускники Петербургского морского кадетского корпуса - уходили в кругосветное плаванье. Эскадра встала на гунгербургском рейде. Курортные барышни в восторге: предстоял "гардемаринский бал".
   Между кораблями и курортом ходили катера с офицерами и матросами. Прокатиться бы до кораблей, на рейд! Обзавелись мы матросскими бескозырками с ленточками. Приставали безрезультатно к матросам, к офицерам... Однажды повезло. Подошел катер под командой молоденького мичмана.
   - Митя! Двоюродный брат! - крикнул в восторге Воленя и помчался к мичману.
   И накатались же мы с Воленей в этот день: три раза до рейда - до "Цесаревича", и обратно. Прямо "своими" стали на катере.
   Три дня торчали мы на пристани. Матросы к мальчикам привыкли. Рассказывали о корабельной службе, о командирах. Упоминали и адмиральскую фамилию - Вирен.
   - Дюже строгий адмирал, ? говорил белокурый матрос, переглянувшись с товарищами.
   ..."Строгого адмирала" следующей весной я увидел сам, в Кронштадте, во время детской экскурсии общества "Маяк" (*11).
   Во главе с оркестром "потешных" (см. дальше) моряков мы выстроились на кронштадтской пристани. Встречал нас сам вице-адмирал Вирен, командовавший Балтийским флотом. Глухим голосом произнес несколько приветственных слов. Вытянутое безбородое бесстрастное лицо. Бесцветные глаза, тощая, втиснутая в мундирный сюртук, фигура. Через десять лет страна узнала, каким тираном и палачом матросов был этот жестокий немец. В первые же дни революции выволокли восставшие матросы Вирена из его кронштадской квартиры и растерзали на Якорной площади. Страшным был конец "строгого адмирала", но и безгранична была ненависть к нему...
   Через три дня ушла эскадра. Решили самостоятельно поплавать на лодке. Но на лодочной станции детям без взрослых лодок не давали. Помогли эстонские мальчишки - дети рыбаков. С ними мы и уходили в "дальнее плаванье" - на реку Россонь.
   Россонь - река узенькая. Вытекает из Луги около городка Усть-Луга. Впадает в Нарову около Гунгербурга. Извилистые, живописные берега. Впадает в Нарову... Да нет, впадает и в Лугу эта удивительная речка. Одна из двух в мире течет она и на запад, и на восток - по воле ветра.
   Держали мы курс на мельницу. Сразу за ней - фруктовый сад. В "дальнее" плаванье шли мы за яблоками. Как морские пираты за сокровищами Эльдорадо. Мальчики из "приличных" семей отправлялись воровать яблоки, не созревшие, порой кислые, в рот противно было брать... Зато здорово занятно было возвращаться с этих набегов на "пиратском корабле". С богатой добычей. Делили добычу в укромной речной бухточке.
   На соседней улице утопала в зелени дача генерала Макшеева, профессора Николаевской Академии Генерального штаба. У генерала был сын, паж. А у пажа Макшеева - приятель по корпусу барон Деллинсгаузен, тоже сын генерала из остзейских немцев.
   Приятели-пажи, пятнадцатилетние подростки, решили летом на досуге поиграть в солдатики, вернее, в офицеры. Макшеев и Деллинсгаузен собрали "полк" - до сотни мальчишек. "Мобилизовали" детей эстонских рыбаков и детей дачников попроще. Одним мальчишкам хотелось поиграть под командой "настоящих" военных, других привлекали конфеты и пряники, которые ежедневно раздавали "солдатам" генеральские горничные.
   Сформировали две роты: одной командовал генеральский сынок, другой - маленький барончик
   И пошло: учения, лагеря (разбили даже палатки), маневры в генеральском парке. Обмундировали нас погонами, кокардами, вооружили деревянными винтовками, кого шашками, флажками и прочими войсковыми атрибутами.
   Повышали нас в чинах - я быстро стал ефрейтором.
   Но скоро эта шагистика поднадоела, видимо, и "командирам". Хватило их недели на три. Нас "демобилизовали". Роздали по кулечку конфет и пряников, подарили и "вооружение".
   - Хороши командиры! - ворчали мальчишки-эстонцы. - Пряниками отделались. - И добавляли сочное эстонское "куррат".
   Вероятно, они рассчитывали на денежную "компенсацию"...
   Прошло четыре года, и на балу в курзале я повстречался с Макшеевым и Деллинсгаузеном. Узнал их, уже блестящих камер-пажей. Бывшего ефрейтора их "потешного" полка, скромного гимназиста, они и не заприметили.
   "Потешные"... Наши командиры-пажи, как верноподданные, следовали моде.
   Родилась эта монархическая идея в украинском городе Луганске. Директор местной гимназии Лукашевич, главарь черносотенного Союза русского народа, сформировал первый полк из гимназистов и реалистов по типу петровских семеновцев и преображенцев. Их обучали офицеры, вооружили их настоящими винтовками. В бешеном восторге зашумела бульварная правая и черносотенная печать: "Патриотический подвиг! Приобщение детей к борьбе за веру, царя и отечество!" По "высочайшему повелению" потешный Луганский полк вызвали в Царское Село. Смотр производили Николай П и малолетний наследник Алексей.
   Верноподданного директора наградили и орденами, и чинами. А его коллегам эти "лавры" не давали спать. И забушевал "потешный ураган". Гимназические полки росли, как грибы после дождя. После ежегодного майского парада гвардии на Марсовом поле назначали всероссийский парад "потешных" - "демонстрацию верности царю и отечеству"...
   Но остывал у гимназистов "патриотический" порыв. Педагогам, как и нашим пажам, игра в солдатики тоже надоела, а орденов и чинов за это больше не давали. И "потешное" движение так же быстро сникло, как и появилось...
   Веселилась в Гунгербурге аристократическая и денежная знать. Балы в курзале и пансионах, великосветские базары, костюмированные балы и маскарады, праздники на пляже и прочее.
   А как они сорили деньгами! Золото текло рекой.
   В курзале - великосветский благотворительный базар в пользу приютов "Ведомства императрицы Марии" (*12). Крутимся мы, гимназисты-почтальоны бальной летучей почты, по залу. Киоски с цветами, с лотереей-аллегри, с конфетти и серпантином. Торгуют, в шелку и бриллиантах, светские дамы-патронессы.
   К цветочному киоску подходит высоченный офицер-кавалергард (кавалергарды отличались ростом, песенка даже была такая офицерская:
  
   Подпирают потолки
   Кавалергарды-дураки...
  
   Офицер выбирает две розы - белую и красную, бросает на прилавок сторублевку, отходит и бросает розы в толпу танцующих. Сто рублей! Двух-трехмесячный заработок квалифицированного рабочего! И опять расплачивается сотнями за два кружка серпантина. Плывут золото и кредитные билеты в руки благотворительных дам... Дойдут ли деньги по назначению, до приютских сирот?..
   Машина миновала Нарву. С нами товарищ Тамм из Нарвского городского совета. Я еду в Таллин.
   - Старого Гунгербурга нет, он разрушен войной, ? сказал эстонец. - Родился советский курорт Нарва-Йыэсуу. Заедем?
   Шоссе идет берегом. Траншеи, воронки: в 1944 году по Нарове полгода проходила линия фронта. Тогда, в февральскую стужу, прорвалась по льду на левый берег армия генерала Ивана Ивановича Федюнинского...? Въезжаем в Нарва-Йыэсуу, ? заметил Тамм.
   Не узнаю мест моего детства. Сосновый лес, новые дачи. Но... вот, на пригорке... Кажется, здесь был аристократический пансион "Ирен". Ну да, его развалины. Гранитный парапет, полуразрушенный фундамент...
   Выходим из машины, поднимаемся по гранитной лестнице. С высоты - знакомая панорама! Нарова, справа - устье Россони, такое же, как более шестидесяти лет назад, в дни наших "пиратских набегов". Вон там - пристань, причалы, рыбачьи суда И солнечный знакомый пляж.
   Колесим по улицам, Какой же это Гунгербург? Новые дома, огромный многоэтажный санаторий, дома отдыха, пионерские лагеря, колоннада Дома культуры.
   - Вон, - указывает Тамм, - всё дачи ваших земляков-ленинградцев.
   Растет прибалтийская здравница. Не для Макшеевых и Деллингсгаузенов. Для народа.
   - Три тысячи жителей в Нарва-Йыэсуу, - говорит Тамм. - Летом - девять-десять. Ленинградцы, москвичи, таллинцы...
   Улица Вабадузе, прямая, как стрела. Что-то неуловимо знакомое... А где же Меррекюльская улица? Она же была центральной...
   - По ней вы и едете, - улыбнулся попутчик. - Вот сейчас она перейдет в шоссе и будет Ауге, Шмецке по-старому.
   Шмецке! Как не вспомнить? Водил нас с Воленей туда на экскурсии капитан Адашевский. И в Меррекюль. Значит, справа от шоссе должен появиться знаменитый гранитный камень. Да вот он, огромный, похожий на кресло, жертвенный камень древних эстов!
   С волнением всматриваюсь в лес слева от дороги. Жива ли она?.. Чудо! Вот она, у края шоссе развесистая сосна. Значит, выстояла она. И не одну войну.
   Выхожу из машины. Да, та самая "шишкинская сосна" (*13). Ее могучая крона поднимается почти прямо от земли. И вокруг - "шишкинский" лес, густой, еловый... Под этой кроной сидел великий пейзажист, писал этюды. Бродил по лесу с ружьем и блокнотом. Говорят, старожилы находили в лесу мольберты и сиденья художника из сучьев, травы и мха на пнях, поваленных деревьях, на болотных кочках...
   Из экскурсионного ленинградского автобуса высыпали пионеры. Они с шумом расположились под могучей кроной, слушали учительницу - она рассказывала им о великом художнике. Загорелые, веселые, счастливые. На них глядя, вспоминал я моих дворовых приятелей с Забалканского проспекта, проводивших лето в раскаленных дворах-колодцах или на откосах Обводного канала.
  

IV

ДВЕНАДЦАТИЛЕТНИЙ КУПЕЦ

1

  
   Наш часовой магазин находился на первом этаже того же дома N 61 по Забалканскому проспекту, в котором мы и проживали. Внутренняя дверь магазина выходила на парадную лестницу, как и наша квартира. За помещение магазина домовладельцу платили 60 рублей в месяц.
   Окно с выставленными товарами и две витрины выходили на улицу. Стеклянная вывеска:
  
   Магазин часов, золотых и серебряных вещей.
   Починка часов.
  
   Вхожу в магазин с улицы через застекленную дверь. Против меня тоже застекленные шкафы, выкрашенные под красное дерево. Зеркальная дверь ведет в "комнату за шкафами" - обиталище подмастерья и мальчика-ученика.
   Прилавки со стеклянными витринами. За ними - подмастерье и ученик. Два верстака - лицом к окну. Лампочки под зелеными абажурами. Конторка-касса. На ней - плитка белого полированного мрамора, вещь необходимая при тогдашней системе, соблазнительной для фальшивомонетчиков (в обращении были и золотые, и серебряные монеты). Вот получишь у покупателя монету, да пару раз подкинешь ее на мраморной плитке. Благородный металл отдаст чистым, мелодичным звоном.
   ...Ходили до 1914 года золотые десятирублевки и пятирублевки. Рубли и полтинники чеканились из серебра, а "серебряная мелочь" - из билонного сплава.
   Народ каждой монете присвоил старинную, пожалуй, допетровскую кличку: рубль - целковый, двадцать пять копеек - четвертак, двадцать - двугривенный, пятнадцать копеек - пятиалтынный (алтын - три копейки), десять копеек - гривенник. Семь гривен, восемь гривен...
   Бумажные деньги величались по цвету или по "лику" царя: три рубля - "зелененькая", пять - "синенькая", десять - "красненькая". Бумажку в пятьдесят рублей с изображеньем лысого Николая 1 именовали "Коленькой", сторублевку - "Катенькой" (портрет Екатерины П), а кредитку в пятьсот рублей - "Петенькой" (изображенье Петра 1)...
   На левой стене магазина висели красивые стенные часы с боем, самые дорогие для наших небогатых покупателей (12-20 рублей). На правой - часы подешевле, с белыми деревянными циферблатами, с двумя гирьками, с боем, только не таким мелодичным. Скромно жались к дверям дешевенькие с деревянным нутром и одной гирькой "ходики". Они стоили всего 95 копеек или рубль с небольшим и "украшали" комнаты бедноты или каморки для прислуги. "Ходики" были точны и долговечны. И сейчас бодро тикает у нас на кухне такой "долгожитель", оставшийся от покойной тещи - лет ему под восемьдесят.
   Часы были на ходу, все они тикали, показывали верное время. Послушайте еще тиканье множества будильников и карманных часов в шкафах, тиканье их в витринах, на верстаках и вы поймете, какую уютную, убаюкивающую обстановку создавала эта тикающая симфония в спокойной тишине магазина. Она только ежечасно нарушалась боем стенных часов.
   В одном из шкафов выставлены серебряные подстаканники, бокалы, рюмки, стопки, чашки, столовое серебро, портсигары. В двух витринах соблазняли покупателя в бархатных розовых и голубых гнездах драгоценности - золотые серьги, кольца, браслеты, цепочки. "Цыганские" серьги из дутого золота, пустотелая дешевка. Вся эта роскошь была рассчитана на малоимущих покупателей пролетарской части Забалканского проспекта, Софийской улицы, Обводного канала.
  

2

  
   Подмастерье занимался починкой (нынче говорят "ремонтом") карманных часов (наручные еще только начинали входить в моду). Сидел, согнувшись над верстаком, с неизменной лупой. Никелированные тисочки, "микроскопические" инструменты и строго обязательный, тоже никелированный, токарный станочек в бархатном футляре. Как нынешние часовщики выполняют самую деликатную работу - вытачивание оси маятника? Она требовала от подмастерья опыта, терпения и внимания. Вероятно, ныне такая операция механизирована.
   Подмастерье одновременно был и приказчиком, и продавцом, он должен был уметь показать "товар лицом", обладать "красноречием", то есть, попросту уметь "заговаривать зубы" покупателю. Получал подмастерье в месяц двадцать пять рублей при готовых "харчах", квартире, освещении и отоплении. Питался он тем же, что и мы. "Квартира" (за шкафами) была, правда, неказистая, но жалованье, по тем временам, было неплохое. Судите сами: хорошее осеннее пальто на Александровском рынке стоило 13-15 рублей, а франтовские ботинки - 4 рубля. А в деревне корову или лошадь можно было купить за 20-30 рублей.
   Малорадостной была жизнь мальчика-ученика. Одиннадцати-двенадцатилетних привозили их из провинции. С хозяином, моим отцом, заключался контракт на три года. Хозяин брал на себя обязательство обучить мальчика часовому ремеслу, сделать подмастерьем и, при уходе, выдать 25-50 рублей "на обзаведение".
   Чему могли научиться эти дети, по преимуществу сироты? Ученику выделялось рабочее место - верстак, где он и начинал познавать тайны ремесла. Сперва собирал и разбирал "ходики", потом будильники, потом стенные часы. На нем лежала черная работа по магазину. Был он и "на побегушках". Гоняли его и за "провизией" (так тогда называли продукты). Ходил с заказами к граверу, к позолотчику, на склад.
   Били ли учеников часовщиков? Правда , проходили уже времена чеховских мальчиков, писавших письма "на деревню дедушке". Но поколачивали их еще у портных, сапожников... Нашим мальчикам доставалось от отца немногим больше, чем нам. Отец был добрым человеком, но, ведь, ученика "по штату" следовало учить - вот иногда и даст ему "за дело" подзатыльник.
   В годы перед первой мировой войной как-то начали в нашем доме сглаживаться социальные различия между нами и наемными работниками. Обедали они за нашим столом, родители даже "снисходили" до приглашения их на семейные торжества. Да и праздники они часто проводили с нами.
   Когда к концу контракта выяснялось, что "абитуриент" не сдаст экзамена на звание подмастерья при Ремесленной управе, отец забирал документы и сам отправлялся в управу. Возвращался он неизменно с дипломом подмастерья на гербовой бумаге с сургучными печатями.
   Взятка срабатывала безотказно.
   Часто такие доморощенные часовщики своим ремеслом не занимались. Но диплом давал им возможность в дальнейшем устраиваться на жительство в Петербурге.
  

3

  
   Жизнь столкнула меня, мальчика, с торговлей, сделала "купцом". В 1907-1908 годах в магазине дела пошли на спад. Отец увлекся делами на стороне, и магазин оказался в руках жуликоватого подмастерья и вороватого великовозрастного ученика. Когда наступило банкротство, жулики "смылись".
   Оставить магазин без присмотра оказалось невозможным. На семейном совете решили использовать меня, двенадцатилетнего, в качестве "управляющего магазином". Я часто болел, долго ходил на костылях, оставил четырехклассное городское училище, сильно отстал в учебе. Ходили ко мне студенты-репетиторы.
   Итак, стал я "управляющим". Утром в девять, отец с подмастерьем и учеником открывал магазин. Снимались ставни, раздвигались мощные засовы. В 10 утра я спускался в магазин и усаживался за конторку. С учебниками и тетрадками. Покупателей с утра было немного. А отец сейчас же отбывал на Невский, в кафе Андреева "Централь" (кафе "Север"), где собирались комиссионеры по продаже домов. Возвращался он к обеду (к 4-5 часам) и сменял меня: приходили репетиторы.
   Все это время бывал я и кассиром, и продавцом, и приемщиком часов в ремонт (сперва с помощью подмастерья, а потом и самостоятельно), вел нехитрую бухгалтерию.
   В больших магазинах на центральных улицах, как я уже говорил, существовал "прификс" (цены без запроса). А в таких магазинчиках, как наш, торговля строилась именно на принципе "запроса".
   Выглядело это так.
   Входит покупатель или покупательница. Ну, скажем, купить кольцо. На прилавок сразу выбрасывается энное количество колец, ибо неписанный "торговый кодекс" учит: "чтоб у покупателя глаза разбежались". Тогда он выберет то, что выгодней продать. Тем временем "купец" изучает "противника" - сколько запросить?
   - Сколько стоит это кольцо? - наконец, вопрошает покупатель.
   Продавец смотрит на этикетку, быстро, в уме, решает несложную арифметическую задачу (присоединяет тут же придуманную "прибавочную стоимость") и объявляет цену.
   Обычно между "высокими договаривающими сторонами" возникает дискуссия, причем, одна пытается, мягко выражаясь. с другой содрать, другая это понимает и сопротивляется. Наконец, где-то посередине ударяют по рукам.
   Многому научило меня, мальчика, это длительное общение с народом. Покупатель был классово пестрый, колоритный: ремесленники, железнодорожники с Варшавской и Балтийской дорог, больше кондуктора, обер-кондуктора и проводники.
   Студенты соседних институтов и трудовой люд из густонаселенных домов "Порт-Артура", "Манчжурии", "Васькиной деревни". Бойцы и служащие скотобоен, домашние прислуги, кухарки, горничные...
   Особенно оживлялась торговля в предпраздничные дни и осенью.
   Осенью в магазин заявлялись крестьяне, приезжавшие в Питер на "отхожие промыслы", на заработки: псковские, новгородские, вологодские, вятские. Работали они по строительству и ремонту домов, улиц, дорог, панелей. Селились в каких-то невообразимых общежитиях, "харчили" артельно. Маляры, каменщики, штукатуры, плотники, столяры-краснодеревцы. Зарабатывали от 1 рубля до 4-5 рублей в день, в зависимости от профессии, да и от опыта.
   Смотришь, начинается ремонт булыжной мостовой - ремонтировалась она на Забалканском каждое лето. На отгороженном от транспорта участке мостовой располагаются каменщики. Одеты они в какую-то рвань (работа-то какая!), в лаптях. Оборудование нехитрое: молоток для дробления камней да мощная деревянная трамбовка.
   Один из них аккуратно укладывает на песчаное основание мостовой освеженную булыгу, другой, сидя и уложив между ног широкий плоский камень ("наковальня"), вооружившись молотком, превращает крупные камни в щебенку (ею заполняют щели между булыгами вместе с песком). В дело вступает трамбовка, и мостовая становится более удобной и для лошадей, и для экипажей.
   Так и двигаются по проспекту все лето каменщики.
   Вскоре вырастают вокруг домов леса: домовладелец обязан красить фасад раз в два года, а квартиры ремонтировать по контракту - в три года раз.
   Осенью, закончив работу и поругавшись с прижимистым купцом-подрядчиком, отправлялись "отхожие" по магазинам за гостинцами для деревни. У нас они покупали серебряные "часики" и дешевенькие золотые вещи. "Часики" выбирали они основательные, самые большие, с крышками, самые дорогие (12-15 рублей). И к ним обязательно "цепку" - широкую трехрядную серебряную цепочку. Здорово она сверкала, перекинутая поперек жилетки, односельчанам на удивление. Торговались свирепо, но были покупателями выгодными.
   От постоянных покупателей и заказчиков "хозяйский мальчик" узнавал многое о тогдашней жизни. Бывало, зайдет обитатель "Порт-Артура" или "Манчжурии", с Лубенской улицы, усядется на стул возле прилавка и пойдет рассказывать л делах этого дня. "Отхожие" крестьяне ругали подрядчиков, перечисляя их жульничества. Железнодорожники рассказывали о своих делах. Я любил расспрашивать проводников вагон-салонов, ездивших за границу, да со всякими великими князьями и сановниками. Горничные и кухарки секретничали с моей матерью о похождениях "господ".
   Так воспитывался во мне "универсализм". Здесь была школа жизни Она помогла мне в будущем - врачу и журналисту. Почему же именно я, двенадцатилетний, а не старший брат, четырнадцатилетний, стал "управляющим" магазином? Понятно, Лев, старший, был "любимчиком" родителей. А я всегда маячил на заднем плане. Старшего брата не отдавали, как меня, в городское начальное училище - с самого начала пытались определить его в казенную гимназию. Учился он и в торговой школе - она соответствовала четырем классам реального училища. Когда встал вопрос "о магазине", Льва как раз удалось определить в частную гимназию Шаповальникова.
   В магазине "безвыездно" выстоял я почти три года (до 1911 года), когда я взбунтовался и "самоопределился" в частную бесправную гимназию Осипова (см. главу "Годы школьные"). Волей-неволей отцу (да и матери) пришлось заняться магазином. В 1914 году началась война, продажа и покупка домов прекратилась, и отец окончательно обосновался за прилавком.
   Никто из нас, конечно, не мог предположить, что наступили последние годы нашей торговли.
  

4

  
   Грянула Февральская революция. Потом постепенно восстановился относительный порядок. Но чувствовалось приближение бури, не сулившей ничего хорошего ни крупной, ни мелкой буржуазии, ни цензовой интеллигенции.
   После кровавых июльских дней отец абонировал сейф в Азовско-Донском банке на Большой Морской (ныне здание Междугородной телефонной станции) и свез туда все золотые вещи из магазина. Пошли туда и мои золотые часы с цепочкой, золотой портсигар и кольцо с крупным бриллиантом. Думаю, ценностей там, в сейфе, было тысяч на 25-30 в золотом исчислении.
   Наступил Октябрь. Торговля парализовалась. Отец повесил на дверь магазина замок, один верстак перенес в квартиру и поступил билетером в кинотеатр "Олимпия" на Забалканском (тогда уже Международном) проспекте.
   Ну, а как с ценностями в банковском сейфе? О! Абоненты, да и банковские заправилы, были твердо убеждены в их неприкосновенности: да разве посмеют большевики посягнуть на буржуазные сокровища в бронированных камерах?
   Они тогда еще плохо знали большевиков! Посмели, посягнули!
   Летом 1918 года в частные банки вошли красноармейцы: Ленин подписал декрет о национализации частных банков на территории Советской страны. Владельцам сейфов было предложено немедленно явиться с ключами в банки для просмотра содержимого. Неявка грозила вскрытием сейфа и конфискацией ценностей.
   Я сопровождал отца на эту операцию.
   В центре бронированного зала, стены которого образовали сейфы, за длинным столом заседали члены комиссии, в косоворотках и гимнастерках, и, явно буржуазного вида "господа" (как потом оказалось - ювелиры-эксперты).
   Отец открывает сейф, выдвигает оттуда металлический ящик с ценностями и ставит его на стол перед комиссией. Смотрю на него - нет и следов волнения.
   Кругом собралось множество любопытных - служащих банка, вплоть до курьеров. Еще бы! Невиданное в истории частных банков всего мира неповторимое зрелище! Экспроприация буржуазии!
   Ювелир-эксперт развертывает пакетики в папиросной бумаге. "Дешевка", - бросает он, возвращая отцу пакетики один за другим. В них - кольца, серьги и прочее, то, чем торговал магазин.
   - Подождите! - подымается из-за стола один из членов комиссии, по внешнему виду - рабочий. - Не отдавайте ему. Ведь это будет предметом спекуляции! Предлагаю конфисковать.
   Эксперт-ювелир пытается возражать, но поднимается комиссар, молодой брюнет в полувоенной форме и изрекает:
   - Конфисковать!
   - Позвольте! - вмешиваюсь я в этот диалог. - Разве личные вещи тоже конфискуются? Вот это мне принадлежит, - я показываю на золотой портсигар, на кольцо с бриллиантом, на часы с цепочкой.
   - Зачем вам, студенту, такие ценности? Ну, часы возьмите! Все-таки вещь нужная, - прибавил комиссар с усмешечкой.
   Покинули банк - я с золотыми часами в кармане, отец с несколькими пакетиками золотых вещей - все, что осталось. Но отец не очень-то был расстроен и я его понимал: он освободился от тяжелого и опасного, по тем временам, груза, именуемого "богатством".
   Пришел НЭП. И опять открылись двери бывшего магазина. На стене часовой мастерской кустаря-одиночки висел патент, выданный финотделом Московского районного совета рабочих и красноармейских депутатов.
   1922 год, второй год НЭПа. Отец сам работал за верстаком, чинил часы и мелкие серебряные и золотые вещи. На эти заработки и жили (мы с Левой не работали - учились в Военно-медицинской академии).
   Но пришла беда. Однажды в мастерскую вошла женщина лет сорока пяти, неплохо одетая. Предложила кольцо типа "маркиз" с мелкими бриллиантиками. Случилось с ней несчастье - ей срочно нужны деньги, и она готова продать кольцо подешевле.
   Отец соблазнился дешевизной и кольцо купил.
   А через несколько дней к нам на квартиру заявился инспектор уголовного розыска с понятыми. Отцу было предложено предъявить все ценности под угрозой обыска. И вот, на обеденный стол были выложены те самые пакетики с золотом, уцелевшие от конфискации в банке, и столовое серебро - остатки прежней роскоши. Все это было запечатано в мешочек, а отцу было приказано назавтра явиться с ними в угрозыск.
   Короче говоря, кольцо было ворованным. Женщина эта оказалась членом шайки, ограбившей квартиры двух нэпманов.
   Отец был арестован и посажен в тюрьму при милиции, на Мойке. Просидел он в заключении только два дня: городской прокурор освободил его на поруки.
   Предстоял суд. Отцу грозили два года тюрьмы и конфискация имущества. Но умный судья понял, что со стариком произошло несчастье, и ограничился условным осуждением на минимальный срок. Все, что было опечатано угрозыском, к счастью, пошло на возмещение убытков пострадавших нэпманов. Я подчеркиваю, к счастью: освободившись от остатков золота, отец избежал неприятностей в будущем...
   Примерно, в конце двадцатых годов, по инициативе Сталина было приступлено к выкачиванию у населения уцелевшего золота, серебра и прочих драгоценностей. Частично они выкачивались системой "Торгсина" (торговля с иностранцами). Царила жесткая карточная система, а в "Торгсине" можно было купить все, что душе угодно. Помню, и я снес в "Торгсин" коллекцию старинных серебряных монет и сдал их по весу за какое-то количество сливочного масла для малютки-Валерия.
   Но не единственным насосом для выкачивания ценностей был пресловутый "Торгсин".
   Продуктивно и безотказно работала машина ГПУ. Эта организация тогда приступила к так называемому "просвечиванию", (как горько острили потерпевшие), к организованному изъятию драгоценностей у бывших буржуа, главным образом, у тех, кто имел отношение к торговле ими. Чтобы выявить их, не надо было быть шерлоками холмсами и натами пинкертонами. Достаточно было открыть справочную книгу "Весь Петроград" за 1916 год и выписать оттуда вышеупомянутых лиц с их адресами и прочими данными.
   А затем приступить к делу.
   Некий Фомин, в середине шестидесятых годов, в книге "Записки старого чекиста" нарисовал идиллическую картину этой операции в Ленинграде, в 1927-1929 гг., проведенными бескрылыми ангелами ГПУ.
   Старый чекист не рискнул приоткрыть завесу над отвратительной кухней выкачивания золота. С государственной точки зрения это мероприятие было, вероятно, целесообразным. Но, практически, выполнение "просвечивания" было омерзительным, да еще в условиях социалистического государства. Позднее мы поняли, что это была прелюдия 1937-1938 гг. и послевоенных 1946-1953гг.
   Производилась эта операция следующим образом (по описанию прошедших это "чистилище").
   Выявленные, по преимуществу, пожилые мужчины и женщины, арестовывались и свозились в тюрьму при ГПУ, на Гороховой 2 (бывшее градоначальство). Их вталкивали в камеры по тридцать-сорок человек. Кое-кто мог сидеть, остальные могли только стоять, прижавшись друг к другу, многими часами, порой, сутками, при невыносимой духоте. Некоторые валились в обмороке. Их выносили, приводили в чувство и вталкивали обратно. В народе эти камеры картинно именовали "парилками".
   Несколько раз в день открывалась дверь, и очередной чин ГПУ приступал к политико-просветительной работе среди клиентов "парилки". Он призывал к необходимости отдать государству золото и драгоценности для строительства социализма.
   "Парилка" работала четко и исправно.
   Бывших буржуа брали этой пыткой на измор. Очень многие отдавали то, что у них было скрыто. Но у многих уже ничего не было. И, если они оставались живыми, их выпускали из этих казематов.
   Если оставались живыми...
   Отца не трогали. В ГПУ, несомненно, было известно, что его уже дважды обобрали, как липку. Так он избежал "парилки" и умер дома на своей постели.
   ... Конец двадцатых годов. Во главе ГПУ стоял безупречный рыцарь революции Феликс Дзержинский. Знал ли он о методике "просвечивания", разработанной блестяще его сотрудниками? Хочется думать, что он об этом не знал.
  

V

ГОДЫ ШКОЛЬНЫЕ

1

  
   Осенью 1903 года меня отдали в городское начальное училище. На Обводном канале в доме N 99. В школу привела меня мама и сдала какой-то "тете". Звали ее Лидия Александровна. Повела она меня по большому залу, куда выходили несколько дверей. Тихонько открыла одну из них и подтолкнула меня вперед.
   Очутился я в большой комнате, установленной какими-то столиками (потом узнал, что они называются партами). Сидения и бока парт были выкрашены в желтый цвет, крышки были черные с двумя углублениями для чернильниц. Они были окрашены свежей краской. Но и толстый слой краски не мог скрыть следов, оставшихся от наших школьных "предков", - их литературных произведений, вырезанных или выковырянных на крышках. За партами сидели десятка два мальчишек, как и я одетых в черные форменные курточки. За столом сидела другая "тетя" - учительница Мария Михайловна.
   Увидя Лидию Александровну, мальчики встали, с любопытством посматривая на новичка. Перекинувшись с учительницей парой слов, заведующая вышла. Я оказался один в центре класса.
   - Сними ранец, Борис, и садись вот здесь! Это - твоя парта.
   Сел на первую парту рядом с курносым веснущатым мальчишкой. Знал я его хорошо: тот самый, сын прачки из нашего дома, Колька Петров, непременный участник "кокосовых налетов" и кулачных боев с домом четыре. Незаметно, но больно, щелкнул он меня по мягкому месту пальцами, измазанными в чернилах. Не успел я взять реванш, как снова услышал свое имя:
   - Борис! - подошла ко мне Мария Михайловна. - Ты читать умеешь?
   Умею ли я читать? Да, я научился читать по кубикам уже в пять лет. А с шести стал читать свободно, не по складам, как мои сверстники. Учительница подала мне книжку. Бегло прочитал я полстраницы к удивлению всего класса. Но прозвучал звонок и класс зашумел.
   Прошел мой первый школьный день.
   Училище это находилось на Обводном канале, в рабочем районе. Носились мы в большую перемену по рекреационному залу (зал для отдыха для восстановления сил между занятиями), , где за нами следили строгие служители. В училище этом я провел три года. Оно называлось "Московское смешанное начальное народное училище". В Петербурге такие народные училища располагались в разных частях города и принадлежали городскому училищному совету городской думы.
   Почему я назвал "часть", а не "район"?
   В Российской империи, полицейском государстве, административное деление следовало полицейскому принципу. Районов не было до Февральской революции, а административной единицей была "полицейская часть" (Нарвская, Московская, Петербургская и т.д.). Частью командовал полицмейстер. Она делилась на участки, участок возглавлял пристав. Люди жили не в районах, а в частях. Мы, например, жили в Нарвской части, первом участке. Вся эта полицейская армада подчинялась петербургскому градоначальнику, "генералу свиты его величества".
   В начальном училище, кроме чтения, письма, основных элементов математики (арифметики), начатков естествознания, истории, географии и обязательного "закона божьего" с церковно-славянским языком, мы три года занимались и музыкой, и рисованием. Три класса начального народного училища соответствовали по программе двум приготовительным и первому классу классической гимназии или реального училища.
   Обучение платное - три рубля в год. Учились здесь дети бедноты, обитавшие в верхних этажах "сивковых домов" или в перенаселенных домах-муравейниках "Порт-Артуре" и "Манчжурии". Для них, как правило, на этом и заканчивалось образование. А также для еврейских мальчиков, не попадавших в гимназии из-за процентной нормы. (*14).
   Высшая ступень начального образования - четырехклассное городское училище. Оно отвечало программе трех классов реального училища (в гимназиях с младших классов начинался латинский язык). В четырехклассном обучение обходилось родителям в двадцать рублей в год. Обучение в городских школах было раздельное.
   Форма - черные брюки навыпуск и черная курточка с золочеными пуговицами, с кушаком и блестящей медной пряжкой. На пряжке вырезаны буквы "Г.У." Черная фуражка с козырьком и с золоченым вензелем "Г.У." в центре. "Гуся украл" - дразнили нас гимназисты. "Синяя говядина" - парировали мы их наскоки, намекая на их синие фуражки и петлицы на серых шинелях.
   Встречались на петербургских улицах и мальчики в черных форменных тужурках, в черных фуражках с золоченым вензелем "ЗУШ", и девочки в голубых форменных платьях. Воспитанники единственной в столице "С.Петербургской Земской Учительской Школы" с интернатом. Она находилась в так называемом "городке Сан-Галли" на Петровском проспекте под номером вторым. Готовила эта школа учителей сельских народных училищ. Крестьянские дети поступали сюда по конкурсу. Обучение платное - одиннадцать рублей за учебный месяц, то есть почти сотня в год. Доступно это было, конечно, детям только зажиточных крестьян. Только за некоторых нуждающихся и одаренных платила Петербургская земская управа...
   Нас учили опытные педагоги, в большинстве - женщины-подвижницы, отдавшие себя благородному делу народного образования. Как и сестры милосердия (в общинах) они были лишены права выходить замуж.
   Много билась со мной Мария Михайловна по арифметике: на первых порах эта наука была для меня камнем преткновения. Учительница была довольна моими успехами в русском языке: по чтению, по письму и по диктовке. Несмотря на свирепую букву "ять", писал я почти без ошибок.
   ...О, эта роковая буква "ять"! Сколько из-за нее пролито слез! Скольким она испортила жизнь! Где писать простое "е", где "ять"? Помимо знания грамматики нужна была интуиция, особое чутье. Что только не выдумывали школьники, чтобы одолеть ее, зловещую и ненавистную!
   Наречия, которые писались через "ять", для лучшего запоминания мы излагали (было это уже в гимназии) в стихотворной форме. Вот как это выглядело (пишу без "ятя": нет его на современной машинке):
  
   Возле, ныне, подле, после,
   Вчуже, въяве, вкратце, вскоре,
   Верно, редко, непременно,
   Где, отменно, вне, совсем,
   Слева, некогда, нигде,
   Инде, кроме, вдалеке,
   И вполне, вчерне, соборне,
   Да пешком, наедине.
  
   Или, например, некоторые слова, где по произношению должна звучать буква "ё", почему-то обязательно подчинялись проклятому "ятю": гнезда, седла, брел, цвел, приобрел... Вот и зубрили мы их наизусть.
   Ненавистная буква: шестьдесят лет прошло, а помню...
   Передовые круги общества не раз вступали с "ятем" в неравный поединок. Кажется, в 1912 году в Петербурге собрался Всероссийский съезд учителей народных училищ (не понимаю, как на него пошло правительство). Съезд принял "крамольную" резолюцию об изгнания "ятя" из орфографии.
   Министр народного просвещения Л.А.Кассо, ярый реакционер, типа пресловутого Делянова, в интервью с журналистами цинично подчеркнул классовый характер ненавистной буквы: "Ять" на то и существует, чтобы отличать грамотных от неграмотных...".
   Шумным успехом в Петербурге в те годы пользовалась музыкальная пьеса "Иванов Павел". Умная, едкая сатира на "людей в футляре".
   ...За длинным столом, под зеленым сукном, сидят в форменных сюртуках педагоги-экзаменаторы. И стоит перед ними маленький, щупленький, дрожащий, в синем гимназическом мундирчике Иванов Павел.
   Поднимается один из педагогов и поет:
  
   Ну, Иванов, отвечайте,
   Не робейте, начинайте.
   Покажите ваши знанья
   Насчет знаков препинанья!
   И решите, наудачу,
   Нам по алгебре задачу:
   Сколько бочек из бассейна
   Можно выкачать портвейна?
   И в конце какого века
   Был основан город Мекка?
   И какие папиросы
   Курил Фридрих Барбаросса?
  
   Но вдруг вскакивает другой педагог (артист загримирован под министра Кассо) и, схватив гимназиста за пуговицу мундирчика, ревет:
  
   Коль не знаешь буквы ять, буквы ять, буквы ять,
   Где и как ее писать, где писать, да!
   То вопрос извечный, вопрос извечный, вопрос извечный,
   И ты не будешь же, конечно, писать корову через ять!
  
   И все хором, на мотив популярной оперетты "Граф Люксембург":
  
   О пятерке, шельмец, не мечтай!
   Тройку с минусом счастьем считай!
   А не то дневника мы коснемся слегка,
   Мудрено ль нам поставить ноль?
  
   С "ятем" расправилась революция...
   Из начального можно было идти в четырехклассное городское училище. С четырьмя классами в те времена можно было стать аптекарским учеником, получить работу в банке, чиновнику - получить право на первый классный чин (коллежский регистратор) по петровской "Табели о рангах".
   Петербургский учебный округ находился тогда у Аларчина моста, на углу Екатерининского (проспект Римского_Корсакова) и Английского проспектов, в помещении 5-й гимназии. Здесь экстерны экзаменовались за четыре, шесть классов гимназии и на аттестат зрелости.
   В семействе Жуковых служила старая нянька, деревенская женщина из Тверской губернии. Своего тринадцатилетнего сына она устроила мальчиком в меховой магазин Жуковых в Апраксином дворе. Шурка Букарев парень был башковитый. Упорно учился, после работы в магазине ночами сидел за книгами. Сдал при округе экзамены за четыре класса, потом - за шесть, и, наконец, на аттестат зрелости. Помню, Шурка Букарев пришел к матери уже в форме студента Петербургского университета, который впоследствии и окончил.
   Ему, конечно, здорово повезло.
   Экстерны были мучениками. Экзаменуя за четыре или шесть гимназических классов, окружные педагоги, эти "человеки в футлярах", еще слегка либеральничали. Но экзаменуя на аттестат зрелости, открывающий абитуриенту двери в высшую школу, они были жестоки и беспощадны. Действовали по приказам "шварцев" и "кассо": "ограждать высшую школу от простонародья и евреев".
   Многострадальные экстерны взрослели. Но год за годом приходили сюда снова испытать "сизифову" судьбу. А окружные, порой, пропускали экстерна на всех экзаменах... но срезали на последнем. На какой-нибудь цитате из Юлия Цезаря или Цицерона.
   Многие из экстернов, как Шурка Букарев, не сдавались. и побеждали...
   Через три года я покинул мою первую школу.
   Помню майский акт выпускников городских школ в здании Городской Думы. В огромном зале выстроились колонны мальчиков и девочек. Нам вручали здесь дипломы. Шумной толпой мы, малыши, спускались на Нвский по широкой думской лестнице с подарками - книжками, перевязанными голубой ленточкой: "Город Санкт-Петербург" и "Путеводитель по окрестностям столицы".
   Предстояли тяжелые экзамены: родители пытались определить меня в 1-ю казенную гимназию на Ивановской (Социалистической) улице. Гимназия эта считалась в Петербурге образцовой. Она родилась из недр того самого "Благородного пансиона при С.Петербургском университете", где в свое время учились композитор М.И.Глинка, писатель И.И.Панаев, поэт А.Э.Римский-Корсаков и другие деятели российской культуры.
   Экзамены по русскому языку сдал на пятерку. А по арифметике - тройка: не мог довести до конца задачку. И осенью 1906 года я уже сидел за партой в первом классе городского четырехклассного народного училища в училищном доме на Садовой улице 55, на углу Вознесенского проспекта.
   В советские годы посещал часто я этот дом, административный центр Октябрьского района. Минуя дубовые двери, я поднимался на второй этаж, и мне, порой, казалось, что, как и шестьдесят пять лет назад, попаду я на глаза Николаю Станиславовичу. А директор училища, вызывавший страх строгостью и окладистой бородой, отчитает меня за опоздание и проводит взглядом, пока я не скроюсь за пределами длинного рекреационного зала...
   Учились здесь больше дети бедноты, как и в начальном училище. Моим соседом по парте был худенький Коля Сентюрин, сын фабричной работницы. Мы возвращались из училища вместе и расставались с ним на Сенной площади: Коля отправлялся по поручению матери в магазин Золотова - там сахар стоил на две копейки дешевле.
   Прогрессивная часть гласных (*15) петербургской Городской Думы (антиподы реакционных "стародумцев") заботилась и о музыкальном образовании учеников городских училищ. На уроках пения в четырехклассном училище нас знакомили с элементами теории музыки, с написанием и чтением нот. Слух школьников проверяли систематически. Наиболее одаренных определяли в бесплатные вечерние музыкальные школы. Первые две открылись в 1902 году.
   Случилось однажды, что автор неожиданно оказался претендентом на звание музыкального "вундеркинда". Учитель пения, добрейший Игнатий Николаевич Станкевич, открыл в моих, как он говорил, "до-ре ми-фа-солях" признаки хорошего слуха. Честно говоря, ни мои родители, ни я об этом не подозревали. Думаю, добряк Станкевич сильно преувеличил способности маленького однофамильца великого русского композитора. Кстати, явно музыкальной оказалась и фамилия второго кандидата в "вундеркинды" - Павлуши Фогельгезанга (*16) - сына немца-булочника с 7-й Роты.
   Случилось так, что наше училище получило одно место в музыкальной школе по классу скрипки. Предстоял конкурс между двумя "абитуриентами" - Павлушей и мной.
   Испытания. В рекреационном зале , в присутствии бородатого Николая Станиславовича, директора, и учителей. И обоих классов, родивших будущих скрипачей.
   - Борис! - Игнатий Николаевич вызвал меня первым. - Встань спиной к роялю! Так. А теперь скажи, сколько здесь нот? - Ударил по клавишам.
   Да, это было посложнее обычных гамм. Но я, как будто, уловил аккорд. И решительно:
   - Две ноты!
   - Правильно, молодец! - обрадовался Станкевич. - Ну, а теперь пропой обе ноты. В отдельности, по очереди! Итак, первая. Правильно! А теперь пропой вторую.
   Со второй нотой получился у меня полный конфуз. Не получилась она, слух подвел. Несколько раз бил по клавишам раздосованный учитель пения - не мог я ухватить "за хвост" злополучную ноту.
   Словом, провалился с треском несостоявшийся скрипач.
   Зато оправдал свою фамилию Павлуша Фогельзанг. Он блестяще "раскрыл" аккорд в две и, даже, в три ноты. Вот это был слух!
   Но я совсем не завидовал Павлуше. Только, порой, становилось немного грустно, когда встречал его со скрипкой в руках, с настоящей скрипкой в черном футляре, покрытом кожей...
   Перешел я во второй класс. Но стал часто болеть, и во втором классе уже второгодничал. Училище бросил. Почти три года находился при магазине. Ко мне ходили репетиторы. Одолевал малознакомые предметы: латынь, французский и немецкий, алгебру, геометрию, За год осилил программу еще двух классов гимназии. И готовился к поступлению в четвертый класс.
   Был я уже переростком (на полтора-два года перерос четвероклассников). Весной подал заявление в частную гимназию Ягфельда на Загородном проспекте (против Ивановской улицы).
  

2

  
   Казенных гимназий в старом Петербурге было двенадцать, плюс гимназии "Человеколюбивого" и Историко-филологического обществ. В 3-й гимназии и гимназии Историко-филологического общества вместо латыни гимназистов мучили греческим языком.
   В казенных гимназиях, кроме восьми классов, было два приготовительных - младший и старший (для поступления в первый класс требовался уже определенный объем знаний).
   "Приготовишки" - ребята 7-9 лет (их издевательски именовали "приготовишки - мокрые штанишки") - сдавали вступительные экзамены в первый класс с вновь поступающими. Конкурсы были большие - не все попадали в гимназию. Экзамены тяжелые, особенно "резали" кухаркиных детей и еврейских мальчиков. Обучение в казенной гимназии стояло 80 рублей в год.
   Моим сверстникам памятна мертвящая обстановка казенной классической гимназии. Педагоги, затянутые в синие мундирные сюртуки с чиновными звездочками на петлицах. Классные наставники, следящие за нравственностью гимназистов.
   Так называемое среднее классическое образование было введено в 1871 году по проекту министра народного образования графа Д. А. Толстого. Военные гимназии были разделены на классические гимназии и реальные училища.
   В послереформной классической гимназии по замыслу министра роль "первой скрипки" возлагалась на латинский язык (а кое-где - на греческий). Но латинскому языку обучали, конечно, совсем не для познавания истории культуры или литературы древнего Рима. Не для изучения военного искусства Юлия Цезаря или красноречья Цицерона.
   Гимназистов мучили бессмысленными лингвинистическими упражнениями, зазубриванием грамматических правил и исключений. В старших классах заставляли выучивать наизусть тексты из произведений Юлия Цезаря, римских поэтов и историков. До сих пор не забыл: "Quousque tandem Catilina a butere patientia nostra? (*17) и т. д. Учили этот мертвый язык, возгораясь к нему лютой ненавистью.
   Разделили учащихся на гимназистов и реалистов, чтобы ограничить преподавание естественных наук. Их мракобесы считали источником опасных для самодержавия идей неверия и материализма. Программу гимназий сознательно перегружали предметами классической филологии. Именно на них возлагал министр надежды на исцеление молодежи от революционных настроений. Великий однофамилец министра-"реформатора" Лев Толстой говорил прямо: "латинский язык, это чтобы отвлечь от нигилизма".
   Система такая, естественно, ослабляла знания по гуманитарным предметам, ибо систематически уменьшалось число часов, на них выделенных. А пустоту заполняли латынью.
   Все было учтено министрами: слишком глубокое знание русской литературы, истории, всеобщей географии тоже могло вызвать "вредные" рассуждения, или привести к спорам на социальные темы.
   Вот и зубри латинские наречия и предлоги, а из лживых, ура-патриотических учебников Иловайского и Острогорского "тяни" хронологию, заучивай даты битв, рождений и смертей царей и императоров.
   При плохих отметках по русскому, математике, истории, географии и, даже, по "закону божьему" гимназиста могли перевести в следующий класс. Двойки по латыни грозили иногда исключением из казенной гимназии.
   А в реальных училищах не мучили ни латынью, ни греческим, направление здесь было математическое. Но и реалистов судьба не баловала: в технических институтах не хватало мест. Многие оказывались за бортом высшей школы. Двери университетов для реалистов были плотно закрыты - хочешь в университет, досдавай при округе латынь.
   Казенных реальных училищ в Петербурге было четыре, плюс реальное училище принца Ольденбургского. Отличались реалисты от гимназистов и формой: черные шинели и фуражки с желтым кантом и золочеными гербами (их и дразнили "яичницей). Брали там за обучение на десятку меньше, чем в гимназиях.
   В коммерческих училищах обучали также законоведению, торговому праву, товароведению, бухгалтерии, коммерческой корреспонденции. В Петербурге было только одно казенное коммерческое училище - "Императорское имени Екатерины П", в Чернышевом переулке.
   В трех гимназиях: Sankt Peter schule (училище Святого Петра) на Невском, за домами 22-24 в дворовых флигелях (ныне 222-я школа Куйбышевского района), Аннен-шуле - на Кирочной 8 и реформатской - при реформатской церкви - преподавание велось на немецком языке. Учащиеся этих гимназий формы не носили, как и ученики очень дорогого Тенишевского училища на Моховой.
   Сестра моя Мария училась в казенной Екатерининской гимназии на Измайловском проспекте 29. В свое время (1880-1881) здесь училась Н.К.Крупская. Женские казенные гимназии были доступнее мужских. Не было здесь и процентной нормы. Частные женские гимназии ориентировались на богатых девиц. В десятых годах появились девочки в темно-зеленых форменных платьях - из первого в Петербурге женского частного коммерческого училища.
   Обучение в женских казенных восьмиклассных гимназиях поставлено было неплохо. Но они отпугивали девочек режимом, похожим на институтский. Там не было ни директора, ни директрисы, правили ими "начальницы" (как в институтах), обычно титулованные особы. Начальницей Екатерининской гимназии была тогда графиня Кайзерлинг. Классные дамы ревностно опекали гимназисток. Они именовались "фрейлейн". Фрейлейн Крузе, фрейлейн Рикман... Графиня Кайзерлинг придерживалась немецкой ориентации.
   Форма была обязательна. Гладко причесанные волосы, косы. Явишься с прической и с завивкой - предстанешь под конвоем "фрейлейн" перед "светлые очи" графини. Величественный жест - и потащат тебя, голубушку, в умывальную, под кран... Маникюр ожесточенно преследовался - классные дамы периодически проверяли руки девочек.
   С гимназистками нас, мальчиков, знакомили сестры, их подруги. Но от институток, естественно, мы были отгорожены китайской стеной социального неравенства.
   Смольный институт благородных девиц. Первую в России привилегированную закрытую школу Екатерина П создавала как образец для других женских институтов. И идеи выдвинула она передовые. Даже в уставе было сказано: "паче всего возбуждать в девицах чтение книг для происходящей от них пользы... Возбуждать в девицах охоту к трудолюбию, дабы они страшились праздности, как источника зла..."
   Благие и лицемерные намерения просвещенной императрицы...
   Вслед за Смольным в Петербурге открылись Патриотический, Ксениинский, Екатерининский институты, институт принцессы Терезии Ольденбургской и Павловский институт. Последний нас интересовал особо. Возвращаясь из гимназии, мы частенько шагали по правой стороне Знаменской улицы (улица Восстания) и подолгу торчали на тротуаре против красного здания под номером 8. Глазели на мелькавшие в окнах фигурки в белых пелеринках. Они мгновенно исчезали, как только в окне появлялась фигура в синем платье (классная дама).
   Прогулки по Знаменской улице диктовались модным увлечением. Увлечением Чарской.
   Лидия Александровна Чарская на литературном горизонте Петербурга появилась в начале столетия. Рядовая актриса Александринского тнатра, она окончила Павловский институт, про который и писала. "Записки институтки", "Княжна Нина Джаваха", "Люда Влассовская", "Вторая Нина", ""Большой Джон" - раскупались мгновенно. Писательница стала кумиром учащихся, особенно гимназисток. Она обходила темные будни институтского быта, искусно лакировала неприглядную действительность.
   Чарская была талантлива, писала интересно, увлекательно, вызывыая у молодых читателей положительные эмоции. Дети переживали трагедию Нины Джаваха, маленькой грузинки, умиравшей вдали от солнечной родины в институтском лазарете. Их восхищало благородство, душевные порывы Люды Влассовской, институтки, ставшей гувернанткой.
   И долго увлекало детей, особенно подростков, сентиментальное "дамское рукоделие" Лидии Чарской. Еще до войны (в 1940 году) знакомая учительница литературы (сама бывшая институтка) рассказывала, что школьницы где-то раздобывали книжки Чарской, собирали их по листкам и зачитывали до дыр.
   Для меня такая "конфетная" романтика институтской жизни при встрече с настоящей книгой рассеялась, как дым.
   Летом 1910 года, на даче в Дудергофе, я познакомился с четырнадцатилетней Женей Врублевской, дочерью начальника станции. Мать ее рано умерла, и восьмилетнюю девочку отец поместил в институт принцессы Терезии Ольденбургской (на углу Каменноостровского и Большого проспектов).
   Женя рассказывала об учителях, подругах, о прочитанных книгах. Серьезная, неглупая, она не разделяла восторгов мальчика твореньями Чарской. И однажды Женя рассказала мне по секрету ("папа не должен знать"):
   - Копалась в папином книжном шкафу. Листала "Русское богатство" за 1908 год. Папа его выписывает. Нашла воспоминания одной смолянки. Читала всю ночь и ревела. Обязательно прочитай!
   В библиотеке на 4-й Роте я быстро нашел то, о чем говорила Женя. В номере двенадцатом за восьмой год. "Воспоминания смолянки". То была глава из книги Е. Н. Водовозовой "На заре жизни". Писательница и общественная деятельница восемь лет провела в Смольном институте. Под гнетом классных дам, бездушных, грубых ханжей, подхалимов такой же бездушной начальницы. Я понял, какой царил там тюремный режим, невежественность и, порой, безграмотность классных дам, анекдотический метод преподавания. И я понял, почему так рыдала Женя: и теперь еще давил на девочек гнетущий институтский режим и калечил их души.
   Впрочем, о нравах женских институтов узнал я от Ольги Дмитриевны Форш. Писательница длительное время работала над образом Веры Лагутиной из романа "Одеты камнем". Прототип институтки, дочери вельможи-крепостника, ставшей революционеркой, Ольга Дмитриевна разыскала в секретных архивах "Третьего отделения" и "Ведомства императрицы Марии", управлявшего женскими институтами.
   ...Познакомили меня с писательницей в начале тридцатых годов в доме инженера К.Н.Граната, близкого к литературным кругам Ленинграда. Кроме Ольги Дмитриевны встречался я здесь и с Ильей Груздевым, биографом А.М.Горького, с Иннокентием Аксеновым, с молодым Николаем Тихоновым.
   В семействах Гранатов и Форшей я был возведен в "ранг своего врача". И, естественно, пользовались моей персоной при надобности.
   Однажды, около полуночи, позвонила, жутко расстроенная, Оля Тейхман, дочь Граната: умоляла приехать. Помчался я на проспект Газа. Да, ситуация трагическая!
   Родственница писательницы (назовем ее Таня) попала в Пушкине под поезд: какой-то верзила с мешком столкнул ее с площадки на ходу поезда. Таню увезли в Травматологический институт. В "мой" институт (называю "моим" - ведь двадцать лет проработал там). Несусь на Петроградскую. Узнаю у дежурного врача: раздроблена стопа и низ костей голени. Показана ампутация... Какая? Ведь девушке - 18 лет... Каждый сантиметр кости - для нее бесценное сокровище!
   Директор, услышав от меня имя Ольги Форш, по телефону открыл мне "зеленую улицу":
   - Действуй, как считаешь нужным...
   ...Ночь. У операционного стола срочно вызванный мною профессор Герман Александрович Альбрехт. Лучший в стране ортопед-протезник. Ассистирует М.С.Юсевич, его доцент, и я.
   Культю Альбрехт сделал "классическую": длинную, удобную. Классическим оказался и протез - его сконструировал Институт протезирования по эскизу Альбрехта...
   Таня выписывалась. В институтском вестибюле я ее уже увидел в изящных туфельках на высоких каблуках, в ажурных, модных тогда чулочках, в черном бархатном платье. С явным волнением посматривала Ольга Дмитриевна на Таню. сидящую еще в кресле-каталке. Не подозревала автор "Одетых камнем", что ей готовится сюрприз.
   Подошел Альбрехт.
   - Профессор! - шепотом спросила, Форш. - Очень сильно она будет хромать?
   Ученый бросил на писательницу лукавый взгляд. А по лестнице спускался Машанский, директор института.
   - Федор Исаакович! - остановил его Альбрехт. - Как вы думаете, какая голень у этой красотки ампутирована? Левая или правая? А ну-ка, Таня, пройдись!
   Таня свободно покинула кресло-каталку, застучала, почти не хромая, по плиткам вестибюля.
   Профессор Машанский пожал плечами:
   - Ну, левая, конечно!
   - Нет, не угадали... Правая, - постучал Альбрехт пальцами по протезу в ажурном чулке.
   Ольга Дмитриевна разрыдалась...
   Пока Таня находилась в институте, я каждодневно, лично доставлял на квартиру Форшей "бюллетень" о ее состоянии. Писательница в те времена напряженно работала над "Первенцами свободы". Вот тогда рассказала она многое о Смольном институте. И как она изучила по архивам его историю, от Екатерины и до его конца - до Февральской революции!
   Как-то Ольга Дмитриевна от имени правления Союза писателей пригласила меня на должность врача правления. Вежливо я это лестное предложение отклонил: в совместительстве не нуждался.
   А эскулапом ленинградских писателей в те годы состоял врач Фридланд. Тот самый, который в годы НЭПа написал нашумевшую тогда интересную книжку "За закрытой дверью. Дневник венеролога". Успех и громкая известность вскружили голову автору, в результате появилась вторая книжка. Кажется, она называлась "То, чего не должно быть". Вот это получился настоящий "гоголь-моголь" из учебника венерологии и популярной сексуальной литературы. Автор до того увлекся, что усмотрел в архитектурных шедеврах Ленинграда некое... половое начало: Петропавловская крепость - мужское начало, купол Исаакия - женское. Ну и поиздевались же тогда журналисты и читатели над "половой архитектурой" Фридланда!..
   Но меня Ольга Дмитриевна в покое не оставила. Однажды пригласила шутливо-старомодно на небольшой "журфикс". В квартире было шумно, гостей много. Из знакомых - Илья Груздев да Оля Тейхман. Ольга Дмитриевна встретила меня с какой-то книгой в руке и совершенно неожиданно меня расцеловала.
   На титульном листе книги - авторская надпись:
  
   "Дорогому Борису Владимировичу за "скорую помощь"
   Ольга Форш".
  
   Вот он лежит передо мной этот драгоценный личный экземпляр первого издания первого советского исторического романа "Одеты камнем".
  

3

  
   Частными школами Петербург был очень богат: гимназии, реальные и коммерческие училища. Разумеется, владельцы их преследовали и финансовые цели. Но педагоги собирались там более прогрессивные. Они бежали в частные школы от затхлой атмосферы казенных гимназий. Перед первой мировой войной педагоги начали объединяться в коллективы. Открылись коммерческие училища Первого и Второго товарищества преподавателей. А осенью 1915 года - и Третьего товарищества преподавателей (бывшее Тимофеевское).
   Лучшей в городе считалась гимназия и реальное училище Гуревича на Бассейной улице (улица Некрасова). Основал ее один из видных педагогов того времени Яков Григорьевич Гуревич. То была гимназия для богатых: высока была плата за учение - 250 рублей.
   В правовом отношении различались три категории частных школ: с полными правами, с правами для учащихся и бесправные. В первых педагоги считались на государственной службе, пользовались всеми ее преимуществами. Во вторых этих прав педагоги не имели, но учащиеся сдавали выпускные экзамены в гимназии только в присутствии представителя учебного округа. Ну, а бесправные не имели права выдавать окончившим ни дипломы, ни аттестаты зрелости - гимназисты и реалисты вынуждены были сдавать выпускные экзамены при "округе", в здании 5-й гимназии у Аларчина моста.
   Платили за обучение в частных школах от 120 до 300 рублей. В гимназии Ягдфельда плата была терпимой - 140 рублей. И от дома недалеко: шестнадцатым трамваем 7-10 минут.
   Вступительные экзамены в гимназии Ягдфельда открылись для меня пятерками по истории и географии, четверками по языкам.
   ...Имя моего экзаменатора по истории и географии хорошо известно в советском музыкальном мире: Николай Александрович Малько, тогда молодой дирижер Мариинского театра и... преподаватель частной гимназии по совместительству. Это он, Мальков, впоследствии создал в СССР школу замечательных наших дирижеров: Мравинского, Мелик-Пашаева, Мусина, Рабиновича, Грикурова.
   Хвастаюсь я этим, понятно, в семейной обстановке: "Дескать, сам Малько признал меня "вундеркиндом", недаром историю и географию знаю до сих пор неплохо"...
   Суровый латинист пятеркой оценил мои познания в латинской грамматике. Подвела математика - геометрия и алгебра - тройки. Так я и не попал в частную гимназию Ягдфельда.
   Эх! Подождал бы я только годик... Осенью 1912 года впервые в истории империи в российской столице появились мальчики в гимназических шинелях, на пряжках поясов которых и на гербах фуражек красовались буквы "Э". Гимназисты первой в стране частной еврейской гимназии Эйзенбета.
   В появлении в Петербурге еврейской гимназии большую роль сыграли еврейские ротшильды: барон Гораций Гинцбург, Поляков и Варшавский. Открытие такой национальной гимназии, да еще во времена реакционного министерства Кассо было огромным шагом вперед. ... Не знал я об этом тогда, осенью 1911 года, когда, чуть не плача, выходил из подъезда гимназии Ягдфельда.
   На другой день в "Петербургской газете" прочитал я объявление: "Гимназия и реальное училище А.С.Осипова на 3-й Рождественской улице (3-я Советская улица) N 8 продолжает прием учащихся в 1-У1 классы. Плата за право учения - 120 рублей в 1-1У классы и 140 - в У и У1. Начало занятий 1 сентября ". О правах ничего сказано не было.
   Дома ничего никому не говоря, я поехал на 3-ю Рождественскую. Без экзаменов приняли в четвертый класс (по экзаменационному листу из гимназии Ягдфельда).
   Родители не возражали: все же это была гимназия. Права? Может, и получит. А 120 рублей как-нибудь выкроят: репетитору все равно пришлось бы платить 10-15 рублей в месяц.
   Первого сентября девятнадцатым номером трамвая от угла Забалканского и Обводного канала доехал до Николаевского вокзала, перешел через Знаменскую площадь (площадь Восстания) и через несколько минут входил в парадную двухэтажного особняка на 3-й Рождественской улице. На фасаде - вывеска. На синем поле белыми буквами: "Гимназия и реальное училище А.С.Осипова".
   Александр Сергеевич Осипов, человек лет сорока пяти, бывший преподаватель математики в казенной гимназии, открыл это учебное заведение недавно - оно только начинало вставать на ноги.
   То была одна из типичных бесправных средних школ столицы.
   Кто же учился в этой гимназии, где гимназисту угрожала сдача экзаменов на аттестат зрелости у придирчивых педагогов учебного округа?
   В четвертом классе нас собралось пятнадцать человек. Одних привлек свободный прием. Таких было трое: сын портного Лева Пых-Пыховский, сын юриста Сеня Бальтерманц и я. Прочие - дети мелких буржуа, ремесленников. Кто не попал по конкурсу в казенные гимназии, для некоторых плата в других частных была высока, (как толстенький Сережа Шостак и долговязый Стива Шедрович). Соседом по парте оказался швед Карлуша Андерсен, его отец содержал мебельную мастерскую на Литейном против Бассейной. В нашем классе учился и Володька Осипов, сын директора.
   Самой любопытной фигурой был семнадцатилетний верзила Петя Катков, сын состоятельного фруктовщика. Жуткий лентяй и тупица. Где он только не учился. Еле-еле дотащился, к семнадцати годам, до четвертого класса и сидел там уже второй год. Сидел на уроках с отсутствующим видом, как будто ничего не слышал (да и не слушал)...
   Бывало на переменке, выстроившись перед его партой, мы исполняли хором популярную среди гимназистов Петербурга песенку:
  
   На классной скамейке сидит одиноко
   В мундирчик одетый болван,
   И дремлет, качаясь, и слушать не хочет,
   Глаза застилает туман.
   И снится ему, что от класса далеко,
   Там, там, где родитель живет,
   Родной его братец, оболтус ленивый,
   Такой же дубиной растет.
  
   Катков ухмылялся только. Нравилась ему "популярность".
   Намучился я с ним впоследствии. Шел в классе первым учеником. Однажды пришла в гимназию его мамаша, в большую перемену, толстая такая купчиха, жиром заплывшая. Предложила мне заниматься с ее сыном. И стал я его репетитором за восемь целковых в месяц плюс чай с соблазнительной продукцией фруктового магазина. "Преподавательский опыт" у меня уже был: до этого стал я репетитором Сени Бальтерманца - он крепко отставал в латыни и французском языке. Платили мне Бальтерманцы четыре рубля в месяц. Словом, начал я зарабатывать немалые для мальчика деньги. Это был первый в жизни заработок пятнадцатилетнего гимназиста.
   Так с самого начала пришлось мне, как и другим гимназистам из небогатых семей, думать о заработке, который позволил бы спокойно учиться в частной гимназии. На плату за право учения родители еще кое-как выкраивали, а о дорогом по тем временам форменном обмундировании, о приличной одежде, обуви надобно было заботиться самому.
   Вот и бегай по урокам, натаскивай состоятельных, балованных лентяев! Готовь с ними уроки, подготавливай их к переводным экзаменам, к осенним переэкзаменовкам...
   Обмундировался. Серая гимназическая шинель, синяя с козырьком фуражка с серебряным вензелем - между двух дубовых листьев буква "О". Мундирчик сшил из "гвардейского" сукна с серебряными галунами на воротнике и обшлагах. Мундирчик был, пожалуй, экзотичен.
   ...Карлуша Андерсен пригласил меня на день рождения. Я облачился в свой сверкающий "экзотический" мундир, а Карлуша меня встретил... в статском костюме, с галстуком, как и другие мальчики-шведы. И оказался я расфуфыренным павлином среди скромных воробьев. А папа Андерсен, огромный, рыжебородый, усмехнулся и добродушно похлопал меня по плечу:
   - В Стокгольме у нас малшики "тройка" носят. А ты, как зольдат, как полиция...
   Среди учащихся тогда процветала "мода". Сверхмодными считались диагональные брюки и цепочные штрипки - при ходьбе они позванивали, как шпоры. Было это адски шикарно!
   Однажды, в перемену, в класс вошел Александр Сергеевич, директор. Поморщился, взглянув на мои ноги (сидел я на первой парте):
   - Как вам не стыдно! А еще первый ученик... Как лейб-богинец (*18) на Невском! Сейчас же снимите эти цепочки! Чтобы я их больше не видел!
   Все же форма подтягивала, дисциплинировала, воспитывала ответственность за поведение, за честь своей гимназии, своего класса. В кармане - ученический билет. Сдерживай свои порывы на улице, в кино, в театре. Иначе билет может превратиться в "волчий"...
   ...Катков надоел мне. Измученный, я передал функции репетитора Леве. Брат как раз ушел из гимназии Шеповальникова (почему, не помню) и занимался дома. Какими-то судьбами весной Петька все же перебрался в пятый класс.
   В гимназии лучшим товарищем моим стал Сеня Бальтерманц, ровесник и "подопечный". Семейство Бальтерманцев занимало квартиру на Большом проспекте Петербургской стороны в новом доме миллионерши Барановской. Все дома на этом конечном участке Большого проспекта от Архиерейской площади (площадь Льва Толстого) до Карповки принадлежали ей. В них было все, по тому времени, исключительные удобства: центральное отопление, лифты, ванные, горячая вода. (Впервые в жизни покатался я там на лифте). Каждый из домов Барановской отличался особым архитектурным стилем. И поныне они остаются украшением Большого проспекта Петроградской стороны.
   С Сеней заниматься было не трудно: мальчик был он способный, немного, правда, ленивый.
   Старшая его сестра училась в женской гимназии. Младший брат, Миша, ходил в первый класс 9-й гимназии имени Петра Великого, у Тучкова моста. Самому маленькому, кажется, звали его Митей, было года четыре. Десятилетний Миша, разумеется, не состоял в моих товарищах, но один связанный с ним случай врезался в память.
   Однажды Мишка, не сняв шинель, с криком влетел в комнату:
   - Смотри, Сеня! Ловко я гривенник заработал!
   - Где заработал? - удивился Сеня.
   - В трамвае. На задней площадке... Кондуктор гривенник уронил. Монетка покатилась ко мне, я и наступил на нее. Незаметно. А потом и поднял, когда кондуктор ушел в вагон!
   Сенька даже покраснел.
   - Какая ты паскуда, Мишка! И тебе не совестно? Убирайся вон, пока морду не набил!
   - А что такое? - удивился Мишка, опасливо поглядывая на Сенькин кулак. - Мама, и та ничего не сказала. А ты лаешься!
   Показав нам язык, он выскользнул из комнаты.
   Прошло шестьдесят лет, а я не забыл ухмыляющейся мордочки десятилетнего воришки. Мальчик из интеллигентной семьи украл гривенник у бедолаги, трамвайного кондуктора!..
   Сеня был хорошим товарищем. Жаль, не пришлось нам встречаться после гимназии. В нэповские времена встретил я на Невском его сестру - она тогда училась в Академии художеств. Рассказала, что Сеня избрал военную карьеру. Участвовал в гражданской войне в Красной Армии. А в те годы он был уже адъютантом командующего Киевским военным округом - знаменитого Якира.
   ...Вспоминаю учителей. Преподаватель немецкого языка Фридрих Карлович Мюллер похож был на толстовского Карла Ивановича. Мягкий, в меру педантичный, отменно-учтивый и серьезный. Величал он нас "геррами": "герр Катков", "герр Шостак", "герр Рубинштейн"... Был он добродушен и не очень строг. При нем можно было чудесно "сдувать".
   "Француженка", мадмуазель Бородина, полная в меру девица сверхбальзаковского возраста и с явными признаками увядающей красоты, разговаривала с нами, грассируя "по-парижски". Любила рассказывать о Франции, о Париже, где когда-то училась. О жарден де Люксембург, о Пале-рояле, о пляс де ля Конкорд, Тюильри... Так и оживали страницы Дюма или Гюго, зачитанные до дыр.
   Страсть к французскому языку зародилась во мне задолго до гимназии. В гимназию я пришел "знатоком". К тому времени кое-что я уже читал в подлиннике, конечно, со словарем. А овладеть правильным "прононсом" помогла мадмуазель Бородина. Пригодился мне потом французский язык, особенно в дальнем плавании.
   Директор у нас преподавал математику. А математика была моим слабым местом. Но в гимназии Осипова открылись у меня математические "способности". Ничего неожиданного в этом не было. Я стал решать алгебраические примеры и доказывать теоремы, потому что Александр Сергеевич обладал чудесным даром превращать буквенные и цифровые формулы в увлекательные математические рассказы. На классной доске обыденные сухие "а" плюс "в", помноженные на "а" минус "в", становились желанными и близкими друзьями. И в классе (правда, кроме Каткова) что-что, а алгебру знали прилично. И случилось так, что именно четвертый класс защитил честь гимназии.
   Однажды...
   Первый урок по расписанию - математика. Расселись мы по партам (уже прозвучал звонок). Но Александра Сергеевича, обычно очень аккуратного, в классе еще нет. Пять минут, десять... Нет. Послали в разведку Леву Пых-Пыховского, дежурного по классу. Двух минут не прошло, Лева пулей влетел обратно:
   - Идут они!
   - Кто они?
   Лева хотел что-то сказать, но с разбегу плюхнулся на парту.
   В сопровождении директора в класс вошел низенький толстый человек, с лысой, как шар, головой. На синем мундирном фраке с генеральскими петлицами сияла орденская звезда. Мы шумно встали.
   Дети! - сказал директор, склонив голову перед толстяком. - К нам пожаловал его превосходительство Николай Петрович Толмачев, инспектор Санкт-Петербургского учебного округа. Он будет присутствовать на уроке.
   Блеснув голой головой, его превосходительство засеменил по классу и уселся за последней партой, жалобно проскрипевшей под непривычным грузом. Забрал с соседней парты у Стивы Щедровича сборник алгебраических задач. Водрузил на толстый нос золотое пенсне.
   - Господин Осипов! - Толмачев протянул директору задачник. - Начинайте урок. Вызовите кого-нибудь. Вот этот пример...
   Александр Сергеевич был взволнован. Не знали мы, что в тот день решалась судьба гимназии. Толмачев - гроза петербургского учебного округа: от его доклада министру зависело предоставление прав.
   Осипов раскрыл классный журнал, посмотрел на одного, другого. Взгляд его остановился на мне.
   - Идите к доске! Решайте восемьдесят седьмой пример!
   - Не робей! - толкнул меня в бок Сенька Бальтерманц, когда я проходил к доске.
   Толмачев ехидно воззрился на меня поверх пенсне.
   - Пример этот знаете? - просипел инспектор. - Он входит в программу.
   - Не дошли еще до него, - предупредил мой ответ директор, бросив на меня ободряющий взгляд. - Ничего, пусть решает...
   Пример оказался не из легких. Правда, с алгебраическими знаками в квадрате, с четырьмя действиями над ними я справился быстро, исписав полдоски под недреманным оком "его превосходительства". Но... запнулся на умножении еще мало знакомых формул со знаками в третьей степени.
   Осипов спокойно напомнил мне правило - ключ к овладению формулой.
   Толмачев насупился, но вдруг почему-то подобрел.
   - Да, да, делайте, как говорит преподаватель! - согласился "его превосходительство".
   Далее я обошелся без подсказок. Увлекся, всю доску исписал. Малознакомый пример с трудом, но довел до конца. Положил мел, возвратился на место. Так и подмывало показать язык действительному статскому советнику. Пришлось ограничиться кукишем в кармане.
   - Господин Осипов! - опять засеменил генерал по классу. - Посмотрим теперь, что делается у вас в пятом. Прощайте, дети! - кинул он уже в дверях и выкатился из класса.
   Толмачев весь день проверял гимназию. В большую перемену с Володькой Осиповым мы проскользнули через директорскую квартиру к дверям кабинета, где "его превосходительство" мучил Александра Сергеевича. До нас долетали обрывки разговора. Можно было разобрать, что Толмачев знаниями гимназистов доволен.
   - Но... многовато у вас евреев, господин Осипов. Как бы сие не повлияло на решение министерства...
   - Ваше превосходительство, - услышали мы спокойный голос директора, - нет у нас процентной нормы, и отказывать в приеме мы не имеем права.
   Ответа инспектора мы уже не слышали: Осипов, заметив "слухачей", плотно прикрыл дверь.
   В классе было шумно. Сидя на подоконнике, ораторствовал Сеня Бальтерманц:
   - Господа! Борис сегодня поддержал честь четвертого класса, всей гимназии. По этому случаю предлагаю послать за пирожными!
   "Господ" долго уговаривать не пришлось - Лева Пых, забрав собранные сорок пять копеек (одно пирожное - три копейки), командировался в ближайшую булочную...
   На другой день директор пришел в класс в первую же перемену.
   - Хорошо! Молодец! С таким примером справились! Считайте, переводной экзамен по математике сдали на пятерку.
   ...Педагог Николай Иванович Стрельцов преподавал теорию словесности. Знакомил нас со строением речи, с законами стихосложения (всякие анапесты, ямбы, хореи...), разбирал произведения классиков, упорно воспитывал в нас любовь к художественной литературе, к красотам стиля, стиха и прозы. Понятно и доходчиво приоткрывал он социальное значение литературы. Помню я его очень осторожную оценку нашумевшего тогда Андреевского "Рассказа о семи повешенных".
   Преподаватель теории словесности был молод - лет двадцать пять- двадцать шесть. В меру педантичен и строг. Всегда спокойный, голоса никогда не повышал. Посмотрит только пристально на виновника какого-нибудь события и коротко скажет:
   - Выйди из класса!
   Именно "выйди", а не "выйдите". Единственный из преподавателей обращался он к нам на "ты".
   Однажды состоялась любопытная встреча преподавателя со своим учеником... вне стен гимназии.
   Петербургские студенты ежегодно устраивали традиционные институтские балы в пользу необеспеченных студентов. Бал Электротехнического института Александра Ш (ныне им. Ульянова-Ленина) состоялся в январе 1912 года в помещении Спортинг-паласа на Петербургской стороне, на Каменноостровском проспекте (на этом месте построен Дворец культуры имени Ленсовета). В Спортинг-паласе в те годы был открыт и первый скетинг-ринк - зал для катания на модных тогда роликовых коньках.
   Студенты-электрики наобещали множество аттракционов - электрических "чудес". Вспоминаю только одно - огромной силы прожектор на крыше Спортинг-паласа.
   В мундирчике, в белых лайковых перчатках, под руку с Марией, вошли мы в фойе Спортинг-паласа и... потонули в облаках дамских нарядов, фраков, смокингов, студенческих сюртуков, военных и гимназических мундиров.
   В одной из гостиных навстречу, заложив руки за спину, шел, погруженный в задумчивость, какой-то студент. В форменном сюртуке с синим бархатным воротником, с золочеными знаками Учительского института.
   Я его сразу узнал. И темные волосы, причесанные "ежиком", и коротко подстриженные усики, и строговатый, хорошо знакомый взгляд.
   Это был Стрельцов.
   Мы остановились. Остановился и он. Оба - и педагог и гимназист - одинаково обескураженные. Один - при виде своего пятнадцатилетнего ученика на студенческом балу, да еще в таком мундире, да еще с девушкой под руку, а другой - увидев преподавателя своей гимназии в... студенческой форме.
   Отпустив руку Марии, я шаркнул ножкой по всем правилам.
   - Здравствуй, - в голосе Николая Ивановича прозвучало удивление. Внимательно оглядев сестру, он быстро прошел вперед.
   - Кто этот студент? - спросила Мария. - Вон, он смотрит нам вслед.
   - Преподаватель наш. По теории словесности.
   - Преподаватель гимназии - студент? - удивилась она. - Да еще на "ты"...
   Володька Осипов потом дознался у отца: Стрельцов был уже на последнем курсе. Ну, а директор на нем выигрывал материально: студент стоил дешевле. К счастью, Толмачев при ревизии не заметил нарушения закона.
   Перед началом урока Николай Иванович подозвал меня к столу.
   - С кем ты был на балу в Спортинг-паласе? - он испытующе посмотрел на меня.
   - С Марией, моей сестрой.
   Стрельцов улыбнулся:
   - Похвально. Успеваешь повсюду. Только в пятом классе позиций не сдавай!
   Увы! Осень 1912 года я встречал уже в пятом классе другого учебного заведения. Но долго не забывал дней, проведенных в маленькой бесправной гимназии, где не было чопорных "человеков в футляре" в синих мундирах, где не надо было ходить "по струнке", где нас учили люди, любившие свое дело и нас, подростков, люди без чинов, без званий и иногда даже без дипломов.
  

4

  
   Случай в жизни человека, порой, определяет его судьбу. Сие общеизвестно.
   Случайно мой отец разговорился с Рубашевым, знакомым лесопромышленником. Оказалось, господин этот случайно познакомился с профессором Тимофеевым, владельцем и директором частного коммерческого училища, которому он, Рубашев, случайно оказал какую-то услугу. Сработала протекция. Сперва для брата, потом и для меня. Рубашев переговорил с профессором, и уже через пару недель Лева облачился в форму коммерческого училища. Через два месяца в училище приняли и меня, без экзаменов, по свидетельству из гимназии Осипова о переводе в пятый класс. Два брата оказались за одной партой.
   Частное семиклассное коммерческое училище профессора Тимофеева на Петербургской стороне занимало трехэтажный особняк на углу Геслеровского (Чкаловский проспект) и Большой Зелениной. В 1914 году училище переехало в четырехэтажное здание на Крестовском острове. Направляясь тридцать третьим номером трамвая в Приморский парк Победы, я всегда с волнением всматриваюсь в белый дом на набережной Большой Невки, где шестьдесят лет назад я получил путевку в жизнь.
   Добираться до училища с Забалканского было трудновато. Пройти всю 7-ю Роту до Измайловского, там сесть на трамвай "восьмерку". За пятак доехать до угла Большого проспекта Петербургской стороны и Рыбацкой. Сигналом для выхода на следующей остановке служила огромная вывеска на стене дома на углу Большой Гребецкой (Пионерская улица):
  
   "Трикотаж
   Шведо вяз
   На заказ"
  
   Вышагивали по Рыбацкой, по Большой Зелениной до Геслеровского.
   Нелегок был путь, особенно зимой. Подъем в семь утра. Час на сборы, завтрак, час на дорогу. Зато учились мы в "настоящем", с правами, училище. В перспективе - диплом, высшая школа, звание личного почетного гражданина города Санкт-Петербурга или (при награждении серебряной медалью) звание кандидата коммерции. О! Тогда такие звания помогали завоевывать "положение в обществе".
   В тимофеевском училище столкнулись мы с порядками, здесь исторически сложившимися. Училище возникло из приюта какого-то благотворительного общества. Приютскими нравами отдавали его будни. Наушничество, шпионаж, фискальство. Да и структура училища была необычной: воспитанники делились на пансионеров и приходящих. Порядки эти смахивали на режим военных гимназий или "купринских" кадетских корпусов с полувоенной муштрой.
   Но шли годы, в училище вливались новые контингенты "приходящих", выветривался приютский дух и рождались товарищеская спайка и дружба.
   Профессор Тимофеев занимал кафедру на юридическом факультете Петербургского университета: он читал необязательный для студентов курс ораторского искусства. Студенты университета говорили нам, что тимофеевские лекции, несмотря на их факультативность, были популярны среди юристов. В училище он преподавал (в выпускном классе) законоведение и торговое право. Сухие предметы, а преподносил их интересно. Нравились мне почему-то часто и к месту преподносимые юридические аксиомы: "незнанием закона никто отговариваться не может" и "закон обратной силы не имеет".
   Александр Георгиевич для того времени был педагогом прогрессивным и ломал "священные" педагогические каноны. Так он подбирал и преподавателей. В коммерческие училища вообще шли более передовые педагоги: ими (училищами) ведало министерство торговли и промышленности. На наших петлицах блистала эмблема - жезл крылатого Меркурия, бога торговли, как на стенах бывшего царского министерства на Дворцовой площади. На коммерческие училища не давили черносотенные "кассо"и "толмачевы" из реакционного министерства народного просвещения.
   Совершил он и педагогический "переворот": официально учредил "курилку" для учеников трех старших классов. Запреты ни к чему не приводили. Курение все равно процветало в уборных в облаках специфических ароматов, как и жонглирование дымящимися папиросами в рукавах при встрече с классными наставниками. Прожженные рукава тужурок, ожоги, отметки в классном журнале... А в старших классах были переростки лет по восемнадцати.
   Александр Георгиевич вид имел импозантный, я бы сказал, величественный, как и положено профессору. Было ему тогда лет сорок пять-пятьдесят. Выше среднего роста, брюнет, с красивой черной окладистой бородой-лопатой, с умными проницательными глазами, всегда элегантно одетый. Он вызывал у нас уважение, смешанное с преклонением. При встрече с "дедкой" (так его мы нежно именовали) мы приосанивались и вытягивались "в струнку", по-военному - традиция тимофеевцев.
   В рекреационном зале на стене, на дубовой подставке, красовался большой серебряный кубок. В чем-чем, а по части футбола тимофеевцы среди учащихся Петербурга занимали первое место.
   Три года подряд наши футболисты никому не отдавали переходящий кубок. В городе завистливо острили: "Молодцы тимофеевцы! Их ноги работают гораздо лучше головы". Футбольные страсти мгновенно овладевали и новичками. Подвизался и я голкипером в третьестепенной команде училища, но лавров не завоевал.
   Футбол! Собственно, только он сохранился в памяти о спорте нашей юности. Ведь спорт дореволюционных лет преимущественно был уделом избранных.
   На притоках Невы и по просторам залива скользили грациозные яхты под ослепительно белыми парусами. Яхты членов аристократического "императорского яхт-клуба".
   На островах, в садах и парках, около особняков и дворцов петербургской знати, и в Царском Селе, Петергофе, Стрельне желтели великолепные теннисные корты. Лаун-теннис (так он тогда назывался) был модным в великосветском обществе. Таясь от жандармов, мы, ребята, торчали у металлической ограды великокняжеского дворца в Стрельне (он сейчас входит в ансамбль чудесного оздоровительного городка Кировского завода). С завистью смотрели мы на играющих в лаун-теннис маленьких великих князей, сыновей дяди царя, великого князя Константина ("августейшего" поэта "КР").
   Аристократы и богачи устраивали и автомобильные гонки, с шиком пролетая по Забалканскому проспекту или Петергофскому шоссе. И велосипедные кроссы на "циклодромах" и по Волхонскому шоссе (велосипеды стоили дорого - завидовали мы их обладателям).
   Футбол был более демократичным. Вспоминаю несколько спортивных обществ. Футболисты общества "Спорт" играли в черно-белых футболках, "Унитаса" - в красно-белых и "Меркура" - в бело-зеленых. Видел я и великолепную игру молодого Бутусова в "Унитасе" и Батырева - в "Спорте".
   У обществ были свои площадки на островах. А где же играли остальные любители? Где же они завоевывали вот этот серебряный кубок, предел мечтаний учащихся Петербурга? Не было же тогда гигантских стадионов на десятки тысяч болельщиков...
   В Петербурге гимназии, реальные училища, коммерческие и другие средние учебные заведения объединял ОСФРУМ (Общество содействия физическому развитию учащейся молодежи). Оно существовало на пожертвования спортивных меценатов (царское правительство на спорт не давало ни копейки). Здесь тоже процветал классовый подход - ученики народных городских училищ в команды ОСФРУМа не допускались.
   ОСФРУМ тогда возглавлял известный энтузиаст футбола Георгий Александрович Дюперрон. Он по праву считается основателем российского футбола. В советское время он преподавал в институте физкультуры имени Лесгафта.
   "Осфрумовцы" играли, где попало. Вот шагаем мы, тимофеевцы, от Финляндского вокзала по Сибирской улице (улица Комсомола), мимо Арсенала и по Безбородкинскому проспекту (Кондратьевский проспект), туда, на окраину, за нынешнюю площадь с памятником М.И.Калинину и кинотеатром "Гигант", туда, где ОСФРУМ заарендовал захламленный пустырь и где соорудил "футбольное поле".
   Конечно, о футболе и не мечтали мои дворовые "соратники" с Забалканского проспекта. Не погоняешь мяч по двору-колодцу. И завидовали они своим сверстникам, жившим на дальних окраинах города. Те босоногие ребята, по крайней мере, могли "кикать" самодельным мячом на отдельных пустырях...
   Разумеется, тимофеевцы были энтузиастами своей футбольной команды, не пропускали ни одного матча. Мы усвоили футбольную терминологию. Мы не знали вратарей - были голкиперы, в защите - беки, в полузащите - хавбеки. В нападении - форварды, центрфорвард, правый и левый инсайды. Рефери, то есть судья, назначал корнер (угловой) или пенальти (одиннадцатиметровый). Маловато зрителей было на ученических матчах, но были это знатоки, понимавшие футбол.
   Лучшие футболисты сидели в нашем классе. Саша Орлов, высоченный здоровый парень, великолепный голкипер, и худощавый, быстроногий, как лань, знаменитый в ОСФРУМе Петя Семенов - центрфорвард.
   Сам Александр Сергеевич поддерживал увлечение своих питомцев, давал деньги на спортивный реквизит и футбольное обмундирование. Тимофеевцы играли в красивых зелено-белых футболках (под цвета училища).
   Темнее ночи ходил директор в злополучный майский день 1914 года, когда впервые за три года "молодцы-тимофеевцы" потерпели поражение на футбольном поле. И от кого? От "синих говядин" из 6-й казенной гимназии.
   И серебряный кубок исчез из рекреационного зала.
   Из-за туманной завесы прошлого появляются забытые образы товарищей по классу. Тридцать пять - они запечатлены на коллективной фотографии выпуска 1915 года. Она висит в рамке над столом у меня в кабинете.
   Пестрым, неоднородным был ученический состав. Среди пансионеров было много сирот - их отдавали в училище опекуны - и "незаконнорожденных" детей крупных сановников - их "удобнее" было держать в пансионах. "Незаконнорожденных" не принимали в привилегированные заведения (Александровский лицей или училище Правоведения, или Пажеский корпус).
   В моем ряду на "камчатке" "проживал" Сергей Тихомиров, "племянник" одного из крупнейших сановников империи Голубева, товарища (т.е. заместителя) председателя Государственного Совета, действительного тайного советника (первое после канцлера высшее звание в петровской "Табели о рангах"). Сергею тогда, в пятом классе, исполнилось восемнадцать лет. Его "породистое" лицо, как говорил Коля Потапов, его сосед по парте, "несло следы порока". Одетый всегда прекрасно, на ученических баллах блистал в шитом золотом мундире. Из воскресной побывки у "дядюшки" возвращался, наполняя класс пряным ароматом "лориган коти".
   Огненно-рыжий Саша Орлов, наш голкипер, состоял под покровительством известного дипломата, одного из "верхов" министерства иностранных дел.
   Среди приходящих - больше дети из мелкобуржуазных и интеллигентных семей - купцов, мелких промышленников, ремесленников, чиновников, банковских служащих. Отец симпатичного Коли Лашкова, например, был заводским бухгалтером, а остряка Менца - вахтером Окружного суда. Снимаю со стены фотографию выпускников 1915 года. Всматриваюсь в лица юношей в ученических мундирах. Как будто вчера с ними разговаривал в классе... Сердце сжимается... Пролетело шесть десятилетий!
   Строго смотрит с фотографии круглое лицо с темными усиками. Эрнст Иванович Кох - преподаватель немецкого языка и наш классный наставник. Преподавал он хорошо. Но муштровал нас здорово. Кох обращался с нами "на ты". А в выпускном классе были солидные "дяди". Да мы бы заставили его перейти на нормальное "вы",, кабы не пансионеры - в классе они составляли больше половины. Привыкли они к коховскому обращению еще со времен приютских.
   Но однажды произошел "бунт".
   ...Летом 1914 года в Сараеве, столице Боснии, прозвучали выстрелы сербского гимназиста Гаврилы Принципа. Были убиты наследник австро-венгерского императора эрцгерцог Франц-Фердинанд и его жена герцогиня фон Гогенберг. Первого августа вспыхнула первая мировая война.
   Первого сентября мы сели за парты выпускного класса. Санкт-Петербург был уже переименован в Петроград. А по расписанию первый урок - немецкий язык!
   Взыграли патриотические чувства.
   - Господа! - вскочил на стул Потапов. - Коху - обструкцию, кошачий концерт! Нас поддержат другие классы!
   Эрнста Ивановича встретили оглушительным мяуканьем. Особенно старался "камчадал" Тихомиров: у него "мелодия" получалась музыкальная.
   Кох выскочил из класса, как ошпаренный.
   Через несколько минут в классе появился "дедка", за ним - побледневший немец. За стеклянной дверью толпились шестиклассники.
   - Что здесь происходит, господа? - оглядел директор весь класс. - Кто дежурный?
   - Я, - вышел вперед Потапов. - Александр Георгиевич! Почему во время войны с немцами мы должны заниматься их собачьим языком?
   Директор блеснул стеклами очков.
   - Предполагал, что выпускники - не дети. Война? Тем лучше нужно знать этот язык, язык врага, чтобы знать врага. А за нарушение дисциплины весь класс после уроков на три часа...
   Безусловно, "дедка" был прав. Мы капитулировали...
   Кох был исключением, обращаясь с нами, как с детьми. Большинство же педагогов видели в нас людей взрослых. Но, порой, мы вели себя, как невоспитанные дети. Вспоминая иногда кое-что, от стыда краснею за себя и за одноклассников.
   Тонкий, обходительный месье Жан Сальварет приехал в Петербург из Лиона и по-русски еще говорил с трудом. Для овладения французским языком сие и для нас, и для преподавателя было полезно. Но одноклассники лишь злоупотребляли мягкостью молодого француза. На его уроках громко разговаривали, не слушали. Однажды он не выдержал и, чуть не рыдая, выскочил из класса.
   На нас обрушились репрессии. А добрый, хороший месье Жан к нам уже не вернулся: дали ему другой класс. За учительским столом появилась Софья Александровна Ниценко.
   - М-да, строгая она дама, - заметил Лев, знавший преподавательницу еще по гимназии Шеповальникова. - У нее по смыслу не переведешь, не вывернешься. Требует точный, дословный перевод. А то влепит двойку...
   После скандала с молодым французом самые заядлые заводилы приутихли: с Тимофеевым шутки были плохи - можно было вылететь, не добравшись до выпуска.
   Только уже студентом я понял, какими образованными педагогами были преподаватели тимофеевского училища, передававшие нам все новое в рамках своего предмета. Какими наивными выглядели мои знания по русской истории, почерпнутые из ура-патриотических, "истиннорусских" учебников Иловайского и Острогорского! В сравнении с тем, чему нас учил молодой и темпераментный историк Б.И.Ревелов. Он обладал прекрасной эрудицией и знакомил нас с русской историей по трудам Карамзина, Ключевского, Бибикова, Случевского. Бибикова он обожал. Стоило кому-нибудь из нас что-нибудь "сморозить", он вскакивал из-за стола и, потрясая классным журналом, возглашал:
   -В чем вы меня уверяете? Я Бибикова читал!
   Так его и прозвали "Бибиковачитал".
   Преподаватель новой истории Л.В.Конопасевич преподносил нам исторические факты (как я теперь понимаю) в материалистическом аспекте. Мы, например, поняли, что значит прагматический подход к истории. Именно благодаря ему, мы твердо уяснили истинные экономические и политические причины Великой французской революции и реставрации, роль Дидро, Вольтера и других энциклопедистов. А ведь наши знания в этой области порой ограничивались сведениями из романов Дюма-отца.
   Но с Конопасевичем приходилось держать ухо востро. Он не был педантом, но и не терпел вранья. Бывало, вызовет "на четверть". Слушает, слушает, потом тяжело поднимет глаза, посмотрит на "заливалу", помолчит.
   - Вы путаете, - и откроет журнал.
   "Путаете" - значит, двойка обеспечена.
   Уроки бухгалтерии и коммерческой корреспонденции проходили оживленно. Преподаватель Фотеев, доцент Коммерческого института, с университетским синим ромбом на лацкане визитки, одетый всегда элегантно, распространял вокруг себя аромат модных духов.
   С первых дней мы заприметили у него маленькую слабость: он обожал два старомодных словечка - "коль скоро" и "елико возможно". Урок с них начинался и ими заканчивался, а в промежутках они повторялись бесконечно. Эти славянизмы мы использовали для развлечения. Классные статистики подсчитывали количество "коль скоро" и "елико возможно". Составлялась и месячная сводка. И в уроки бухгалтерии мы внесли некоторое разнообразие.
   Вот преподаватель встал у доски.
   - Итак, коль скоро мы приступили к изучению контокоррентов, то...
   - Елико возможно... - хором подхватывает класс.
   Первый раз Фотеев смутился и рука с мелом повисла в воздухе. Но взглянув на наши невинные физиономии, он улыбнулся и объяснения продолжал. Умный и добродушный человек посмотрел на наши проделки сквозь пальцы. Словесная наша ипровизация продолжалась (пока нам не надоела) не без пользы для нас. Она облегчала освоение трудного предмета: volens nolens (*19) мы должны были внимательно следить за словами преподавателя, чтобы вовремя вмешаться в диалог "коль скоро" и "елико возможно"...
   Раз в неделю класс превращался в химическую лабораторию. Химию преподавал нам Борис Иванович Субботин.
   Перед уроком со всем химическим реквизитом в классе появлялся наш одноклассник пансионер Виктор Бородин, непременный ассистент Бориса Ивановича. Такого болвана я бы сравнил только с Петькой Катковым из гимназии Осипова. Среди нас Бородин фигурировал под именем "Осел Иванович". Не знаю, каким образом он переходил из класса в класс.
   А на уроках химии Бородин становился persona grata (*20). Важничал неимоверно, священнодействовал с приборами, ретортами, пробирками и реактивами. Опыты были интересными, но еще интереснее были остроты и анекдоты остроумного преподавателя.
   - Все Борисы - хорошие химики, ? как-то заметил он ехидно, выставляя мне в журнале жирную тройку.
   - Борис Иванович! - взмолился я. - Так ведь эта тройка не моя, а Льва. Я - не Рубинштейн Л., я - Рубинштейн Б.
   Химик улыбнулся и потянул к себе журнал.
   - Ставлю вам пятерку только потому, что вы "Б"... - изрек он, переправляя отметку под хохот класса.
   Нам, тимофеевцам-выпускникам, не повезло. Выходили мы в жизнь в невеселое время. Война продолжалась. Выпускной бал не разрешили. Аттестаты вручали нам просто в канцелярии.
   Серебряную медаль я не получил: до четырех с половиной чуть-чуть не дотянул - подвела тройка по арифметике еще с четвертого класса. Так что кандидата коммерции из меня не получилось. Им стал Леня Песошнов, пансионер, хороший товарищ и прекрасный футболист.
   Стал я, как и все тимофеевцы, личным почетным гражданином.
   Но... ровно через два года и три месяца рухнула вся старая Россия, Российская империя. Канули в небытие вместе с империей и все классовые и сословные привилегии, и кандидаты коммерции, и личные почетные граждане в том числе.
   На обороте коллективной фотографии совместно с директором и преподавателями надпись: "Встреча через пять лет 25 июня 1920 года в 8 часов вечера в зале ресторана Николаевского вокзала".
   Увы! Никогда, нигде и почти никого из тимофеевцев, товарищей по выпуску, я больше не встречал.
   Разбросала их по свету революционная буря.
   Одного, только одного из тимофеевцев встретил я за полстолетия. В конце пятидесятых годов. В Сочи, за столиком курортного ресторана, где мы обедали с Марией Степановной, моей женой. Нет, не узнали мы друг друга. Лишь в беседе сделали необыкновенное открытие: так ведь мы - "молодцы-тимофеевцы" и (о, чудо!) одноклассники. Передо мной сидел Саша Клементьев, прославленный бек нашей осфрумовской футбольной команды.
   Эх, время, время! Как ты издеваешься над человеком!
   Стройный, тонколицый блондин, одинаково привлекательный и в зелено-белой футболке на спортивном поле, и на ученическом балу в мундире с шитым золотом воротником. Таким смотрит сейчас на меня Саша Клементьев с коллективной нашей фотографии.
   А в сочинском ресторане сидел передо мной и расправлялся с куриной ножкой тучный шестидесятилетний человек, с крупным лицом и бычьей шеей, но еще с молодыми живыми глазами. Заслуженный инженер-строитель. Повспоминали "дедку", Коха, Сальварета... Погоревали...
   И разошлись...
  

VI

СТУДЕНТЫ

1

  
   В солнечный июльский день 1915 года с аттестатами в руках мы, уже бывшие тимофеевцы, высыпали на набережную Крестовского острова. Настроение праздничным не было. Конца войны не было видно. Перед многими в перспективе - юнкерские училища и походные офицерские шинели. От фронта спасала высшая школа. Мне фронт не угрожал: я был "белобилетчик". А брат... Ему шел двадцать первый год... В технические институты (конкурсные экзамены или конкурс аттестатов при огромном наплыве абитуриентов) мы не собирались. Да и не было у нас тяги к техническому образованию.
   В Петербурге находились наиболее крупные, всё "императорские" институты и "императорский" университет. В последнем не было медицинского факультета (в Петербурге была Военно-медицинская академия).
   Шумно бывало в историческом университетском коридоре - тянется он вдоль всего петровского здания "Двенадцати коллегий". В коридоре постоянно кипели политические страсти. И в 1905 году, и в годы реакции здесь собирались студенческие сходки, возникали рукопашные схватки демократического студенчества с черносотенными "академистами", столкновения с полицией и жандармами. Это бывало на всех факультетах: юридическом, естественном, словесном, историко-филологическом, на факультете восточных языков.
   В университет принимались без конкурсных экзаменов или конкурса аттестатов. Сдай аттестат зрелости и выбирай любой факультет! В технические же институты надо было проходить через конкурсные экзамены.
   Старые институты Петербурга существуют и поныне: Технологический, Путейский, Гражданских инженеров, электротехнический, горный, Лесной и самый молодой из старых - Политехнический институт. Он был открыт только в 1902 году.
   Правительство в "верноподданнических чувствах" попыталось присвоить новому институту имя наследника престола Алексея. На секретном совещании профессора решали, как бы избежать этой "высокой чести". Выход нашел профессор Чернов, знаменитый металлург.
   - Наступает, - сказал он, - двухсотлетие основания Петербурга. Возбудим ходатайство о присвоении институту имени Петра Великого!
   Так и сделали. Правительство сдалось. И на студенческих наплечниках появился вензель - скрещение двух латинских "Р" - Peter Primus.
   Александровский лицей на Каменноостровском (далекий потомок Царскосельского лицея пушкинских времен) и училище Правоведения на Фонтанке 6 (в свое время там учились поэт Апухтин, композитор Чайковский, шахматист Алехин) готовили аристократические кадры дипломатов и деятелей классовой юстиции. В уставах этих привилегированных школ было сказано: "Принимаются только сыновья лиц дворянского происхождения и чинов не ниже генерал-майора или действительного статского советника включительно".
   В Петербурге не было привилегированных училищ для сыновей верхов финансово-промышленной буржуазии типа лицея цесаревича Алексея в Москве, демидовского юридического лицея в Ярославле или лицея Павла Галагана в Киеве.
   Самыми молодыми в Петербурге были Коммерческий (Институт высших коммерческих знаний) на Загородном проспекте, угол Можайской, и Психоневрологический институт в так называемом "царском городке" за Невской заставой (ныне там Научно-исследовательский институт имени В.М.Бехтерева).
   Бехтерев, крупнейший русский невропатолог, психолог и психиатр в те мрачные годы реакции (в 1903 году) создал на общественные средства оригинальное учебное, научно-исследовательское и лечебное заведение - Психоневрологический институт.
   Мировую известность Владимиру Михайловичу принесла книга о проводящих путях головного и спинного мозга, о которой знаменитый немецкий анатом Копш говорил: "По настоящему анатомию мозга знают только двое - бог и Бехтерев.
   Видел я его не раз на научных обществах, конгрессах. Но однажды я столкнулся с ним (в 1926 году) в дверях отделения "Правды" на Невском 3. С ним и с его помощником профессором Л.Л.Васильевым. Я понял: накануне в одной из газет появилась пасквильная статья профессора Савича, позорящая знаменитого ученого. Я слышал, как Бехтерев сказал заведующему редакцией: "Бехтерев явился к вам за помощью, как бедный родственник".
   И "Правда" помогла.
   Владимир Михайлович умер внезапно. Вызвали его в Кремль к больному Сталину. После осмотра больного он вышел из кабинета, его окружили приближенные генсека.
   - Что, что вы нашли?
   - Типичная паранойя! Студенческий случай...
   Утром его обнаружили мертвым в номере гостиницы.
   Время подтвердило диагноз великого русского психиатра...
   Психоневрологический институт, этот "очаг вольнодумства", стал бельмом на глазу самодержавия. То была вольная школа, приют для молодежи, перед которой царское правительство наглухо закрывало двери высшей школы.
   Вольная эта школа рождалась в муках. Хитроумные рогатки строили министры даже при выборе места для постройки института. Рассказывал мне об этом первый ученый секретарь Психоневрологического института профессор Александр Владимирович Гервер.
   - Трудно забыть, - говорил он, - пасмурный дождливый день октября 1908 года. На продымленной паровой конке трясся за Невскую заставу ученый совет Психоневрологического института в полном своем составе. Члены совета сошли с паровичка у часовни "Всех скорбящих". Шлепая по лужам, проваливаясь в грязь, выбрались они, наконец, на гигантский пустырь. Вдали дымились трубы "Торнтона", Обуховского, Александровского заводов. Вот этот отдаленный от центра пустырь и предлагало царское правительство для постройки института. Оно рассчитывало, что учредители откажутся от такого "гиблого" места.
   Заседали на пустыре, под открытым небом. Сам президент института академик Бехтерев устроился на мокром камне. Участвовали в заседании профессора Карпинский, Дриль, Лазурский, Гервер. Спорили. За постройку института на пустыре высказались Бехтерев и Гервер. Они убедили остальных: все равно существования "вольной школы" царское правительство близко от центра города не допустит.
   Структура института была необычной, прогрессивной. Только три факультета: основной, словесно-исторический (с психологическим уклоном) и медицинский. Основной факультет для всех студентов обязателен. Сдай химию, физику и биологию и выбирай другой факультет!
   Институт, не имеющий прав, имел блестящую прогрессивную профессуру, не говоря уже о самом Бехтереве. Знаменитый биолог Книпович, психолог Лазурский, Рейснер (отец знаменитой Ларисы Рейснер), невропатологи Гервер, Карпинский, физик Орлов, химик Жуков, историк Бутенко... С 1911 года профессором института стал знаменитый народоволец, "узник Шлиссельбурга" (просидел там 25 лет) Николай Александрович Морозов. Он читал курс интереснейшей "мировой химии".
   Институт был особенным и по составу студентов. Среди них было много обладателей "волчьих" билетов. Свободный прием, медицинский факультет, свежий дух "вольной школы" - все это, как магнит, притягивало к "гиблому месту" демократическую молодежь. Царское правительство косо посматривало в сторону института. Предоставление психоневрологам прав в 1915 году считалось либеральным шагом министра графа Игнатьева. Но за ним стояла политическая цель: обуздать революционный дух "вольной школы" в "царском городке".
   С болью в голосе возглашал с трибуны сходки темпераментный вожак студентов, рыжий Хаскелес: "Рухнула вольная школа под тяжестью полученных прав".
   Департамент полиции пристально следил за настроениями психоневрологов.
   Психоневрологи тоже получили право на форму: фуражка с бархатным околышем, синим кантом и вензелем (змея, пьющая из "чаши мудрости"), наплечники с короной и вензелем "ПНИ".
   Но и корона, и вензель не помешали институту приютить в своих стенах революционные, в том числе большевистские, организации. Они конспирировались под видом научных кружков. Среди большевиков видную роль играли Семен Рошаль, Авров, будущий начальник обороны Петрограда в 1918-1920 годах, Михаил Кольцов, будущий писатель и выдающийся советский журналист. Там он и начал свою блестящую журналистскую деятельность редактором институтской газеты "Путь студенчества". Психоневролог Григорий Мариампольский в дни Октября возглавлял штаб Военно-Революционного Комитета Невского района.
   В 1917 году спохватились Протопопов и его министры: решили закрыть, разогнать крамольный институт. Постановили на заседании Совета Министров... в феврале семнадцатого.
   Поздно спохватились.
   После Октября Психоневрологический институт был переименован (и реорганизован) в ГИМЗ - Государственный институт медицинских знаний. Позже он превратился во Второй Ленинградский медицинский институт (с базой в больнице имени Мечникова). А впоследствии - в ныне существующий Ленинградский медицинский санитарно-гигиенический институт - "Сан-Гиг".
   ... До конца столетия русские женщины были лишены права стать врачами. Только одно десятилетие (1872-1882 гг.) при Медико-хирургической академии существовали высшие женские врачебные курсы. Они выпустили тодько 89 женщин-врачей. Эти первые русские женщины-врачи участвовали в русско-турецкой войне 1877-1878 годов.
   Но власти хорошо знали о революционных настроениях на этих курсах. Они боялись превращения курсов в новый очаг революции. Протесты русского общества не помогли: царским указом в августе 1882 года курсы были закрыты по "финансовым причинам".
   Только через 15 лет женщины прорвались к высшему медицинскому образованию: в 1897 году в Петербурге, на Петербургской стороне, на Архиерейской улице (улица Льва Толстого) открылся на общественные средства первый в России Женский медицинский институт (*21). В начале столетия еще один такой женский институт был открыт в Харькове.
  

2

  
   Дореволюционные студенты в массе своей были передовыми молодыми людьми. Студент! Это слово воспринималось трудовым населением как нечто молодое, благородное, свободное и вдохновенное. Студенческая тужурка поверх традиционной черной косоворотки для многих была желанна. Властей, боявшихся всякого проявления революционного духа, она пугала. Они натравливали на студентов подонков из черной сотни. А уроки "словесности" в царской армии, пожалуй, кое-кому могут показаться анекдотом. Ведет урок сам "господин фельдфебель". Спрашивает у ошалевшего солдата:
   - Какие такие у нашего царя-батюшки враги унутренние?
   Солдат должен ответить:
   - Так что, господин фельдфебель, враги унутренние. Это студенты, жиды и люцинеры.
   Студенты на первом месте.
   Студенты большей частью принадлежали к семействам мелкой буржуазии, мелкопоместного дворянства, чиновничества, ремесленников, интеллигенции и духовенства. И те, и другие, и третьи богачами не были. Они были пропитаны демократическими антимонархическими идеями. Неудивительно, что в этой среде рождался бунтарский дух. Студенты всегда были готовы действовать в антиправительственных манифестациях. Между студенчеством и царской властью шла скрытая, а нередко и открытая, война.
   На политическое сознание дореволюционного студенчества влияла и личность профессоров. Профессура была насквозь буржуазной и даже монархической, вплоть до черносотенных зубров-мракобесов. Но встречались и бескорыстные, и свободные от влияния денежного мешка. С университетских кафедр порой звучала критика самодержавия, протест против режима.
   Да и сама наука, так или иначе, революционизировала сознание студента. Вспоминая студенческие годы, академик В.И.Вернадский писал, что именно Дмитрий Иванович Менделеев, человек умеренных, скорее консервативных политических взглядов,
  
   "возбуждал в нас дух свободы и оппозиционные настроения... Ярко, красиво и образно рисовал он перед нами бесконечную область точного знания, его значение в жизни и в развитии человечества, ненужность и вред того гимназического образования, которое душило нас в течение долгих лет нашего детства и юношества" (*22).
  
   Но студенческие сходки, манифестации, протесты обычно кончались печально при малейшем сопротивлении, да и без него. Особенно часто возникали столкновения в знаменитом коридоре Петербургского университета. А во дворе университета солдаты и жандармы пускали в ход приклады, казаки - нагайки. Лица юношей обливались кровью, жандармы раненых швыряли под конские копыта. Жуткие картины насилия над молодежью.
   А потом репрессии: исключение из университета или института, суд, тюрьма, ссылка...
   Департамент полиции на слежку за студентами бросал полчища филеров. Любое собрание нескольких студентов на квартире у товарища тотчас привлекало внимание полиции. О всяком, даже самом малочисленном собрании швейцары, дворники, квартирохозяева обязаны были сообщать полиции.
   Академически дореволюционное студенчество было свободным. Посещение лекций было необязательным. Экзамены сдавались в любое время, в свободные сроки. Учиться можно было долго - только аккуратно плати (60-70 рублей в год). Существовали и "вечные студенты", они именовались "гаудеамусы". В большинстве - люди состоятельные, ходили они в студенческой форме и "пользовались жизнью". Это про них, праздношатающихся, сложилась традиционная студенческая, типично петербургская песенка:
  
   Там, где Крюков канал
   Да с Фонтанкой рекой,
   Словно братец с сестрой,
   Обнимаются,
   От зари до зари,
   Как зажгут фонари,
   Вереницей студенты
   Шатаются, и т.д.
  
   Большинство студентов жили скромно - либо на небольшую "дотацию" родителей, либо зарабатывая на жизнь уроками или еще чем-нибудь. Стипендии в исключительных случаях получали особо выдающиеся. Кое-кто из удачников летом, чтобы скопить деньги на зиму, уезжал на так называемые "кондиции": нанимался в репетиторы какого-нибудь богатого балбеса в его дворянском поместье или на купеческой даче. Чтобы пропитать себя, студенты брались за любое дело. Получать постоянную работу или удобную службу удавалось немногим.
   Вот как жили мои товарищи, бедные студенты, не имевшие в Петербурге родственников.
   Совместно с товарищем студент снимал комнату на частной квартире за 10-14 рублей в месяц. Короче - 5-7 рублей "с носа". Скромный обед в студенческой столовой от 12 до 20 копеек. На столах много бесплатного хлеба... Утром на завтрак - чай с трехкопеечной французской булкой, ситный, чайная колбаса или еще что-нибудь. Словом, на крайний случай, можно было кормиться на 6-10 рублей в месяц. Выходит, квартира и питание - 12-15 рублей. На другие расходы - трамвай, книги, театр и одежду - еще рублей 10-15. На 25-30 рублей студент мог прожить сносно. Но их надо было заработать...
   Нужды и лишений не знали студенты Военно-медицинской академии: они "состояли" на военной службе. Передовая, вольнолюбивая была эта академия.
   До восьмидесятых годов она называлась Медико-хирургической - готовила только хирургов (в России их было катастрофически мало). Хотя она и подчинялась военному министру, но по существу имела гражданский характер. Обучалось там тогда до тысячи студентов.
   Уже в те годы академия становилась политическим центром революционного студенчества Петербурга. И "третье отделение" одним ударом обезвредило этот центр. Царский указ 1882 года разгромил Медико-хирургическую академию. Количество студентов сократили вдвое (до 500 человек), обрядили их в офицерские шинели, подчинили воинскому уставу.
   И стала академия Императорской Военно-медицинской.
   Но военные медики не хотели признавать воинских артикулов. А за ними следили даже за пределами академических аудиторий. Например, ходить в "императорские" театры - Мариинский, Александринский, Михайловский - они могли только в парадном двубортном сюртуке и обязательно при шашке. Комендантские офицеры студентов, нарушивших этот приказ, просто выставляли из театра.
   И в один прекрасный день студенты Императорской академии отказались "отдавать честь" офицерам. Случилось это не то в 1911, не то в 1910 году. Произошли столкновения медиков с офицерами на улицах. Академия бурлила на сходках, не желая подчиняться приказу военного министра. Но силы были неравны, хотя академию поддержало петербургское студенчество. Бунт студентов-медиков был подавлен. Многих исключили, кое-кого посадили, иных отправили в ссылку. "Высочайше" была утверждена новая форма. Погоны с императорским вензелем и шашка на портупее. Попробуй не откозыряй офицеру... Пришлось многим завершить медицинское образование за границей.
   Русская молодежь нередко уходила в иностранные университеты и институты, получив "волчий билет" за политическую деятельность, либо из-за процентной нормы.
   Выезд за границу был свободен. Получи в полиции заграничный паспорт (двадцать пять рублей плюс трешница "в зубы" чиновнику-паспортисту за "свидетельство о политической благонадежности", вернее, за быстроту) и садись в поезд прямого сообщения. Проезд по железной дороге был доступен. Как-то Борис Сорокин по возвращении из Швейцарии показывал свой железнодорожный "кругосветный" билет: за сто рублей предоставлялась возможность пассажиру объехать почти всю Европу с правом остановки во всех столицах.
   Прожиточный "минимум" заграничников был, конечно, невелик. Мой друг, инженер Мирон Давыдович Иоффе, до революции пару лет жил во Франции, в Тулузе (учился в Политехническом институте) на тридцать рублей в месяц, высылаемых ему отцом, мелким ремесленником.
  

3

  
   Итак, июньский день 1915 года. Набережная Крестовского острова. Аттестат в руках, путь в жизнь открыт. Куда идти? Подавать в Университет? Придется досдавать латынь. Значит, сиди все лето за Юлием Цезарем да за латинской грамматикой...
   - Знаешь, - сказал Лев, - давай сунемся в Коммерческий институт. Прав он пока не имеет... Получит когда-нибудь. Там видно будет.
   Помчались домой, забрали деньги, чтобы внести плату за полугодие.
   Но и в Коммерческом институте учиться не пришлось. Осенью брат получил повестку от воинского начальника. Он ушел "вольноопределяющимся" в артиллерийский дивизион.
   Осенью и я пересмотрел свою студенческую политику. Неожиданно появился приказ министра народного просвещения графа Игнатьева о льготах при поступлении в институты работникам Красного Креста и Союза земств и городов. А мы еще с весны вступили в студенческую организацию при эвакопункте Варшавского вокзала.
   Оригинальная была эта организация.
   На путях Варшавской дороги построили длинные-длинные, пожалуй, с километр, великолепно оборудованные бараки и платформы для санитарных поездов. Раненые с фронта разгружались, их переносили в бараки, кормили, перевязывали и эвакуировали подальше от Петербурга.
   Студенты-санитары переносили раненых в бараки на носилках по длиннющему перрону. Работа была нелегкая.
   Организация делилась на районы соответственно полицейским частям (Нарвский, Московский и т.д.). Во главе района - выборный районный представитель. Был еще так называемый "перевязочный" район (в 1916 году я был избран его районным представителем).
   Студенты действовали согласованно. О предстоящем подходе санитарного поезда извещали помощников старосты (их было четверо). Те оповещали районных представителей, которые немедленно вызывали своих подопечных. Все выполнялось четко, по телефону. Студенты стекались на пункт со всех концов города. За злостную неявку исключали из организации. Впрочем, студенты толкались на пункте и независимо от санитарных поездов. Шумел с утра до вечера веселый студенческий клуб "всех родов оружия".
   ...Узнав о приказе министра, мы (это я и несколько других) помчались в Политехнический институт. Встретили нас не очень-то любезно. Но документы приняли и включили в конкурс аттестатов. Подал я на экономический факультет. В сентябре в списках поступающих я оказался 201 кандидатом! Вот тебе и льготы!
   В студенческой организации работало немало психоневрологов. Нередко возникали дискуссии о выборе профессии. Одна из них и привела меня к окончательному выбору.
   Вот он, этот разговор со студентом-медиком третьего курса.
   - Не понимаю я вас, - удивлялся он. - В технический институт не идете. Надумали в коммерческий. Какая ждет вас перспектива?
   - Так куда же идти? Разве что в лицей или правоведение, - пытался я отшутиться.
   - Идите к нам! - и он пристально на меня посмотрел. - Вот я вижу, вы здесь в перевязочной работаете. Нравится?
   - Нравится, - сознался я.
   - А значит и медицина понравится. Да там видно будет. Не понравится - перейдете на словесно-исторический. С психологическим уклоном. За год основного факультета присмотритесь и... найдете себя. А права? Права когда-нибудь институт получит.
   И стал я студентом Психоневрологического института, связавшего меня с медициной навсегда. Год прошел. Сдал я экзамены по всем предметам основного факультета и перешел на медицинский. А был институт уже с правами.
   Через несколько месяцев разразилась Февральская революция, за ней забушевала Октябрьская. Институт был временно заброшен.
   Осенью восемнадцатого года мы с Левой, который тоже стал студентом-психоневрологом, перешли на первый курс Военно-медицинской академии, что уже было совсем несложно.
  

VII

ЗРЕЛИЩА СТАРОГО ПЕТЕРБУРГА

1

  
   В цирке шла феерия "Золушка". Первое публичное зрелище пятилетнего ребенка. Было все чудесно и интересно. Волшебные превращения доброй бедной Золушки. А свадьба Золушки с молодым принцем! Сколько было там императоров, королей, султанов!
   - Смотри! - показывала мама. Вот этот, с лентой, - наш царь Николай. А тот, в каске, с усищами, - Вильгельм, немецкий император. В феске красной, видишь? Султан турецкий Абдул-гамид...
   Петербургский цирк был в России наиболее популярным. Его владельцем был итальянец синьор Сципионе Чинизелли. На утреннике видел я однажды великолепную наездницу, красавицу синьору Лючию Чинизелли, жену синьора Сципионе. Водили меня и на представления знаменитого клоуна и дрессировщика Анатолия Дурова. Смутно помню и его, и его животных. Собачки, медвежонок, какие-то свинки. Да и выезжал он на арену цирка верхом на большой свинье... Отец любил рассказывать нам, как пострадал однажды знаменитый клоун из-за этих самых свинок.
   В начале столетия петербургским градоначальником был генерал Грессер. В один прекрасный вечер Анатолий Дуров вывел на арену цирка группу дрессированных свиней. Поставил их по росту "лицом" к ложе градоначальника и заговорил с ними по-немецки:
   - Ду бист кляйн, кляйн! Ду бист грессер, грессер, грессер!..
   Разумеется, генерал не посчитался даже со знаменитым Дуровым: в двадцать четыре часа выкинул его из столицы вместе со "свиным ансамблем"...
   На цирковых детских утренниках впервые увидел я "живые" картины - прообраз будущего кинематографа. Коротенькие минутные видовые картинки: приход поезда, какой-нибудь военный парад или что-нибудь в этом роде. Но как это было нам интересно!
   И цирк Чинизелли, и построенный в 1913 году на Петербургской стороне деревянный цирк "Модерн", в дни нашей юности доверху заполняли любители французской борьбы.
   На арене тех цирков тогда выступали знаменитые русские богатыри - Иван Поддубный, Георг Лурих, Иван Заикин, Иван Шемякин... Особенно знамениты были первые два. Не будет преувеличением сказать: спортивной жизнью Поддубного начиналась целая спортивная эпоха, начиналось развитие в России массового спорта, получившего такой гигантский размах в СССР.
   Луриха мы помним не только как эстонского богатыря. Это был широко развитый человек - он говорил почти на десяти языках. Он хорошо понимал значение спорта для широких масс. Писал об этом ясно: "Символ атлетики не в том..., кто кого положит на обе лопатки... Главнейшее назначение спортивного соревнования в том, чтобы мы, атлеты, почувствовали себя авангардом..."
   И неизменно "командовал" на арене известный всему Петербургу арбитр, бывший студент-универсант, "Дядя Ваня" - Иван Лебедев.
   Ребенком я уже был в настоящем "синематографе". Одно время их называли "иллюзионами". На Забалканском засверкали иллюминованные вывески - "Иллюзион", "Жизнь мира", "Идеал", "Ла-Скала" и т.д. Для привлечения зрителей перед картиной ставился обычно убогонький дивертисмент. Вход - 15-20 копеек.
   ...Маленький "иллюзион" у Обуховского моста. В зрительный зал (бывшая пивная) втиснуто до сотни стульев. Девушка-танцовщица выделывает незамысловатые пируэты. После нее, под шумное одобрение невзыскательной аудитории, играет гармонист или балалаечник.
   Гаснет свет, начинается сеанс. Механик спешит (провернуть бы сеансов побольше!). Надписей много (кино-то немое) - они молниеносно проскакивают на экране. Гам, топот ног.
   - Дай читать! - ревет зал.
   Тапер остервенело бьет по клавишам расстроенного пианино...
   Они, примитивные "иллюзионы", прожили недолго: кино стремительно входило в быт. Засияли огнем реклам роскошные "Пикадилли" ("Аврора"), "Паризиана" ("Октябрь"), "Сплендит-Палас" ("Родина")...
   Предприниматели конкурировали и привлекали публику и концертной программой. Белоколонный кинотеатр "Олимпия" вознесся на Забалканском проспекте, там выступали артисты - любимцы петербуржцев.
   Наивными и, разумеется, классовыми были фильмы молодого русского кино. Восторгались мы и трюками американского комедийного артиста Макса Линдера. Помню в 1911 (или 1912) году приехал он в Петербург. С утра я помчался на Знаменскую площадь. Она была запружена народом. Толпы ждали Линдера на Невском. От вагона до экипажа американца несли на руках
   Взрослело русское кино. Фирмы Дранкова, Ханженкова привлекли талантливейших артистов. Они сейчас забыты. А их имена петербуржцы знали наизусть: Полонский, Рунич, Худолеев, Мозжухин, Максимов, Коралли и, наконец, Вера Холодная - труппа режиссера Чардынина. Он преимущественно ставил сентиментально-психологические салонные фильмы типа мелодрам, в расчете на обывателя. С высоты семидесятых годов - пустые аполитичные картины. Но зрителей привлекали к ним любовь, тонкие душевные переживания героев. Популярны были и картины на темы модных тогда романсов: "Молчи грусть, молчи", "Сказки любви дорогой", "У камина"... Романс "У камина" был популярен особенно, хотя музыкальные "пуритане" считали его чепухой и пошлостью. Но им горячо возражал Блок.
   - Нет, и совсем не чепуха и не пошлость, - говорил он. - Пошлость - это когда говорят о презираемых порядочным человеком ощущениях. А камин... Синоним уюта. Романс этот превосходен... (*23).
   Киноартисты - те были подлинными властителями русского кино. Особенно Вера Холодная.
   Вера Васильевна Холодная - неизменная героиня чардынинских фильмов. Изящная фигурка, черные кудри и удивительно выразительные глаза, устремленные на зрителя с кадров крупным планом, грациозные мягкие движения. И игра... Не звуковое это было кино - там нужна была только настоящая игра.
   Александр Вертинский посвятил "королеве экрана" одно из своих творений:
  
   Вы - ангорская кошечка, статуэтка японская,
   Вы - капризная девочка с синевою очей,
   Вы - такая вся хрупкая, как игрушка саксонская,
   Вы - мадонна из мрамора в ореоле кудрей...
  
   Вера Холодная рано ушла из жизни. Она погибла в 1919 году от "испанского" гриппа в Одессе, захваченной белыми. Население Одессы шло за гробом "королевы русского экрана". В тот тяжелый год знаменитая русская артистка показала себя истинной дочерью родины. Она категорически отказалась покинуть Россию, несмотря на домогательства американских кино-продюсеров, предлагавших актрисе огромные деньги за переход в американское кино.
  

2

  
   Театр в нашей жизни, жизни детей, подростков, всегда был праздником. Мы, учащиеся, больше ходили на воскресные и праздничные утренники. На вечерние спектакли допускались только старшеклассники. Да и нам, мальчишкам и девчонкам, утренние спектакли были больше по карману.
   Воспоминания о театре из памяти неизгладимы. С лет гимназических до глубокой старости живут в душе чудесные впечатления детства и отрочества театрального. И вспыхивают, как пламя, когда находишь их в душе другого.
  
   "В любом возрасте... поход в театр праздник, полный таинственной притягательности... Перейдем порог зрительного зала... зал будет постепенно оживать и теплеть... ощутим нарастающую волну ожидания, полного тревожной прелести...
   И, наконец, начнется чудо, ради которого вы пришли... чудо оживающей на театральных подмостках подлинной реальной жизни". (*24).
  
   Да, вот именно таким представал театр перед нами, перед маленькими театралами в синих гимназических мундирчиках или в форменных коричневых платьицах с белыми фартучками и кружевными воротничками.
   Ходили мы чаще в Малый театр на Фонтанке ("суворинский": он ранее принадлежал А.С.Суворину - реакционеру, издателю "Нового времени") (*25). В наши театральные годы - Театр Литературно-художественного общества. Играли там весьма известные в Петербурге драматические артисты: Баратов, Глаголин, Ведринская, Музиль-Бороздина, Студенцов... Репертуар утренников Малого театра был, в частности, рассчитан на учащуюся молодежь - имел несколько историческо-патриотический характер. Так, театр ставил такие пьесы, как "Царь Федор Иоаннович" А.К.Толстого, "Потонувший колокол" Герхарда Гауптмана, "Дмитрий Самозванец", "Генрих Наваррский", "Среди цветов", "Принц и нищий", шекспировские пьесы.
   Дислоцировались мы больше на самой верхотуре, на пятом ярусе, на самых дешевых местах. Билеты на эти места на утренники стоили 15, 10 и даже 5 копеек. Откровенно говоря, оттуда видна была одна только треть сцены. Долго мы там, разумеется, не задерживались. План зала знали мы отменно и высматривали свободные места на ярусах, на балконе и даже в партере. Потихоньку пробирались туда в конце первого антракта. Переходили, по возможности, при погружении зала в темноту: тогда мы становились неуловимыми для капельдинеров...
   С завистью смотрели на институток. Они восседали в своих пелеринках в ложах третьего, второго яруса, а иногда и бенуара. К тому же, это были институтки из известного нам (по Чарской) Павловского института. В антрактах мы вертелись около лож с этими "неземными " созданиями. Гоняли нас "синявки", то бишь, классные дамы...
   Петербургская молодежь, особенно студенческая, обожала Большой оперный театр.
   Уже с ночи у касс Мариинского театра выстраивалась длиннющая очередь. Студенты, курсистки. Сие называлось "дежурить у Маринки". Юные поклонники Мельпомены и Терпсихоры в финансах были ограничены весьма - дежурили, чтобы получить дешевые билеты на галерку или на балкон самого высокого яруса (так от 20 до 80 копеек). В "Маринке" отовсюду было видно хорошо, а потому студенчеству на "чердаке" было неплохо.
   Ночью за порядком у театра наблюдал постовой городовой (за студентами - глаз да глаз!). Утром у театрального подъезда появлялся полицейский офицер (помощник пристава) - он раздавал очередные номерки. Часть театральных ночлежников уходила, несолоно хлебавши: галерки и балкона на всех не хватало. Дорогие же места продавались свободно.
   В "шаляпинские дни", помимо Мариинского театра, шумливая молодежь атаковала особняк барона Сегюра, неподалеку от Марсова поля. Сегюр был близким другом певца. (Шаляпин часто останавливался у барона: тогда у него еще не было собственного дома на Каменноостровском проспекте).
   Так вот, Федор Иванович покупал на все свои спектакли энное количество дешевых билетов на галерку и балкон и раздавал их неимущим поклонникам. Распределял билеты барон Сегюр. Однажды и моя сестра Мария сумела получить у барона билет на "Евгения Онегина".
   Довелось мне не раз видеть и слышать великого певца. Впервые - в "Севильском цирюльнике". Никогда позже не слышал такого дона Базилио... От шаляпинской "клеветы" действительно "бомба разрывалась" в зрительном зале... И последний раз - в "Демоне", в день двадцатипятилетия первого выступления Федора Ивановича в Мариинском театре.
   Было это уже в 1919 году в холодном неуютном зале Мариинского театра. Шел спектакль для профсоюзов. В театре - снизу доверху люди в ватниках, серых шинелях с "разговорами" (*26), в буденовках, в шерстяных платочках.
   Взвился занавес после окончания первого акта. Торжественно чествовали великого артиста. На сцене - артисты, хор, делегации. Шаляпин стоял с правой стороны у авансцены, в мрачном костюме Демона. Высокий, могучий гигант, со скрещенными на груди руками. В черном полупрозрачном плаще он, действительно, был похож на "князя тьмы".
   Делегации шли и шли, произносились юбилейные речи, а он все стоял со скрещенными руками.
   Вот вперед вышел низенький седой человечек, с бородкой клинышком (композитор, профессор Консерватории).
   - Федор Иванович, - сказал он. - В музыке, в опере существует неписанный закон: тенор влюблен всегда, баритон - иногда, бас - никогда. Но сегодня, Федор Иванович, вы показали, что и бас может быть влюбленным...
   Взволнованный Шаляпин нагнулся и обнял маленького профессора...
   Шаляпина увидел я, увы, в последний раз в 1922 году, летом. Перед отъездом за границу давал он концерт в Филармонии. Никто, конечно, и не думал, что певец никогда на родину не вернется. На концерт я не попал, а стоял в толпе, ждавшей артиста у выхода. Вот он вышел, юношески стройный, с открытой добродушной улыбкой. За ним бежала толпа - дети, женщины, мужчины, осыпая цветами своего любимца.
   Таким я запомнил его навсегда.
   Молодежь обожала "Маринку". Там пели такие выдающиеся певцы, как Славина, Долина, Больска, несравненная Медея Фигнер, Ершов, Смирнов, Андреев, Николай Фигнер. Там танцевали такие балерины как Анна Павлова, Матильда Кшесинская, Гердт, Карсавина, Мария Петипа, Преображенская, Трофилова.
   Часто артистки - "солистки его величества" - становились титулованными особами. Славина стала баронессой Медем, Больска - графиней Брохоцкой, Яворская - княгиней Баратянской. А Матильда Кшесинская была последовательно фавориткой Николая П, потом - великого князя Сергея Михайловича, а в эмиграцию отправилась женой великого князя Андрея Владимировича, брата Кирилла, неудавшегося претендента на российский престол. Кстати, кирилловская "династия" еще существует в наши дни: в Испании живет претендент на романовский престол, Владимир Кириллович...
   Ходили мы в Александринский театр, тоже в "раёк". (Не раек, а настоящий рай: билеты туда стоили двугривенный или четвертак). Или на галерку.
   В "Александринке" тогда царила золотая плеяда русского драматического искусства: Савина, Стрельская, Мичурина, Потоцкая, Домашева, позже Чижевская, Корчагина-Александр'овская, Грановская, Вольф-Израэль, Тиме, неповторимый любимец петербуржцев Варламов ("дядя Костя") и его друг Владимир Давыдов, Певцов, Лешков, Аполлонский, Конрад Яковлев, Гр. Ге, Малютин, Юрьев, Горин-Горяинов, Мамонт-Дальский (известный трагик Мамонт-Дальский, неожиданно для всех ставший одним из вождей анархистов, в 1918 году погиб под колесами московского трамвая).
   С Екатериной Павловной Корчагиной-Александровской в дни молодости встречался я и в частной обстановке. В начале двадцатых годов мы, компания студентов, частенько посещали вечера в доме крупного "спеца" Екимова на Гороховой улице. Здесь я и познакомился с Екатериной Павловной и ее дочкой Катюшей Александровской, молодой актрисой Александринского театра.
   НЭП. В моде - отблески западной культуры. В кино - Мэри Пикфорд, Гарольд Ллойд. Песни, танцы. Валенция, Чарльстон, фокстроты, танго, шимми.
  
   Шимми, шимми, шимми - танец экзотичный,
   Шимми, шимми, шимми - танец неприличный...
  
   Честно говоря, был он не менее приличным, чем современные твист, шейк, мэдисон... особенно в исполнении грациозной Катюши Александровской и веселого доктора Герцберга (впоследствии профессора Казанского университета) или красавца-хирурга француза Мамбре.
   После шимми, валенции - традиционные "екимовские" концерты. Интимная обстановка. Студенческая демократическая молодежь 20-х годов. Молодые врачи, художники, инженеры. Пестрая литературная импровизация. Из Блока, Ахматовой, Лохвицкой, Мандельштама. А знаменитая Корчагина-Александровская (наша "тетя Катя") и ее Катюша демонстрировали в этой маленькой уютной гостиной мастерство прославленной александринской школы. В сценках, в отрывках из Островского, Ибсена, Чехова, Шеридана.
   Екатерина Павловна была актрисой "многопрофильной". И комическая старуха, и драматическая героиня, Блистательная имитаторша, чудесная рассказчица.
   Смотрим... На сцене напыщенная, жестокая и глупая Гурмыжская. И вдруг мгновенно из властной помещицы "тетя Катя" перевоплощается в хитрую приживалку Фелицату. Или в легкомысленную лицемерную Раневскую. Или...
   А ее Катюша баловала нас виртуозным исполнением фрагментов из блоковских "Двенадцати". Преображала грозная поэма молодую актрису. Я закрывал глаза (так перевоплощение артистки воспринималось ярче). Не слышал я уже звонкого голоса Катюши, только глуховатый голос Петрухи оплакивает убитую Катьку. И суровые слова одного из "двенадцати":
  
   Не такое нынче время,
   Чтобы нянчиться с тобой.
   Потяжеле будет время
   Нам, товарищ дорогой.
  
   ...Однажды диктор ленинградского телевидения объявил о выступлении заслуженной артистки Екатерины Владимировны Александровской. На меня смотрела с экрана тучная, снежно-седая женщина, но с молодыми сияющими глазами. Да, та самая Катюша Александровская, фокстротировавшая с нами, студентами, в гостеприимном доме на Гороховой...
   Наши "концерты" частенько затягивались за полночь. Именовались они "кто во что горазд". Как-то и я рискнул исполнить сатирический "Хвостик".
   - У вас, Боб (так называли меня у Екимовых), - видимо, незаурядная память... - и посмотрев на меня пристально, ? не такая уж и плохая дикция. Учиться бы вам...
   - Чудная тетя Катя! - почтительно поцеловал ей руку. - Не выйдет из меня артиста. Дай бог, чтобы средненький врачонок получился!..
   Уже молодым врачом познакомился я в доме моего учителя профессора Вредена с одним из выдающихся артистов "Александринки" Иваном Владимировичем Лерским.
   Старый друг хирурга он был постоянным участником вреденовских "вторников", традиционных званых обедов после операционного дня. Кроме ассистентов во "вторниках" участвовали М.Г.Дулов, известный пианист и популярнейший аккомпаниатор, профессор П.Л.Куприянов (впоследствии Герой Социалистического Труда), артисты, ученые.
   Изюминкой "вторников" было выступление самого Романа Романовича: игра с Дуловым "в четыре руки" и, конечно, изумительные монологи Лерского.
   Как-то весной, на одном из "вторников", я невольно оказался свидетелем диалога старых друзей - знаменитого артиста и знаменитого хирурга.
   - Послушай, Иван! - пробасил Вреден. - На что тебе нужна эта штука? Дорога, как память? Да еще на гастролях! Давай, прооперируем, и... дело с концом.
   И вот Иван Владимирович - на операционном столе. Ничто не предвещало беды. Рядовая, "студенческая" операция. Оператор - выдающийся хирург того времени. Ассистент - профессор Добротворский, "полостной" хирург с непревзойденной техникой. Ну, и мы, молодые помощники: грек Федя Арванитопуло и я.
   Когда через три дня я оторвался от микроскопа и побежал к шефу с анализом крови, Роман Романович изменился в лице...
   То был беспощадный послеоперационный сепсис - общее заражение крови...
  

3

  
   Направимся от колоннады Александринского театра на окраину столицы по бульвару речки Лиговки, давным-давно засыпанной. Перейдем Каменный мост через Обводный канал. Повернем на Тамбовскую улицу. В начале века здесь вознеслось великолепное здание Лиговского Народного дома графини Паниной (ныне Дом культуры железнодорожников). С прекрасным театром, лекционными залами, библиотекой, с различными курсами. Рабочий люд мог получить здесь общее и профессиональное образование или просто научиться грамоте. Под видом невинных курсов нередко здесь конспирировались революционные организации.
   В Русском музее на посетителя смотрит с портрета молодая, красивая знатная женщина в роскошном наряде. Великий Репин с удовольствием написал ее, графиню Софью Владимировну Панину, несметно богатую аристократку, отдавшую часть своих громадных доходов на просвещение питерского пролетариата в масштабах, в России невиданных.
   Незаурядная для того времени женщина не поняла революции и не порвала со своей средой. В феврале 1917-го она вошла в состав Временного правительства товарищем (заместителем) министра народного просвещения, а после Октября стала горячей сторонницей белого движения. Ныне из книги Д,Мейснера (*27) мы узнали, как С.В.Панина бежала на юг из революционного Петрограда, переодетая крестьянкой-мешочницей, с одним старым порванным чемоданчиком, обернутым мешковиной. А в чемоданчике этом она везла для передачи Деникину на нужды белой армии несметные сокровища: бриллианты, рубины, сапфиры, золото и платину двух богатейших родов России: Паниных и Нечаевых-Мальцевых. Но в сутолоке и суматохе чемоданчик был потерян на одной захолустной станции.
   И одна из богатейших женщин России стала неимущей эмигранткой.
   С.В.Панина осела в Праге. Непримиримая к фашизму, она бежала из Праги до прихода немцев. Войну провела в США. Умерла в Париже несколько лет назад в глубокой старости.
   ...Доступный дешевый театр Народного дома на Тамбовской привлекал петербургских рабочих, особенно на спектакли Передвижного драматического театра П.П.Гайдебурова. Талантливый, прогрессивный режиссер, он знакомил рабочего зрителя с образцами мировой драматургии, особенно с пьесами великого Ибсена: "Нора" и "Геда Габлер", "Столпы общества" и "Враг народа", "Дикая утка" и "Привидения"...
   Попал я в Народный дом как-то на вечер рабочей молодежи (они устраивались с концертами и танцами). Затащил туда меня, шестиклассника, товарищ-гимназист Сашка Фистуль. (Судьба играет человеком... Через четыре года Сашка оказался в эмиграции и слонялся по Парижу, а я в октябре 1919 года, в дни наступления Юденича, стал комендантом Народного дома, бывшего графини Паниной, центра обороны военного сектора 1-го городского района. Но об этом дальше).
   Второй раз пришел я в дом на Тамбовской только летом 1916 года, чтобы посмотреть в роли Норы одну из выдающихся актрис гайдебуровского театра. Мои соседки, молодые, простенько одетые девушки (понял из их разговора - ткачихи фабрики на Обводном) горячо спорили о пьесе.
   Как они переживали трагедию Норы!
   Последний акт. Заключительная сцена. Торвальд идет к почтовому ящику... Роковое письмо там. И Нора - в ожидании чуда. Вот, наконец, наступает оно, великое испытание любви мужа, друга...
   Бедная Нора! Великие минуты испытания выдерживает только настоящая, готовая на любые жертвы любовь; лживая же, себялюбивая способна только бесславно провалиться!
   Как остро воспринимают юные соседки эту женскую, эту человеческую драму! Кусают губы, чтобы не разреветься, гуляют их платочки по глазам, полным слез...
   А когда Нора бросает "кукольный дом", бросает и мужа-собственника, когда внизу символически хлопает выходная дверь (путь в новую жизнь), театральный зал сотрясается от бурных аплодисментов. А мои восторженные ткачихи уже бушуют у рампы, забрасывая полевыми цветами улыбающуюся Нору.
   В тот вечер я убедился, что рабочие зрители прекрасно понимают Ибсена.
   Осенью 1918 года на бойне, где я тогда работал (см. ниже), стало тихо и безлюдно. Я оказался не у дел. Председатель райсовета дал мне письмо в Петроградский исполком:
   - Для тебя, интеллигента, работенки хватит!
   Через пару дней, с мандатом в кармане, я выходил из дома N 7 по Казанской улице (улица Плеханова), где после отъезда в Москву Наркомата просвещения во главе с А.В.Луначарским, разместился Петроградский Наробраз. Был я назначен комендантом Народного дома, бывшего графини Паниной. Предупредили: управляющим здания оставался верный слуга ушедшей в эмиграцию графини семидесятилетний Арсеньев.
   - Но он не саботировал, - сказал заведующий Наробразом, - работает честно. И вы будьте тактичны.
   Николай Петрович Арсеньев - маленький человечек, этакий крупный гном, украшенный длинной окладистой холеной рыжеватой бородой, в черной ермолке и длинной куртке - обходил свои владения в сопровождении старшего дворника. Я его и застал во дворе. Вежливо представился, подал мандат. Старик рассматривал меня исподлобья: странный большевистский комиссар... в студенческом кителе с погончиками, с золотыми вензелями! (Форма еще не была запрещена - мы донашивали ее). Буркнул что-то вроде: "Ну и работайте!" - и степенно проследовал дальше.
   Под моей командой оказались театр, библиотека и огромная столовая. Панинское учреждение после Октября изменило лицо. Отпала надобность во всяких образовательных курсах: перед рабочими широко открылись двери средней и высшей школы, набирал силу ликбез. Театр стал ведущим. Правда, уже не было гайдебуровской труппы, но продолжались камерные концерты замечательной певицы Зои Лодий. Приезжали оперные певцы и певицы.
   Восторженно встречал здесь рабочий зритель Демьяна бедного с его злободневными баснями. Ставились уже и любительские спектакли.
   В воскресные дни в театре яблоку было некуда упасть. Такая уж с Октября родилась традиция в революционном Петрограде: выступать руководителям перед рабочими с докладами о положении на фронтах, о строительстве советского государства... Приезжали Бадаев, Евдокимов, Угаров, Зорин, Дыбенко. Видели мы и приезжавших из Москвы Калинина, Луначарского, Коллонтай.
   Комендант координировал работу, составлял репертуар, организовывал доклады, концерты, спектакли... Зрелища были бесплатными, ну а места, понятно, занимались "с разбегу". Вот и приходилось самому коменданту обозревать все из-за кулис, или выискивать свободное местечко...
   Однажды в мой "кабинет" (закуток около главного входа) явился Арсеньев со своим "адъютантом" - дворником. Повел он меня в театральный зал. Молча указал на кресло первого ряда, крайнее у центрального прохода. Буркнул:
   - Постоянное место... Полицмейстера оно было... Теперь - законное ваше, господин комендант...
   Молодчина, старик! Наконец, "красный полицмейстер" обрел постоянное пристанище. На кресле - эмалированная табличка: "Место коменданта".
   ...Октябрь 1919 года. Юденич рвется к Петрограду. Наш район становится фронтом. Народный дом - штаб IV сектора обороны. Комендант - начальник снабжения сектора. Здание ощетинилось проволочными заграждениями, из бетонированных амбразур, из окон, забитых мешками с песком, смотрят в сторону врага пулеметы и жерла легких орудий. Крупные - ждали беляков во дворе.
   Белому генералу готовился горячий прием.
   Посмотрела бы графиня Софья Владимировна на своего верного вассала! С утра до ночи старик во главе отряда дворников, плотников, сторожей, водопроводчиков, девушек из столовой, извлекал из подвалов и потайных хранилищ бочки с бетоном, песком, доски, мешки, и трубы, помогая красноармейцам строить оборонительные сооружения. Народный дом графини Паниной стал крепостью.
   Юденича прогнали, и крепость разоружилась.
   Сумрачное октябрьское петроградское утро. Во дворе выстроился отряд красноармейцев в буденовках и с "разворотами" на шинелях. Перед строем красных воинов стоял смущенный Николай Петрович в своей неизменной ермолке. Командир благодарил его за помощь. Красноармейцы взяли "на караул"...
   А теперь возвратимся с Тамбовской улицы в центр столицы, на Михайловскую площадь (площадь Искусств), и заглянем в зал Императорского Михайловского театра (*28). Вот уж куда не попадала "чернь". Спектакли шли на французском языке. Театр аристократии, светского общества. И в партере, и в ложах, и на балконе - блестящие гвардейские мундиры, дамы, сверкающие брильянтами. Из учащихся - лицеисты, правоведы, аристократическое студенчество.
   Побывал я в Михайловском театре один раз, с известной читателю Марусей Сорокиной и ее компаньонкой мадмуазель Аннет.
   Украшением музыкального Петербурга была и итальянская классическая опера. Двадцать шесть сезонов (с 1888 по 1914 год) итальянское bel canto звучало со сцен Большого театра, Народного дома императора Николая II (ныне кинотеатр "Великан") и Мариинского театра. В Петербурге пели и Тито Руффо, и знаменитая Аделина Патти, Лиина Кавальери, сладчайший тенор Анжело Мазини. и блистал Маттиа Баттистини.
   Его, Маттиа Баттистини, "короля баритонов" и "баритона королей", особенно бурно принимали столичные меломаны. Как и бас Шаляпин, так и баритон Баттистини были великими певцами и великими актерами.
   Попасть "на Баттистини" было очень трудно, билеты распродавались молниеносно. Но довелось мне, восемнадцатилетнему (в начале 1914 года), один раз услышать райский голос великого итальянца. В нашем классе, в Тимофеевском училище, учился Коля Малышевский, сын действительного статского советника, управляющего Народным домом. Он снабжал нас, одноклассников, дешевыми билетами на "верхотуру". Мне достался билет на "Демона" (видать, мне на "Демона" везло).
   ...Театр Народного дома императора Николая П, принимавший четыре тысячи зрителей, занимал не последнее место в театральной жизни Петербурга. Строительство Народного дома (архитектор Г.И.Люцедарский) было закончено в 1912 году. Огромное здание, увенчанное куполом остроконечной формы.
   Характерно, что с самого начала установилась хорошая и незыблемая традиция: целый ярус - несколько рядов галерки - отдавались публике бесплатно. Толпы учащихся - студентов, курсисток, молодых рабочих, работниц - ночи напролет простаивали у окошка кассы. В непогоду в дождь, снег, в лютые морозы. Особенно во время гастролей Шаляпина. По его требованию в морозные ночи впускали внутрь здания погреться часа на 3-4...
   ...Меня, юношу, потрясла величественная фигура черноусого красавца-демона. В черном одеянии "мятежного ангела", с черными большими крыльями. Партию Демона Баттистини исполнял по-своему: превращал коварное чудовище в прекрасного ангела. Какой восторг вызывало это новаторство! В ушах у меня и поныне звучат бесподобные арии: "Не плачь дитя..." и "На воздушном океане..."
   Опера завершалась эффектно: Демон-Баттистини проваливался в "преисподнюю" (люк), откуда вырывалось пламя и черный дым. Но что творилось в зале! Он дрожал от оваций. В партере бушевали дамы: карабкались через оркестр, чуть не прыгали на сцену. Лишь бы коснуться руки "полубога", забросать его цветами. На авансцену летели лавровые венки. На другой день "Петербургская газета" сообщала: их было пятьдесят...
  

4

  
   Студентом-однокурсником стал я с друзьями любителем оперетты. Оперетту тогда ставили несколько театров. Один из них - в доме Елисеева ( где сейчас Академический театр комедии), другой - "Палас", известный ныне как Театр музыкальной комедии. Летом оперетту можно было послушать в Летнем саду "Буфф" на Фонтанке (ныне Измайловский сад), в театре Валентины Лиин и в "Луна-парке" (с аттракционами) на Офицерской (ныне спортивное поле института физкультуры имени Лесгафта).
   Петербургскую оперетту возглавляли Ксендзовский, Феона, Ярон, Монахов, Марджанов, Орлова. Их репертуар - классические оперетты: "Гейша", "Прекрасная Елена", "Корневильские колокола", "Граф Люксембург", "Веселая вдова". Оффенбах, Кальман, Штраус, Легар - вот кем баловали нас мастера оперетты.
   Но перед войной родились оперетты низкопробные, с грязно-сексуальным оттенком, достаточно похабные, вроде "Матчиш - прелестный танец", "Мотор любви", "Тайны гарема"...
   Чего стоит вот этот диалог во второй оперетте:
  
   Мадам я не хочу, мадам я не хочу
   Вас предоставить лихачу!
   Лихач - ведь это вздор, лихач - ведь это вздор,
   А у меня мотор...
  
   Мадам насмехается над любовником:
  
   Испорчен ваш мотор, испорчен ваш мотор,
   Он на работе стал не скор!
   Он силу потерял, он силу потерял,
   На деле... очень вял...
  
   Любовник, понятно, оскорблен, шокирован и убеждает мадам:
  
   То - клевета, мадам, то - клевета, мадам!
   И докажу я это вам!
   И карбюратор мой, и карбюратор мой
   Подаст бензин струей!..
  
   Валом валил на эти, с позволения сказать, "оперетты" денежный веселящийся Петербург. Особенно щекотала их нервы оперетта-фарс "Матчиш - прелестный танец".
   Солидный господин во фраке рассказывает в светской гостиной об одной встрече:
  
   По Невскому я шлялся и встретил даму,
   Я с нею поравнялся и начал прямо...
  
   О чем он с ней беседовал (под звуки модного тогда матчиша) - понятно. Реплика дамы была предельно откровенна:
  
   "Ах, нет, ах, нет! - она в ответ.
   Ведь графы и бароны у ног моих
   Снимали панталоны, и больше никаких!..
  
   Антрепренеров обогащали спектакли-фарсы. Их непременным реквизитом были постели и нижнее белье. Нам, учащимся, эти зрелища были запрещены. Смельчаки пробирались, переодеваясь в штатское... Блистал тогда фарсовый артист Смоляков.
   Фарс "Таможенный надсмотрщик". Суть пьесы - в злоключениях любовников в купе международного вагона. Им непрерывно мешает таможенный надсмотрщик. Он врывается в купе, по словам драматурга, в "самый психологический момент" и торжественно провозглашает:
   - А у вас есть, что предъявить?
   - Увы! - восклицает Смоляков, красуясь на авансцене в сиреневых кальсонах. - Мне уже нечего предъявить!?
  

5

  
   Концерты Петербурга. Концерты любимых драматических и комедийных артистов. Концерты ученические, студенческих землячеств, концерты цыганской песни... Программы продуманы, с участием артистов всех жанров - оперных, балетных драматических, опереточных комедийных и даже цирковых (в погоне за сборами). Музыкальный Петербург рукоплескал Вяльцевой , Варе Паниной, Плевицкой... Варя Панина считалась "королевой" цыганских романсов, Плевицкая - народных русских песен.
   А Вальцева - драгоценнейший самородок из глубины народной. Горничной служила она в купеческой семье. Моя мать одно время жила в одном доме с ней, на Фонтанке, в Святотроицком подворье, против Аничкова дворца, рядом с дворцом великого князя Сергея Александровича (Невский 41), где ныне находится Куйбышевский райком КПСС. Часто она видела молоденькую горничную, певшую у окна во время глаженья белья. Ею заслушивался "весь двор". То была будущая знаменитость. Ее пение услышал какой-то композитор, и горничная исчезла из купеческого дома. Снова увидела моя мать знакомую "горничную" на концерте в зале Благородного собрания, когда "золотоокая певица" уже покорила Россию.
   Александра Дмитриевна умерла очень рано от злокачественного малокровия. Ее пытались спасти, перелив ей кровь. Кровь дал муж певицы. Но тогда, ведь, еще ничего не знали о группах крови... Ее оплакивал весь Петербург. Несметные толпы шли за гробом певицы.
   Сольные концерты давали Шаляпин, Собинов ("душка Собинов"), знаменитый тенор Дмитрий Смирнов. Постоянными участниками студенческих и ученических концертов были любимцы молодежи: неразлучная пара - артист Александринского театра Николай Ходотов и виолончелист Евгений Вильбушевич, Юрий Николаевич Юрьев, сатирики Сладкопевцев, Хенкин, Сокольский, Герман, Гущинский.
   В десятых годах с концертных подмостков надрывно зазвучали "интимные песенки настроения". Началось это с глупого и пошлого "Пупсика". Песенки настроения, в общем-то наивные и пустые, казались тогда эстетными, изящными. Они посвящались любви и отдаленно напоминали поэзы Северянина. "Королевой" песен настроения поклонники провозгласили одесситку Изу Кремер. Ее романсы имели "парижско-колониальный" оттенок. Любовь к манекенщице ("Модель от Пакена"), любовь знатной леди к негритенку Тому, ("служившему в чайном магазине и носившему по домам корзины"). Певица переносила слушателей на остров Занзибар. Она пела о мальчике-газетчике Чарли Брэкке ("угол Пикадилли, где автомобили так нещадно выли"). В лирической песенке о мотыльках (думается, приемлемой и для советской эстрады) она сравнивала их окраску с воспоминаниями:
  
   Воспоминанья юных дней
   Весенних мотыльков нежней...
  
   Или:
  
   Воспоминанья слез, тоски,
   То цвета пыли мотыльки...
  
   На петербургской эстраде заблистало оригинальное творчество Александра Вертинского. Слава к нему пришла уже в предвоенные годы (1913-1914). А в годы войны он стал "властителем эстрады". Юноша, почти наш ровесник, он сперва пытался найти призвание в драме, потом в газете. И вдруг, как-то стремительно поднялся на концертную эстраду. Чудесный голос молодого певца, артистичность, пластичность фигуры и, наконец, содержание его "ариэток" пленяли молодую аудиторию. Он, Вертинский, впервые открыл подобный жанр. Он - автор, композитор, исполнитель этих особых "ариэток" - коротких музыкальных новелл.
   В безрадостные военные будни угадывалась уже обреченность, неизбежность гибели режима, и, видимо, понимая это, Вертинский уводил аудиторию в далекую "красивую" жизнь, в пышную экзотику. Он пел о "маленьком креольчике с Антильских островов", о "попугае Флобере, который плачет по-французски", о красавице Люлю, которая "с обезьянкой шалит", о "притонах Сан-Франциско" и о "лиловом негре"... В Петрограде одно время даже был клуб "вертинщиков" под названием "Лиловый негр". Пели там восторженные гимназистки:
  
   Где вы теперь, кто вам целует пальцы,
   Куда ушел ваш китайчонок Ли?
   Вы, кажется, потом любили португальца,
   А может быть, с малайцем вы ушли?
   В последний раз я видел вас так близко:
   В пролете улицы вас мчал авто,
   Мне снилось, что потом в притонах Сан-Франциско
   Лиловый негр вам подает манто...
  
   Артистическая манера Вертинского была особенная, необычная для эстрады. В костюме "Пьеро", в черном или белом (в зависимости от репертуара), с набеленным лицом, грустный или мечтательный...Зрелище было, действительно, обаятельное. Покойный писатель Юрий Олеша вспоминал: "Это было оригинально и производило чарующее впечатление".
   Видел и слышал я "Черного Пьеро", когда он "красивой" экзотике противопоставлял жестокость и грязь капиталистического города. Из глубины эстрады звучат трагические нотки, далекие от Антильских островов и от красавиц с обезьянками. Мокрые, засасывающие бульвары дореволюционной Москвы. Жалкая, погибающая молоденькая девушка - "кокаинеточка":
  
   Что вы плачете здесь, моя одинокая, моя бедная деточка,
   Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
   Вашу смуглую шейку едва прикрывает горжеточка,
   Облысевшая, мокрая и смешная, как вы.
   Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная,
   Ведь вы можете, милая деточка спрыгнуть с ума.
   Так умрите ж на этой скамейке, кошмарная!
   Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма.
   Так не плачьте, не надо, моя молчаливая деточка,
   Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
   Затяните на шейке потуже свою вы горжеточку
   И уйдите туда, где не спросят, кто вы...
  
   Таким, настоящим Вертинским, увидел я его летом 1918 года в Евпатории, оккупированной немцами. Жутковатым был этот концерт. Из глубины сцены, погруженной в темноту, медленно, в кружке прожектора, выплывала белая фигура Пьеро... Вырисовывалось мертвенно-белое лицо певца.
  
   "Я не знаю, кому и зачем это надо было..."
  
   Первые строки ариэтки на смерть погибших в Москве юнкеров.
   Вспомните Москву в октябре 1917 года. В Петрограде свергнуто Временное правительство. Власть перешла к Совету Народных комиссаров во главе с Лениным. А в Москве гучковы, рябушинские, рубцовы подняли восстание, заранее обреченное на провал. На верную смерть бросила контрреволюция семнадцати-восемнадцатилетних мальчиков...
   Из зала выносили женщин - матерей и сестер бессмысленно погибших юношей.
  
   "Я не знаю, кому и зачем это надо было..."
  
   Велика была смелость певца: те, кому это надо было, бежавшие из Москвы, наверное, сидели здесь в зале евпаторийского театра под охраной немецких штыков...
   В 1919 году со сцены Одесского театра зазвучала печальная "ариэтка черного Пьеро" на смерть обожаемой Вертинским великой русской киноактрисы Веры Васильевны Холодной:
  
   Ваши пальцы пахнут ладаном,
   А в ресницах спит печаль.
   Ничего теперь не надо вам,
   Ничего теперь не жаль...
  
   После Октября Вертинский эмигрировал. Он повторил ошибку Игоря Северянина. Тоска по родине, далекой и недоступной, как оказалось впоследствии, отразилась на их творчестве с потрясающей глубиной. Только судьба их оказалась разной.
   Эмигранты восторженно принимали Вертинского, пока с эстрады не зазвучали мотивы откровенно ностальгические. это было уже в 1935 году.
  
   Проплываем океаны,
   Бороздим материки,
   И несем в чужие страны
   Чувство русское тоски.
   ...................................................
   ...................................................
   И пора уже сознаться,
   Что напрасен дальний путь...
  
   Ариэтка эта произвела в эмигрантской среде впечатление взорвавшейся бомбы. А слова певца, брошенные с эстрады, о покинутой родине, которая
  
   Цветет и зреет, возрожденная в огне,
   И простит и пожалеет и о вас, и обо мне,
  
   белоэмигрантская пресса объявила предательскими. Вертинского окрестили "большевистским шпионом" и "продавшимся красным". Не смутило это певца. В годы Великой Отечественной войны воспевал он в ариэтках героизм советских солдат. А после репатриации пришла пора новой славы. Советские люди хорошо приняли певца. А он в своих творениях сравнивал себя с
  
   Птицей, что устала петь в чужом краю,
   И вернувшись, вдруг узнала родину свою.
  
   ...Увидел я Вертинского опять только через тридцать лет. В 1948 году на его концерте в зале Дома культуры имени Ленсовета. С нетерпением ждал начала. Каков же он сейчас, красавец-певец, кумир дореволюционной эстетствующей молодежи, сентиментальный "Пьеро" своих ариэток.
   На сцену вышел высокий, стройный, худощавый, седой человек, в безукоризненно сидящем фраке. Внешне, конечно, совершенно иной Вертинский. Иным был и репертуар: доминировали грустные мотивы, ностальгические. А пение? То была знакомая чудесная музыкальная декламация. Звучал рояль и пели руки, длинные, выразительные руки.
   В музыке я - дилетант, и о "пении рук" Вертинского сошлюсь на авторитетного музыковеда:
  
   "...Он умел одним движением руки - резким и быстрым - вдруг показать всего человека, рукой "сыграть" гнев, презрение, гордость, покорность судьбе" (*29).
  
   Вот тогда, в 1948 году, я вновь "услышал" "пение жестов" Александра Вертинского.
  

6

  
   Ходили мы и по музеям. Чаще по воскресеньям петербуржцы охотно посещали залы Зоологического музея, Петровской кунсткамеры на Васильевском острове, нынешнего Русского музея, Эрмитажа.
   В Эрмитаж ходили частенько. Вдвоем, втроем мы шагали на Дворцовую площадь через арку Главного штаба. И обязательно - вокруг Александровской колонны: полюбоваться часовым из "золотой роты" дворцовых гренадер. В медвежьей огромной шапке, в шинели с перекрещенными золотыми портупеями, с винтовкой на плече он медленно и важно шагал, делая круги вокруг колонны. Эта архаическая воинская часть, рота дворцовых гренадер, сформированная из стариков-гвардейцев, занимала посты у царских памятников. У Медного всадника и у памятника Николаю 1 на Исаакиевской площади, и около "чучела" (так петербуржцы окрестили памятник Александру Ш на Знаменской площади).
   Кстати, я присутствовал на его открытии. Тринадцатилетний мальчик затесался в огромную толпу. Она запрудила тротуары Невского от Знаменской площади до самого Адмиралтейства. Люди стояли за двумя рядами солдат и конных полицейских, по пути следования царя и его семьи. Увидел я их на довольно близком расстоянии. Николай, в форме Преображенского полка, сидел рядом с Алисой и Алексеем, наследником, маленьким мальчиком в матросской форме. Сзади - все четыре дочери. Мать и дочери - в белых платьях, в огромных белых шляпах со страусовыми перьями. Как в Красном Селе на "заре с церемонией". Вокруг - сплошной конный эскорт, сотни конвоя его величества, в разноцветных черкесках.
   Говорили в толпе: царь памятником недоволен. Да, монумент князя Паоло Трубецкого по замыслу оказался дерзким, символическим.
   Паоло Трубецкой создавал памятник десять лет. Работал вдохновенно, игнорируя "подсказки" придворных, разглядевших в модели карикатуру на Александра Ш.
   Скульптор вырос под итальянским небом. Но как художник, гениально проник в душу русского царя!
   - Я не занимаюсь политикой, - говорил он впоследствии. - Я только изобразил одно животное на другом...
   Николай П разобрался в идее "чучела". И решил, было, сослать крамольный памятник в Сибирь, в Иркутск. А на Знаменской площади водрузить другой.
   Да не пришлось: не успел...
   Князю Паоло Трубецкому суждено было потом жить вдали от России и умереть там, где он родился - в Италии, на берегу озера Лаго-Маджиори. А классический монумент пока нашел пристанище во дворе Русского музея (бывшего Музея императора Александра Ш)...
   ...Насмотревшись на старика-гренадера, мы шли на Миллионную улицу (улица Халтурина). Входили тогда в Эрмитаж через подъезд с атлантами. Эрмитаж начинался от крытого мостика над канавкой, соединяющего его с Зимним дворцом. У дверей, ведущих на мостик, всегда стоял караул Преображенского гвардейского полка. Двери эти открылись для народа только после Октября.
   Платили в кассу по двугривенному. В тишине поднимались по мраморной лестнице в мировое святилище искусства. Первой на площадке появлялась перед нами великолепная скульптура Гудона - фигура великого Франсуа Аруэ Вольтера, сидящего в кресле. Его мраморное изваяние "отпечаталось" в детской памяти. Через шесть десятилетий Эрмитаж ассоциируется в моем сознании в первую очередь с творением Гудона.
   Медленно-медленно шагали мы по тихим тогда эрмитажным залам. В залах - придворные служители (Эрмитаж принадлежал министерству императорского двора). В шитых золотом ливреях с императорскими эмблемами на воротниках - боязно было даже обратиться к ним с каким-нибудь вопросом.
   Ходили и по другим музеям. Облюбовал я Военно-морской - в залах Главного Адмиралтейства (ныне он находится в здании б. Фондовой биржи). Вход - бесплатный.
   Почему-то понравился я одному из служителей, отставному капитан-лейтенанту. Пожилой офицер терпеливо посвящал меня в дела морские. Беседы с приветливым моряком оставили глубокий след в душе маленького гимназиста.
   Море полюбилось мне еще девятилетнему. Впрочем, как и любому из нас, любому мальчишке, как и сверстникам нашим, жившим сотни лет назад, как и всем, мечтающим о романтических морских скитаниях.
   Возникают из прошлого дни на берегу Прибалтики. Девятилетний мальчик нежится на золотистом песке, усеянном перламутровыми ракушками. Вот промелькнул рыбачий парус, прострекотала моторка пограничников. И вдруг на горизонте вырисовывается силуэт большого океанского парохода.
   Куда, в какие далекие страны плывешь ты, двухтрубный красавец? Мальчик закрывает глаза и мысленно прокладывает ему курс. А курс этот давным-давно изучен и известен по зачитанным до дыр романам Стивенсона, Станюковича, Жюля Верна... Стремглав домой, к географической карте... Вот он курс! Им я поплыву, когда вырасту большим!
   Бывает, и приходит день, когда исполняются мальчишеские грезы. Лет через десять, пятнадцать. Когда бывший гимназист-мечтатель поднимется на палубу океанского корабля под красным флагом и, возможно, поплывет курсом, проложенным в детстве на прибалтийском пляже.
   Так чудесно реализовались и мои мальчишеские грезы: восемь морей и два океана избороздил я в зрелые годы.
  

VIII

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЭТЮДЫ

1

  
   В девять лет познакомился я и с библиотекой. Возвратившись из школы и пообедав, один или с Симой Рошалем, часто несся на 4-ю Роту, недалеко от Забалканского, в народную бесплатную библиотеку-читальню имени Плещеева. Такие библиотеки принадлежали Городской думе.
   Первоначальным литературным образованием обязан я этой скромной библиотеке. Книги тогда были дороги, малодоступны. Покупка новой книги считалась событием. А здесь, в библиотеке, перед девятилетним мальчиком открывались новые и новые книжные богатства. Выбрав по каталогу книгу, проходил в большой уютный читальный зал, усаживался за черный лакированный стол под зеленым абажуром. И все на свете кроме книги, забывал.
   Секрет влечения к книге я понял позже. Кто-то сказал, что в какой-то определенный момент для ребенка наступает "время книги". Для меня оно, это "время", наступило рано, лет в 5-6. Каждая новая книга рождала стремление к следующей.
   Строгая дисциплина и тишина. С нами, школьниками, не церемонились. Попробуй заведи разговор с таким же девятилетним вихрастым соседом. Неслышно за спиной появится дежурный библиотекарь, он отберет книгу и, молча, покажет на дверь.
   Первая книга, прочитанная мною в библиотеке - "Детство, отрочество, юность" Л. Н. Толстого. Остро переживал я радости и невзгоды Николеньки Иртенева, в котором, повзрослев, искал автобиографические черты великого писателя. В дни, когда он умирал на безвестной станции Астапово (*30), я, четырнадцатилетний, вновь читал и перечитывал мою первую библиотечную книгу.
   Бывал я и абонентом библиотеки (для этого нужно было письменное поручительство кого-нибудь из взрослых): Вальтер Скотт и Станюкович, Диккенс и Дюма - всего не перечесть. Брался и за Шекспира. Не понимал его еще, но над проделками Фальстафа и глупостью Мальволио смеялся.
   Стал собирать книги. Повлияла на меня книжка итальянского писателя Эдмонда д Амичиса "Записки школьника". Завидовал герою книги: ему отец подарил книжный шкафчик со стеклянными дверцами и зелеными занавесками. Выпросил и я у отца маленький шкафчик - стоял он без дела в комнатке за магазином. Он и стал "первооткрывателем" будущей библиотеки.
   Гордостью ее стали книжки "золотой серии" издательства Вольфа: "История маленького лорда Фаунтельроя", "Сказки Перро", "Принц и нищий". Появились выпуски "Универсальной библиотеки" и сытинские книжки. Вот они были доступны маленьким читателям: выпуски демократической "Универсальной библиотеки", форматом в четвертушку страницы писчей бумаги, стоили не более двадцати копеек. Сытинские книжки - они больше печатались на грубой бумаге и стоили от двух до пяти копеек. Так постепенно, за копейки, приобретались произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя...
   Богач-книгоиздатель Иван Дмитриевич Сытин долгую свою жизнь отдал народу. "Я верю в будущее русского народа, в силу света и знания", ?говорил он, глава капиталистического "Товарищества И. Д. Сытин" в самые мрачные годы реакции. Как и Некрасов, он мечтал о временах, "когда мужик не Блюхера и не Милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет". Сытин сумел привлечь к издательству талантливых, прогрессивных писателей, ученых, художников. Широко издавал дешевые, доступные народу книжки: Пушкина и Гоголя, Толстого и Чехова, библиотечки для самообразования, календари.
   Встречались среди них и глуповатые сонники, и наивные песенники. Но в них сквозь цензуру просачивались и "Песни о Стеньке Разине", и "Умер бедняга в больнице военной", и "По речке по быстрой становой едет пристав"... В сытинском песеннике впервые появилась теперь широко известная миру "Крутится, вертится шар голубой".
   Сытинскими книжками торговали и книжные магазины на окраинах, и газетчики, и банные ларьки, где продавались веники, мочалки и расписные пряники. И торговцы на лотках, и коробейники в деревнях.
   В.И.Ленин весьма положительно оценил прогрессивную деятельность купца Сытина в условиях царизма и после Октября привлек его к широкой, в масштабах страны, книгоиздательской работе и неоднократно командировал его за границу.
   ..."Пинкертоновщина", да и прочая бульварная литература, в начале века наводняла книжный рынок. Все эти "Тайны китайского двора", "Женщина-демон", "Ринальдо-Ринальди" "Пещеры Лейхтвейса " издавались выпусками, по 3-5 копеек. Каждый выпуск обрывался на "самом интересном месте" (покупай следующий!). Потихоньку от родителей платили газетчику по копейке за "прокат": на приобретение не хватало "средств". Условие проката - не разрезать страницы. Вот и ухитрись прочитать!
   Но все "тайны" эти пасовали перед "могучим напором" "пинкертоновщины".
   Некий ловкий и предприимчивый издатель Александров (его издательство находилось в Лештуковом переулке (переулок Джамбула) дом 10) очень быстро разбогател, стал миллионером. Одновременно с заполонившими прилавки "Приключениями Ната Пинкертона" он пустил в ход "Приключения Ника Картера" с таким аншлагом:
   "Умер Нат Пинкертон, Но вот на горизонте появилась новая звезда первой величины - Ник Картер, великий сыщик Америки..." и т.д., и т.п.
   На детективной фабрике Александрова, как в Х1Х веке у Александра Дюма (отца), работала армия литераторов-бедняков, по преимуществу студентов, высасывающих из пальцев незамысловатые приключения гипотетических сыщиков.
   Опьянение пинкертоновщиной в годы 1909-1911 было ошеломляющим, эпидемическим. Эпидемия эта проникла не только в среду подростков, но покорила и взрослых и пробралась даже в среду студенческую. Бездарный окололитературный лубок и... передовая, интеллигентная молодежь?! Парадокс! Но его, по моему мнению, четко разгадала Мариэтта Шагинян, в те годы (1909-1911) - курсистка философского факультета в Петербурге:
  
   "...Я не могу отрицать, что покупала у газетчиков за свои пятаки, отложенные на конку, очередные выпуски Натов Пинкертонов и с удовольствием читала их на ночь... Да, Нат Пинкертон, жалкий предшественник блестящих французских и английских детективов современности... Но когда человек трудится по 16 часов в сутки, ему огромное, заслуженное удовольствие чай и кусок хлеба на ужин с приставленной стоймя к чайнику книжонкой, разжижающей его умственное напряжение... И натруженный мозг ваш, еще жужжащий... сложными заботами дня, внезапно затормаживается, глушится, опускается в дремоту, в нетребовательность, в детскость, в глуповатость... Это уже отдых, начало отдыха. Вы хорошо заснете, не продолжая дневной работы мысли..." (*31).
  
   По-своему, нужными в годы реакции оказались бездарные детективы: Нат Пинкертон, Ник Картер, Этель Кинг, женщина-сыщик... Буржуазный детектив, чисто развлекательное чтиво...
   В наши дни велика популярность детективов. Мы снова с ними встречаемся, но не с пресловутыми "пинкертонами", а с искусством детектива. В литературе, в кино, в театре, на голубых экранах. И лично для меня предельно ясна и приемлема концепция Мариэтты Шагинян:
  
   Детективная литература - наиболее рациональное, познавательное, наименее бьющее по нервам, наиболее здоровое, современное чтение, заранее успокаивающее ваши нервы уверенностью, что зло будет раскрыто... Криминальный роман - это сказка для взрослого человека". (*32).
  
   Так вот, когда пинкертоновщина основательно поднадоела, в 1910-1911 годах в Петербурге. появился прообраз таких "криминальных сказок" для взрослых. Тонкие книжки в желтых обложках с портретом человека с великолепными бакенбардами. Они раскупались мгновенно (пятак, гривенник за штуку), эти "Приключения сыщика Путилина, начальника Санкт-Петербургской Сыскной полиции". Этот талантливый сыщик несколько напоминал сименоновского Мегре. То были уже серьезные детективы, основанные на документах и воспоминаниях Путилина и его сотрудников: о легендарной убийце - атаманше Груне Головорезке, о знаменитой хипеснице Соньке Золотой Ручке (Софье Блувштейн), о кошмарном убийстве в Лештуковом переулке, о талантливом авантюристе, бывшем гвардейском корнете Савине. Сей родовитый жулик прославился на талантливом мошенничестве: на продаже здания и арки Главного штаба!?
   Под именем графа Тулуз де Лотрека поселился он в роскошной гостинице "Франция" на Морской, в погоне за миллионером-иностранцем. Подружился с экспансивным парижанином и предложил купить у него, графа Тулуз де Лотрека, родовой дом на Дворцовой площади. Беседовали на французском языке: мошенник владел им в совершенстве. Покупатель и продавец осматривали "графский дом". Француз был в восторге и от творения великого Росси, и от арки с конной группой.
   Купчая была заключена в солидно обставленной конторе подставного "нотариуса". Савин получил в задаток огромную сумму денег и... исчез.
   "Продажу" Главного штаба раскрыл Путилин, и "граф Тулуз де Лотрек" оказался за решеткой...
   Довелось нам с братишкой видеть и "всамделишных петербургских лекоков" путилинской школы. Предстают передо мной знакомые лица сыщиков: Ростиславского, Абакумова, Зеленко - инспекторов С.Петербургской Сыскной полиции (на обломках которой в Октябре 1917 года родился революционный уголовный розыск).
   Они инспектировали наш участок, официально 1-й участок Нарвской полицейской части. То были опытнейшие знатоки уголовных дел, ходячая энциклопедия преступного мира столицы. А этот мир - мир таинственных "малинников" ? населяли в те годы четыре тысячи "специалистов" - "карманников", "домушников", "марвихеров", "хипесниц", "мокряков", "майданщиков", "фармазонов" и иже с ними.
   Отношения моего отца с этими "Шерлоками холмсами" возникли (как и у других часовщиков) в связи с розыском фармазонов: жертвы фармазонов, как правило, в первые же минуты устремлялись в ближайшие ювелирные или часовые магазины.
   Сыщики эти, пожилые люди, заходили к отцу и во время розыска жуликов, или просто поговорить. Нежно именовали его "Володей". Помню, вваливался в магазин Иван Степанович Ростиславский. Высокий, тучный, седой, в шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке, он опирался на толстую трость с черной блестящей ручкой. Вот она, трость Ростиславского, и притягивала к нему нас, мальчишек, наподобие магнита. Вот Иван Степанович незаметно надавливает незаметную кнопку у ручки и из трости, как из ножен, мгновенно извлекается или длинный кинжал, или сверкающий трехгранный стилет. Оружие инспектора. Ну, конечно, кроме браунинга в кармане. Иногда Ростиславский позволял нам с братом по разику надавить на кнопку.
   Нередко вызванные детективы здесь же, в магазине, беседовали с жертвами фармазонов.
   О! Эти подкидчики - жулики высокой квалификации, жулики-психологи, артисты по использованию жадности своих жертв. А охотились за ними фармазоны больше около вокзалов. Три их было в нашем районе: Варшавский, Балтийский, Царскосельский.
   ...Итак, жертва намечена. Шагает по панели. С чемоданом. Или с мешком. Или с сундучком. И вдруг... О, счастье! На панели блестящий предмет. Ну, да! Кольцо золотое, да еще с таким камнем. Бриллиант! Воровато оглядывается. Скорей бы спрятать сокровище! Но тут, как из-под земли, появляется человек (фармазон N 1).
   - Ты что нашел? Ага, кольцо! Не прячь - идем к городовому. В Петербурге такие находки сдаются в полицию!
   Жертва просит, умоляет, дрожит от жадности. Зачем в полицию? Давай лучше поделим! Жулик заставляет себя долго уговаривать, делает вид, что размышляет.
   - Ну, черт с тобой! Согласен. Только кто оценит?
   Далее все идет по разработанному сценарию. Поблизости по скверику как раз проходит солидный, хорошо одетый господин в пенсне (фармазон N 2). К нему и обращаются за советом "высокие договаривающие стороны". Но он куда-то спешит, смотрит на свои "золотые" часы. "Стороны" прося его помочь. Наконец, он тщательно рассматривает кольцо. Чувствуется, попали на знатока.
   - Да, несомненно, бриллиант "чистой воды"... Пожалуй, на сотни четыре потянет...
   Сделка заключена: фармазон соглашается на сто рублей "отступного", и получив их, мгновенно исчезает. "Консультант" ожидает за углом. А одураченный простак спешит с грошовой подделкой (ведь три сотни-то у него уже в кармане!!!) в ближайший ювелирный магазин...
   Но пинкертоновщина не смогла оторвать нас от настоящей литературы. Мы, учащиеся, жадно поглощали классику, русскую и иностранную.
   Были годы, когда нас увлекала норвежская литература. Фритьоф Нансен и его "Фрам", Амундсен и открытый им Южный полюс вызывали особые симпатии к суровой северной стране, стране голубых фиордов, бесчисленных шхер и стремительных водопадов.
   На русской сцене появилась драматургия Генриха Ибсена, в опере звучала музыка Эдварда Грига, в литературе страны викингов чаровала поэзия Бьернстерна-Бьёрнсона, проза Кнута Гамсуна. Кнут Гамсун...
   Грустно, что в годы второй мировой войны этот глубокий старик вместе с Квислингом стал гитлеровской марионеткой.
   Гамсун- политик отвратителен.
   Гамсун-писатель велик и прекрасен.
   Романы Гамсуна мы, подростки, юноши, "проглатывали" залпом. Кто из нас не читал его "Пана", не перечитывал "Викторию, или историю одной любви"? Кто из сверстников наших не знал наизусть лиричного, целомудренного определения любви (по Гамсуну):
  
   "Любовь, это ветерочек, проносящийся над розами. Нет! Любовь - это электрическая искра в крови. Любовь - это пламенная адская музыка, заставляющая танцевать даже сердца стариков! Это - маргаритка, широко распускающая свои лепестки с наступлением ночи. Это - анемона, закрывающаяся от дуновения и умирающая от прикосновения.
   О, любовь - это летняя ночь со звездами и ароматом земли... Но нет, она бывает еще совсем другая, и ее не сравнить ни с чем в мире...
   Любовь - это первое слово создателя... И любовь стала источником всего земного и владычицей всего земного, Но путь ее усеян цветами и кровью, цветами и кровью...
   Такова любовь".
  

2

  
   Столыпинская реакция. Гнет цензуры. Метание интеллигенции от половых выкрутасов Арцыбашева к мистике Мережковского, к Ницше с его "белокурыми бестиями", (поработивших через тридцатилетие почти всю Европу), к его профашистскому "Так говорил Заратустра"...
   А в квартире третьего этажа большого дома на углу Невского т Фонтанки непрерывно хлопала входная дверь. И каждодневно поднимался по этой лестнице Алексей Максимович Горький. Помещалось здесь пока еще легальное издательство "Знание", которое и возглавлял Горький. Здесь он сколотил вокруг себя блестящую плеяду писателей - любимцев петербургской передовой интеллигенции: Скитальца (Петрова), Бунина, Куприна, Вересаева, Леонида Андреева.
   Пожалуй, вересаевские "Записки врача", в те годы вызвавшие ожесточенную дискуссию, с точки зрения врачебной этики и деонтологии не устарели и для новых поколений врачей. Помню, в 1925 году в Ленинграде бурлил диспут о вересаевских "Записках". Выступал и сам Викентий Викентьевич, и светила тогдашней медицины. А наши молодые врачи плохо знакомы с этой книгой.
   В 1968 году провел я "социологический эксперимент", опросил пятьдесят молодых врачей: "Читали ли вы "Записки врача"?
   Читали только двое...
   В Райволе (Рощине) писал Леонид Андреев. Он был очень популярен - его драматургия не знала неудач. "Дни нашей жизни" молодежь дореволюционных лет, пожалуй, знала наизусть.
   Нас, молодых, потрясала сцена на Воробьевых горах. Склон холма. С него открывалась панорама дореволюционной Москвы. Там стояли, обнявшись, студент-мечтатель Глуховцев и боготворившая его Оль-Оль. И они говорили о будущем.
   - Оль-Оль! Смотри на Воробьевы горы!
   ...На это историческое место, где великую клятвы дали Герцен и Огарев, где сейчас устремилась в небо громада Московского университета, поехали в 1924 году мы, десять исключенных студентов Военно-медицинской академии, жертв левацких загибов, устремившиеся в Москву за правдой. Пустынны еще были склоны Воробьевых гор, Уже ушла в небытие известная всей Москве "Ресторация Крынкина", но оставалась от нее еще широкая терраса. С нее открывалась перед нами великолепная красота "первопрестольной".
   Как в гимназические дни на спектакле "Дни нашей жизни" в Александринском театре в Петербурге...
   Ситуации Андреева были трагичны, мрачны: "Анатэма", "Рассказ о семи повешенных", "Жизнь человека".
   Смотрим спектакль "Жизнь человека". Рождение человека, его детство, юность, зрелость, старость, смерть. И в каждом акте из мрака сцены медленно выплывает жуткая, серая, бесформенная фигура.
   "Некто в сером", именуемый "он". Рок, судьба...
   Мурашки по телу бегали. Но... только сначала.
   Лев Николаевич Толстой как-то про Андреева сказал (цитирую по Чуковскому): "Он меня пугает, а мне не страшно..."
   "Рассказ о семи повешенных" - мы уже понимали, что это искусно построенный литературный призыв к революционной борьбе.
   Поэтический Петербург начала века. Петербург Блока, литературного бога нашей юности, поэта призрачных белых ночей великого города, лиричнейшего из городов.
   В глухие годы победоносцевской реакции гений поэта предвидел яростные битвы. Символика Блока - в союзе с грозной реальностью будущего:
  
   Двадцатый век... Еще бездомней,
   Еще страшнее жизни мгла...
   И черная земная мгла
   Сулит нам, раздувая вены,
   Неслыханные перемены,
   Неслыханные мятежи...
  
   Отрывки из "Стихов о Прекрасной даме" мы знали наизусть:
  
   И каждый вечер, в час назначенный,
   (Иль это только снится мне?)
   Девичий стан, шелками схваченный,
   В туманном движется окне...
  
   Промчалось более шестидесяти лет, а вот, бывая в Озерках, помимо воли мои глаза ищут "блоковский" ресторан, где "пьяницы с глазами кроликов "in vino veritas" (*33) кричат", и дом, где в пыльном дачном переулке "золотится крендель булочной". Годы реакции. Бурлили в Петербурге поэтические страсти. Символисты, имажинисты, эгофутуристы, ничевоки... На афишах - зазывные заголовки их сногсшибательных концертов:
  
   "Василий Каменский: Я! Танго с коровами!"
   "Владимир Маяковский: Я! На флейте водосточных труб!"
   "Д. Бурлюк: Я! Доитель изнуренных жаб!"
  
   Многих из них мало знает или совсем не знает молодежь семидесятых годов.
   Константин Бальмонт, Николай Гумилев, Игорь Северянин, Мирра Лохвицкая...
   Бальмонт, небожитель литературных интеллигентов (он слыл "поэтом-волшебником), кумир истеричных "бальмонтисток". Видел я и слышал поэта. Мелодичность и музыкальность его стихов, действительно, незабываема.
   Его поэтическое Credo
  
   Я - изысканность русской медлительной речи,
   Предо мною другие поэты-предтечи,
   Я впервые открыл в этой речи уклоны,
   Перепевные гневные нежные звоны.
  
   Некоторые критики обвиняли его творчество в сексуальности. А разве стихи о любви вообще не сексуальны?
  
   Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
   Хочу одежды с себя сорвать!
   Хочу упиться атласным телом,
   Хочу любить, хочу страдать.
  
   Чудесно стихотворение "Музыка". Тема глубокой любви воплощена в музыке стиха:
  
   Когда и правая и левая рука
   Через волшебство поют на клавишах двухцветных,
   И звездною росой обрызгана тоска,
   И колокольчики поют в мечтах рассветных,
   Тогда священна ты - ты не одна из нас,
   А ты, как солнца луч в движении тумана,
   И голос солнца ты, и листьев ты рассказ,
   И в роще дремлющей идущая Диана.
   Всего острей плывет в тебе одна струна
   Чрез грезы Шумана и зыбкий стон Шопена,
   Безумие луны, и вся ты, как луна,
   Когда вскипит луна, но падает, как пена.
  
   Бальмонт - великолепный переводчик. Он оставил нам грустные напевы уальдовской "Баллады Рэдингской тюрьмы".
   Популярны были и талантливые пародии на Бальмонта. Вот начальная строфа одного его стиха:
  
   Я вижу Толедо,
   Я вижу Мадрид.
   О, белая Леда! Твой блеск и победа
   Различным сиянием горит.
  
   Пародию Измайлова на это стихотворение моментально подхватили сатирики на концертных эстрадах:
  
   Я плавал по Нилу,
   Я видел Ирбит.
   Верзилу Вавилу бревном придавило,
   Вавила у виллы лежит.
  
   Бальмонт эмигрировал в 1921 году. Беспросветна была его двадцатилетняя жизнь в эмиграции.
   "Берлин, сочельник 1927 года. Эмигрантский ресторан "Балтикус"... В нескольких шагах от нас растрепанный рыжеволосый человек смотрит на пустую бутылку из-под водки... Утомленные печальные глаза, нечесаные волосы, серовато-золотистая седеющая бородка. Что-то знакомое... Подходит кельнер со счетом. Гость встает, вскидывает голову (да это Бальмонт!) и кричит: "Я слишком Бальмонт, чтобы платить!" Стучит кулаком по столу... Появляется шуцман... Безжалостно выволакивает поэта..." (*34)
   Читая это, вспомнил я и Берлин 1926 года, и этот ресторан на Фридрихштрассе. Бывали мы в "Балтикусе" с одним журналистом, спутником по плаванию. Возможно, и сидели за тем же "бальмонтовским" столиком. Ярко мне представилась описанная Дейчем безобразная сцена и глубина морального падения петербургского полубога. Вспомнилось и прямо-таки пророческое стихотворение Бальмонта, написанное им незадолго до революции:
  
   Чайка, серая чайка с печальными криками носится
   Над бездонной пучиной морской.
   Но чего она хочет, почему ее жалобы
   Так полны безграничной тоской?
   Неприютная даль, Неприветное небо нахмурилось,
   Закурчавилась пена седая на гребне волны.
   Плачет северный ветер, а чайка рыдает, безумная,
   Бесприютная чайка из дальней страны.
  
   Символика! Как мифическая Гомерова Кассандра, предсказал поэт собственную судьбу. Как и бесприютная чайка, рыдал он, умирая одиноким семидесятипятилетним в психиатрической больнице в Нуази ле Гран под Парижем. Его прах - на маленьком сельском кладбище, у старой церкви, связанной с именем Марии-Антуанетты. На католическом кладбище - православный крест.
   Николай Гумилев. Мало о чем говорит его имя советскому читателю. Чудесны всё же стихи этого вождя петербургских акмеистов, апологета "чистого" искусства. Гумилев проповедовал могущество сильной личности, презрение к толпе. История сыграла с ним злую шутку. Он стал одним из вождей заговора сенатора Таганцева. Юденич стоял у ворот Петрограда. Контрреволюция, готовила восстание, когда белогвардейцы прорвутся к Обводному каналу...
   Гумилева расстреляли.
  

3

  
   В русской поэзии того времени заметный след оставил Игорь Северянин. Блок говорил о нем: "Я преуменьшал его. Это настоящий свежий детский талант". Валерий Брюсов, ругая поэта за неумеренное самолюбование ("Я - гений Игорь Северянин своей победой упоен"), называл все-же его "истинным поэтом". Как и Горький, и Маяковский. Блестящий фельетон посвятил ему и требовательный Корней Иванович Чуковский.
   В 1975 году в малой серии "Библиотеки поэта" вышел томик "Стихотворения Игоря Северянина". Один, только один из обширного наследия поэта (80 сборников его стихов издано у нас до 1918 года, а сколько их было в 1918-1941 гг. за рубежом!).
   Существует какая-то мало оправданная предвзятость к северянинскому творчеству. И дореволюционные критики, и нынешние "оракулы", в общем, малознакомые с его реалистическими "поэзами", хватаются чаще за сборники его "упадочнических" стихов ("Ананасы в шампанском"). Но это была нерассуждающая яркая литературная молодость, жадное стремление к красоте, красоте слова.
   Кстати, напомню читателю одну из этих "преступных" "поэз":
  
   Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
   Удивительно вкусно, искристо и остро!
   Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
   Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
   Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
   Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!
   Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
   Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!
   В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
   Я трагедию жизни претворю в грезофарс...
   Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
   Из Москвы - в Нагасаки! Из Нью-Йорка - на Марс!
  
   Эстет sui generis (*35) Северянин стал кумиром молодежи. Привлекал необычный, невиданный доселе стиль, изящное словотворчество, "литературный аристократизм". Поэзия, наполненная парадоксами. Стихи декоративно красивы и, как он говорил, "эстетны". И неудивительно, что поэт сразу примкнул к крайнему лагерю поэзии - эгофутуризму - и стал его вождем.
   После революции 1905 года интеллигенция переживала идейный разброд. Она стремилась уйти от мрачной действительности, укрыться за "струнной изгородью лиры". В романтичные "замки на берегу моря".
   И вел ее туда молодой Игорь Северянин:
  
   Это было у моря, где ажурная пена,
   Где встречается редко городской экипаж...
   Королева играла в башне замка Шопена,
   И внимая Шопену, полюбил ее паж.
   Было все очень просто, было все очень мило:
   Королева просила перерезать гранат,
   И дала половину, и пажа истомила,
   И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
   А потом отдавалась, отдавалась грозово,
   До восхода рабыней проспала госпожа...
   Это было у моря, где волна бирюзова,
   Где ажурная пена и сонаты пажа.
  
   В начале века он, Игорь Северянин, стал претендентом на трон "короля поэтов". То был головокружительный успех красивой, утонченной, искусно сплетенной, как кружева, поэзии, временами безвкусной, подчас и пошлой. Но, все же, то было победное шествие стихов, богатых неологизмами, сверкающих изящными словосочетаниями, изысканной гармонией звуков.
   В поэзии Северянина немало озорного, мальчишеского, задорного. Но то была поэтическая молодость, то был "ранний" Северянин, выступавший на "поэзо-концертах" во фраке с хризантемой, обязательно с белой хризантемой, в петлице. Внешне он несколько напоминал Оскара Уайльда. Дикция - музыкальная: не то чтение, не то пение.
   Пишет о нем И. Березарн в своих воспоминаниях:
  
   "...Он хорошо понимал настроение аудитории, ее стремление к "красивой жизни". Его выступления характерны для эстрады последних предреволюционных лет. Он был близок к таким мастерам эстрадного жанра, как, например, теперь совсем забытая Иза Кремер.
   Лично я иронически относился к его поэзии, когда читал. Но когда его слушал, я забывал об этом, переживая вместе с ним и его аудиторией, на глазах у меня невольно появлялись слезы, стыдился их и сам себе удивлялся. Его стихи хочется петь, а не читать... Я думаю, он был одним из первых поэтов, которых больше слушали, чем читали" (*36).
  
   Напомню напутствие Федора Соллогуба к сборнику "Громокипящий кубок":
  
   "Люблю стихи Игоря Северянина... Я люблю их за их легкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение. Люблю их потому, что они рождены в недрах дерзающей пламенной волей упоенной души поэта. Он хочет, он дерзает.
   Поэзия Северянина - нечаянная радость в серой мгле северного дня".
  
   Одно время в той же эго-футуристической колеснице с поэтом златострунной лиры носился и молодой Маяковский. И кое-что от Северянина находим мы и у Маяковского, и, даже, у Есенина.
   Вот этюды многостороннего творчества поэта:
  
   Гитана! Сбрось бравурное сомбреро,
   Налей в фиал восторженный клярет!
   Мы будем пить за знойность кабальеро,
   Пуская дым душистых сигарет.
   Мечта плывет, как легкая галера,
   Куда плывет она - секрет.
   Вина, вина! Пусть вспыхнет хабанера!
   Взнуздаем страсть и унесемся в бред!
   Или отдающий символизмом изящный набор слов:
   Сонные сонмы сомнамбул весны
   Сонно манят в осиянные сны.
   Тихо ночами рокочут ручьи,
   Горькие слезы ручья горячи.
   Плачут сирены под лунный рефрен,
   Очи хохочут песчаных сирен...
  
   Или жизнерадостное пробуждение весны. Реалистическая картинка, свободная от всяких эго-футуристических фокусов:
  
   Весенний день горяч и золот,
   Весь город солнцем ослеплен,
   Я - снова я, я - снова молод,
   Я снова весел и влюблен!
  
   Произведения Северянина противоречивы, ибо он никогда не был поэтом только эго-футуристической лиры. Он, Игорь Лотарев, страстно любил природу. В детстве лето проводил на родине отца, в Череповце, в Вологодской губернии. Влюбленный в северную природу, много стихов посвятил ей он.
   В начале 1918 года Игорь Северянин поселился с больной матерью на берегу Финского залива в рыбачьем поселке Тойло. Там он оказался оторванным от величайших событий на родине.
   Он не стал обозленным эмигрантом, подобно Бунину, Аверченко, Мережковскому. В Тойло, в Эстонии, прожил он до конца тридцатых годов. Он полюбил эстонскую природу, посвятил ей много лирических стихов. Только с 1918 по 1930 год в Эстонии и за границей было издано около 20 сборников произведений Северянина.
   Жизнь на чужбине отразилась на творчестве поэта. В нем зазвучали новые мотивы. Буржуа презрительно окрестили его "большевизоном". Да, как бы произошла "переоценка ценностей". Как в стихотворении "Их образ жизни":
  
   Чем эти самые живут,
   Что вот на паре ног проходят?
   Пьют и едят, едят и пьют,
   И в этом жизни смысл находят.
   Надуть, нажиться, обокрасть,
   Растлить, унизить, сделать больно -
   Какая ж им иная страсть?
   Ведь им и этого довольно.
   И эти те, на паре ног,
   Так называемые люди
   "Живут себе"... И имя Блок
   Для них, погрязших в мерзком блуде,
   Бессмысленный, нелепый слог...
  
   Разъезжал он по Эстонии с чтением стихов. Выезжал и за границу на "гастроли": Берлин, Париж, Бухарест, Белград. В 1922 году встретился в берлине с Владимиром Маяковским и Алексеем Толстым. Они советовали ему вернуться на родину. Северянин не внял совету друзей своей литературной молодости.
   В последние годы Игорь Северянин жил в Усть-Нарве, в сером домике с балконом, на улице Вабадузе. Он здесь хранил переписку с Маяковским и картины Рериха, присланные с Гималаев, и картины Чюрлениса, и дорогие для него письма А. М. Коллонтай.
   Александра Михайловна Коллонтай, одна из образованнейших политических деятелей нашей страны, прекрасно понимала ценность творчества Северянина и его место в русской поэзии.
   Александра Коллонтай тогда была полпредом в Норвегии. Как-то по пути в Христианию (ныне - Осло) в Гельсингфорсе купила она книжку стихов "Падучая стремнина". Подпись - Игорь Северянин. Стихи напомнили ей годы юности. Давным-давно она, дочь генерала Домонтовича, дружила со старшей сестрой поэта Зоей. В гостеприимном доме на Гороховой встречала она его, задумчивого мальчика. Пробудились воспоминания о судьбах когда-то близких ей людей. И она решила написать Игорю, вспомнить прошлое и попытаться убедить его понять новую Россию. 21 октября 1922 года Александра Коллонтай отправила поэту письмо из Христиании (ныне Осло):
  
   "Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу троюродную сестру, подругу Зоечки, теперь страшную Коллонтай?
   Два раза, в темные полосы моей жизни, Ваше творчество случайно вплеталось в нее, заставляя по-новому звучать струны моих собственных переживаний. Прочла Вашу поэму "Падучая стремнина". Прочла и задумалась. Сколько шевельнули далекого, знакомого, былого! У нас с Вами много общих воспоминаний: Детство, юность, Зоечка, Ваша мама Наталья Степановна, муж Зои, Клавдия Романовна (гувернантка маленького Игоря - Б.Р.), дом на Гороховой, на Подьяческой. Я помню Вас мальчуганом, с белым воротничком, с недетскими печальными глазами. Жизнь в эти годы равняется геологическим сдвигам. Прошлое сметено. Но оно еще живет легкой зыбучей тенью в нашей памяти. И когда встречаешь эту тень в душе другого, ощущаешь, как оно оживает в тебе. Мне захотелось из далекого для Вас мира большевиков подать свой голос, сказать Вам, что в этом, чуждом для Вас мире, кто-то помнит то же, что помните Вы, знает тех, кого Вы любите, жил в той же атмосфере, где выросли вы. Мы с вами , Игорь, очень разные люди. Подход к истории у нас иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучий у нас. Но в восприятии жизни есть много общего. В Вас, в Вашем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении пить кубок жизни, в этом умении услышать природу, я узнавала много своего. Вы, человек другого мира, Вы мне стали совсем не чужой. Я люблю Ваше творчество, но мне ужасно хотелось показать Вам еще одну грань жизни - свет и тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция завлекла человечество. Именно Вы, поэт, не можете не полюбить ее властного, жуткого и всё же величаво-прекрасного, беспощадного, но могучего облика. Если Вам захочется вспомнить прошлое, Зоечку, детство, напишите мне: Норвегия, Христиания. Я здесь советник полномочного представительства СССР.
   Шурочка Домонтович А.Коллонтай".
  
   14 марта1940 года в Таллине отмечали тридцатипятилетний творческий юбилей поэта. На концерт собралось множество друзей и почитателей Игоря Северянина. Юбиляр почти два часа читал стихи из сборника "Классические розы". Зал слушал его, затаив дыхание. А потом его буквально засыпали розами. То был последний северянинский "поэзо-концерт".
   ...Июнь 1940 года. В Усть-Нарву вошел отряд советских солдат. Немолодой высокий человек выбежал из одного из домов на улице Вабадузе. В волнении, размахивая руками, приглашал он солдат зайти в дом.
   - Я - русский поэт Игорь Северянин, - сказал и горько усмехнулся. - Наверное, давно забыт... В России меня не издают. А для эмигрантов - чужой...
   И вскоре в советском журнале ("Красная Новь") впервые после Октября выступил с "поэзой" уже советский поэт Игорь Северянин:
  
   Шестнадцатиреспубличный Союз,
   Опередивший все края вселенной,
   Олимп воистину свободных муз,
   Пою тебя душою вдохновенной.
   И как я горд, как я безбрежно рад,
   Что все твои республики стальные,
   Что все твои пятнадцать остальные,
   В конце концов, мой создал Ленинград,
   И первою из них была Россия.
  
   Поэт уже собирался поехать в город своего детства, но мечту его оборвала война. В Усть-Нарву ворвались гитлеровцы, и больной Северянин эвакуироваться не успел.
   Умер он в декабре 1941 года, в Таллине, в доме на улице Рауа (ныне Гоголя). Было ему 54 года. Многое из его литературного архива сгорело в 1941 году в Усть-Нарве. Но кое-что и сохранилось: за последние десять лет он написал множество стихотворений, заслуживающих внимание читателя. После войны вдовой поэта они сданы в Московский государственный архив.
   Могила певца "златострунной лиры" - в Таллине на Александро-Невском кладбище. На каменной плите высечены слова из его книги "Классические розы":
  
   "Как хороши, как свежи будут розы,
   Моей страной мне брошенные в гроб".
  

4

  
   Половая проблема. Она широко дискутировалась в литературе. Запоем читались книги Отто Вейнингера, Фореля, "Исповедь моей жизни" Ванды Захер-Мазох. Стали известными писатели, "специалисты " по половому вопросу: Каменский, Арцыбашев. Скандальную популярность обрели рассказы Каменского "Леда" и "Четыре". В "Леде" буржуазная дама, откидывая мораль, принимает гостей обнаженной, как мифологическая Леда (только в золотых туфельках). "Четыре" - рассказ о блестящем поручике, сумевшем соблазнить в течение одного дня четырех женщин. Сексуальными перлами блистал и арцыбашевский "Санин".
   Но с молодой и, бесспорно, талантливой писательницей Вербицкой им обоим соперничать в популярности было невмоготу: в 1915 году тираж ее книг достиг для того времени астрономической цифры - полумиллиона экземпляров.
   Вербицкая тонко учитывала "психологию" цензуры, сочетая половую проблему с политикой. Шумный успех завоевал роман "Ключи счастья". Описания любовных сцен Вербицкая искусно сдабривала революционными рассуждениями и ими спекулировала. Тогда книги легко преодолевали цензурные рогатки: реакционеры учитывали, что половой вопрос уводит молодежь от революционных бурь.
   Вот, например, как хитроумно ввернула писательница политику в одном из сексуальных романов.
   Гневно бросает своему любовнику героиня: "Мне тошно, мне стыдно с тобой лизаться! Да, стыдно! Люди с голоду мрут, уезды вымирают целиком! А ему подавай любовь..."
   И это пропущено (и не случайно) царской цензурой.
   Страсти бушевали вокруг романов Вербицкой. На писательницу обрушивалась и правая, и бульварная печать. Рекорд побил журналист Ипполит Рапгоф ("Граф Амори"). Он написал книгу-памфлет "Любовные похождения мадам Вербицкой", и вслед за ней - "Новейшие любовные похождения мадам Вербицкой". Апофеоз пошлости и надругательства над писательницей, над женщиной.
   Приводит "граф Амори" героиню (Вербицкую) в петербургский ресторан. Сидящий в компании офицеров гвардейский полковник оскорбляет писательницу, обращаясь к ней, как к проститутке. Она угощает его пощечиной и срывает погон.
   Сорван погон - карьера офицера кончена... Об этом скандале осторожно докладывают великому князю, командующему гвардией. Его высочество тяжело поднимает глаза и изрекает, как Соломон:
   - От бешеной собаки и от женщины никто не застрахован...
   Карьера полковника спасена.
   Бульварная пресса публиковала сенсации о предстоящей дуэли "графа Амори" с офицерами за оскорбление гвардии. "Утка" - газетная реклама для пасквилянта, как ни в чем не бывало выпустившего еще один "шедевр" - окончание еще не законченной Куприным "Ямы". Рапгоф просто украл материал, о котором Куприн рассказывал в узких литературных кругах...
   С книгами Вербицкой соперничал роман известного французского писателя Октава Мирбо "Дневник горничной": он несколько напоминал натуралистические романы Золя.
   ...Горничная Селестина переходит из дома в дом и повсюду задыхается в смрадной атмосфере буржуазной цитадели, сталкивается с грязью, развратом, продажностью, обманом, преступлением.
   Вот горничная Селестина сопровождает свою госпожу за границу. Таможенный досмотр. Досмотрщик извлекает из чемодана мадам футляр, отделанный темной кожей:
   - Что у вас там, мадам? спрашивает таможенник. - Откройте футляр!
   Лицо дамы становится пунцовым.
   - Нет, нет... - лепечет она, чуть ли не в слезах. - Нет, я не могу открыть!..
   Чиновник настаивает. Тогда она, молча, уже в полуобморочном состоянии, показывает ему на кнопку. Он нажимает, крышка отскакивает, Пораженный, он тотчас ее захлопывает.
   - Мадам! - говорит чиновник, возвращая футляр. - Вы бы сразу сказали, что вы - вдова.
   Уже в вагоне экспресса мадам упрекает горничную:
   - Селестина! Неужели вы не могли сказать, что футляр ваш?
   - Мадам! - колко отвечает Селестина. - Я предпочитаю пользоваться такой вещью естественным путем...
   Октав Мирбо нарисовал отвратительные, обобщенные фигуры буржуа. И понятен был успех книги французского писателя у русского читателя: только изменить французские имена на русские, и перед читателем во "всей красе" предстанет лицемерная, развратная русская буржуазия.
   Мы не гнушались и мистики Мережковского, несмотря на его реакционный символизм. Его трилогия ("Александр 1", "14 декабря", "Николай 1") неплохо отражала лицо эпохи. От Мережковского мы впервые узнали некоторые подробности восстания декабристов и познакомились с легендой о старце Федоре Кузьмиче. Сильно тогда подействовал на меня, тринадцатилетнего, выдуманный, понятно, Мережковским фантастический эпизод встречи возвращавшихся из Сибири декабристов со старцем, в котором они узнали императора Александра I...
   Мистические настроения Мережковского разделяла и его достойная супруга Зинаида Гиппиус, вместе с ним бесславно закончившая жизнь в эмиграции. Декадентские религиозно-мистические излияния с явным любовно-эротическим оттенком. Вот пример рафинированного творчества этой литературной дамы:
  
   И я, такая добрая,
   Влюблюсь, так присосусь,
   Как ласковая кобра, я,
   Лаская, обовьюсь.
   .......................................
   .......................................
   Хочу быть голой,
   Хочу быть белой,
   Хочу быть полой,
   Хочу быть зрелой...
  
   Огромный успех и в штатских, и в военных кругах вызывал "Поединок" Куприна. Молодежь боготворила писателя. Ну, а личное его поведение было притчей во языцех.
   Александр Иванович нередко выпивал. Он иногда возвращался поездом из Петербурга в Гатчину, домой, уже "на взводе". Однажды, в поезде, он пристал к моему брату, гимназисту (мы жили тогда на даче в Дудергофе) и чуть не затащил его к себе в Гатчину, "в гости". Ну, а Лева стал в гимназии знаменитостью - еще бы! Разговаривал с Куприным, да еще с пьяным...
   О похождениях писателя по Петербургу ходили легенды. Но вот, впрочем, совсем не легендарный случай. В Киеве это было, в зале роскошного ресторана. Не то это был банкет, не то чествование какого-то общественного деятеля. Был здесь и Куприн с приятелями.
   Неподалеку сидел генерал с адъютантом и с дочерью - семнадцатилетней гимназисткой. Когда девушка узнала, что здесь присутствует знаменитый писатель, она бросилась к его столу:
   - Вы Александр Иванович Куприн! - в восторге воскликнула гимназистка. - Вы - автор "Поединка"! Позвольте вас расцеловать!
   Писатель поднял на нее пьяные, осоловевшие глаза:
   - Убирайтесь к черту!.. К дьяволу!.. - прогрохотал он на весь зал.
   Скандал был необычайный.
  

5

  
   На полках моей библиотеки - книги в тисненых золотом переплетах. На титульных листах - "Приложение к журналу "Нива", издательство А.Ф.Маркса"...
   Журналы Петербурга. От скромного "Журнала для всех" до аристократического, дворянско-помещичьего, роскошного "Столица и усадьба". Но из них "Нива" - самый распространенный, самый читаемый журнал. Правда, политическое его лицо было путанным: ни правый, ни левый, ни умеренный. Многолик был его читатель. В журнале печатались повести и рассказы прогрессивных писателей и поэтов и... ура-патриотические вирши черносотенных писак. Репортаж о юбилейном путешествии (300-летие дома Романовых) "Их Императорских Величеств" и статья о полувековой прогрессивной литературной деятельности В.Г.Короленко. Талантливые рассказы Гусева-Оренбургского (из группы Горького) - и бульварная писанина Брешко-Брешковского (по кличке Брехуна-Брехуновского). Серьезнейшие статьи о роли Московского Художественного театра в развитии русской драматургии, о Станкевиче, Грановском, и... слабенькие стишки "августейшего поэта" К.Р., сиречь, великого князя Константина Константиновича...
   "Нива" привлекала подписчиков и богатым иллюстративным материалом - репродукциями картин Эрмитажа музея Александра Ш (Русский музей) и картин передвижников.
   Издатель А.Ф.Маркс в погоне за миллионами подписчиков соблазнял их и приложениями. Например, в 1913 году подписчики получили полные собрания сочинений Леонида Андреева, Тютчева, Мольера, Вересаева. Подписчики могли постепенно составить небольшую библиотеку. В этом, несомненно, заключалась прогрессивная роль этого журнала.
   "Вокруг света", "Огонек", здравствующие и поныне, "Природа и люди". Они пробуждали в нас любовь к природе, к морю. Повышали наши географические и исторические знания.
   "Огонек" был наиболее распространенным и популярным еженедельником дореволюционной России. Издавал его С.М.Проппер, один из газетных "королей" старого Петербурга. Журнал был рассчитан на широкого читателя, приспосабливался к его невзыскательным вкусам. Небольшие произведения крупных писателей и поэтов перемежались с многочисленными фотографиями и иллюстрациями своих корреспондентов, занимательно освещавших сенсационные события в России (преимущественно в Петербурге) и за границей. И всего за пятачок.
   Сегодняшний "Огонек", восстановленный Михаилом Кольцовым, и ныне один из популярнейших журналов нашей страны, по существу, стал своеобразным "окном в мир".
   В годы 1905-1917 завоевал известность журнал "Сатирикон". История его связана с Аркадием Аверченко.
   Аверченко в Петербурге появился в 1905 году. И родился "Сатирикон". Год-два - и он завоевал Россию. Тиражи его стали астрономическими. Книги "сатириконцев", за десятилетие, выдержали до двадцати изданий.
   "Сатириконцы" - это Тэффи, Арк.Бухов, Осип Дымов, Сергей Городецкий, поэты - Саша Черный, Мандельштам, Маяковский. Печатались в журнале Куприн, Леонид Андреев, Алексей Толстой, А.Грин, А.Ремизов. Секретарем "Сатирикона" был Ефим Зозуля.
   Душой журнала был Аркадий Аверченко. Он заполнял его фельетонами, юморесками, знаменитым "почтовым ящиком". Журнал смеялся над пошлостью, над полицией, над трусливым обывателем, над взяточничеством чиновников. И нередко выходил с "белыми пятнами", обработанный цензурой. Но на свирепые цензурные запреты в 1910 году сатириконцы отвечали с колючим остроумием:
  
   "Дело в том, что мы можем писать обо всем понемногу. Из духовенства мы можем касаться только интендантов, из военных - вагоновожатых трамвая, а министров можем колоть и язвить в том случае, когда они - французы".
  
   Мы стали горячими поклонниками "Сатирикона". В 1913 году сатириконцы разругались с прижимистым издателем Корнфельдом и основали свой журнал - "Новый Сатирикон". И мы, молодые читатели, последовали за аверченковцами. Журнал Корнфельда, не выдержав конкуренции, зачах.
   "Новый Сатирикон" издевался и над декадентами, эго-футуристами, над крайними символистами, над уродствами в искусстве. Острил тонко над некоторыми женскими слабостями. Над женщинами недалекими или далекими от логики. Например, разговор с беспомощной Верочкой, наливающей в лампу уксус вместо керосина, завершается сочным поцелуем.
   - Это было единственное, - говорил рассказчик, - что она умела делать, как следует...
   А коллективная "Всеобщая история Сатирикона"! О, это была очень едкая сатира (так сказать, с позиций "Всеобщей истории") на политическую систему, на уродства буржуазного быта.
   Запомнилось мне "библейское сказание" о происхождении рас (Ной и его три сына). "Всеобщая история" интерпретировала его коротко и ясно:
  
   "У Ноя было три сына: Яфет, Сим и Хам. От Яфета произошли яфетиды (арийцы), от Сима - семиты, или не имеющие права жительства, а от Хама - хамиты, или люди, в порядочном обществе не принятые".
  
   Старый петербуржец, помню я и ресторан "Вену". На углу Гороховой и Малой Морской шумела эта веселая резиденция писателей, поэтов, артистов, журналистов и художников. Клуб сей бурлил до глубокой ночи.
   Впрочем, процветал тогда в Петербурге еще один литературный клуб - кабачок "Бродячая собака". В сыром, прокуренном подвале дома на Михайловской площади (Площадь Искусств) собирались тогдашние "пророки будущего": эгофутуристы, кубафутуристы, всякие "ничевоки", имажинисты. После полуночи, когда только и начинала "Бродячая собака" проявлять признаки жизни, можно было увидеть здесь и Северянина с Маяковским, и Шершеневича, и Гумилева, и Есенина, и целые выводки "окололитературных мальчиков", "оруженосцев пророков будущего".
   А в "Вене" часто бывали Анатолий Каменский и Михаил Арцыбашев, Ефим Зозуля и Осип Дымов, Гумилев, Мандельштам и изящно картавый пятидесятилетний Бальмонт. Шумели здесь и веселый студент-технолог граф Алексей Толстой, и уже знаменитый тогда Куприн.
   С Сашей Пуртовым и Гришей Мидианцем мы изредка заходили в "Вену" лицезреть любимцев Петербурга, богов столичного литературного Олимпа.
   Неизменно в "Вене" священнодействовали сатириконцы. Во главе стола восседал Аркадий Аверченко - "русский Твен". Он невозмутимо командовал штабом сатириконовского остроумия. Между рюмкой коньяку и котлетами "де воляй" рождались веселые анекдоты, хлесткие политические памфлеты, строились планы очередного номера...
   "Новый Саиътирикон" закончил жизнь в 1917 году. Почти все сатириконцы ушли в эмиграцию (не ушел Ефим Зозуля). Там их творчество густо был пропитано горьким ностальгическим юмором. Некоторые, в частности Арк. Бухов, возвратились на родину уже в начале двадцатых годов.
   Однажды, летом 1920 года, в "Правде" на третьей полосе я увидел... фельетон Тэффи, верного "оруженосца" Аркадия Аверченко, перепечатанный из парижских эмигрантских "Последних известий". Творению "королевы эмигрантского фельетона" редакция предпослала "благодарственное" предисловие:
  
   "Редакция "Правды" весьма благодарна госпоже Тэффи за сотрудничество и выражает надежду, что эта веселая женщина будет и впредь писать такие фельетоны, а мы будем их перепечатывать. Ибо ничто не говорит о грядущей мировой победе пролетариата так убедительно, как тот факт, что наиболее беспечные буржуа хохочут над самими собой на краю собственной могилы".
  
   Фельетон этот появился под космическим заголовком "В мировом пространстве":
  
   "Мировое пространство беспредельно. Человеческая глупость тоже. Из Совдепии приезжают "очевидцы" все чаще и чаще. Врут все гуще и гуще. Узнаем, что там есть нечего, так что никто ничего не ест... А у нас в Питере ничего не едят, немножко поедят и опять не едят... - Итак, значит, ничего в России не едят? Как же они живут? - Да уж так... Вообще, больше двух месяцев большевики не продержатся, ? говорит "свежий" очевидец. - Так зачем же вы тогда уехали?..
   Стариков и старух всех убили, потому что бесполезно их кормить. Детей едят... Не всех, положим, но все-таки..."
  
   Первый сатириконец Аркадий Аверченко стал злейшим врагом революции. Свою контрреволюционную позицию он изложил в изданной в Париже книжке "Дюжина ножей в спину революции". "Талантливая книжка" - под этим заголовком "Правда" напечатала фельетон В.И.Ленина.
  
   "Это книжка озлобленного до умопомрачения белогвардейца Аркадия Аверченко, С поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителей старой помещичьей, фабрикантской, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. До настоящего пафоса автор поднимается, когда говорит о еде, ? иронизировал Ленин. - Знание дела и искренность из ряда вон выходящие. Некоторые рассказы заслуживают перепечатки.
   Талант следует поощрять".
  
   Аркадий Аверченко умер в Праге в 1925 году - было ему только 44 года.
   Сатиры Аверченко и аверченковцев не походили на убогое зубоскальство желтых журнальчиков. Общественное звучание "Сатирикона", а позже "Нового Сатирикона", отзывалось в стране.
   У сатириконовского вождя было немало правдивых зарисовок предреволюционного и эмигрантского быта.
   Что же издано? Около полувека назад (в 1926 году) в издательстве "ЗИФ" (Москва) - крошечный сборник эмигрантских зарисовок Аверченко. В в 1964 году - тощая книжка его юмористических рассказов в издательстве "Художественная литература". И всё.
   Но читатели надеются. И не зря. На 16-й полосе "Литературной газеты" уже появляются талантливые юморески Аркадия Аверченко, Тэффи, Арк. Бухова из "Сатирикона" 1907-1908 гг.
   В добрый час!
  

6

  
   Петербургская улица была немыслима без традиционной фигуры газетчика. С газетным "ассортиментом" располагался он на углу оживленной улицы. Летом и зимой, в дождь, в снег, в лютые петербургские морозы он стоял на посту с газетами и журналами, с "пинкертонами", с дешевыми сытинскими книжками. Ими была увешена стена, они были разложены и на стойках-прилавках. Среди газетчиков было немало распространителей нелегальной литературы, брошюр, остатков рабочих газет, спасенных от полиции при разгроме подпольных типографий. Иногда отец доставал запрещенный "Пулемет" у нашего газетчика на углу Забалканского и Софийской.
   Во второй половине дня улицы оглашались звонкими голосами мальчишек-продавцов вечерних газет. "Вечерка" стоила две копейки, утренние - три-четыре, более солидные продавались по пятаку. Средний петербургский обыватель читал "Биржевые ведомости". "Петербургская газета" - чтиво мелкой и средней буржуазии, чиновничества, интеллигенции. "Петербургский листок" - газета лавочников, дворников, швейцаров. И для них же - бойкая газетенка "Газета-копейка" откровенного "черноватого" направления. Солидная "Речь" - рупор кадетской партии.
   "Новое время"было правительственным официозом. Редактировал ее ярый реакционер А.С.Суворин. Редакция "Нового времени" помещалась в Эртелевом переулке (улица Чехова). "Вечернее время", такое же "черное", редактировал Суворин-сын. Его редакция располагалась на углу Невского и Садовой (примерно на месте Кукольного театра).
   В одной политической упряжке с Сувориными - папой и сыночком (умерли в эмиграции в Париже) - шло погромное "Русское знамя", орган так называемого "Союза русского народа". Газетенку эту издавал погромщик врач Дубровин. Грязная, она изо дня в день выступала на защиту "веры, царя и отечества", против "австро-германо-жидо-массонской" пропаганды.
   Издавалась в Петербурге и "Брачная газета", имевшая выраженный посреднический характер. Немало жаждущих цепей Гименея соединяла эта универсальная "сваха"...
   Отец выписывал "Петербургскую газету" и вечернюю "Биржевку" ("Вечерние Биржевые ведомости"). Обе живо и, разумеется, с сенсациями освещали жизнь буржуазного Петербурга. Вспоминается одна такая "сногсшибательная" сенсация в "Вечерней биржёвке": "Наш корреспондент Василий Регинин (*37) в клетке со львами!" Огромные заголовки. Детальнейшие экскурсы в "переживания" журналиста в компании с десятком львов. Умопомрачительные фотографии... Владелец "Биржевки" Проппер, довольный, потирал руки: в тот вечер тираж вырос неимоверно. Среди подростков возникали даже дискуссии о смелости, о героизме. Кстати, журналист ничем не рисковал: укротитель-то был рядом.
   Но зато, какова сенсация!
   "Петербургская газета" печатала интересную хронику и информацию о происшествиях - пожарах, убийствах, трамвайных и железнодорожных катастрофах и прочем. Нас держали в курсе великосветских балов и раутов, информировали, в каком платье была графиня К., какие драгоценности были на княгине С.. Сообщалась стоимость платьев и драгоценностей. Все было рассчитано на мещанский вкус. Печаталась подробная информация о выпусках в гимназиях, училищах, женских институтах. Медалисты перечислялись поименно.
   В рождественские праздники "Петербургская газета" выходила в трижды увеличенном объеме. Печаталось множество святочных рассказов с обязательными рождественскими замерзающими мальчиками и голодными собачками.
   Карикатуристы щедро отзывались на мировые события, состязаясь в остроумии. Помню серию карикатур, посвященных великому открытию Эрлиха - сальварсана 606 (*38). Под ними - стишки, достаточно пошлые:
  
   Дела Амура стали плохи,
   Весь мир стонал и слышал вздохи,
   Но слава Эрлиху и честь:
   Он изобрел 600 и 6.
   И вновь со всех помчался ног
   Оживший вдруг веселый бог,
   И Эрлих сразу стал велик,
   Веселый мир пред ним поник.
  
   Эти "желтые" газеты не сравнимы с нашими. И суть не только в идейном содержании, а в характере и количестве, и "интересности" информации.
   Как-то довелось мне принять участие в беседе с французским журналистом, сотрудником парижской "Юманите". Один из наших журналистов возмущался обилием "желтой" информации в "Юманите", коммунистической газете.
   Француз усмехнулся:
   - Рассуждать-то вам легко: интересна или не интересна информация в вашей газете, мало ее или много - тираж у нее обеспечен. Конкурентов нет. Ну, а если мы последуем вашему примеру - газету нам придется закрыть: ее не будут читать даже коммунисты...
   Издатели жутко зарабатывали на объявлениях всяких дельцов и шарлатанов. Как получить красивую грудь? Фотография очаровательной брюнетки с прекрасным бюстом.
  
   "Красивая грудь, - возвещает реклама, - драгоценное украшение женщины. Кому в этом отношении отказала природа, могут улучшить фигуру "пилюлями Марбор". Коробка - 3 руб. 50 коп. Аптекарский склад Бюлер, Невский 40".
  
   Кто поверит беззастенчивой рекламе? Сотни, может, тысячи...
   Фирма "Профессор доктор Пель и сыновья", поставщик двора его величества на 7-й линии Васильевского острова заверяет, что
  
   "Спермин Пеля" - больше, чем библейское чудо: он исцеляет от множества болезней, вплоть до склероза, паралича, и от всех сердечных болезней, не говоря уже о половом бессилии, флакон - 3.50...
  
   Или в расчете на наивных дураков (а такие найдутся):
  
   "Волшебство и любовь". Эта книга отдает в ваши руки удачу в любви. Отныне вы не будете иметь в любви неудач и отказов. Книга - 2 р. 35 коп.
  
   Какой-то жуликоватый француз Лирин-Эдюрьен, живущий в Париже, бульвар Бомарше 24, похоже, профессиональный шулер, только за 90 копеек (русскими сберегательными марками) высылает на русском языке секрет честного выигрыша в любой карточной игре.
  
   "Московская касса взаимопомощи невест. Москва, Фуркасовский переулок, д. Крионовой. Существует с 1 мая 1902 года. Обеспечивает приданым от 100 до 3000 рублей. К обеспечению принимаются девочки в возрасте от рождения до 10 лет, без различия звания и вероисповедания. Плата от 15 копеек в месяц. Устав утвержден правительством.
   Касса не преследует коммерческих целей и насчитывает в своем составе 1200 членов, обеспечивающих 1450 невест на сумму 960 тысяч рублей".
  
   Возможно, что существовала касса, полезная для бедных невест. Но от объявления попахивает хитроумной аферой.
  

IX

ПЕРЕД ЗАКАТОМ ИМПЕРИИ

1

  
   Патриотическое безумие, шовинистический угар первых дней первой мировой войны. Старый двухсотлетний Петербург стал Петроградом. Преследовалось (внешне) все немецкое. На дверях магазинов, на витринах - таблички: "Просят по-немецки не говорить". Или: "Строго воспрещается разговаривать по-немецки". А на высших постах в министерствах, в армии, в царском окружении - немцы и немцы: Ренненкампфы, Фридериксы, Каульбарсы, герцоги Ольденбургские, Макленбургские, Стрелицкие, Шверинские...
   Народы тогда не понимали, как их чудовищно обманули.
   Русские истошно кричали в Петербурге:
   - На Берлин! На Берлин!
   Немцы вопили на улицах Берлина:
   - На Петербург! На Петербург!
   Последний русский царь все же рискнул мимолетно показаться "верноподданным" в день объявления войны с балкона Зимнего дворца. И с Дворцовой площади беснующиеся толпы с трехцветными флагами, с пением "Боже, царя храни" двинулись по улицам.
   Попал и я в ревущую толпу на Фонтанке, у Александровского рынка.
   - К германскому посольству! Громить немецкое гнездо! - надрывался рыжий взлохмаченный парень в черной косоворотке. - Бить немцев! К посольству! - вторила ему толпа.
   Германское посольство - серое, монументальное здание на Исаакиевской площади, на углу Морской, против гостиницы "Астория". Архитектурный его стиль нарочито вызывающий. Мрачная гранитная громадина увенчана аллегорической скульптурой: рвущихся вперед коней держат под уздцы два огромных, вооруженных палицами, тевтона. Вот-вот они вскочат на коней и... бросятся на Исаакий, на Медного всадника... На Петербург... На Россию...
   На площади русской столицы дерзко и нагло была водружена эта скульптура с ведома царя и его придворных.
   К тевтонам неслась воинственно настроенная толпа "патриотов". С Вознесенского толпа ринулась на площадь, смяла цепь городовых (отступивших без боя!) и ворвалась в посольство.
   "Бей немцев!" - горланил человек с появившимся вдруг трехцветным флагом. Толпа ответно ревела, может быть, кричал и я. Но бить-то было некого: Немцев в посольстве не было. Единственный сторож, понятно, скрылся.
   А толпа с остервенением крушила все. Из окон на площадь летели мебель, картины, люстры, изрезанные ковры... Шел и грабеж (газеты сообщали об аресте десятков уголовников, их выпустили на другой же день)...
   Человек около ста (и я в том числе) бросились по винтовой лестнице на крышу "ниспровергать тевтонов" с их проклятыми конями. С крыши, как на ладони, - Исаакиевская площадь; огромную толпу сдерживали конные городовые и жандармы.
   "Патриоты" окружили металлических тевтонов. Перед ними люди - лилипуты. Откуда-то появились инструменты - ломы, топоры, кувалды... Нет, даже сотня людей не могла справиться с этими намертво закрепленными гигантами. Прошел час, толпа "ниспровергателей" заметно поредела. Выскользнул и я на площадь, пробираясь по обломкам и осколкам посольского имущества. Поперек площади - пожарные машины, за ними - цепь городовых. Меня пропустили: я был в ученической форме и... ничего не уносил.
   Тевтонов с конями потом сняли пожарные.
   20 июля (2 августа по новому стилю) я "громил" германское посольство в Петербурге, а берлинцы - русское посольство на Унтер ден Линденштрассе.
   Ядовитое опьянение первых недель! Бежим мы (на Сиверской, на даче) на станцию. Там остановился воинский эшелон, идущий на фронт.
   Дачники атакуют теплушки с солдатами. Дачницы, чиновники, бородатые купчики, студенты, гимназисты. Кричат "ура" до хрипоты. суют солдатам папиросы, яблоки, цветы, ягоды, фрукты. Какая-то старушка протягивает огромному унтеру маленький "чудотворный" образок. Станционные барышни одаривают молоденьких прапорщиков воздушными поцелуями. А мы, гимназисты, реалисты, коммерсанты, толпимся у теплушек ("сорок человек - восемь лошадей" - написано на товарных вагонах).
   Ну, разумеется, дебаты о Берлине, о скорой победе ("шапками закидаем"). Солдаты добродушно посмеиваются над восторженными мальчишками.
   - А куда сейчас едете? - вдруг спрашиваю солдата с одной нашивкой на погоне.
   - Ты что? - тычет меня кулаком в бок гимназист Мишка Михайлов. И шепотом:
   - Хочешь, чтобы тебя за немецкого шпиона приняли?
   Ефрейтор лукаво смотрит на "шпиона", отвечает дипломатично:
   - Куда прикажут, туда и поедем...
   Такими были только первые дни. А потом всё малолюднее становились проводы "защитников родины". Крутились вокруг теплушек только босоногие местные мальчишки.
   Однажды, мчавшийся на фронт артиллерийский эшелон неожиданно угнали на Сиверской на запасный путь. В парадном мундире - начальник станции, станционные жандармы. Кого-то ждали... Мягко подошел паровоз с одним салон-вагоном. В дверях купе - молодая женщина в белом. Начальник станции и жандармы отдали пассажирке честь. Дама сошла на перрон по лесенке под красным ковром и по ковровой дорожке до экипажа. Воинский эшелон открыл "зеленую улицу" спешившей на бал в загородный дворец графине Фредерикс, дочери министра двора...
   В ход пошли географические карты. День за днем и взрослые, и дети переставляли на них трехцветные флажки на булавках. Водрузить бы их поскорей на месте Берлина и Вены! Немецкие и австрийские мальчишки, вероятно, тоже спешили к Петербургу и Москве. Флажки устремлялись за армией Самсонова - в Восточную Пруссию. Вот-вот мой флажок ворвется в Кенигсберг...
   Под Танненбергом гвардейский корпус Самсонова был разгромлен. Генерал покончил с собой...
   Многие из нас мечтали о "романтических" боевых приключениях. Ушел добровольцем одноклассник, восемнадцатилетний Сережка Годзиковский, в мотоциклетный батальон.
   Газеты, подогревая настроение, кричали о победах, о наших храбрых солдатах. Легендарным стал донской казак Кузьма Крючков. Журналисты уверяли, что он в момент уничтожал саблей и пикой десятки немцев. Фотографии чернобородого казака на коне с пикой не сходили с газетных страниц. Появились они и на спичечных коробках, на конфетных фантиках, в витринах магазинов. Распевались песни о Крючкове.
   А русские солдаты истекали кровью.
   Петроград - город-госпиталь. Зимний дворец отдали под офицерский госпиталь. Не хватало общинных сестер милосердия.
   Сестры милосердия военного времени! Самоотверженные, бескорыстные русские девушки и женщины, "ангелы", как их называли многотерпеливые раненые солдаты. Но как опошлено было благородное гуманное дело! Модным это стало для высокопоставленных "патриоток". Стремительно обрядились в скромные серые платья с красным крестом бездельные, скучающие аристократки, жены и дочери сановников, банкиров и промышленников и просто искательницы приключений.
   "Военно-санитарный поезд Ее императорского величества государыни императрицы Александры Федоровны" курсировал между фронтом и Царским селом - он перевозил раненых "господ офицеров".
   В придворной санитарной колонне в Царском Селе служил в 1915 году призванный в армию Сергей Есенин. Офицер Ломан, услышав про его стихи, решил показать поэта императрице. Есенин написал стихотворение на посещение четырьмя царевнами офицерского лазарета:
  
   Приветствует мой стих младых царевен
   И кротость юную их ласковых сердец...
  
   Императрица считала себя покровительницей раненых. Ее внимание однажды почувствовали мы, студенты-санитары Варшавского эвакопункта.
   Осенью наш отряд срочно послали на Финляндский вокзал. Выстроили нас на перроне. Подходил первый санитарный поезд с нашими ранеными - военнопленными солдатами. Их везли из Германии через Швецию и Финляндию, в обмен на военнопленных немцев, при содействии Международного Красного Креста.
   - Господа! - объявил староста Трахтенберг. - С вами будет говорить его высочество принц Ольденбургский.
   Мы насторожились. Принц Ольденбургский, близкий родственник царя, числился начальником Санитарной части русской армии, но, конечно, не руководил этот недалекий суматошный принц, по прозвищу "Сумбур-паша".
   В окружении свиты и жандармов появился высокого роста худощавый генерал. Слегка сгорбившись, он приблизился, опираясь на трость.
   - Носильщики, ко мне! - раздался хриплый голос "Сумбур-паши".
   Мы окружили принца. Вот это был инструктаж! Его высочество решил научить нас переносить раненых. Не спрячешь улыбку от свирепых глазищ жандармского полковника. Суматошный принц говорил бессвязно, путано и неумно. По знаку старосты гаркнула сотня молодых глоток:
   - Рады стараться, ваше высочество!
   Быстро мы разгрузили поезд: носили не людей, а их обрубки. Весь эшелон - триста человек ампутированных, без двух ног. Зрелище жуткое. А оркестр гремел бравурный марш "Вступление в Париж".
   Это был первый эшелон обмененных обрубков.
   Студенты группами покидали вокзал. К нашей тройке (студент-электрик Гриша Мидианц, универсант Саша Пуртов и я, студент- психоневролог - мы покуривали в стороне) направился морской офицер, по погонам - капитан-лейтенант, с золотыми флигель-адъютантскими аксельбантами. Еще на перроне я заприметил его в свите "Сумбур-паши".
   - Господа! - представился моряк, приложив руку к козырьку. - Граф Ростовцев, адъютант императрицы. Ее величество приказала мне доложить подробно об этой встрече. Но я в затруднении: никак не ожидал увидеть студентов на такой черной работе Кто и как вас нанимает? Как вам платят?
   Корректному царедворцу ответил Саша Пуртов. Он просил флигель-адъютанта доложить ее величеству, что мы - члены добровольной студенческой организации, что мы не носильщики, как изволило назвать нас его высочество, а студенты-санитары, и никто из нас, естественно, никакого жалования не получает.
   - Я доложу императрице о работе студентов-санитаров, - любезно распрощался с нами граф Ростовцев.
   - Любопытно, - сказал Гриша Мидианц, поглядывая на садившегося в роскошный "роллс-ройс" флигель-адъютанта Алисы, - не этого ли красавчика посылает она с поручениями и к Гришке?..
   На неделе прибыл еще эшелон обрубков. "Сумбур-паша" и граф Ростовцев на вокзале больше не появлялись...
   Открылись в Петрограде и частные госпитали. Демонстрировали "патриотизм" наживающиеся на войне промышленники, банкиры, помещики и аристократы. Великолепный госпиталь в одном из своих дворцов открыл богатейший магнат России светлейший князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. Открыл на собственные средства небольшой госпиталь и Федор Иванович Шаляпин.
   Певица Мария Долина, "солистка его величества", в цирке Чинизелли устраивала скучнейшие "патриотические" концерты. Смотрел я на толстую, бесформенную певицу и глазам не верил: давно ли она бесподобно исполняла партию Вани в опере "Жизнь за царя" ("Иван Сусанин")? На концертах Долина красовалась в сверхнациональном русском платье с блистательным кокошником. Гимн "Боже, царя храни" чередовался с французской Марсельезой, бельгийской Брабансоной.
   Приезжали в госпитали Шаляпин, Собинов, И королева экрана Вера Холодная в паре с Александром Вертинским.
   В конце 1914 года Всероссийский союз городов и Земский союз приняли на себя санитарное обслуживание армии и продовольственное снабжение населения.
   Появились и "беженцы" из оккупированного немцами Царства Польского, вернее, насильственно выселенные русскими генералами евреи, поголовно обвиняемые в шпионаже. Число их зловеще увеличивалось, обострялось продовольственное положение, разразились эпидемии. И возникла "Северопомощь". Служащим Союза земств и городов и "Северопомощи" в прифронтовых районах присвоили форму военных чиновников. Они пытались подражать боевым офицерам, вплоть до шикарных портупей, до шпор с "малиновым звоном".
   И к ним прочно прилипла кличка "земгусары".
  

2

  
   Осенью 1915 года я получил работу.
   Отец мой периодически заводил и регулировал часы на всей территории скотобойни. И помогло знакомство. Смотритель скотобойни, статский советник Аптекарев дал мне письмо в городской продовольственный комитет к начальнику отдела Лодыженскому. Прочитал я письмо (оно не было запечатано) и... обалдел.
  
   "Уважаемый Иван Васильевич! - писал статский советник. - Направляю к вам человека, знакомого с мясным делом. Примите уверения и прочее.
   А. Аптекарев".
  
   Знакомый с мясным делом!.. С какой стороны? Со стороны соседства со скотобойней? Знакомый, видимо, потому, что мы, дети, глазели на гурты скота за загородками на Обводном канале или внутри скотопригонного двора, когда нам туда удавалось пробраться? И вот еще: на бойню меня одно время водили пить... кровь. Не удивляйтесь! Эскулапы тогда не владели техникой переливания крови, не знали тонкостей гематологии. Вот и прописывали бычью кровь анемичным детям. Врачи убедили родителей испытать эту терапию на мне. Водили через день на бойню. давали мне пить кровь из толстого стаканчика цветного (не красного) стекла. Насыпали туда щепотку соли. Питье было препротивное. Хватило меня на четыре раза. Потом я взбунтовался и отказался от "кровавой терапии".
   Собственно, этим и ограничивалось знакомство мое с "мясным делом". Не считая рассказов отца и знакомых работников скотобойни...
   Запечатал письмо и с отчаянной решимостью отправился на Садовую 24. Лодыженский прочитал письмо и сразу направил меня на работу, на мясной склад комитета при бойне.
   Контора склада помещалась в одноэтажном кирпичном доме. В большой комнате работали четыре человека: заведующий Полянин, студент-технолог, краснолицый кассир-артельщик Алексеев, конторщик Карамышев, мрачный молодой человек. Четвертый - я, девятнадцатилетний студент-контролер, "знакомый с мясным делом".
   Контрольные мои функции заключались в проверке ордеров и выписке квитанций-пропусков на вывоз туш из ворот. Жалованья положено мне было в месяц шестьдесят рублей. И я, девятнадцатилетний, полностью освободил родителей и от забот о моей одежде, и от расходов на мои культурные потребности.
   Завел собственного портного, Сота. Шил он хорошо, но и жульничал основательно, пытаясь всучивать дешевый материал. Появились у меня "визитка", костюм, несколько напоминающий фрак (с длинными фалдами), с полосатыми брюками, студенческий костюм с кителем, парадный сюртук, форменная шинель.
   Денег хватало и на посещение (правда, редкие) ресторанов.
   А когда я заменил студента Полянина на посту заведующего с окладом в 125 рублей, у меня, говоря по Марксу, наступил "капиталистический процесс первоначального накопления".
   Завел текущий счет в банке Вавельберга. Банк этот импонировал мне своим внешним видом. Это великолепное здание на углу Невского и улицы Гоголя хорошо известно ленинградцам (учреждения "Аэрофлота", магазин "Березка"). Оно было построено в 1912 году по проекту архитектора Перетятковича, по типу "Дворца дожей" в Венеции, первый этаж целиком повторял архитектуру венецианского дворца.
   Работа на бойне несколько осложнилась. Приказано было присутствовать при взвешивании туш в убойных камерах. При воспоминании о процессе убоя меня и сейчас прошибает холодная дрожь. Тогда это производилось довольно примитивно...
   С мясным делом освоился неплохо и уже начал разбираться в тонкостях его, но... пострадал по неопытности. За год работы стало больше. Пытался бороться с попытками спекуляции: мясо становилось очень дорогим. Однажды явилась бойкая дамочка с ордером на свинину. С визой комитета. Но я понял: ордер - форменная липа. Свинины не дал.
   Звонит Лодыженский:
   - Немедленно выполните приказ! Или выгоню вас вон!
   А мне точно вожжа под хвост попала.
   - Не выдам ей свинину! Заявка подложная... Незаконно это.
   Рассвирепевший чиновник не шутил: выкинул меня на другой день. Без выходного пособия. Взял, да выкинул. Кому жаловаться? Профсоюзов-то не было... Так тебе и надо - не возражай начальству!
   И потерял я 125 рублей в месяц.
   Ну, что же! Времени освободилось много, и я взялся за науку.
   А до Психоневрологического института добираться было трудно. Девятнадцатым номером трамвая (через полстолетия ходит он почти по тому же направлению) до Николаевского вокзала, а оттуда - на паровичке. Паровичок тащил несколько вагончиков от Лиговки, через арку дома Фредерикса (сейчас дом этот присоединили к Октябрьской гостинице), и дымил по Старо-Невскому, держа курс к Обуховскому заводу (завод "Большевик"). Вагончики с империалом переполнены были рабочим людом и студентами. Выходили мы, студенты, у церкви Всех скорбящих, неподалеку от мельницы Мордуха (теперь мельница имени Ленина) и шагали по глубокому снегу полем в Царский городок. В центре его на пустыре вознеслось красное кирпичное здание "вольной школы".
   Возвращались к вечеру. В ожидании паровичка заходили в чайную. Она находилась на "бойком месте", у самой остановки. Привлекала нас теплом и жареными горячими пирожками.
   Учебные дела шли отлично: за три месяца сдал все три предмета основного курса: физику - профессору Орлову, химию - профессору Жукову, а биологию - знаменитому ученому, самому Николаю Михайловичу Книповичу. Занятия на медицинском факультете начинались только со следующего семестра.
   Вечера проводили в большой студенческой компании у политехника Юры Равича. Снимал он комнату у вдовы врача, социал-демократа. Так что наши "сборища" были свободны от доносов и недосягаемы для полиции. Водки за нашим столом не бывало. Пили пиво, черный портер. Варили глинтвейн, с "пламенем", подобно пуншу. "...И в час пирушки холостой, шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой..." Спорили шумно о войне, о царице, о Распутине, о грядущей революции, об Уайльде, о его Дориане Грее, читали стихи Блока, Бальмонта...
   Бывало, встанет из-за стола худощавый ставрополец Аркадий Эрлих, юрист-универсант, поднимет правую руку. Наступит тишина, Аркадий поет и печально поет его гитара, поет то, за что угоняли на Фонтанку 16 (*39), а оттуда и подале. Он поет на мотив "Бродяги":
  
   От павших твердынь Порт-Артура
   С кровавых маньчжурских полей
   Калека-солдат истомленный
   К семье возвращался своей.
   Спешил он жену молодую
   И малого сына обнять,
   Увидеть любимого брата,
   Утешить родимую мать.
   Пришел он. В убогом жилище
   Ему не узнать ничего,
   Чужая семья там ютится,
   Чужие встречают его.
   И стиснула сердце тревога:
   "Вернулся я, видно, не в срок...
   Скажите, не знаете ль братцы,
   Где мать, где жена, где сынок?"
   "Жена твоя... Сядь, посиди-ка,
   Небось, твои раны горят?"
   "Скажите скорей мне всю правду!"
   "Мужайся, мужайся, солдат!
   Толпа изнуренных рабочих
   Решила идти ко дворцу,
   Защиты искать с челобитной
   К царю, как к родному отцу.
   Надев свое лучшее платье,
   С толпою пошла и она,
   И насмерть зарублена шашкой
   Твоя молодая жена".
   "Но где же остался мой мальчик,
   Сынок мой?" "Мужайся, солдат!
   Твой сын в Александровском парке
   Был пулею с дерева снят".
   "Где мать?" "Помолиться к Казанской
   Старушка к обедне пошла -
   Избита казацкой нагайкой,
   До ночи едва дожила".
   "Не все ж еще взято судьбою:
   Остался единственный брат,
   Моряк, молодой и красавец.
   Где брат мой?" "Мужайся, солдат!"
   "Неужто и брата не стало?
   Погиб, знать, в неравном бою?"
   "О нет, не сложил у Цусимы
   Он жизнь молодую свою.
   Убит он у Черного моря,
   Где их броненосец стоит,
   За то, что вступился за правду,
   Своим офицером убит".
   Ни слова солдат не ответил,
   Лишь к небу он поднял глаза:
   Была в них великая клятва
   И будущей мести гроза!
  
   Песня эта департаментом полиции была особо запрещена. Автора ее тогда обнаружить не удалось. Появилась она впервые после 1905 года за границей, в журнале "Освобождение". Стихотворение это, истинно пророческое, в России ходило по рукам и превратилось в песню. Ее пели повсюду: на фабриках, заводах, на студенческих сходках. Шли из-за нее в Сибирь, по централам и пересыльным пунктам. Только Февральская революция раскрыла имя автора: Татьяна Львовна Щепкина-Куперник.
   В своих воспоминаниях писательница рассказывает, как восставшие солдаты, явившиеся для обыска, узнав, что хозяйка квартиры - автор этой песни, взяли "на караул" и, пожав руку писательнице, покинули квартиру.
   Позвонил домой тот самый статский советник Аптекарев. Отечески пожурил меня за непочтение к начальству.
   - Обрадую вас, - сказал он. - Лодыженского уже в комитете нет. Там - Барабанов Николай Яковлевич, он вас знает. Переговорите с ним...
   На Садовой 24 приняли меня радушно. Перед комитетчиками стоял уже не мальчик, умеющий только выписывать квитанции, а уже "умудренный" годовым опытом и, на самом деле, знакомый с мясным делом, от бойни до городской мясной лавки. И стал я заведующим конторой комитета при английском холодильнике "Унион". В громадном его здании по соседству с Балтийским вокзалом на Везенбергской улице (улице Шкапина).
   А контора - всего-то два человека: старик-конторщик и я. Зато ценности были нам доверены огромные. Морозильные камеры пятиэтажного холодильника заполняли горы комитетского мяса, масла, рыбы. Ненасытно было "брюхо" Петрограда. Не один "Унион" был в столице: были и огромные холодильники и на Черниговской улице, и в Торговом порту. А содержимое Растеряевских (впоследствии Бадаевских) складов, тоже на Черниговской улице, могло долго кормить наш город.
   (Гитлеровская разведка обо всем этом располагала точной информацией. 9 сентября 1941 года при налете на Ленинград фашисты разбомбили и сожгли Бадаевские склады. Рекой лилось масло, горели склады сахара, муки, огромные штабеля мяса. Долго еще голодные ленинградцы рылись в руинах Черниговской улицы, выковыривая из земли ошмётки продуктов).
   Спокойную получил я работу. Досуга хватало.
   Однажды, проходя по Садовой к Марсову полю, я обратил внимание на аншлаг: "Туристское агентство "Путник". В окне объявление: "Трехдневная экскурсия в Финляндию на водопад "Иматра", с осмотром Выборга. Отъезд 1 декабря в 9 ч. утра с Финляндского вокзала".
   Мелькнула мысль: мало подходящее время для увеселительной поездки! Третий год войны. Угроза голода над страной. Правительство придавлено сапогом сибирского "варнака". А денежный, разжиревший, богатый аристократический Петроград беспечно веселится. У Кюба, Донона и Эрнеста светские дамы танцуют с офицерами танго. В "Буффе", на Фонтанке, ставится похабнейшая оперетта "Их невинность". В Троицком идет низкопробный фарс "Наша содержанка". Шумят кафешантаны, шуршат "катеньки" и "петеньки" на столах игорных домов... Не похоже ли это на "пир во время чумы"?
   Но... заплатил сорок рублей и на экскурсию отправился: любопытно было "съездить за границу".
   Заграница начиналась за Белоостровом. по узенькой речке Сестре (финская Райайоки) и проходила граница. Автономное "Великое княжество Финляндское" (под русификаторской пятой царского генерал-губернатора) входило в титул царя: "Мы, Николай Второй, самодержец и император Всероссийский, царь Польский, Великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая..."
   Итак, мы - в вагоне поезда прямого сообщения Петроград - Гельсингфорс. Туристское агентство "Путник" везло нас в "благородных" вагонах второго класса. Тогда железнодорожные вагоны окрашивались и обставлялись по "классовому" принципу: третий класс - зеленый, второй - желтый, первый - синий. Третий (по современной терминологии) был "жесткий", трехэтажный, неопрятный. Второй был "мягкий". Ну а в первом - отдельные двухместные, роскошные купе с синими бархатными диванами, блистающие зеркалами и никелем. Но вот электричества в вагонах еще не было - в фонарях стеариновые свечи.
   Обычный традиционный церемониал отправления поезда. Звонок (удары колокола). Первый... Второй... Третий...
   Обер-кондуктор (теперешний бригадир) медленно, важно шагает по перрону. На нем - черный сюртук с малиновыми кантами, серебряные галуны. На воротнике и обшлагах - тоже, с одноцветными выпушками, на плечах - серебряные жгуты, наподобие погон Форменная фуражка с галунами и кокардой в виде паровозика (малиновый цвет и паровозик - атрибуты "службы движения"). На шнуре, вроде адъютантского аксельбанта, - свисток.
   Третий звонок. "Обер", не спеша, достает свисток. Ему отвечает гудок паровоза. Поезд трогается.
   В Белоострове - проверка паспортов, таможенный досмотр. Жандармы шныряют по вагонам. Нас, туристов, человек двадцать. В группе - трое психоневрологов.
   На финской территории наш поезд первую остановку сделал в Териоках (Зеленогорск), а вторую - в Мустамяках (Горьковское). С приятелем психоневрологом направились в буфет. Из соседнего вагона второго класса вышла молодая женщина в беличьей шубке, а за ней - высокий мужчина, несколько сутуловатый, с пышными усами.
   - Борис! - толкнул меня приятель. - Смотри и благодари судьбу! Горький, Максим Горький!
   Я успел разглядеть лица писателя и его спутницы, когда они проходили мимо нас к извозчичьей стоянке. Возница-финн взмахнул кнутом, и скрылось чудесное видение за заснеженными соснами.
   Горький в Мустомяках? Впоследствии разъяснил мне это Илья Груздев, биограф писателя. Алексею Максимовичу нравились эти тихие и сонные Мустомяки. Несколько предреволюционных лет провел он там с женой М.Ф.Андреевой. В деревне Нейвола, на холме, на берегу живописного озера Ваммелеярви.
   В домик над озером приезжали из Петербурга артисты, художники, музыканты, ученые. Бывал здесь и Ленин, пел здесь Шаляпин, читал стихи Маяковский, приезжал и Корней Чуковский со своей "чукоккалой". Проезжая часто Горьковское с его белоснежным каменным вокзалом, вспоминаю и деревянную станцию Мустомяки, и высокого человека под руку с дамой в беличьей шубке, и финна-полицейского в черной лакированной каске с золоченым гербом, провожающего писателя настороженным взглядом...
   Поезд тащился до Выборга больше четырех часов.
   На знакомство с городом агентство предоставило нам четыре часа. Я знаю хорошо сегодняшний Выборг. С тех пор город мало изменился (центр Выборга). Бомбардировки не коснулись множества старых домов. По ним можно судить об архитектуре бывшего финского города.
   ...Петербуржцы устремились в знаменитый вокзальный буфет. Они впервые знакомились с образцовым сервисом. Да. это уже было в стране Суоми. То был совсем другой мир, в 150 верстах от русской столицы.
   Не ощущалось внешне, что где-то близко бушует кровопролитная война. Страна с первых часов удивила нас своим укладом.
   Блистающий ресторанный зал. Вдоль стены - длинная буфетная стойка, на которой богатый ассортимент вин, холодных блюд, закусок, бутербродов, вплоть до балыка, осетрины, зернистой и кетовой икры (на бутербродах).
   Над стойкой на цепочке стеклянная табличка с надписью по-фински и по-русски: "Три марки".
   За буфетом - никого. Только неподалеку от стойки - застекленная кабинка-касса. На отдельном столе - посуда, рюмки, стаканы, бокалы, фужеры. Заплатите три марки (примерно полтора рубля золотом, по тем временам) и вы - хозяин буфета. Ешьте, пейте, что хотите и сколько хотите!
   Владелец буфета не прогадает. Он все рассчитал: нормальный человек не съест больше того, что сможет. А во-вторых, три марки - дороговато... Невозмутимые финны, степенно посасывая трубки, молча, посматривали на прожорливых россиян.
   Столкнулся я снова с этим специфически финским через 40 лет (в1956 году) уже в советском Выборге, точнее, в большой уцелевшей финской гостинице. Утром, зайдя в гостиничный ресторан, я вспомнил 1916 год и буфет финского вокзала. Это было его повторением, конечно, в принципе. По ассортименту он не мог идти в сравнение с выборгским вокзалом 1916 года - ассортимент был более чем скромным.
   Но все же был кем-то унаследованный у финнов сервис. За буфетом - никого, не было и кассы рядом, на столике - большая кружка. Туда клали деньги сами, сами брали сдачу. По прейскуранту - рядом на стене.
   ...Приехали мы в Выборг в полдень. Повсюду - обеденный перерыв. В магазинах двери не закрыты, а внутри - никого. Обозревали витрины, даже заходили вовнутрь, но купить ничего не могли. Впрочем, мы знали, что в Финляндии не принято было закрывать на замок даже двери собственной квартиры.
   Но успели побродить у развалин крепости, посмотреть памятник Петру. Моторный ботик промчал нас из залива в Сайменский канал.
   ... Поезд пришел на Иматру темным декабрьским вечером. (Иматра и сейчас территория Финляндии. Водопад грохочет за границей, недалеко от нашего Светогорска). Утром бурлящей и свирепой Малой Иматрой мы любовались с балкона гостиницы "Каскад", ее здание вознеслось на берегу Вуоксы, по соседству с водопадом.
   На Большую Иматру нас помчали на широких тройках-розвальнях сильные низкорослые лошадки. Она ошеломила меня, Большая Иматра, мощная, грозная финская "Ниагара"...
   Ослепительно белое и, казалось, ажурное, облицованное плитками, нависало над бурлящей рекой шестиэтажное здание отеля. Потрясающая чистота словно вылизанных номеров (не видал я подобной, впоследствии, даже в Голландии). Ненавязчивые и всегда своевременные услуги персонала. Швейцары. горничные, метрдотели, лакеи прислуживали нам, туристам, отменно вежливо, но не без достоинства.
   Тишина и блеск ресторанного зала, слепящая белизна скатертей, сверкающий хрусталь и шумящий у подножья здания малый каскад. Вот там, за соседним столиком, в компании девицы с рыжей копной волос и драгунского ротмистра, увидел я "пару божественных глаз"... Короче - студент влюбился. Впрочем, в кого он тогда не влюблялся...
  

3

  
   Возвратившись в Петроград, поняли: "пир во время чумы" продолжается. Обстановка в Петрограде накалялась. Сводки с фронта. Нет, и между строк ухватить не сможешь намека на истину: цензура придавила печать. Все узнавали от наших клиентов. О волнениях, столкновениях рабочих с полицией то на одном. то на другом заводе. На Васильевском, на Выборгской стороне.
   А к перрону эвакопункта Варшавского вокзала подходили санитарные поезда с фронта. Наслушались же мы от раненых во время разгрузки!.. О таком раньше опасно было и подумать. "Кончать войну!", "замирение", "штыки в землю"... Да чего, да и кого бояться ему, вот этому крестьянину в серой шинели, с оторванными ногами, лежащему на столе перевязочной?..
   Газета. Белое пятно вместо отчета о заседании Государственной Думы. Да, "крамольные" речи зазвучали и там. Опасные настроения в тылу и на фронте напугали буржуазию, помещиков. Даже крайне правые открыто заговорили об измене, о царице, Распутине, безволии царя, о безумии Протопопова. По столице ходил памфлет о царице и ее окружении. Заключительная строфа в комментариях не нуждается:
  
   Смешался запах туберозы
   С ядреным запахом портков.
  
   Приблизила она к трону грязного, безграмотного, циничного. развратного, властолюбивого мужика. Алиса объявила его чудотворным исцелителем наследника Алексея. Ведь в свое время он вылечил собаку великого князя Николая Николаевича!
   Они принялись за лечение больного наследника ("они" - это Распутин и Бадмаев - знахарь тибетской медицины).
   О встречах с Распутиным у постели Алексея рассказал мне мой покойный учитель, профессор Роман Романович Вреден. Знаменитый хирург был лейб-хирургом двора и лечащим врачом наследника Алексея.
   - Разумеется, не его гемофилию я лечил, - заметил Роман Романович. - Вы же знаете, гемофилия неизлечима. Мой царственный пациент болел еще и кокситом (туберкулезом тазобедренного сустава). Его носил одно время на руках дюжий "дядька" - матрос Деревенко.
   Со свойственным ему юмором Вреден описывал "методику" распутинского лечения.
   - Смахивало это на шаманство. Коренастый, косая сажень в плечах, человек в голубой шелковой рубахе, плисовых широких штанах, в сапогах с лакированными голенищами. Темная расчесанная борода, тронутая очень редкой сединой. Волосы каштановые, с пробором посредине. Интересно было посмотреть вблизи на всемогущего фаворита. Запомнился широкий нос, испещренный оспой, сипловатый голос, и, в особенности, глаза. Пронзительные, острые, взгляд хитрый. Скользкий, лукавый...
   - Так вот, о "методике", - продолжал профессор. - Зайдет эта "борода" в голубой рубахе под балдахин, где лежал наследник, к изголовью, расчешет бороду и начнет заклинанья, подняв руки кверху. Какая-то путаная безграмотная скороговорка из апокалипсиса, библии, священного писания... А поодаль на него, как на святого. смотрит одетая в черное императрица...
   Но однажды между "целителем" и лейб-хирургом возник конфликт.
   Боли в бедре у мальчика усилились.
   - Вместе с придворными хирургами, - говорил Роман Романович, - я наложил наследнику гипс. Боли прекратились, и я уехал в Петроград. Но по приказу царицы примчался в Царское Село на другой же день. Пришел в ужас - гипсовая повязка была снята... по приказу Распутина ("какого черта этот толстопузый - это про меня - ножку царевича алебастром заклеил"). А мой пациент от болей чуть на стену не лезет. Кричит. Я доложил императрице: в таких условиях лечение невозможно.
   - Гипс я все же наложил вновь. "Старец" больше в дела "толстопузого" не вмешивался, - смеялся Вреден. - Понял, что свалял дурака. Наверное, с перепоя...
   Ходили по городу всемогущие безграмотные распутинские записки. Они открывали все двери.
   В этом и я убедился однажды.
   ... Ян и Сима Симановичи учились в коммерческом училище Второго товарищества преподавателей. Там я и познакомился с ними на ученическом вечере. Общались мы, примерно, до 1912 года. После Февральской революции эта фамилия стала "исторической".
   Симановичи занимали большую квартиру на Пушкинской улице N 8. Жили широко, принимали гостей, "выезжали в свет". Сам Симанович - брюнет с легкой проседью, горбоносый, с умными глазами. Изящно одетый, приветливый, мне он нравился. Чем он занимался? На мои вопросы Ян отвечал неопределенно: какие-то крупные коммерческие дела.
   О "коммерческих делах" Адольфа Симановича, мелкого ювелира в прошлом. рассказал потом мне отец. Богатство Симановича было обязано "удачной" карточной игре в "Купеческом клубе". Играя в "макао", он "артистически" обращался с игральными картами. Его колотили порой, долго и упорно. Скользкий, как угорь, он выбирался из "историй" без больших потерь. А потом...
   Осенью 1916 года на Невском встретил я Яна и Симу. В новенькой форме кораблестроительного факультета Политехнического института. Что за чудо? На этот факультет принимали по конкурсу аттестатов только золотых медалистов.
   - Милорды! - произнес я. - Вы меня повергаете в транс... С каких пор троечники становятся кораблестроителями?
   Симка игнорировал мою тираду. Ян ответил просто - он был порядочнее брата:
   - Помогли нам. Протекция...
   - Ну, знаешь, - сказал я , - для такого дела протекция нужна чуть не самого Протопопова!
   - Зачем Протопопова, - небрежно протянул Симка. - От Григория Ефимовича.
   Сперва я не понял.
   - Какого Григория Ефимовича?
   - Эх ты, мешок с мозгами! - хлопнул меня по плечу Ян. - Распутина не знаешь?
   - Распутина? А вы что, ему родственниками приходитесь?
   - Папа его попросил. А Григорий Ефимович - записочку министру. Министр - приказ Скобельцыну, директору. И нас - вне конкурса...
   Почему они оказались под покровительством временщика - оба умолчали.
   Раскрылись дела распутинского темного царства сразу после Февраля. Аферист и шулер Симанович втерся в доверие к могущественному фавориту, по существу, стал его непременным секретарем. При его участии назначались министры, совершались миллионные мошеннические сделки... Он, "Симочка" (так его нежно величали в распутинском окружении), впоследствии, в эмиграции, рассказал об этом на страницах книги "Воспоминания секретаря Распутина", изданной в Париже, Стамбуле и других столицах Европы.
   Попасть бы хоть на одно заседание Государственной Думы!
   Дума посмелела, речи депутатов цензурой иногда вычеркивались нещадно. Креатура Распутина, полупомешанный Протопопов. "душил" печать драконовыми мерами.
   Получить гостевой билет в Таврический дворец было сложно. Но на холодильник приехал однажды владелец думского ресторана. Сам я выбирал ему тушу в морозильной камере: решил попотчевать депутатов Думы отличными бифштексами и отбивными. И назавтра усатый жандарм из думской охраны, откозыряв и щелкнув шпорами, вручил мне гостевой билет на вход в Таврический дворец.
   И вот я на хорах русского парламента.
   Между колоннами - ложи с тремя рядами кресел. Мое место - во втором ряду. Как на ладони - весь амфитеатр. Моя соседка - благоухающая лориганом, кокетливая дама бальзаковского возраста. Поигрывая черепаховым лорнетом, она рассеянно посматривала по сторонам. Судя по метким репликам, она была в Таврическом дворце не впервые. Молоденького студента-неофита она взяла под свое крылышко незамедлительно. Сегодня выступит с декларацией бюро "прогрессивного блока" его председатель Шидловский. Соседка шепнула: предполагаются разоблачения о "нем". Понял: намекала она на "святого старца".
   Депутаты занимали места. Председательствовал сам Михаил Родзянко, грузный, как боров, (камергер, богатейший помещик России). На трибуне - Шидловский, представительный мужчина с седоватой элегантной "французской" бородкой. Я был разочарован. Изложил он известную нам по газетам программу "блока" буржуазии и либеральничавших аристократов. Но в его речи отчетливо прозвучала тревога о грядущих потрясениях. Слово "революция", конечно, произнесено не было. А она стояла на пороге.
   Узнал кое-кого из членов Думы. По газетным фотографиям, по карикатурам. Вон там, на крайнем правом в первом ряду кресле лысая, круглая, как шар, голова и черная бородка. Пуришкевич, бе6ссарабский помещик, ярый черносотенец и погромщик, председатель "Союза Михаила Архангела" (по газетной кличке - Володя Пу). А ведь пройдет немного дней и этот дворянский "революционер" ради спасения самодержавия и монархии (и своих поместий в Бессарабии) всадит в Распутина несколько пуль... Пуришкевич щеголял в форме военного чиновника с генеральскими погонами. "Командовал" он где-то по военно-санитарному ведомству.
   В центре амфитеатра - Милюков, седоусый, румяный университетский профессор, лидер кадетов. Скоро, скоро с думской трибуны он произнесет неслыханную по дерзости речь против царицы и ее распутинского окружения. Цензура ее не пропустит. Неважно, ее прочитает через день-два весь Петербург, размноженную на ротаторах.
   Манипулируя лорнетом, Мария Павловна (так звали мою соседку) просвещала новичка:
   - Вон, рядом с Пуришкевичем, большой, с гривой, как у извозчика... Марков П. Один из заправил "Союза русского народа". Курский помещик.
   Лорнет сдвинулся влево.
   - Там - трудовики... Что-то вроде эсдеков. У них прекрасный оратор... Керенский... Прямо - златоуст.
   Лорнет уперся в "златоуста". Мужчина лет сорока. Шатен. Прическа "ежиком". Желтоватое лицо. По глазами синие мешки. Черная скромная визитка. Рядовой адвокат. А вот поди ж: при буржуазной революции этот "рядовой" сделал фантастическую карьеру.
   "Главноуговаривающий"... А говорил он адвокатски картинно:
   "Кто вы, граждане или взбунтовавшиеся рабы?" - понукал он в наступление солдат, гнивших в окопах. "Граждане! Я замкну свое сердце, а ключ брошу в море!" - угрожал он введением смертной казни за воинские преступления...
   Моя осведомленная "покровительница" кивнула в сторону министерской ложи. Опираясь на шашку, там, в обществе двух министров, военного - Шувалова и морского - Григоровича, скучал лысоватый с черными усиками жандармский генерал. Смуглое матовое лицо с узкой ямочкой на подбородке. В блестящем голубом парадном мундире.
   - Кто это?
   - Протопопов.
   Вот это была удача! "Крамольных" речей в Государственной Думе я не услышал. Зато улицезрел живого Протопопова, распутинскую креатуру ("Митрич") - министра внутренних дел, последнего российского диктатора и... прогрессивного паралитика. Вот он сидит в апогее своего величия, в сверкающем мундире шефа жандармов, как Бенкердорф при Николае 1, как Шувалов при Александре П. Только недолго оставалось ему красоваться в голубом одеянии (вспомнилось лермонтовское: "...страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ...").
   Наступит же, скоро наступит февральская ночь, когда к вооруженному студенту-путейцу у входа в Таврический дворец, трусливо крадучись, подойдет мужчина в шубе, с поднятым воротником, в меховой шапке. Шепотом, дрожащим голосом попросит студента проводить его в комитет Государственной Думы.
   - Я - Протопопов. Только сейчас не называйте солдатам меня по фамилии... Умоляю вас... Они меня разорвут...
   Шел декабрь. Забастовки вспыхивали то на одном заводе, то на другом. Обыватели еще не верили, что революция на пороге, хотя в хлебных очередях о грядущем восстании говорили открыто. Ходили слухи о дворцовом перевороте.
   Каком?
   Он, Распутин, замышлял "реорганизацию" династии Романовых. Свергнуть Николая П, возвести на престол малолетнего Алексея, а царицу - регентшей. И будет тогда сибирский конокрад править страной, влезая с сапожищами в царскую постель...
   Буржуазия и помещичье-аристократическая верхушка понимали: распутинский заговор приведет к революции. Они готовили другой переворот: спасти и монархию, и власть, предупредить революцию, свергнуть царя и царицу (еще не было решено: убить их обоих или только ее, или заточить ее в монастырь). Распутина - убить или сослать в Сибирь, на престол возвести Алексея.
   Операция "аристократов-революционеров" началась 16 декабря. Семнадцатого декабря, раскрыв "Петроградскую газету", увидел огромную цензурную "проплешину". Посмотрел в других - то же самое. А на последних полосах около объявлений о найме горничных и лакеев - крохотная заметка:
  
   Вчера, 16 декабря, при таинственных обстоятельствах был убит Григорий Распутин-Новых. Тело найдено в проруби на Малой Невке. Пять ранений револьверными пулями. При вскрытии обнаружены следы отравления цианистым калием.
  
   К вечеру Петроград уже знал имена тех, кто расправился с фаворитом: светлейший князь Феликс Юсупов - граф Сумароков-Эльстон, член Думы Владимир Митрофанович Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович, доктор Лазоверт, капитан Сухотин.
   Кто такой Юсупов, прикончивший Распутина?
   Юсуповы были богаче Романовых. У них были несметные миллионы, огромные поместья. Богатейшие дворцы и виллы. В петербургском дворце на Мойке 96 (ныне Дворец работников просвещения) Юсуповы собрали сокровища мирового искусства. Во дворце - роскошный театр, Мариинский в миниатюре. Дворец на Невском 86 (Дворец работников искусств). "Боярские палаты" в Москве, в Харитоньевском переулке. Архангельское под Москвой - здесь миллионы советских людей наслаждаются ныне шедеврами архитектуры, скульптуры, живописи, полотнами Ван-Дейка, Гонзаго, Рембрандта. В Крыму - изумительная вилла в Кореизе (ныне дом отдыха).
   Тридцатипятилетний светлейший князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, был женат на племяннице Николая П, одной из первых красавец России, княжне Ирине Александровне. Это ее матери, великой княгине Ксении Александровне, сестре царя, принадлежал дворец на Благовещенской площади (на площади Труда? Дворец труда), отданный ею под Ксениинский институт благородных девиц.
   О свадьбе Юсуповых, обставленной с восточной роскошью, мы знали из обширнейших газетных отчетов.
   После Октября Юсуповы поселились в Париже. Феликс Юсупов не участвовал в гражданской войне и был противником интервенции.
   Парижане, жители небольшой улицы Моцарта, привыкли к неразлучной паре: высокий, стройный, как юноша, старик в дымчатых очках и хромая старушка с живыми умными глазами и приятным лицом. "Prince et princess russes!"(*40) - говорили друг другу французы,, почтительно раскланиваясь с супругами. Жили они здесь неподалеку - на улице Пьер-Герен 38 бис. Двухэтажный этот домик Юсупов перестроил из конюшни. И в этом доме впервые взял интервью у Юсупова советский журналист.
   Юсупов жил в Париже и при гитлеровцах, они хотели использовать его как марионетку. Предлагали ему российский престол. Обещали вернуть драгоценнейшую черную жемчужину его матери. Юсупов ответил на все это решительным отказом.
   Убийство Распутина помогло Юсуповым в эмиграции материально. По судебным процессам они получали огромные деньги от кинофирм. В фильмах нагромождалось много сексуальных, по преимуществу, эпизодов, оскорблявших честь Юсуповых. Американская компания Би-Би-Эл за вторжение в личную жизнь Юсуповых, только за намек, что для заманивания Распутина в свой дворец Юсупов использовал Ирину как сексуальную приманку, по суду заплатила громадный штраф.
   Феликс Юсупов умер в глубокой старости в Париже, кажется, в 1972 году. Он оставил книги на французском и русском языках: "До изгнания", "После изгнания", "Я убил Распутина" и другие.
  

4

  
   Общеизвестно, что события в Петрограде развивались молниеносно. 23 февраля на улицы вышли около ста тысяч рабочих, на другой день - двести тысяч. На улицах расклеен приказ командующего войсками генерала Хабалова: генерал угрожал виселицей и расстрелами.
   26 февраля к восставшему народу присоединились гвардейские полки, Петропавловская крепость, Арсенал.
   ...Утром 26 февраля меня срочно вызвали на Варшавский вокзал. Пешком (трамваи уже не ходили) добрался до студенческого эвакопункта. Санитарного поезда у перрона не было. Но наготове - санитарные машины.
   Бригада студентов-санитаров помчалась в центр бушующего города. Перевязочный пункт мы срочно развернули на Невском, в первом этаже дома на углу Владимирского (где сейчас ресторан "Москва"). В освещенном окне издалека был виден белый флаг с красным крестом. Санитарные машины вытянулись вдоль тротуара.
   Наш начальник - известный в Петрограде общественный деятель доктор Павел Борисович Хавкин. Прибыла с группой сестер милосердия старшая сестра Варшавского эвакопункта Хоненко, жена сенатора, "патриотка", напялившая на худосочную фигуру серое платье с красным крестом.
   Работы было немного. Мы отказывались от помощи атаковавших нас студентов и курсисток: сами изнывали от безделья. Поскорее на улицы, на Невский, включиться в ряды восставших! Установили очередь на "выезд в революцию". Из окон пункта видно было зарево в стороне Литейного моста. Горел Окружной суд. Добровольцы-студенты приносили потрясающие новости: горят полицейские участки, охранное отделение, да и сам департамент полиции на Фонтанке 16. Объят огнем Литовский замок, мрачная круглая тюрьма на Офицерской улице на углу Тюремного переулка (ул. Декабристов и пер. Матвеева). Развалины Литовского замка еще много лет напоминали о прошлом...
   Газеты потом именовали революцию "бескровной".
   Бескровная? Едва ли! Открываю свою книгу об Обуховской больнице: "27 февраля 1917 года с 1 часу дня из разных мест города начали привозить раненых при столкновении с войсками и полицией. Больше привозили с Литейного проспекта. Первым поступил в приемный покой раненый в живот солдат запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка, первым восставшего против царского правительства.
   За три дня - 27.28 февраля и 1 марта - Обуховская больница приняла 83 раненых и 138 убитых". Одна только Обуховская! Из них 21 похоронен в братской могиле на Марсовом поле. Так что крови пролилось немало.
   Наконец, наша очередь с Гришей Мидианцем. Едем к Александровскому саду. Неутомимо ревет клаксон. Шоферу-то хорошо - он все видит. Нам похуже в закрытой машине. Выстрелы, рев толпы, взрывы "ура", Марсельеза. Нас то и дело останавливают вооруженные люди. Открывают дверцы (не прячем ли жандармов, городовых). Рабочие, студенты с винтовками, револьверами. Красные флажки, ленточки, бантики... С трудом продвигаемся в массе восставших. Вот и Александровский сад. Раненый солдат Преображенского полка у решетки. Кто-то уже обмотал бинтами его правую руку. Ощупываю - перелом плеча. Накладываем быстро проволочную шину... А по Адмиралтейскому проспекту несутся грузовики, бронемашины с восставшими солдатами. Солдаты лежат и на крыльях машин с ружьями на изготовку. Усаживаем преображенца в машину и мчимся по Невскому - двери придерживаем открытыми (чтобы не задерживали).
   Солдат на перевязочном столе - за дело принимаются сестры.
   Доктор Хавкин отзывает меня в сторону:
   - Что вы видели на улицах?
   Я рассказал, что видел.
   - Выходит, серьезных боев нет. Нам пора свертываться. С отдельными ранеными справятся больницы. К Варшавскому пункту подходит с фронта санитарный поезд и...
   Хавкин не закончил фразы, прислушиваясь к скрипучему голосу старшей сестры. Сиятельная старуха проводила "агитпропработу".
   - Как же это ты, - говорила она раненому солдату, - против царя-батюшки бунтовать пошел? Немцу помогаешь... А кому присягу-то давал?
   Она хотела еще что-то сказать, но ее остановил Хавкин:
   - Сестра Хоненко! Немедленно прекратите ваши заклинания! Ваше дело - слушать, но не болтать! Отойдите сейчас же от стола!
   С презрительной гримасой на морщинистом лице сенаторша выполнила приказ.
   Колонна санитарных машин возвращается на эвакопункт. Чем дальше от центра, тем более редеют толпы. Почти полночь. Покидаю машину на погруженном во мрак Измайловском и иду по пустынной 7-й Роте. Что это? Цоканье лошадиных копыт по булыжной мостовой. Из тьмы выплывает группа конных городовых в барашковых шапках с черными султанами. Вид у них растерянный. Куда они направляются, эти привидения?
   На Забалканском - зловещая темнота. Откуда-то доносятся выстрелы, звон разбитого стекла. По мостовой движется народ, обратно от Невского. Завтра они вернутся... на последний штурм.
   Подхожу к магазину. Цел. Парадная закрыта. Стучу. Гаврила, швейцар, осторожен - открывает, только узнав мой голос.
   - Страшно, - шепчет он мне, - хулиганья много ходит. Вон уже пограбили в мануфактурном магазине. Нацелились, было, на шитовский погреб на углу. Хорошо, подоспели бойцы с бойни, с ружьями...
   Дома - благополучно. На улице стреляют. Вдруг - звонок с парадной. В дверях - побледневший Гаврила.
   - В вашем магазине ломают уличную витрину!
   С отцом выбегаем на проспект, погруженный в темноту. Боковая витрина разбита... Громилам (много уголовных выпустили из тюрем вместе с политическими) помешали: у магазина стояли два рослых солдата Измайловского полка, с красными ленточками на шинелях. Революционный патруль полка, примкнувшего к восстанию вслед за волынцами.
   Если бы ни эти патрули, стихийно созданные рабочими, солдатами, студентами, уголовные элементы погромили бы город.
   Уголовники осадили и холодильник "Унион". Около четырех часов дня 27 февраля привратник, толстый Тимофей Ульянов, протелефонировал в контору: "К холодильнику идет большая толпа". Архип Иванович, старший экспедитор, подбежал к воротам. Толпа приближалась с угрожающим ревом - экспедитор понял: уголовники идут грабить холодильник. В толпе - много женщин с мешками. Увлекал толпу рыжий детина с винтовкой в руках.
   Тревога! Накрепко закрыты металлические ворота. Захлопнулись наглухо двери морозильных камер. Вытянулись могучие пожарные брандспойты. Но надолго ли они задержат тысячную толпу громил? Угроза запасам продовольствия для петроградцев, для солдат!
   Архип Иванович бросился к телефону...
   А толпа уже подошла вплотную к "Униону". Она ревела: "Мы хотим есть!.. Отдайте нам мясо и масло! А то сами возьмем!"
   Загремели от ударов металлические ворота...
   И вдруг рев прекратился. Громилы отхлынули от ворот.
   По Везенбергской к холодильнику мчался большой грузовик с вооруженными людьми с красными ленточками на шапках, кепках и фуражках.
   Вызванные Архипом Ивановичем восставшие рабочие завода "Треугольник" подоспели вовремя...
   27 февраля Петроград превратился в бурлящее человеческое море. Газеты не выходили, но журналисты, собравшиеся в Государственной Думе, выпустили экстренные листки. Собственно, с полицией и жандармами уже было почти покончено. Солдаты и матросы снимали с крыш последних "протопоповских молодцов" - городовых с пулеметами. Да не только с крыш - с колоколенок Исаакиевского собора...
   Выхожу на Забалканский проспект. Несутся машины с солдатами, вооруженными рабочими, студентами. Картинна фигура молоденького студента-политехника. Он стоял на грузовике во весь рост в форменном пальто с погонами, с красным флагом на штыке винтовки, опоясанный крест накрест пулеметными лентами.
   Грузовик тормозит на углу Софийской - его окружает толпа. В толпу летят листки - экстренные сообщения Временного комитета Государственной Думы, волей-неволей вынужденной взять в руки руководство восстанием.
   - Граждане! - бросает в толпу охрипший студент. - Преступное правительство свергнуто! Протопопов, Штюрмер арестованы! Схвачены почти все министры. Товарищи, граждане! Свобода!
   - Ура! Свобода! - грохочет толпа. Грузовик рвет с места и останавливается на следующем углу.
   Толпа увлекает меня к Технологическому институту. Площадь бурлит: она запружена солдатами расквартированного поблизости гвардейского Семеновского полка. Солдаты возбуждены - они как бы штурмуют вход в вестибюль института, где я вижу группу студентов-технологов с ружьями за плечами.
   Вот один из них вскакивает на ящик. Пальто распахнуто, фуражка сдвинута на затылок. Взволнованное красивое молодое лицо.
   - Товарищи солдаты! - хрипло надрывается технолог. Не совершайте самосуда, свободные граждане России! Он нами арестован. Его будут судить! - бросал в толпу студент.
   Солдатская масса угрожающе шумит. В толпе говорят, что за спинами студентов укрылся ненавидимый семеновцами полковник, мордобоец, их батальонный командир.
   Заклинания мало помогают - солдаты напирают и вдруг с ревом бросаются вперед... Покидаю площадь, пробираюсь сквозь толпу. Вряд ли что осталось от полковника... Даже студенты не спасли его от солдатской ярости.
   В февральские дни студенты вместе с рабочими оказались в голове восстания. Солдаты беспрекословно выполняли приказы юношей в студенческой форме с красными нарукавными повязками. Вооруженные студенты занимали посты в Государственной Думе, с солдатами арестовывали министров, обезоруживали жандармов и полицию, носились с поручениями Временного комитета Государственной Думы на автомашинах и броневиках.
   От Технологического института направился я на 4-ю Роту к двоюродной сестре. Анюта всегда вращалась в кругу журналистов и, наверное, была в курсе событий.
   На площадке первого этажа парадной лестницы я увидел двоих солдат Первого пулеметного армейского полка. Опираясь на винтовки, они в нерешительности топтались у дубовых дверей квартиры номер один. Явно обрадовались, увидя студента:
   - Товарищ студент, подсобите! Послали нас у офицеров документы проверять... В этом доме. А мы - не шибко грамотные. Взяли бы нас под команду... Вот в этой квартире, сказывают, офицер живет.
   Я приосанился и скомандовал "смирно" (сказалась выучка "потешного" полка и традиция "тимофеевцев"). Солдатики вытянулись. Нажал кнопку звонка.
   Дверь открыла белокурая девушка. Испуганно вскрикнула, увидев солдат.
   - За мной! - скомандовал я и, войдя в переднюю, тихо бросил девушке по-французски: "Суайе траникий!" ("Не волнуйтесь!"). И сурово и громко:
   - Офицеры в квартире есть?
   - Да, - ответила девушка. - Мой отец... Он здесь.
   В соседней комнате навстречу нам поднялся из-за стола седоватый офицер в походной форме с защитными погонами артиллерийского капитана.
   Я взял под козырек:
   - Патруль революционной армии. Господин капитан, ваши документы!
   Офицер вынул из планшета узенькую бумажку. Я громко прочитал, чтобы слышал мой патруль. Временный комитет Государственной Думы удостоверял (за подписью Керенского), что капитан такой-то, командир отдельного артиллерийского дивизиона, со своей частью находится в распоряжении комитета
   - Честь имею, господин капитан! - откозырял я. - Кругом! - скомандовал солдатам, улыбнувшись на прощанье порозовевшей капитанской дочке.
   Три часа "патруль революционной армии" под моим "верховным командованием" проверял квартиры шестиэтажного дома...
   Дома срочно вызвали к телефону. Звонило начальство. Мне влетело: два дня не был я на холодильнике.
   2 марта, вечером, пустился в путешествие на Петроградскую сторону, на угол Большого проспекта и Ординарной улицы. Меня там ждали...
   На улицах еще было беспокойно. Но чем далее от центра, пустынней становились улицы. Непривычно тихо - ни трамваев, ни извозчиков. Смело шагал по талому мартовскому снегу, то и дело обходя огромные сугробы. С Забалканского проспекта на Петроградскую сторону (чего не делает любовь?!). На Садовой, около Марсова поля, меня обогнала военная машина. Заскрежетали тормоза. Шофер, немолодой унтер-офицер, предупредительно открыл дверцу:
   - Садитесь, товарищ студент!
   - Может, не по дороге? Мне на Петроградскую...
   - Садитесь, довезу куда надо. Как же студенту не помочь? Сколько за эти дни вы для революции сделали! А теперь, слава богу, и Николашки уже нет.
   - Как нет? - посмотрел я на бравого унтера. - Разве убит?
   - Живой... Только отрекся, деваться некуда. - Он вынул из-за пазухи экстренный листок от 2 марта. Да. Это была правда. Отреклись оба - и царь, и его брат.
   Крушение империи свершилось.
  

Х

ЧЕЛОВЕК НА БАЛКОНЕ ДВОРЦА КСЕШИНСКОЙ

1

  
   Николай II отрекся 1 марта. Роковая для Романовых дата: тридцать шесть лет назад, 1 марта 1881 года, убили народовольцы деда последнего Романова.
   Власть в стране оказалась в руках Временного правительства.
   В столице постепенно восстанавливался относительный порядок. Наводила его (и неумело) милиция, первоначально полностью студенческая. Ненадолго и мы, братья, стали милиционерами. Стояли на постах с винтовками, следили за порядком на улице, порой проявляя излишний "административный восторг".
   Начальник милиции нашего подрайона (бывшего первого участка Нарвской полицейской части), энергичный студент-универсант Шагин, не зря усомнился в моих полицейских "талантах". Одержимый азартом власти я учинил обыск в квартире крупного буржуа в поисках самогонного аппарата. Разразился скандал. Шагин порекомендовал мне из милиции уйти. На этом и закончилась моя карьера "революционного городового".
   Уже проявлялись элементы двоевластия: Временное правительство во главе с князем Львовым и Совет рабочих и солдатских депутатов. Известный приказ N1, совершивший революцию в армии, издан Петроградским Советом. Известно, что он отменил отдание "чести" офицерам, уничтожил все эти "ваше благородие, ваше высокоблагородие, ваше превосходительство, ваше высокопревосходительство".
   Ходили по городу солдаты, рабочие, срывая царские эмблемы. "Поставщики двора его величества" и всяких "высочеств" расставались (не без сожаления) с орлами и коронами. Пажи, лицеисты, правоведы исчезли с петроградских улиц; привилегированные аристократические заведения, в том числе институты благородных девиц, доживали последние дни.
   На трамвайной площадке я неожиданно оказался в центре внимания солдат-фронтовиков.
   - Господин студент! - сказал бородач с унтер-офицерскими нашивками, указывая на мои наплечники. - не пора ли царские-то коронки сорвать и с ваших погончиков?..
   Короны были сорваны молниеносно и выброшены на мостовую. Хорошо еще солдаты не заметили на пуговицах шинели накладные царские орлы. А то бы щеголять мне по холоду нараспашку...
   Свобода! Свобода слова! Говори, что хочешь. Огромный город замитинговал. Митинги возникали на улицах, площадях, особенно на Невском. Партии вышли на просторы улиц: эсеры, эсдеки, кадеты, трудовики... Сколько эсеров вдруг появилось в городе! Их прозвали "мартовскими". В учреждениях, институтах столы с аншлагами: "Запись в партию социалистов-революционеров". Или "Записывайтесь в партию Народной Свободы" и т.д.
   Перебранка на уличных митингах возникала между сторонниками и противниками войны, то есть, между "оборонцами" и "пораженцами". Влезал я, порой, в уличные дискуссии и еле ноги уносил, когда пытался убедить какого-нибудь фронтовика в необходимости "войны до победного конца".
   Да, с большим опозданием мы, интеллигенты, поняли, что "война до конца - это война без конца"!
   18 апреля по старому стилю. Впервые за двухсотлетнюю историю русской столицы по ее улицам с красными флагами и знаменами шли бесконечные колонны рабочей первомайской демонстрации. Зрелище - непривычное и величественное.
   На площади у Технологического института выступал оратор. С импровизированной трибуны - деревянного ящика - бросал он в толпу "пораженческие" лозунги, призывая к борьбе с Временным правительством, к рабочему контролю над заводами и фабриками, к прекращению грабительской войны... (Впоследствии встречал я его не раз: Федор Угаров, видный большевик, крупный деятель советских профсоюзов). Аудитория была явно на его стороне. Но некоторые, и я в том числе, прерывали его негодующими репликами.
   Угаров усмехнулся, повысил голос:
   - Товарищи! Слышите, что толкуют здесь буржуазные сынки? Не проще ли заткнуть им глотки?..
   - Есть тут у нас один такой, - двинулся ко мне какой-то парень в серой барашковой ушанке, похоже, с явным намерением "заткнуть мне глотку". Не ожидая этой малопривлекательной процедуры, я поспешил раствориться в толпе и выскользнул на безопасный проспект.
   Ох, уж эти страшные большевики! Изо дня в день предавали их анафеме на газетных страницах. А читали мы, студенты, больше буржуазные и эсеровские или меньшевистские газеты. Малоискушенные в политике, по молодости, мы доверяли синхронному буржуазному оркестру: "Большевики намерены погубить Россию, они с Лениным - германские шпионы, нарочно выпущенные Вильгельмом Вторым в Россию в запломбированном вагоне..."
   Особенно хулиганские выходки позволяла "Русская воля". Большая эта газета появилась в Петербурге только в 1916 году на деньги, от которых отдавало распутинско-протопоповским духом. Говорили, что громадные средства в нее вложил темный делец банкир Митька Рубинштейн, директор русско-французского банка и страхового общества "Якорь". Колоссальными гонорарами "Русская воля" сумела соблазнить известных публицистов и писателей, в том числе Александра Амфитеатрова и Леонида Андреева. В первые же мартовские дни эта газета вышла под огромным лозунгом: "Да здравствует демократическая республика!"
   Однажды в "Русской воле" появилась заметка: большевик Луначарский выступит перед широкой аудиторией. Когда и где - газета умолчала. Узнал все точно от интенданта из Смольного, приезжавшего к нам на холодильник.
   На другой же день, ровно в пять, я входил в актовый зал бывшего императорского коммерческого училища на Чернышевом переулке (ныне Технологический институт холодильной промышленности).
   На эстраду вышел мужчина средних лет в элегантном сером костюме, интеллигентного, "профессорского" вида, в пенсне, с русой, аккуратно подстриженной бородкой. Вполне прилично выглядел этот ?страшный большевик - один из "разрушителей русской культуры" (по терминологии "Русской воли") Анатолий Луначарский.
   Не хочу фантазировать - не помню точно, что тогда говорил Луначарский. Но осталось приятное впечатление от блестящей по форме и содержанию лекции о государстве. Увлекательно и популярно вел он пеструю аудиторию к окончательному выводу. Его-то я не забыл и через 55 лет. Вот он, вывод: "...Страной имеет право управлять только суверенный народ-господин".
   Такова была первая встреча с одним из "разрушителей" русской культуры и России. Она оказалась не последней.
   Через восемь лет автор этой книги, корреспондент "Правды", в день 200-летия Академии Наук интервьюировал первого Наркома Просвещения. А вечером того же дня слушал приветственную речь Анатолия Васильевича Луначарского на юбилейном заседании Академии. Изумительная эта речь в то время вызвала сильнейший резонанс как в СССР, так и за рубежом.
   Анатолий Васильевич начал ее по-английски, продолжал сначала по-французски, потом по-немецки, а закончил ее... по-латыни. Завершил выступление он стихами Горация, прославляющими разум Homo Sapiensa. В нем, Луначарском, природа гармонично сочетала огромную культуру, глубокую научную эрудицию и высокое искусство.
   Он, Луначарский, тесно был связан с городом трех революций. Пламенные его слова высечены на граните памятника героям революции на Марсовом поле:
  
   "По воле тиранов друг друга терзали
   народы. Ты встал, трудовой Петербург,
   и первым начал войну всех угнетенных,
   чтобы тем убить самое семя войны".
  
   Встреча с другим из "разрушителей", точнее, с другой, произошла в цирке "Модерн". Деревянный этот цирк построен был в 1913 году конкурентами синьора Чинизелли на Петербургской стороне. Огромное деревянное здание цирка на Троицкой площади нарушало строгий архитектурный ансамбль этого прекрасного уголка Петербурга - стен, бастионов и шпиля Петропавловской крепости, лазурно-мозаичного купола и минаретов мечети, памятника "Стерегущему" и кафельного миниатюрного дворца Кшесинской. В 1919 году цирк этот был разобран на дрова. Но после Февраля он превратился в пристанище митинговавших петроградцев.
   В один из апрельских дней мы с Сашей Пуртовым втиснулись во второй ряд амфитеатра. Много было фронтовиков - об этом говорил их походный вид: заплечные мешки, затрепанные шинели - привычными стали на улицах делегаты солдатских комитетов. Поблескивали погоны прапорщиков и студенческие наплечники.
   Нашим соседом оказался человек средних лет, гладко выбритый брюнет, в скромном сером костюме. Шумела солдатская масса. Да и нам не терпелось посмотреть на это "чудовище в юбке", на эту "большевистскую ведьму" - так величали некоторые право-буржуазные газеты Александру Коллонтай, члена Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков). Она возвратилась в Россию сразу после Февральской революции в качестве курьера Ленина - привезла его директивы для питерских большевиков.
   Цирк задрожал от оваций, когда ее представил председательствующий на митинге, известный в Петрограде большевик, присяжный поверенный Богдатьев. Она подошла к трибуне, установленной на арене, молодая, интересная женщина (Александре Михайловне было тогда под сорок), стройная, изящно причесанная, в строгом черном платье с небольшим вырезом у шеи. Ярко-красная роза у корсажа дополняла туалет "большевистской ведьмы".
   - Если все ведьмы такие, - сказал Саша Пуртов, - то я готов последовать за Мефистофелем и принять участие в Вальпургиевой ночи.
   - Вы бы видели Александру Михайловну в Лондоне, - отозвался наш сосед на тираду Пуртова, - три года назад, в 1914 году. С парапета колонны Нельсона выступала она, такая же яркая, пламенная, обворожительная. Призывала лондонцев, собравшихся на Трафальгарской площади, протестовать против изуверства царского правительства.
   Говорила Коллонтай красиво, просто, доходчиво и понятно. О революции, которая по ее словам, "еще только начиналась". (Мы-то думали, по наивности, что она уже закончилась...). Бурно реагировала солдатская масса на призыв к социалистической революции. "Эта революция произойдет! - воскликнула она. - И тогда вся власть, как эта роза, падет к ногам пролетариата!".
   Она выдернула розу из-за корсажа и бросила ее на арену.
   Солдаты вынесли ее на руках к военной машине.
   ...Как же на меня, студента, буржуазного по существу и по психологии, повлияли встречи со "страшными" большевиками - Угаровым, Луначарским, Коллонтай ("Шурочкой Коллонтай", как ее нежно именовало демократическое студенчество)? Правда, понемногу начал рассеиваться ядовитый туман, окутавший интеллигентную молодежь по милости буржуазной прессы. И душа невольно принимала справедливость этих многотерпеливых людей в серых шинелях. Их требования замирения, земли, фабрик, заводов, того, чему учили их большевики. Но все же мне казалось еще, что люди эти - мои враги, что они угрожают благополучию моему и моей семьи. Что надо мной, над молодежью моего круга, нависает угроза грядущей обреченности...
   Бурлящая солдатская масса выплеснула нас на Каменноостровский. Направились, молча, к Троицкому мосту. Первым нарушил молчание я.
   - Саша! Серьезно ведь все это... Как ты думаешь, у кого шансов больше? У "временных" или у большевиков?
   Саша Пуртов - серьезный, мыслящий студент. Универсант. Отец его - член правления страхового общества "Россия" (обществу этому принадлежал громаднейший, как город, дом на Каменноостровском N24-26). Саша - историк. Значит, в какой-то степени, он должен владеть даром исторического предвидения. Он подумал и сказал:
   - А ты сам разве ничего не почувствовал? Видел, как эту большевичку солдаты вынесли на руках? Солдаты - это крестьяне и рабочие, у них в руках - оружие. Слышал, как Ленина встречали? Войска... С офицерами... С броневиками...
   - Почему же так? Почему?
   - Пойми же ты! Они уже три года в окопах валяются. Вшей кормят. А мы требуем от них продолжать войну. Гнить в окопах, в дерьме. Обещаем им за это Константинополь и проливы. На кой черт солдату нужны проливы? Помещикам они нужны - свободно хлеб вывозить... А большевики обещают им кончить войну и землю обещают. Главный-то козырь у большевиков...
  

2

  
   Бушевали политические страсти. Большевистская печать разоблачала контрреволюционную политику меньшевиков и эсеров. Поэт Демьян Бедный выпустил на газетные страницы меткое словечко "либердан". (Напомним, что главными меньшевистскими лидерами в Петроградском Совете были Либер и Дан).
   Вот она, песенка "Либердан":
  
   Пред военным барабаном
   Мастера на штучки
   Танцевали Либер с Данном,
   Взявшися за ручки.
   "Либердан!", "Либердан!",
   Счету нет коленцам.
   Если стыд кому и дан,
   То не отщепенцам...
  
   Правая и желтая печать немедленно использовали эту песенку в контрреволюционных целях. Лидером эсеров в Исполкоме Петросовета был Гоц. И на страницах этих газет аршинными буквами появилось слово "гоцлибердан", которым они и стали именовать весь Исполком Петроградского Совета.
   Адвокат Керенский уже не министр юстиции. "Душка" Керенский - министр-председатель вместо бесцветного князя Львова. И вот уже он, адвокат и историк - верховный главнокомандующий русской армии!
   А Совет рабочих и солдатских депутатов тоже претендует на власть. Керенский и Милюков согласились на предложение англичан - отпустить царя с семейством на жительство в Англию. Петроградский Совет этого не допустил. И царскосельские артиллеристы взяли на прицел Александровский дворец.
   Контрреволюционные силы стремились дискредитировать и Керенского, и Советы.
   Как-то я обратил внимание на газетный отчет о съезде Советов офицерских депутатов (были и такие) в Москве. С трибуны этого съезда какой-то полковник говорил о недопустимости пребывания в русской стране на посту премьер-министра еврея Керенского. Председатель вежливенько остановил оратора, заметив "в оправдание" министра-председателя, что Александр Федорович вовсе не еврей...
   Над столицей бродил призрак гражданской войны. Все чаще на улицах появлялись пока еще мирные колонны рабочих и работниц. Мирные, но с боевыми лозунгами и пением революционных песен. Демонстрировала преданность Временному правительству и "душке" Керенскому и буржуазная публика. Но пока все это проходило мирно, в рамках демократической республики ("свобода демонстраций").
   Однажды в середине мая мы отправились на Невский. Чудесный весенний день. Шагали по солнечной стороне - От Михайловской к Аничкову мосту. Вдруг со стороны Адмиралтейства донеслось пение тысяч голосов. Приближались колонны демонстрантов. Трамвайное движение приостановилось, вытянулись вдоль проспекта красные вагоны. "Население" Невского запрудило тротуары, особенно от угла Садовой до Михайловской и вдоль Гостиного двора. Первая колонна приблизилась к Садовой. Шли рабочие и работницы Васильевского острова. С пением, стройными рядами, в ногу, четко отбивая шаг. Плыли плакаты: "Долой войну!", "Долой десять министров-капиталистов!". (Временное правительство состояло из 12 министров. Двое - меньшевики Церетели и Скобелев - были "рабочими" министрами).
   Мирная была демонстрация. Но как повела себя "приличная" публика Невского проспекта! На мостовую выбежали все эти барыньки, господа в котелках, почтенные вицмундирные чиновники, гостинодворские купчики, гимназистки, студенты. Почти вплотную подобрались они к спокойно идущим пролетариям. Хохотали, издевались, показывали кулаки и фиги. "Фабричные потаскухи!", "Сапожники!", "Голодранцы", "Не с вашим рылом да в калашный ряд!". Вся эта "литература" пронизала атмосферу Невского проспекта.
   А рабочие и работницы шли и шли, игнорируя истерические выходки. Первые колонны пересекли Садовую, направляясь к Знаменской площади (площадь Восстания). И вдруг началась ружейная пальба. Стреляли с угла Садовой и из-под арок Гостиного Двора. Я увидел молодого рабочего в кепке, взгромоздившегося на плечи соседа.
   - Спокойно, товарищи! - прогрохотал он на весь Невский. - Никакой паники! Не поддавайтесь провокации!
   И люди шли уверенно и четко.
   Но что творилось с "приличной" публикой! Эти дамочки и господа, только что измывавшиеся над демонстрантами, с криками ужаса, в панике, сломя голову бросились под защиту дворовых арок, парадных и магазинов. Прямо на нас налетела какая-то карикатурная фигура насмерть перепуганного интеллигента: золотое пенсне болтается на шнурке, близорукие глаза выпучены, как у совы, черный котелок съехал на затылок. Размахивая тростью, с криком "Вот она начинается, гражданская война!" он несся под прикрытие трамвайного вагона.
   Паникующая толпа втиснула нас в двери французского банка "Лионский кредит". Банк находился тогда справа от главного входа в Пассаж, в период Нэпа там разместился кинотеатр "Солейль". (Сейчас эта территория занята Пассажем). Окруженные вооруженной стражей шли мы по бронированным коридорам мимо кладовых французского банка. Подземным извилистым ходом вывели нас на Итальянскую улицу.
   В тот майский день контрреволюция, видимо, репетировала июльский расстрел, события 3-4 июля - прелюдию разгрома (правда, кратковременного) большевистских организаций.
   На другой день буржуазные газеты обрушились на большевиков и Ленина. А мы видели - демонстрация была мирной, стреляли же со стороны.
   Мы верили в басни о новых обитателях дворца Кшесинской. Не знаю, где после Февраля скрывалась Матильда Феликсовна, для которой последний царь построил этот великолепный дворец. После Февраля его заняли Центральный и Петроградский комитеты РСДРП(б). А после июльского разгрома большевистских комитетов юнкерами объявилась и фаворитка Николая Второго. Через своего адвоката она потребовала от Временного правительства возвращения своего дворца. Но не вернулась Матильда Феликсовна в свои роскошные будуары: не до нее было Керенскому, готовому уносить собственные ноги из бушующей столицы.
   До июля буржуазные газеты, и эсеровские, и меньшевистские, держали под непрерывным "обстрелом" дворец на Каменноостровском. Правые пугали обывателя шайкой, сборищем "шантрапы", готовых ограбить всё и всех. Наиболее мощные литературные снаряды направлялись на Ленина, Зиновьева, Луначарского, Коллонтай, Крыленко...
   Мы чувствительно реагировали на искусно сработанные провокационные сенсации. Возмущали "попытки большевиков" нарушить свободу слова, затыкать рты добропорядочным гражданам, выступающим на митингах у ограды дворца Кшесинской... Мало того, всех инакомыслящих большевики хватали и таскали в милицию. И делалось это якобы по приказу Ленина...
   Так ловко надували нас, молодых, прожженные политиканы. Нашпигованный такой ложью, однажды и я решительно отправился ко дворцу Кшесинской с твердым намерением, наконец, "пристыдить" большевиков.
   На улице перед дворцом на этот раз митинговала небольшая толпа. Подошел я поближе. Люди окружили молодого брюнета невысокого роста в черном скромном костюме, с небрежно завязанным галстуком. Черные, как смоль, зачесанные назад волосы, приятное бритое интеллигентное лицо. Протолкавшись вперед, увидел толстую книгу у него под мышкой - "Капитал". Книги я этой, разумеется, еще не читал. В толпе - огромного роста матрос гвардейского экипажа с георгиевскими ленточками на бескозырке. Он меланхолически лузгал семечки, сплевывая шелуху. (Семечки в "керенский" период вошли в быт столицы - все-все густо было усеяно шелухой).
   Понял: в дискуссии препирались "оборонцы" и "пораженцы". Серые шинели поддерживали человека с "Капиталом". Он говорил спокойно, убедительно, о необходимости кончать войну. Матрос же был явно на стороне "оборонцев". Среди них - ни одного солдата.
   Одни пытались перекричать других: "Большевики продают Россию! Шпионы немецкие!". И в ответ: "А ты, котелок, вшей еще не кормил в окопах? Ну-ка, поди спасай Россию, полежи в дерьме!.." И прочее в таком же роде.
   Вдруг эта шумливая, спорящая толпа бросилась к балкону:
   - Ленина! Пусть скажет Ленин! Пусть выйдет Ленин! - шумели солдаты, люди в кепках, картузах.
   Через несколько минут распахнулась стеклянная дверь и на балкончик вышла женщина с приветливым лицом, с гладко зачесанными на пробор волосами (Елена Стасова, как я потом узнал, член ЦК большевиков). Она подняла руку и в наступившей тишине мягким грудным голосом сказала:
   - Владимир Ильич не может выйти к вам, товарищи!
   - Почему не может? - грохотнул гвардейский матрос.
   - Он занят подготовкой к конференции, - вежливо, но твердо сказала женщина и, махнув рукой, скрылась в глубине комнаты.
   Спорщики не6охотно покидали "поле битвы". Но не видел я, чтобы эти бесцеремонные, зловредные большевики затыкали бы кому-нибудь рот, нарушая свободу слова. Или таскали несогласных в милицейские участки. Где же эти люди, чуть ли не вооруженные кастетами? Ничего этого не было и в помине. Впрочем, и этот урок впрок мне не пошел...
   Человек с "Капиталом" в руке еще стоял у ограды. Пройти бы мне мимо. Но не удержался. Указав перстом на книгу, я укоризненно сказал ему:
   - Гражданин! Не любите вы Россию!
   Глупее я ничего не мог придумать.
   Он подошел ко мне вплотную. На его лице не было злобы, только презрение, смешанное с иронией.
   - А вы, гражданин студент, - насмешливо отчеканил он, - какую Россию любите? Конечно, Россию Керенского, Милюкова, Терещенко? Они-то и сохранят молодому буржуйчику папенькины капиталы. А о Марксе же, наверное, представления не имеете, А еще психоневролог...
   Отбрил меня этот большевик. Но судьба! Встретился я с ним уже месяца через два на лестнице Центрального продовольственного комитета на Кронверкском. Он меня узнал и лукаво подмигнул. Пришел он на наше общее собрание с докладом от Совета Профсоюзов. Неожиданно для себя узнал я из его доклада, что я - тоже пролетарий... Так он и обратился к нам: "Товарищи служащие! Вы тоже пролетарии, только пролетарии в галстуках!.." Вот и вылезла наружу политическая безграмотность студента!
   Встречал я его позже, уже крупного большевистского профсоюзного деятеля Семена Анцеловича на собраниях коммунистов 1-го городского района в 1918-1919 годах...
   У трамвайной остановки столкнулся с великаном-матросом. Не знаю, командовал ли еще тогда гвардейским экипажем бывший великий князь Кирилл Владимирович (в Феврале он привел экипаж в Государственную Думу). Но в апреле еще оставался верным экипаж Временному правительству. (В дни Октября бескозырки с георгиевскими ленточками появились и среди восставших на Дворцовой площади).
   Не расставаясь с семечками, матрос заговорил, видимо, чувствуя во мне единомышленника:
   - Вы, товарищ студент, читали письмо Дятлова?
   - Читал. Ну и что?
   - Здорово, ведь. Свой брат, матрос, написал. Верно, значит. У нас в экипаже, правда, многие не согласны: холуй, говорят, барский...
   Что я мог ответить наивному матросу? Письмо в "Русской воле" - отличное литературное произведение. Автор, несомненно, крупный литератор, возможно, и Леонид Андреев. Но то была искусная подделка "под матроса", ложь и провокация. Понял я это, придя домой и прочитав статью "матроса" еще раз.
   Так все-таки кто, каков он, этот Ленин? И однажды как-то вдруг выплыла фамилия эта из далекого детства. Ура! Вспомнил! Со страниц "Пулемета".
   В Петербурге выходил он в 1905-1906 годах. Сатирический журнал. Всю свою короткую жизнь он конфисковывался полицией. Редактором журнала был Шебуев.
   "Пулемет" - этот революционный "сатирикон" - пускал в царских сатрапов блистательные стрелы рискованного остроумия. Отец приносил каждый номер журнала домой. Мы, ребята, читали его "от доски до доски". Больше интересовались красочными рисунками и карикатурами - тонкости политики до нас, девяти-одиннадцатилетних мало доходили. Но кое-что прочно отпечаталось в голове.
   Помню наизусть сатиру на палача-генерала Трепова на фоне кровавого отпечатка его руки:
  
   Я - Трепов в свите, я - генерал,
   Я в паре с Витте шел на скандал.
   Нагайка, штык и кнут, и плеть,
   Ну, а патронов - не жалеть!
  
   "Патронов не жалеть!" - при расстреле рабочей демонстрации.
   В городах лилась кровь рабочих, в деревне свирепствовали палачи-каратели. На террор социалисты-революционеры отвечали террором. В Москве бомбой террористов в клочки разорван московский генерал-губернатор, дядя царя, великий князь Сергей Александрович. В Петербурге, на Измайловском, около Варшавского вокзала, эсеровская бомба угодила в подлейшего реакционера, министра внутренних дел фон Плеве. Прикончили и некоторых карателей, в том числе блестящего свитского генерала Сахарова. Привела в исполнение приговор молоденькая террористка.
   "Пулемет" смело отозвался на это балладой "Песнь о лейб-генерале" на мотив "Песни о вещем Олеге". Привожу то, что хорошо запомнил:
  
   Как ныне сбирается лейб-генерал
   Отмстить непокорным крестьянам...
  
   На опушке леса навстречу карателям выходит "кудесник", похожий на рабочего. К нему и обращается лейб-генерал:
  
   Скажи мне, скотина, подлец, негодяй,
   Кто к бунтам крестьян подстрекает?
   Жжет хлевы помещиков, все отвечай,
   Иначе казак отстегает!
   Скажи мне всю правду, и ты от меня
   Получишь на водку полтинник, свинья!
  
   Спокойно отвечает палачу "кудесник":
  
   К нагайкам казаков давно я привык,
   Зови, коли хочешь, солдата!
   А водкою сердце мое сожжено,
   Не весело нашему брату...
  
   Не помню, о чем еще говорил с лейб-генералом смелый человек... Только:
  
   Вспороть! - закричал генерал, разъяряясь,
   И в город он въехал, смущенный.
   Наутро выходит он к даме, смеясь,
   Пленительный и благосклонны .
   И женской рукою на месте убит,
   Лежит бездыханный он, кровью залит...
  
   Основатель и редактор "Пулемета" Николай Георгиевич Шебуев стал известным в дни революции 1905 года как смелый автор юмористических рассказов и памфлетов, разоблачающих царских сатрапов.
   Первый номер "Пулемета" вышел 13 ноября 1905 года. После полудня достать его уже было невозможно. Как говорил нам отец, цена номера дошла до "астрономической" цифры - 60 рублей. Полиция гонялась за газетчиками, конфискуя журналы. Но, тем временем, этот номер "Пулемета" ставший историческим, в Финляндии быстро пересняли втрое уменьшенном виде и, отпечатав многотысячным тиражом, распространили по стране.
   Шебуева арестовали в тот же день но... выпустили через 36 часов (из-за угрозы всеобщей забастовки типографских рабочих).
   Второй номер журнала был хлестче. Редактора снова упрятали в тюрьму. Следующий номер готовился уже в тюремной камере. А 3 декабря Петербургская Судебная Палата приговорила Шебуева к году тюрьмы. В день суда вышел экстренный выпуск "Пулемета". А Последний, пятый его номер, появился на петербургских улицах 9 января 1906 года, в годовщину расстрела на Дворцовой площади. Это был шестой по счету, вместе с экстренным, номер грозного журнала. Рукопись выносила из тюрьмы жена Николая Георгиевича (*41).
   После Октября бывший редактор "Пулемета" работал в советской печати, был членом Союза Писателей. Умер в 1937 году.
   Так вот, в этом "Пулемете" мы, ребята, как-то рассматривали рисунок, какой именно, не помню. Но подпись под ним почему-то не забыл: "Плеханов говорит - Ленин пишет". Это было первое мое "знакомство" с Лениным. И только потом, весной семнадцатого, понял я, что и рисунок, и подпись под ним отражали тогдашнюю дискуссию между двумя вождями русской социал-демократии
   Прошло недели две. Мимо дворца Кшесинской я проходил ежедневно - по делам службы мне необходимо было являться в Центральный продовольственный комитет, который находился по соседству, на Кронверкском. И вот однажды попал в большую толпу - солдаты, матросы (все с винтовками, видимо, кронштадтцы). Хотел протолкнуться поближе к ограде. Напрасно - они стояли плотной стеной.
   С балкона, опираясь левой рукой о перила и слегка наклонившись вперед, говорил человек, самого обыкновенного вида, в простеньком расстегнутом пиджачке, в черной кепке, с темной небольшой бородкой. Его чуть-чуть картавый голос, несмотря на пронзительные звонки трамваев, громко, четко и ясно доносился до притихшей толпы. С каждой его фразой, видел я, светлели эти суровые, обветренные лица. Он говорил о грядущей социалистической революции, о том, что царские дворцы и роскошные замки, и особняки буржуазии - это крепости загнивающего класса повелителей, эксплуататоров, обиравших и обирающих народ, держащих его в тисках угнетения и покорности.
   - Все ваше, - восклицал человек с балкона дворца царской фаворитки, - дворцы, фабрики, заводы, шахты! Ваша и земля!
   Вот он выпрямился, поднял правую руку:
   - Мир хижинам - война дворцам! Вперед к социалистической революции!
   Бурно ответила масса людей:
   - Ленину ура! Да здравствует Ленин!
   Он поклонился и исчез за стеклянной дверью.
   Вот он какой, Ленин! "Страшилище" в интерпретации "Русской воли"! Типичный русский интеллигент, как тысячи и тысячи других. Такой же простой, каким мы привыкли видеть его теперь на фотографиях или в кадрах документального кино. Но какая же сила слов, какие справедливые, по существу, убедительные мысли!
   И за ним идут уже эти солдаты, матросы, этот вооруженный народ... За ним, за Луначарским, за Коллонтай, за Угаровым... Тот народ, который в писаниях напуганных призраком революции Мережковского, Гиппиус и иже с ними именовался как "грядущий хам".
  

3

  
   Наступила середина июня. Умчался я в отпуск, на юг, в Анапу, к предгорьям Кавказа. По зову сердца...
   Забрал свои сбережения из банка - тысячу сто рублей. Хорошо, удалось получить их николаевскими "Катеньками", а не новыми, выпущенными Временным правительством, деньгами, стремительно обесценивающимися.
   В историю деньги эти вошли под названием "керенок". Суждено им было стать временными, каким был и керенский режим. Деньги эти доверия не внушали уже своим внешним видом. Выпускались они достоинством в 40 и 20 рублей. Размером такая "керенка" была с бутылочную этикетку, немного больше полвины современной десятирублевки. Печатались они "простынями". Получишь жалование "простыней", дома сидишь и нарезаешь "кредитки". Впоследствии "простыни" из "керенок" фигурировали в виде дефицитных тогда обоев...
   Уехали мы с братом в Анапу после июньских событий: 18 июня Керенский все-таки бросил в наступление армию. Финал известен: разгром армии, потеря Риги, которую предательски сдал Корнилов - кандидат в русские бонапарты решил, в паре с Красновым, личным другом усатого Вильгельма, подпустить немцев поближе к революционному Петрограду...
   А на юге - Черное море, пляж, солнце, изобилие щедрой кубанской природы. Подобных нам собралось там немало, Буржуазия, чиновничество, интеллигенция, офицерство, студенчество. До этих благословенных мест тоже доносились отзвуки петроградских бурь. Но в Анапе веселились...
   И точно бомба разорвалась на тихих улицах станицы: "Кровавые события в Петрограде! Расстрел народа на Невском проспекте! Трупы на улицах! Большевистские грабежи!" - пронзительно кричали босоногие мальчишки-газетчики.
   Бросились на телеграф. Ответ пришел к вечеру - дома все благополучно.
   На календаре - 4 июля. События 3 июля - провокационный расстрел демонстрации на углу Садовой и Невского - сигнал к наступлению контрреволюции. Повод для разгрома большевиков, для объявления Ленина и его сторонников вне закона.
   В Анапе уже ликовали буржуазия и офицерство. В самом фешенебельном ресторане у грека Спотопуло подвыпившие офицеры заставили оркестр под угрозой оружия играть "Боже царя храни". Провозглашались тосты за "государя императора". На Кубани, на Дону рождалась русская "Вандея".
   И на Кубанской земле появились признаки грядущего разложения армии. В Анапе отлично обмундированные, франтоватые пограничники разгуливали по улицам курорта, пленяя черноглазых казачек.
   Однажды в их казарму вошел отряд солдат-фронтовиков, в замызганных шинелях на распашку, в помятых, видавших виды фуражках, с заплечными мешками. Командир - далеко не франтоватый прапорщик - тоже в солдатской шинели. С фронта прислали на смену анапским пограничникам.
   Бурно замитинговала казарма. Пограничники отказались подчиниться боевому приказу. Уйти в окопы из такого райского уголка! Валялись фронтовики на грязных нарах в брошенных пограничниками казармах. А их "смена" продолжала разгуливать по улицам курорта.
   - Что им за это будет? - спросил я знакомого корнета, соседа по квартире.
   - Ничего не будет... Русская армия разлагается. Скоро развалится совсем.
   Покинули мы Анапу в начале августа в минорном настроении. Тревожно стало и на дорогах Кубани. Пошаливали "зеленые" (дезертиры). А ведь двадцать девять верст от Анапы до станции Тоннельная приходилось проделывать на лошадях...
   Петроград. Как будто он тот и не тот. Беззаботно прогуливалась по Невскому "чистая" публика, но... густо перемешанная с "простонародьем" - солдатами, матросами. Работали театры, кинематографы, как обычно, бойко торговали Гостиный, Апраксин, Александровский рынки.
   Суматошное время. Менялось все, как в калейдоскопе. Вдруг изменилось и мое положение. Совет служащих предъявил руководству ультиматум об увеличении жалования, угрожая забастовкой. Мне, заведующему конторой на холодильнике, был утвержден невероятно высокий оклад - триста рублей. А контора-то - два человека, вместе со мной. Руководство и решило заведующего, как теперь говорят, сократить.
   И посадили меня в канцелярию отдела распределения на сводки о запасах продовольствия на складах, холодильниках. Вот тебе и на! С трехсот съехал на восемьдесят "специалист по мясному делу". Было это в августе, но в середине сентября удалось мне избавиться от канцелярии и вернуться на бойню. И снова стал я заместителем заведующего оптовым мясным складом при бойне.
   Отгремел корниловский мятеж, грозивший утопить в крови рабочих Петрограда. Поддержали на этот раз (и последний) Керенского петроградские рабочие и солдаты. Шли по Забалканскому к Царскому Селу грозные полки и отряды красногвардейцев. Не въехал неудавшийся Бонапарт Лавр Корнилов в столицу на белом коне через Московские ворота.
   Дни Октябрьской революции. Какими же мы их видели, эти последние пасмурные, слякотные дни и ночи октября?
   Внешне нам казался обычным наш город. Позванивали трамваи, громыхали по мостовой уже привычные грузовики с солдатами и красногвардейцами. торговали магазины, шумели базары. Люди ходили на работу. Но чувствовалось, что там, где-то в глубине, идет напряженная борьба. Она бушевала и на газетных страницах - на большевиков обрушивались проклятия за призывы к захвату власти.
   На бойне было сравнительно спокойно. Рабочие "бойцы" не бросали работу - от них зависело снабжение населения. Не знали мы еще, что почти весь гарнизон уже не подчинялся Временному правительству; что во главе вооруженного восстания встал Военно-революционный комитет; что восстал и Балтийский флот, возглавляемый Центробалтом и его председателем, чернобородым матросом Дыбенко.
   24 октября, утром, в ворота с быками въехали две грузовые машины с вооруженными солдатами Первого пулеметного полка. Ими командовал широкоплечий матрос, перепоясанный пулеметными лентами. Вразвалку вошел в контору.
   - Кто тут главный? За мясом приехали!
   Подал мне бумажку (Виноградова, заведующего, не было на месте). Это был приказ Военно-революционного комитета: немедленно выдать несколько туш мяса для какой-то воинской части. Вот когда я узнал о существовании "военки".
   - Не могу отпустить мясо. Оно предназначено для населения. Нужен наряд продовольственного комитета. Позвольте, свяжусь с ним по телефону.
   Матрос пододвинулся ко мне, насупив брови:
   - Ты, господин студент... не тяни! В городе распоряжается Военно-революционный комитет. Вашим "временным" - крышка... А не дашь - сами возьмем! Да тебя с собой захватим. А по телефону нечего антимонии разводить!
   Пришлось подчиниться силе.
   Едва машины с мясом выехали за ворота, я бросился к телефону. Увы! Мужской голос потребовал у меня пароль (телефонная станция была только что занята восставшими).
   На другой день - еще одна машина с приказом Военно-революционного комитета. Отчетливо помню подпись под приказом: "Крыленко".
   - Борис Владимирович, - говорит, чуть не плача, заведующий Виноградов. - Попробуйте добраться до комитета, до отдела снабжения. Объясните Ковалькову ситуацию... Отдаем мясо... А кто платить-то будет? Я - артельщик. Шкуру с меня сдерут...
   Было это 25 октября 1917 года. День был серый: небо сплошь в облаках. Холодный ветер с запада, с залива. А город жил обычной жизнью. Трамваи ходили. Сел я на третий номер (остановка - против скотобойни). Встревоженные пассажиры болтали про какие-то ужасы. Но на ближайших улицах - на Забалканском, Загородном, на Сенной, на Садовой - явных признаков вооруженных столкновений не замечалось. Оживление у Константиновского артиллерийского училища: снуют с винтовками юнкера, смотрят из подъезда и из окон дула пулеметов. Но торгуют магазины. Ярко освещен фасад и колонны кино "Олимпия". На фронтоне - аншлаг. Новый боевик с участием Веры Холодной, Рунича и Полонского. Словом жизнь идет своим чередом. Не соврал ли матрос, приезжавший на бойню?
   Но поближе к Невскому картина меняется. Все чаща проносятся машины, переполненные солдатами и красногвардейцами. Вот одна машина влетела в ворота Государственного банка на Садовой. Вот уже солдаты рассыпались вокруг здания. Стрельба. "Большевики выкуривают юнкеров", - сказал пожилой человек в картузе.
   По Невскому, к Адмиралтейству, двигаются броневики.
   Налево трамваи уже не идут. Там все переполнено войсками. Трамвайные вагоны поворачивают к Знаменской площади. Около "Публички", у всех входов, ? военные посты. На углах - красногвардейские патрули, охраняют Публичную библиотеку. Как я потом узнал - приказ Военно-революционного комитета.
   Сошел с трамвая на углу Невского и Садовой. Пошел по галлерее Гостиного Двора по направлению к Городской Думе. Авось, доберусь до продовольственного комитета (он находился в доме 14 по Адмиралтейской набережной). На магазинах - тяжелые замки и металлические шторы (осторожны были гостинодворские купцы).
   На Невском - костры. Холодновато. Греются солдаты, матросы, вооруженные рабочие. Видимо, ожидается сражение. Городская Дума. Дальше меня не пустили.
   - Проваливай, студент, пока не попало! - ткнул меня прикладом бородач-пехотинец. - Слышь, стреляют?
   Действительно, постреливали со стороны Морской.
   Повернул обратно. Решил, пока возможно, ехать в обход. Вскочил в трамвай на углу Садовой. На часах - четыре, попасть бы во время Благополучно добрался до Благовещенской площади (площади Труда). Со стороны благовещенского собора видна была Нева, набережная, Николаевский мост (*42).
   Налево от моста стоял трехтрубный красавец-крейсер. Так ведь это "Аврора"! Видел я ее несколько лет назад в гардемаринской эскадре на гунгербургском рейде. А с начала семнадцатого года петроградцы к ней уже привыкли: долго стояла она на ремонте у причала Франко-русского завода (*43). Но там она сливалась с берегом - была менее заметна. А теперь, 25 октября, "Аврора" стояла на Неве в своей грозной красоте.
   На набережной - толпы народа. Проскочив мимо ограды Ксениинского института, я втиснулся в толпу. Да на Неве - целая эскадра! Рядом с крейсером - минный заградитель "Амур". У Васильевского острова - второй заградитель "Хопер" и яхта "Зарница". А позади, у эллингов Нового адмиралтейства - два миноносца. В толпе говорили: "Самсон" и "Забияка" только что подошли из Гельсингфорса. А остальные корабли - из Кронштадта. Все - с матросским десантом...
   Некогда было любоваться эскадрой. Побежал обратно, к Галерной, - по ней, через арку, выбраться бы на Сенатскую площадь, а там до комитета рукой подать. Шагаю по Галерной. Войск здесь мало, но патрули - на каждом шагу. Подозрительными казались в сумерках 25 октября блестящие студенческие наплечники. Придирчиво проверяли документы, обыскивали - нет ли оружия.
   На Сенатской площади, у "Медного всадника", - цепь матросов под командой молоденького мичмана.
   Шагайте назад, господин студент! - вежливо приказал мичман. - Дальше опасно... Боевая зона!
   - Господин мичман! - взмолился я. - Ради бога пропустите туда вон... Первый дом от Адмиралтейства. Он - рядом... Номер четырнадцать. Мне - в продовольственный комитет... Важное дело - о снабжении воинских частей...
   Мичман внимательно прочитал мое удостоверение.
   - Оружие есть? Товарищ Севастьянов! - приказал он рослому матросу. - Проверьте! Нет? Проводите студента вон в тот дом. Только ни шагу дальше!
   Добрался! Взлетел по лестнице. Удивительно! Все почти на местах. Оказывается, утром еще пропускали свободно. Доложил Ковалькову обстановку на боенском складе. Он не удивился. В этот момент в кабинет вошел высокий брюнет. Взгляд несколько высокомерный, но лицо умное, приятное. Встречался я с ним в комитете не раз: Дедусенко, член правительственного комитета, видный эсер, член ЦК эсеровской партии.
   Я и его ознакомил с обстановкой на бойне.
   - А что вы можете противопоставить силе? - горько усмехнулся Дедусенко. - В городе - анархия. Командует самозваный военно-революционный комитет... Придется немного потерпеть.
   - Все изменится не сегодня-завтра, - убежденно пробасил Ковальков. - К Петрограду идут верные правительству войска.
   Они еще на что-то надеялись, эти растерявшиеся эсеры. Рассчитывали на казаков Краснова - к ним помчался еще утром из Петрограда Керенский. Финал известен.
   Стемнело, когда я вышел из комитета. Знал я уже больше своих начальников: по дороге сюда меня просветил разговорчивый конвоир, матрос с "Севастополя".
   Отсюда виден был и затемненный Дворцовый мост, и погруженный в октябрьскую тьму насторожившийся Зимний дворец. А на Университетской набережной, на прилегающих линиях были ярко освещены окна домов и, позванивая, бегали, тоже освещенные, трамваи. Над Невой пучками скрещивались лучи корабельных прожекторов. Они беспокойно бродили по темному октябрьскому небу, временами скользя по реке, по Дворцовому мосту, по Зимнему дворцу.
   Часы над подъездом показывали шесть. Мне и в голову не могло прийти, что ровно через три часа сорок пять минут (сигнал "Авроры") в нескольких сотнях метров от подъезда, у которого я стоял, произойдет то, что потрясет мир...
   Из любопытства попытался все же пробраться поближе ко дворцу, но наткнулся на стену матросских бушлатов. Меня грубо отогнали, пообещав "дать студенту в зубы". Возвращался тем же путем, подвергаясь на каждом шагу проверке и обыску с ног до головы...
   Наутро толпы народа собирались у расклеенных повсюду постановлений Второго Всероссийского съезда советов о низложении Временного правительства и создании нового правительства - рабоче-крестьянского.
   А вечером все же мы пошли в "Олимпию". Чудеса! Фронтон кино ярко освещен, зал переполнен. В антракте к нам подсел политехник Яшка Данилов, сын богатого купца. С брезгливой гримасой протянул мне свежую, пахнущую типографской краской листовку.
   То было знаменитое обращение П Всероссийского съезда советов к гражданам России об образовании первого рабоче-крестьянского правительства - Совета Народных Комиссаров.
   Вот кто встал во главе бывшей рухнувшей Российской империи, отныне первой республики рабочих и крестьян:
   Председатель Совнаркома Ульянов-Ленин - сын инспектора
   народных училищ.
   Нарком внутренних дел Петровский - рабочий-металлист.
   Нарком по морским делам Дыбенко - матрос.
   Нарком продовольствия Цурюпа - рабочий лесопилки.
   Нарком социального обеспечения Коллонтай - дочь
   генерала.
   Нарком внешней торговли Красин - инженер.
   Нарком юстиции Крыленко - юрист.
   Нарком здравоохранения Семашко - врач.
   Нарком просвещения Луначарский - ученый, писатель,
   драматург.
   Наркомфин Менжинский - сын учителя.
   Нарком земледелия Шлихтер - сын столяра-ремесленника.
   И т.д., и т.д.
   Они, эти люди, открывали новую эру в жизни человечества
  

XI

АКАДЕМИЯ ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ

1

  
   Перечитываю пожелтевшую от времени бумажку. В ней говорится, что я, старший инспектор рабоче-крестьянской Инспекции Московско-заставского района, по декрету Совета Труда и Обороны о демилитаризации студентов-медиков, откомандировываюсь в Военно-медицинскую академию для продолжения образования.
   Итак, 3 сентября 1921 года, после трехлетнего перерыва, я снова стал студентом второго курса.
   Четыре года прошло после октября. Резко изменилось лицо студенчества. На пятом курсе еще доучивались студенты, ходившие когда-то в офицерских шинелях со шпагами. Но Октябрь широко распахнул перед народом двери высшей школы.
   Август 1918 года. Декрет Совнаркома о высшей школе снял все рогатки и препятствия на пути овладения трудящимися высшим образованием. Каждый без различия сословия, национальности и пола получал возможность поступить в любой университет, любой институт (в первую очередь - дети рабочих и крестьян) и учиться бесплатно. От будущего студента уже не требовали аттестата зрелости. Да ничего не требовали... кроме заявления и выписки из домовой книги от управдома. В высшую школу ринулись люди и с аттестатами, и без них. И недоучившиеся гимназисты, и окончившие городские и церковно-приходские школы, и просто малограмотные люди. Осенью 1918 года Академия приняла на первый курс около полутора тысяч человек.
   Но на этом же первом осеннем приеме 1918 года именно от рабочих и крестьян поступило сравнительно немного заявлений: редко кто из них имел образование выше начального. Многие из тех, кто рискнул сесть на студенческую скамью, быстро отсеялись, бросили учебу. Из Академии сотни ушли после первых же лекций, сотни - в течение первого года.
   Тогда жизнь натолкнула на замечательное открытие.
   При вузах открылись рабфаки - особые рабочие факультеты только для детей пролетариев и крестьян. Там, в этих невиданных "педвузах" их длительно готовили для перехода на первый курс университета или института.
   Первый рабфак открылся в Москве в 1919 году. А в 1921 году рабфаки функционировали уже при двух третях вузов страны.
   Рабфак стал волшебным ключом, которым молодая Советская власть открыла пролетариату двери в храмы высшего образования. Около миллиона рабфаковцев - юношей и девушек - преодолели тяжелый многолетний путь рабфака-университета (института) и стали предтечей и костяком современной тридцатимиллионной советской интеллигенции...
   Академия оставалась военной, хотя стала доступной и для женщин. Подчинялась она Главному Военно-санитарному управлению Наркомздрава. Управление возглавлял талантливый организатор и врач-гигиенист Зиновий Петрович Соловьев. Во главе Академии - президент-начальник, при нем - военный комиссар. До 1922 года начальником был профессор анатомии Владимир Николаевич Тонков. Сменил его профессор Владимир Игнатьевич Воячек. Он, патриарх, отоларингологов страны, до конца жизни (умер в 1972 году в возрасте 96 лет) был консультантом Академии.
   Трудно было учиться. Времена военного коммунизма прошли. Первый период Нэпа - за все плати! Не работали тогда мы с братом - сидели на отцовской шее. И трамвай, порой, становился проблемой. Никаких стипендий не было, лишь бывшие фронтовики получали небольшие пайки. Пробавлялись случайными заработками. Артельно разгружали пароходы в порту, распространяли изделия кустарей... Нам, студентам Академии, еще повезло: обучали здесь бесплатно; в других вузах студенты уже платили в год два с половиной червонца. Мучались пару лет, пока я не поступил на работу в "Правду".
   Какова же тогда была Академия? Старые академические профессора оказались учеными-патриотами. После Октября не покинули они Академию - только единицы ушли в эмиграцию. Честно передавали они свои знания новому студенчеству. Посещение лекций обязательным не было, но аудитории штурмовались. Только некоторые пустовали: по ботанике, геологии. Но не хотели мы обижать ботаника, профессора Варлиха, чудесного восьмидесятипятилетнего старикана. Организовали очередь - десяток на лекцию. Только одна лекция за год на каждого студента. Ботаник был в восторге. Такую же "операцию" проделали мы над геологом Православлевым.
   С трудом одолевали студенты первых двух курсов анатомию - основу всех медицинских наук. На довольно сухих лекциях сидели безропотно: профессор Тонков владел феноменальной памятью и запоминал пропускавших лекции. Вот и побегаешь потом к нему на экзамены...
   Анатомия сдавалась по частям: кости (остеология), связки (синдесмология), сосуды и нервы (ангиология и неврология), мышцы (миология), Внутренние органы (спланхнология) и, наконец, мозг. Учтите, все анатомические термины - на латинском языке... Профессор подкреплял свою недюжинную память оригинальной "анатомической бухгалтерией". Экзаменуя студента, он прежде всего открывал толстенную книгу в темно-красном переплете. Студенты окрестили ее "книгой живота".
   На каждого студента Владимир Николаевич открывал "текущий счет": на левой странице - правильные ответы, на правой - вольное студенческое творчество. Перед очередным экзаменом студент, во избежание неминуемого провала, приводил это творчество в соответствие с реальностью. На прощальном экзамене (мозг) Тонков исповедовал будущего третьекурсника во всех грехах по "книге живота".
   В анатомическом театре препарировали трупы, скелет изучали и на кафедре, и дома. Скелетами (целиком и частями) за мзду или выпивку снабжали нас служители кафедры.
   В наше время на кафедрах оставалось немало служителей - замечательных практиков. Они, пожалуй, знали анатомию не хуже студентов, порой выручая их из "опасных" ситуаций. Особенно запомнился один из них, Яков Никандров, служитель кафедры общей терапии профессора Яновского. Студенты его знали очень хорошо. Огромен был его опыт.
   Помню, "скорая" доставила больного, молодого парня. Яков подошел, наклонился, внимательно посмотрел на лицо и отошел к столу, что-то черкнув в приемном журнале. В то время в "приемный" вошел "Черномор" (так мы прозвали Яновского за его великолепную черную бороду).
   - С чем больной, Яков?
   - Круповка, Михаил Владимирович!
   - Да ты откуда знаешь? - тряхнул бородой профессор. - Слушал, что ли?
   - Зачем слушать? По лицу видать...
   "Черномор" присел на топчан. Встал, спрятал стетоскоп. И нам, студентам:
   - Поняли? Крупозное, двухстороннее. А он по окраске лица определил...
   Лаборатория была царством Якова. Он и обучал нас, студентов, на практических занятиях.
   Экзаменуя студента, Яновский неизменно спрашивал:
   - А у Якова были?
   Если студент у Якова не был, его направляли к нему на "доучивание". "Доучивал" он группами. По традиции, по окончании, каждая группа компенсировала старика.
   Вот Яков с ученым видом начинает семинар. Ученые термины он игнорирует, называя вещи своими именами. Берет банку и изрекает:
   - Итак, начнем с г...а!
   И далее в том же духе.
  

2

  
   Нам, братьям, повезло: мы учились в Академии у выдающихся ученых того времени. Имена многих высечены на мемориальных досках и памятниках Ленинграда.
   Когда я прохожу мимо здания Академии, выходящего у Литейного моста на набережную Невы, меня охватывает непреодолимое волнение. Шумною толпой вливались мы вот в эту монументальную парадную на углу Нижегородской улицы. Встречали нас ассистенты кафедры химии, такие же спокойные и корректные, как и их профессор, Сергей Васильевич Лебедев.
   Практические занятия по аналитической химии приучали нас, неофитов, к аналитической мысли, к своеобразной "химической" гимнастике мозга. У студента - рабочий стол в лаборатории с набором посуды и реактивов. И с колбой, наполненной "таинственной жидкостью". Ее вручала нам молодая ассистентка Лебедева. Перед студентом ставилась задача: расшифровать состав жидкости, "открыть" скрытые в ней элементы (без подсказки преподавателя). Такова аналитическая химия. Сперва мучились, проклинали "сугубую" химию. Но шло время, срабатывала "химическая мозговая гимнастика". Рождался энтузиазм "первооткрывателей" тайн этой романтической науки, сочетающей знание ее законов с изобретательностью, с интуицией, с особым, как говорил нам Лебедев, "чувством вещества".
   Экзамен по органике сдавал я зимой 1921 года самому Сергею Васильевичу Лебедеву в его кабинете на Пироговской набережной. Со стены, с портрета, смотрел на меня человек в генеральском мундире. Когда-то и он сидел за тем же столом, он, Бородин, профессор химии и великий композитор, подаривший миру оперу "Князь Игорь" - чудо русского искусства.
   К экзамену я был подготовлен: без органической химии двери на третий курс были закрыты. Помню Сергея Васильевича, его бледное, усталое, слегка дряблое лицо, под глазами синеватые мешки (говорили, он страдал болезнью почек). Добротой светилось его лицо, когда он протянул мне матрикул с отметкой: "Отлично, С.Лебедев".
   Через десять лет, в 1931 году, о Лебедеве узнал весь мир. Услышав о его открытии, сам Томас Эдисон воскликнул: "Невероятно, этого не может быть!". Нет, это было: советский академик действительно синтезировал каучук. Еще с 1909 года Сергей Васильевич к этому упрямо шел. При полимеризации бутадиена он получил каучукоподобное вещество. Десятилетия отдал он изучению этих полимеров.
   И вот на исходе 1927 года профессор химии Военно-медицинской академии Лебедев передал в ВСНХ СССР два килограмма бутадиенового синтетического каучука и описание способа его производства. А в начале 1930 года первый опытный завод выпустил первую партию - 256 килограммов советского каучука.
   Так родилась мощная промышленность - сперва на Ярославском и Воронежском заводах. С помощью С.М.Кирова и Г.К.Орджоникидзе.
   Сессия Академии Наук СССР. 1932 год. На трибуне академик Лебедев: "Синтез каучуков, - говорил он, - источник бесконечного многообразия. Этому многообразию теория не кладет границ". И на самом деле, вскоре появились новые виды синтетического каучука с качествами, которыми не мог похвастаться каучук натуральный: износоустойчивостью и нечувствительностью к огню и морозу.
   Впервые в мире в СССР началось производство шин из синтетического каучука.
   Именем академика Лебедева названа в Ленинграде бывшая Нижегородская улица. Здесь, на кафедре химии Военно-медицинской академии, где рождались чудесные полимеры, мы познавали замечательную науку под руководством великого советского химика Сергея Васильевича Лебедева.
   Некоторым профессорам не импонировала новая демократическая аудитория. Странные эти студенты, без офицерских погон, без шашек. В грубо залатанных пиджачках, косоворотках, френчах, гимнастерках, толстовках, а иногда в смазных сапогах...
   Шокировало это начальника кафедры гистологии, профессора Александра Александровича Максимова.
   Максимов был ученым с мировым именем и... вылощенным снобом-аристократом. Свысока смотрел он на новых студентов. В военном мундире (разумеется, без генеральских погон), со стеком, распространяя аромат духов, входил профессор в шумливую демократизированную аудиторию.
   Читал лекции Максимов с вдохновением, На аудиторию, казалось, не обращал внимания. Смотрел куда-то в пространство, поверх слушателей. Иногда глаза его останавливались на какой-нибудь студентке... Шел слух от академических "предков" о максимовских увлечениях. Да и сам он как-то на лекции снизошел до откровенности:
   - Для меня, -сказал он нам, -существуют в жизни три страсти: лошади, женщины и микроскоп...
   Отправляясь на экзамен к Максимову, студенты предварительно заходили в парикмахерскую: профессор не выносил нерях. Вот в кабинет входит студент в гимнастерке, в высоких сапогах. Профессор небрежно указывает на стул. Студент подготовлен - ответы безупречны. Профессор просит матрикул. Студент его вытаскивает... из-за голенища грязного сапога и кладет на стол. Не скрывая отвращения, Максимов берет пинцет, пинцетом пододвигает к себе матрикул, пинцетом раскрывает его, перевертывает страницы и делает запись, пальцами не дотрагиваясь о книжки. Пинцетом проделывает эту операцию в обратном порядке и на пинцете возвращает матрикул студенту.
   Да, Максимов-сноб оставался Максимовым-аристократом.
   Но однажды, аудитория - в ожидании профессора. Пятнадцать минут - его нет. Полчаса - нет. Ассистенты бросились к телефону - квартира Максимова не отвечает. Послали к нему домой - не открывают. Явился комиссар Академии Шубняк. Взломали двери. В квартире - никого. Ни Максимова, ни его жены, ни дочери, ни прислуги, не собаки... вывезено все, за исключением мебели. Бегство было стремительным.
   Как и куда он бежал - неизвестно. Не без иностранной помощи. Переправили его, вероятно, через финляндскую границу. Под боком.
   Профессор-сноб объявился за океаном. В Чикаго. Кафедру получил в университете. Разумеется, и "самое важное в жизни": лошадей, женщин и микроскоп.
   Многие профессора академии до революции были придворными врачами - "лейб-медиками", "лейб-хирургами", "лейб-окулистами", "лейб-акушерами"... Один из них пытался даже спасти династию Романовых. Сергей Петрович Федоров, профессор, выдающийся хирург, начальник кафедры госпитальной хирургии. Он безотлучно находился при Николае П и в ставке верховного главнокомандующего, и в царском поезде, метавшемся в последние февральские дни 1917 года между Псковом и Дно. И только трое приближенных отрекшегося царя, только трое, оставшихся ему верными до конца, уговаривали его взять отречение обратно и усмирить восставший Петроград. Трое: престарелый министр двора граф Фредерикс, дворцовый комендант генерал Воейков и тайный советник, лейб-хирург профессор Федоров...
   Монархист, им он оставался и после Октября, и этого не скрывал. Но в эмиграцию не ушел и советской академии не бросил.
   Он как честный ученый, как педагог, готовил молодых хирургов. Он создал в СССР хирургию почек. Он вырастил тысячи советских хирургов. Из Федоровской школы вышли 30 профессоров. И его труды были оценены народом: Сергею Петровичу вернули его виллу на черноморском побережье Кавказа, предоставили личную автомашину (в те годы - событие исключительное). Один из первых советских медиков стал он заслуженным деятелем науки и первым из них был награжден орденом Ленина.
   О профессоре Холодковском слышал я еще задолго до академии. Вначале несколько разочаровала "заурядная" его внешность. Высокая тощая фигура, слегка по-стариковски сгорбленная, длинное лицо, жалкие остатки шевелюры... Не таким представлял я блестящего поэта Холодковского, одного из лучших переводчиков пламенных байроновских стихов. Поэт-байронист и ученый-зоолог гармонично сочетались в этом выдающемся человеке.
   Раскрываю брокгаузовский том байроновских поэм, и передо мной выплывает худое лицо моего профессора зоологии с необыкновенно живыми молодыми глазами, которые, казалось, горели огнем поэзии великого англичанина...
   Третьекурсники, мы аккуратно ходили на лекции по оперативной хирургии и топографической анатомии. Наука эта подводила студента к истокам хирургии. Во-первых, а во-вторых, оказалась оригинальным "университетом" с философским уклоном. Начальник кафедры профессор Виктор Николаевич Шевкуненко человек был широко образованный, ученый-энциклопедист. Он любил цитировать (и к месту) Козьму Пруткова о том, что специалист односторонен и подобен флюсу. Он рекомендовал студентам следовать принципу, которого придерживался и сам: "стремиться знать что-нибудь обо всем и все о чем-нибудь". Разумеется, рациональная формула: быть хорошим специалистом и в то же время всесторонне образованным человеком. В моем мозгу шевкуненковский принцип закрепился на полвека.
   Оригинально строилось и преподавание. По строгому ритуалу. Первый час - лекция профессора. Последние пятнадцать минут ее иллюстрируют ассистенты. Второй час - докладывают ассистенты (мы их называли "шевкунятами"). К программе кафедры эти доклады прямого отношения не имеют. Они - философские. Студентов отправляют в путешествие по философским системам.
   Выходит дежурный ассистент - "конферансье" - и объявляет примерно так:
   - О философских воззрениях Шопенгауэра доложит Федор Иванович Валькер, доктор медицины.
   Или:
   - О диалектике Гегеля доложит Петр Андреевич Куприянов, доктор медицины.
   "Доктор медицины". Сплошной анахронизм. Не было уже в 1923 году никаких "докторов медицины". Защитивший диссертацию становился "врачом с научным отзывом". Ученые степени были введены только в середине тридцатых годов.
   Но ассистенты были молоды. А "доктор медицины"... это звучало.
   Заключение делал профессор, связывая абстракции "шевкунят" с проблемами кафедры. С новой наукой, "шевкуненковской" типовой анатомией.
   Философические экскурсы ассистентов, конечно, глубиной не отличались: легкое этакое скольжение по поверхности. Но они, всё же, оставляли в студенческих головах ростки абстрактного мышления, приближали их к реализации заманчивой формулы "знать что-нибудь обо всем и все о чем-нибудь".
   Виктор Николаевич первым из профессоров академии принял Октябрь безоговорочно. Он руководил транспортировкой раненых при штурме Зимнего, а в октябре 1919 года - при наступлении Юденича. В 1931 году ему как члену Ленинградского Совета помогли его энциклопедические знания: в Ленинградской области пустовали сотни и сотни врачебных мест, и Шевкуненко предложил открыть новые вузы по типу знакомых ему High medical school (высших медицинских школ) при американских больницах. И по инициативе профессора-депутата в Ленинграде открылись два таких медвуза.
   Старейшим клиницистом академии был "патриарх" русской ортопедии Генрих Иванович Турнер. На третьем курсе, после первых же его лекций в великолепном здании на углу Боткинской и Нижегородской, кое-кто из нас стал энтузиастом ортопедии. Временное увлечение? Правда, сие случается с третьекурсниками при встрече с настоящей медициной. Нет, это оказалось призванием. Оно связало меня с ортопедией на полстолетия. А через четверть века суждено было мне, как ортопеду, стать связующим звеном между двумя научными школами - Турнера и Вредена. Так вот каким был наш "патриарх".
   Профессор начинает обход с ассистентами и ординаторами. Слегка сутулясь, поглядывая вокруг живыми глазами из-под нависших седых бровей, он останавливается у постели ребенка, закованного в гипс. Генрих Иванович приступает к клиническому разбору. Лицо его обращено к ассистентам, а рука поглаживает голову ребенка.
   Неожиданно он останавливается на полуфразе: пара черных полудетских глаз упорно ловит его взгляд с другого конца палаты. Это Клава, ей 16 лет. Голова ее с темно-каштановыми волосами затянута в кожаный обруч-ошейник, укрепленный у изголовья, свидетельствующий о вытяжении позвоночника. В истории болезни сухо говорится о сдавлении спинного мозга...
   Профессор направляется на противоположный конец палаты. за ним следуют и ассистенты.
   - Клава! - говорит профессор. - Здравствуй, Клава! Ну, спой сегодня еще что-нибудь.
   Юная параличная татарка вспыхивает, высвобождает голову из-под "ошейника" и начинает петь. Она напевает грустную татарскую мелодию.
   Слегка покачиваясь в такт мелодии, старый хирург не спускает глаз с лица неподвижно распростертой певицы. Ассистенты невозмутимы: они привыкли к особенностям турнеровского обхода и усвоили основной принцип Генриха Ивановича. Принципу этому - "прививке больным обязательной дозы оптимизма" - он следовал все шестьдесят врачебных лет. Турнер был убежден: излечение физически неполноценных детей (да и взрослых) помимо хирургии зависит также и от достаточной дозы этого чудесного "лекарства"...
   Из его клиники вышли восстановленными, поднятыми на ноги, тысячи и тысячи калек. Они работают, учатся, занимаются наукой... Отсюда они возвращаются в большую кипучую жизнь.
   Называл он это "подниманием ползающих".
   Генрих Иванович стал врачом во времена, когда еще были свежи воспоминания о великом Пирогове, а доантисептическая хирургия во всем своем трагическом безобразии доживала последние дни.
   - Я вспоминаю, - рассказывал мне Генрих Иванович, - вечерние студенческие обходы с ординаторами. Перевязочные столики с грязными тазами, корпией и моченой в свинцовой воде булкой, передвигались от больного к больному. Мне рисуются еще фигуры хирурга в черном клеенчатом фартуке и старого фельдшера-ассистента с пучком шелковых швов, заложенных за ухо. Фельдшер подавал хирургу инструменты из сигарного ящика. Печальные результаты таких операций еще не говорили нашему юному мозгу о бессознательном убийстве, а наша роль студентов, как разносчиков заразы, нами еще не осознавалась.
   Рождение в России новой медицинской науки - ортопедии (основоположником ее и был профессор Турнер) следует отнести к 1894 году, когда он создал первую кафедру ортопедии в России, в Военно-медицинской академии. А после Октября Генрих Иванович создал еще одну клинику. Да, целый институт! Создал из приюта для детей-калек: до революции его открыло благотворительное общество "Синего креста". В советские годы бывший приют на Лахтинской улице превратился в огромный научный детский ортопедический институт имени Г.И.Турнера.
   Суровый на вид ученый очень любил своих калечных питомцев на Лахтинской улице. Вот он вошел в свой институтский кабинет, довольный, читая что-то на листке, вырванном из тетради. Это новое произведение Левы Друскина, местного поэта четырнадцати лет. У него - детский паралич, его понемногу реставрируют. Мальчик талантлив, его знают и Чуковский, и Маршак. Они наблюдают за его творчеством. (Ныне Лев Друскин - поэт, член Союза писателей). Две строчки из новой Левиной поэмы привлекли особое внимание старого хирурга:
  
   Слово ненавистное "калека"
   Заменилось словом "человек"...
  
   Ученому эти строчки особенно приятны - в них вложена идея, родившаяся более полстолетия назад: "ортопедия тела - ортопедия личности".
   Профессор сегодня навещает дошкольников. При его появлении поднимается неистовый шум. Большинство малышей - на костылях или в аппаратах. Но сегодня у дошкольников оживление особенное: привезли несколько самокатов, на которых обычно катаются здоровые ребята. Врачи решили приспособить самокаты для лечения ампутированных, для упражнения в равновесии. Дети советуют Генриху Ивановичу попробовать. Профессор храбро встает на самокат. Поднимается гам: каждый хочет объяснить, как надо "ездить". Наконец, под гром одобрения детворы и при общем ее сочувствии профессор едет на самокате...
   Студентом, врачом, профессором Генрих Иванович провел на Выборгской стороне шесть десятилетий (он умер в конце июня 1941 года). Ровно в 11 часов утра он появлялся в вестибюле клиники и поднимался в кабинет на третьем этаже.
   Был я у него здесь в 1938 году. За полтора десятилетия кабинет в академии мало изменился. Вдоль одной стены на деревянных постаментах - девять человеческих скелетов. У противоположной стороны - пианино. Иногда, после операции, он садился за инструмент. И повсюду цветы. Любил их Генрих Иванович.
   Впрочем, он особенно не был утомлен. Он был крепок, свеж и весел. Ему было восемьдесят, когда я навестил его в последний раз у него на квартире. Сидел я в кабинете, перелистывая страницы его автобиографии, а Генрих Иванович в соседней комнате рылся в книжном шкафу и напевал какой-то марш.
   И невольно мое внимание привлекло одно место его автобиографического этюда:
  
   Водоворот окружающей жизни после войны и Октябрьской революции не отклонил меня от колеи, направлявшей мое служение Академии. Мои силы в новых условиях жизни находили подкрепление в поощрении моих трудов, завершившимся награждением меня почетным званием Заслуженного деятеля науки и водружением моего портрета в конференц-зале Академии. В облике моем, отраженном с полотна картины, меня поражает теперь спокойствие взгляда. Это спокойствие, может быть, отвечает чувству глубокого удовлетворения продлением моей жизни до состоявшегося открытого признания моих заслуг, ранее ускользавших от других, даже на близком расстоянии. В окружении сменяющихся поколений учащихся, бодрит сознание трудов, на которые положена жизнь.
  
   Последняя встреча. Мог ли я тогда подумать, что через десять лет я, ученик вреденовской школы ортопедов, стану научным руководителем детского ортопедического института, то есть формально займу место Генриха Ивановича и его ближайших учеников - моих старых учителей - Э.Ю.Остен-Сакена, А.А.Козловского, С.А.Новотельного, Г.А.Альбрехта.
  

3

  
   Павлов... Иван Петрович Павлов! Жемчужина Академии!
   Второкурсником слушал его лекции. Ему же сдавал экзамен по физиологии. Врачом, журналистом частенько бывал в его лабораториях и клиниках.
   ...Аудитория полна. Кроме второкурсников - на скамьях студенты старших курсов, врачи клиник. Ассистенты возятся с симпатичной веселой лайкой с "Павловской фистулой", готовят ее для демонстрации эксперимента. Еще несколько минут - и воцаряется тишина: из боковой двери выбегает седобородый старик в военном мундире, надетом поверх пиджака, в старомодных брюках. На минуту останавливается, окидывает взглядом аудиторию, кивает приветливо головой, бросается в кресло, складывает руки на животе ("Павловская поза").
   - Милостивые государи!
   Лекции эти незабываемы. Через минуты "милостивые государи", второкурсники, просто и бедно одетые, порой в залатанных гимнастерках, смазных сапогах, - под чарующим обаянием профессора. Говорил он только о главном, об основном, ясно и предельно кратко.
   Что такое "условный рефлекс" ныне знает даже школьник. А тогда? Х1Х век, родивший Павлова, был веком великих открытий. Для физиологии - вторжением в глубины головного мозга. Гениальное открытие Павлова - метод условных рефлексов - стало "путеводителем" по сложнейшим нервным лабринтам в путешествии на "гору неизвестного" (так он называл кору мозговых полушарий).
   Повел он нас на эту "гору" с первых же лекций.
   - Смотрите1 показывал он на лайку, которая позевывала в станке. - Истина всегда проста. Мелкий факт, казалось бы: вливают в рот собаки кислоту - она " пускает слюну. Закономерно? Да. А теперь... Только показывают жидкость - опять идет слюна.
   Что же это за "психическое слюноотделение"? Для Павлова эта "мелочь", условный рефлекс - сложнейший нервный акт. Раздражение устремляется по нервным путям в кору мозга и образуется рефлекс.
   - Изучайте его и познаете динамику высшей нервной деятельности! - не уставал он нам повторять.
   Павловские лекции, подчас, решали судьбу будущего врача. Студенты приходили в его лаборатории, добровольно помогали ассистентам, а потом становились и постоянными сотрудниками. Так формировалась Павловская школа, гордость нашей науки. Орбели, Подкопаев, Петров, Быков, Рикман, Купалов, Анохин, Асратян...
   Льется плавная отточенная простая павловская речь. Вроде и не лекция, этакое собеседование старшего с младшими.
   - Спрашивайте! часто бросал он. - Не бойтесь прослыть невеждами!
   Однажды, после демонстрации одного сложного эксперимента он внезапно спросил нас:
   - Все ли понятно, милостивые государи?
   - Все понятно, профессор! - гаркнули мы хором.
   Павлов недовольно поморщился.
   - Видали? - повернулся он к ассистентам. - Вот вчера у меня был один японский профессор. Я ему объяснял этот же опыт. Так он ничего не понял. А они, видите ли, уже понимают...
   Разумеется, студенты старались понимать и прилежно корпели над конспектами. Однажды после лекции мы окружили Ивана Петровича:
   - По какой книге лучше готовиться к экзаменам?
   - Если вы лодыри, - добродушно ответил Павлов, ? то зубрите по... (он назвал посредственный учебник). А если серьезные люди, то готовьтесь по... (он рекомендовал два толстенных тома).
   И мы занимались по серьезным учебникам. Стыдно было идти к Павлову неподготовленным.
   Помню до мелочей свой экзамен у Ивана Петровича. Экзаменационный, обычный студенческий трепет мгновенно исчез, когда из-за стола поднялся и пошел мне навстречу академик, великий ученый, лауреат Нобелевской премии, доктор Оксфордского и Кембриджского университетов, почетный член ста тридцати двух ученых обществ и академий, поздоровался за руку, пригласил садиться. Павлов обычно задавал студенту только три вопроса. После экзамена опять поднялся из-за стола, проводил меня до двери с заключительным рукопожатием.
   Прижимая к сердцу матрикул с характерной росписью: "Отлично. Ив. Павлов", выйдя из его кабинета, я почувствовал себя выросшим на голову. Иван Петрович умел пробуждать любовь к науке, особенную страстность, о которой он так ярко говорил полтора десятилетия спустя в письме молодежи.
   Страстность к знанию, владевшую им с детства.
   Два брата, Иван и Дмитрий, приехали в Петербург в 1970 году из тихой Рязани, где жил их отец, городской приходский священник Петр Павлов. Зашагали по длиннейшему, как Невский проспект, университетскому коридору. Поступили на естественный факультет. Старший, Иван, сразу заинтересовался физиологией. Читал ее знаменитый профессор Цион. Как утверждают биографы Павлова, юношу еще в духовной семинарии увлекла книга Льюиса "Физиология обыденной жизни" - его притягивали тайны жизненных процессов.
   В лабораториях Циона "добровольцем" изучает он сложную технику опытов и операций на животных. Первые робкие шаги. Через десятилетия из них родятся гениальные мысли. Но пока первокурсник студент-естественник Иван Павлов выступает на кафедре с первой научной работой - о нервах поджелудочной железы.
   Этим докладом скромный студент заложил первый кирпич величественного здания физиологии пищеварительного тракта.
   Братья Павловы поселились в маленькой комнатке на одной из тихих улиц Петербургской стороны. Обедали в "кухмистерских", копеек на 15-20. Жили дружно. Дмитрий считался с кипучей научной энергией Ивана и принимал на себя заботы по хозяйству. По вечерам стояли в очередях в университетской библиотеке, особенно за книгами Писарева. То были годы всеобщего подъема интереса к естественным и общественным наукам.
   Окончив университет, Иван Павлов поступил в Медико-хирургическую (ныне Военно-медицинскую) академию. Врачом он уже появился в Берлине, в лаборатории знаменитого Гейденгайна, чтобы научиться "настоящей" физиологии органов пищеварения. В Петербурге потом работают вместе - молодой Павлов и великий стареющий Боткин.
   Начиная революцию в физиологической науке, он встречал сопротивление, косность, зависть и интриги. В Петербургском университете на выборах на кафедру его провалили. В Томский университет профессором не допустили. Министр народного просвещения граф Делянов (автор закона о недопущении в гимназии "кухаркиных детей") "даровал" томскую кафедру креатуре какого-то министра.
   Но не рискнул предпринять что-либо граф Делянов, когда четыре совета профессоров - университетов Томска и Варшавы, Института экспериментальной медицины и Медико-хирургической академии в Петербурге - одновременно предложили кафедру физиологии молодому, но уже знаменитому Павлову. Так он стал профессором Академии...
   Прошли годы и встретился я с академиком Павловым, уже работая в газете.
   Журналистов тогда еще Павлов не принимал и интервью не давал.
   Вел он тогда своеобразную "политическую" линию, о которой его биографы упоминают неохотно и мимоходом. После Октября он занял отрицательную позицию по отношению к молодой советской власти. Не понял глубокого смысла событий. Брюзжал и фрондировал, в частности, на лекциях.
   Вспоминаются еще голодноватые и холодноватые дни двадцать первого года. Нетопленная, но переполненная аудитория кафедры физиологии. Вводная Павловская лекция студентам 2-го курса, на нее собрался "весь Петроград". Лекция носила явно политический характер.
   Павлов, как всегда, в кресле и, обязательно, в генеральском мундире. Тоже политический выпад: в императорской Военно-медицинской академии профессора читали лекции в полной форме.
   В руках у ученого знакомая нам всем книжка - "Азбука коммунизма" Бухарина и Преображенского. И с места в карьер великий физиолог начинает "дискуссию с коммунизмом". Критика, подчас, наивна, обывательски мелка, политически неграмотна. С места кое-кто из слушателей пытается его поправлять.
   Павлов яростно стучит кулаком по столу:
   - Молчать! Не возражать! Уйду!
   От экскурсов в политику профессор переходит к физиологии. И здесь, применительно к теме, пытается "гнуть" политику.
   Около станка с собакой суетятся ассистенты. Что-то у них не ладится. Иван Петрович нервничает, и вдруг, подняв руку, - аудитории:
   - Видите? Простой опыт, и то не удается! А тут эксперимент над целой страной!
   Причуд у Павлова было немало. Стало это мне известно от профессора Федорова, в те годы директора ВИЭМ (Всесоюзного института экспериментальной медицины). Фактически Лев Николаевич был при Павлове уполномоченным правительства.
   - Мучаюсь я со стариком, - жаловался Федоров. - Сцены мне устраивает: то - плохо, то - нехорошо... А ведь ему и его лабораториям созданы исключительные условия!
   В начале тридцатых годов возвращался Иван Петрович из Нью-Йорка, с Международного физиологического конгресса. Возвращался в неважном настроении: во время посадки на пароход вытащили у него бумажник. Событие это, видимо, несколько изменило его представления о прелестях капиталистического "рая".
   - Так вот, прибывает академик Павлов на советскую пограничную станцию Негорелое. По расписанию очередного поезда на Москву пришлось бы ему ждать около полусуток... И разбушевался академик. Местные железнодорожники струсили, телеграфировали в Москву. И вскоре к перрону Негорелого подошел, отправленный из Минска, экстренный поезд - паровоз с салон-вагоном.
   - А потом, - смеялся Лев Николаевич, - уже в Ленинграде устроил мне разнос за "ваши советские порядки". Иван Петрович, говорю, ведь существует расписание, для всех. А вам огромное внимание - экстренный поезд!
   - М-да... - проворчал Павлов. - Представляю, сколько за это с меня сдерут...
   Великому физиологу исполнилось 85 лет в 1934 году. Как раз в этот день Председатель Совнаркома СССР В.М.Молотов принял делегацию ленинградских профессоров-хирургов. В заключение беседы Молотов прочитал ученым только что полученную от Павлова телеграмму:
   - Вот, полюбуйтесь, как некорректно ведет себя ваш физиологический титан. Правительство поздравило его с 85-летием. Послушайте ответ: "Благодарю за поздравление, постараюсь прожить подольше, чтобы посмотреть, что получится из вашего эксперимента"...
   Это рассказал мне один из членов делегации ленинградских хирургов профессор Военно-медицинской академии Семен Семенович Гирголав.
   Как уже известно читателю, фрондирующий физиолог журналистов не принимал и интервью не давал. Информацию о работе его лабораторий мы добывали "из-под полы", "конспирировали" с его ближайшими помощниками - Подкопаевым, Рикманом и другими.
   Но однажды произошло, казалось бы, невероятное...
   В лаборатории беседовал я с одним из сотрудников. Вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетел сам "старик". И сразу воззрился на меня, на постороннего.
   - Кто это?
   Я растерялся. Ну, подумал, сейчас разразится буря... В три шеи выгонит. Будет у меня "сенсационный" материал!.. Но мой собеседник, видный физиолог, оказался настоящим Талейраном:
   - Иван Петрович! - невозмутимо ответил он. - Это молодой врач-ортопед и... журналист. Физиологией очень интересуется... Ваши лекции в Академии прослушал, у вас и экзаменовался. Пятерку получил, - улыбнулся он.
   Павлов как-то особенно пристально оглядел меня и... тоже улыбнулся. Похоже, что с утра он был в хорошем настроении.
   - Врач? Журналист? Любопытно! Чехов, что ли?.. Вересаев? Врач, да еще ортопед... И как это его угораздило... в газету?
   И вдруг совершенно неожиданно для меня, да и для окружающих, схватил меня за руку и стремительно потащил к дверям:
   - Идемте, идемте, господин Чехов! Ладно, уж что-нибудь расскажу!
   В то утро первое интервью "господину Чехову" академик давал за столиком в коридоре физиологического института Академии Наук. То было его излюбленное место. Столик находился у дверей "условной камеры". Удобство этого клочка институтской территории были очевидны: в дверях были просверлены два отверстия. Беседуя с сотрудниками, академик одновременно наблюдал за поведением подопытного животного.
   Место это священно для Павловских потомков - над ним теперь водружена мемориальная доска.
   В то утро я услышал от Ивана Петровича интереснейший рассказ о новых физиологических открытиях, о перспективах лечения человеческих неврозах на базе теории условных рефлексов. "Историческое" это интервью напечатала на другой же день ленинградская "Вечерняя Красная газета". Слегка побаивался: не напутал ли чего-нибудь, не приведи бог! На второй день узнал от ассистентов: академик мой "опус" прочитал и спокойно отложил газету в сторону. Значит, не рассердился, значит, "господин Чехов" одержал победу. После этого (возможно, с молчаливого согласия ученого) Я начал регулярно получать информацию от его сына Владимира Ивановича, ведавшего его издательскими делами. Беспрепятственно просматривал я гранки "Последних сообщений" Павловской школы задолго до выхода их в свет. Мои "подвалы" печатались на страницах ленинградских и центральных газет.
   Но фрондировать он продолжал и журналистов не принимал. Признавал он только писателя Поповского, на правах биографа. Поповский, прекрасный популяризатор, написал хорошую книгу "Механизмы сознания". Меня (вернее, мои писания) Павлов, видимо, терпел, но к своей особе близко не подпускал.
   Однажды...
   Подходил к концу год тысяча девятьсот тридцать второй. На пороге - пятнадцатый Октябрь. Корреспондент "Известий ЦИК СССР", получаю срочное задание: взять у некоторых академиков, в том числе и у Павлова, краткие интервью для юбилейного номера.
   Отправляюсь к "дому академиков" на углу набережной Лейтенанта Шмидта и 7-й линии Васильевского острова. Получив материал от академиков Карпинского, Иоффе, Ольденбурга и Крачковского, прямо от последнего направился к Павлову (знаменитый арабист жил этажом выше). Но и дома, и потом в институте Павлов принять меня отказался. Просил помочь Владимира Ивановича, тот только развел руками...
   Но для журналиста редакционное задание - закон. Набрался смелости. Звоню Павлову по телефону. Голос Владимира Ивановича. Называю себя. Минута, две - молчание. И вдруг, знакомый голос:
   - Здравствуйте! - сказал он. - Так что вам угодно, милостивый государь?
   - Иван Петрович! Простите за беспокойство! Редакция "Известий" очень просит вас сказать несколько слов о достижениях советской физиологии за 15 лет. Для юбилейного номера.
   - Так что наука? - ученый недовольно буркнул в трубку. - Наука как была, так и осталась.
   - Ну, как же, Иван Петрович! Разве за полтора десятилетия не двинулась вперед советская физиология?
   - Вот что, молодой человек! вдруг загремело на другом конце провода. - То, что вы хотите, я не скажу, а то, что я скажу, вы не напечатаете! Прошу прощения, до свидания!..
   Последняя личная встреча. Трагический день 1 декабря 1934 года. Злодейской пулей сражен Сергей Миронович Киров, пламенный трибун революции. Газеты печатали гневные отклики советских людей.
   Я, корреспондент "Вечерней Красной газеты", направлен к академикам. Поднимаюсь по знакомой лестнице "дома академиков". Звоню. Женщина в белом переднике приоткрывает на цепочке дверь. Называю себя. Дверь закрывается - остаюсь на площадке. И снова, но уже широко открывается дверь и Владимир Иванович впускает меня в переднюю. Коротко излагаю причину моего визита.
   Он пожал плечами:
   - Да, трудноватая у вас задача... Но... попытаемся. Подождите здесь. Пройду к нему...
   Через несколько минут в передней появился Павлов в сопровождении сына. Поздоровался за руку.
   - Чем могу служить, милостивый государь?
   Я повторил сказанное его сыну.
   Иван Петрович слегка наклонил голову, потом посмотрел мне прямо в глаза. И сказал... Нет, не отрывисто, как обычно, а как-то мягко, взволнованно:
   - С покойным Кировым знаком не был. Однажды говорил с ним по телефону. Но я его никогда не видел... Вы же отлично понимаете, что ничего существенного я о нем сказать не могу. А общие фразы ни к чему. Прошу прощения!
   Пожал мне руку и удалился в комнаты.
   В тот вечер я ушел возмущенным. Возмущались и товарищи по редакции. А вот теперь, вспоминая этот эпизод и мельчайшие его детали, прихожу к выводу, что великий ученый был, безусловно, прав. Он никогда не лицемерил, и тогда лицемерить не хотел. Что он, ученый, мог сказать об этой страшной трагедии, об этом подлом политическом убийстве?.. (А что это было политическое убийство, было подчеркнуто Н.С.Хрущевым в докладе на ХХ съезде).
   Павлов был верен своей Павловской линии и в науке, и в жизни.
   Кто-то сравнил Павлова с Дарвиным. По научной энергии, по взлету мысли. Но старость Дарвина была старостью инвалида. А восьмидесятишестилетний физиолог был полон бодрости, свежести, умственной и телесной. Научная страстность, молниеносное освещение фактов. Изумительная память и полет фантазии.
   Когда Павлов давал мне первое интервью, условные рефлексы при пищеварении были этапом пройденным. Порывы могучей мысли устремляются на тайны коры головного мозга.
   Вперед к человеческой патологии, к невропатологии и психиатрии, к расшифровке загадочной истерии, эпилепсии и других психозов! Эксперименты на животных - трамплин для познавания высшей нервной деятельности человека и его болезней. И Иван Петрович перенес работы в клинику.
   Павловские "среды" в клиниках ВИЭМ'а. Собираются регулярно невропатологи, психиатры, физиологи. На "средах" Павлов в свете теории и практики расшифровывает сложные механизмы загадочных психических болезней.
   Первой оказалась истерия, перед ней наука стояла, как перед закрытой дверью. Эту дверь открыл Павлов. Он доказал в экспериментах на животных, что деятельность больших мозговых полушарий направляется двумя сложными процессами: торможением и раздражением. Искусно воспроизведя на животных процесс торможения. академику и его ученикам удалось создать экспериментально неврозы, похожие на неврозы человека. Неврозы истерические. Они зависели от типов нервной системы и в лаборатории детально изучались.
   Кабинет врача-невропатолога. Обычный прием. Врач внимательно слушает рассказ белокурой девушки. Утром спешила на работу. Солнечный день. Перед ней мелькали трамваи, мчались машины, менялись цвета светофоров. И вдруг все покрылось черной пеленой. Мрак застлал глаза.
   Два врача - невропатолог и окулист - констатируют: у молодой пациентки нет органических поражений зрения. Слепота - временная, истерическая.
   Девушку сменяет токарь машиностроительного завода - давнишний пациент. Он часто бросает станок и рыдает в кабинете врача, умоляя освободить его от несуществующей болезни. Приходит трамвайный кондуктор, страдающий болезнью без малейших признаков поражения нервной системы, мышц, костей...
   Они все - страдающие, издерганные люди, со слабой, неустойчивой нервной системой, с комплексом симптомов, который клиника именует истерией.
   Павлов утверждал: такое состояние прямо зависит от типа нервной системы. И подтвердил это в экспериментах на животных.
   - Вот, - говорил Павлов на "средах", - собака холерического темперамента. В нормальной жизни - агрессивна, задорна, несдержанна. Затормозите ее - получите типичный невроз! Другие собаки, спокойные - флегматики или живые - сангвиники. Их почти невозможно сделать нервнобольным. А "поставщики" неврозов, наоборот, легко впадают в гипнотическое состояние. Значит, самовнушение истеричных людей объясняется ненормальным раздражением слабой коры больших полушарий мозга. То есть, это - механизм гипноза.
   - Больной истерик, - делает гениальный вывод Иван Петрович, - человек, хронически загипнотизированный. Только новая, более сильная волна раздражения может "смыть" заторможенные отделы мозга. Легкое недомогание или затруднение какой-нибудь функции вызывает у истерика страх серьезной болезни. Страх фиксируется и... превращает его в инвалида...
   Врач-невропатолог на одной из "сред" рассказал мне о случае, убедительном весьма. В одной из больниц он наблюдал больного, у которого истерия "отняла" ноги - "паралитик" мог передвигаться только в кресле. Какая-то семейная трагедия вызвала тяжелейший приступ истерии, закрепив мысль о несуществующем параличе. Гипноз, электризация, лекарства - ничего не помогало. Трудно было вызвать новую сильную волну раздражения, о которой говорил Павлов, чтобы выключить, "смыть" мозговые тормоза.
   И врач пошел на эксперимент. Неслышно войдя в затемненный кабинет, куда предварительно усадил больного спиной к двери, незаметно встал позади него и громовым голосом скомандовал:
   - Встать!
   "Паралитик" вскочил, как ошпаренный. Остроумная до простоты вещь, смахивающая на чудо. Неожиданность обстановки растормозила "паралитика".
   Расшифровав истерию, великий физиолог занялся другими неврозами. Сам Иван Петрович переживал и колебания, и сомнения. Сомневался и английский коллега Павлова знаменитый Шеррингтон. Англичанин не понимал, как человеческую психику можно постигать на животных.
   На фактах Иван Петрович это доказал.
   Но он был необычайно скромен и осторожен в выводах.
   - Я - не клиницист, - говорил он невропатологам и психиатрам, - я был и остался физиологом и, конечно, теперь, так поздно, не успею, уже не смогу сделаться клиницистом. Поэтому в моих настоящих соображениях, как и в прежних моих экскурсах в невропатологию и психиатрию, я не смею претендовать на достаточную с клинической точки зрения компетентность. Но я, наверное, не ошибусь, когда скажу, что клиницисты, психиатры и неврологи в соответствующих областях неизбежно должны считаться с нашими патофизиологическими фактами.
   Советское правительство высоко оценило материалистическую сущность учения гениального мыслителя-физиолога. В 1920 году особым декретом были созданы необходимые условия для работы Павлова и его школы. Расширялись лаборатории, был создан физиологический институт Академии Наук СССР. Под Ленинградом, в Колтушах, вырос знаменитый "Павловский городок" - Институт эволюционной физиологии. Павловская клиника нервных болезней открылась на 15-й линии Васильевского острова.
   Время излечило великого физиолога от фрондирования и рассеяло его печальные опасения. К концу жизни он изменил свои прежние взгляды, и вот мы уже видим академика среди колхозников Пригородного района, избравшим его делегатом районного съезда советов, слушаем его пламенную патриотическую речь на ХУ Международном физиологическом конгрессе в Ленинграде в 1935 году, читаем его знаменитое письмо молодежи.
   В последний раз видел я Павлова, когда стоял в почетном карауле у его гроба в зале Таврического дворца.
  

4

  
   На Нижегородской улице мы часто встречали пожилого военного, в шинели с зелеными петлицами и красными ромбиками дивврача (*44). Знал его в лицо каждый студент Военно-медицинской академии, независимо от курса. Каждый смотрел с чувством глубокого уважения, и даже преклонения, на человека, участвовавшего в лечении Владимира Ильича Ленина и почти девять месяцев прожившего в Горках около вождя до самой его смерти.
   Профессора Виктора Петровича Осипова знал я не только как студент, но и позже, как врач, журналист. Встречался с ним и в академии, и в институте мозга, который он возглавлял
   Однажды вызвал меня Л.Б.Турок, редактор "Вечерней Красной газеты".
   - Вчера, - сказал он, - в обществе старых большевиков выступал профессор Осипов. Вы его знаете, он один из врачей, лечивших В.И.Ленина. Так вот, докладывал он о болезни Ильича. Вам - задание: взять у ученого интервью. Серьезность и ответственность задания, - пристально посмотрел на меня, - полагаю, учитываете?.. Кстати, - бросил редактор вскользь, - об этом информирован Сергей Миронович...
   Понял: мне было оказано высокое доверие.
   И вот я уже в кабинете директора Института мозга, в бывшем великолепном дворце на Петровской набережной. Виктор Петрович был несколько взволнован, узнав о цели моего визита: впервые, сознался он, давал такое ответственное интервью.
   - Расскажу вам, - сказал ученый, - примерно то, о чем я докладывал старым большевикам.
   Познакомился я с Владимиром Ильичом в мае 1923 года на консилиуме. Кроме меня и лечащих врачей в консилиуме участвовали профессора В.В.Крамер, А.М.Кожевнтков, Ф.А.Гетье, Нонне из Гамбурга и В.М.Бехтерев.
   Владимир Ильич страдал склерозом мозговых сосудов. Обычно болезнь эта не возникает внезапно и начало ее точно определить невозможно. Владимир Ильич еще до появления резких признаков болезни иногда жаловался на легкое недомогание. Он был страстным охотником, и вот один из тех, кто ездил с ним на охоту, потом рассказывал:
   - Иногда на охоте Владимир Ильич присаживался на пень и растирал правую ногу. "Нога устала, отсидел".
   В марте 1922 года болезнь уже привлекла внимание окружающих. Появились частые припадки с кратковременной потерей сознания. Это были мимолетные, скоропроходящие явления: онемеет правая рука и вскоре все восстановится. Расстраивалась речь - то есть в течение нескольких минут по возвращении сознания Владимир Ильич не мог свободно выражать свои мысли.
   Но работу Владимир Ильич продолжал, иногда сутками напролет. После отдыха в Горках он почувствовал значительное облегчение: приступы прекратились, речь восстановилась полностью. Он приступил к работе и даже выступал с большими речами на заседаниях Моссовета и Коминтерна. На последнем говорил 1 час 20 минут.
   Но в декабре наступило второе обострение - парализовалась вторая половина тела, но речь не пострадала. В марте - новое обострение: тяжелый паралич правой руки и ноги и резкое поражение речи. Владимир Ильич слег в постель.
   Крепкая натура Владимира Ильича, заботливый уход и лечение позволили уже 20 мая перевезти его из Кремля в Горки. Везли с величайшими предосторожностями: шины автомобиля для устранения тряски были наполнены песком.
   В Горках Владимир Ильич почувствовал себя хорошо. Приехал из Петрограда профессор Военно-медицинской академии Доброгаев, специалист-логопед, и занялся восстановлением его речи. Через месяц больной уже прекрасно понимал речь окружающих и даже мог повторять произносимые перед ним слова. Вскоре Владимир Ильич в кресле уже выезжал в парк. Самостоятельно поднимался по лестнице и сходил с нее: в стены были встроены перила, чтобы он мог держаться за них левой здоровой рукой.
   - Чем же объяснялась эта болезнь? - задал я вопрос ученому.
   - Дело в том, - разъяснил Виктор Петрович, - что каждое полушарие мозга ведает функциями противоположной половины тела. У Владимира Ильича были поражены двигательные области коры левого полушария мозга. Частично была затронута извилина Брока - центр речи, находящийся поблизости. Вот почему больной хорошо понимал слова, но не мог ими пользоваться, говорить.
   Профессор задумался. Чуть ощутимая дымка грусти пробежала по его лицу.
   - Так вот, - нарушил он молчание, - в октябре появились угрожающие симптомы - судороги в правой половине тела (из-за раздражения мозговой коры). 20 января 1924 года Владимира Ильича, в связи с недомоганием и вялостью, уложили в постель. Он показывал на глаза. Из Москвы срочно приехал глазник, профессор Авербах. Ничего патологического он не обнаружил. А развязка неотвратимо надвигалась.
   - На следующий день, - вспоминает Виктор Петрович, - мы с профессором Ферстером (невропатолог из Бреславля) пошли к Владимиру Ильичу. Обрадовались: у него появился аппетит. Но к шести часам вечера больной потерял сознание, появились судороги. Сила их нарастала, они охватили и правую, и левую ногу. Появилось угрожающее, так называемое чейнстоковское, прерывистое дыхание - признак приближающего конца... Все возможное было сделано. И дыхание выровнялось, пульс пришел в норму. Но температура... 42,3 градуса.
   Судороги чуть ослабли, и у нас появилась надежда, что и на сей раз припадок закончится благополучно. Но... ровно в 18 часов 50 минут - внезапный прилив крови к лицу, оно стало багровым, глубокий вздох и... моментальная смерть.
   Смерть наступила от паралича дыхания и паралича сердца.
   Виктор Петрович листает последние страницы истории болезни (толстый том в 400 страниц убористого шрифта).
   - Вскрытие установило полную картину болезни нашего вождя. Подтвердился диагноз тяжелого, преждевременного артериосклероза, особенно резкого в сосудах мозга. Например, важная артерия сильвиевой ямки была совсем закупорена. Левая сонная артерия закупорилась настолько, что пропускала щетинку, а просвет основной артерии мозга - только булавку. То был преждевременный артериосклероз у человека 53 лет, очень умеренной жизни, не пившего, не курившего и не перенесшего никаких тяжелых болезней. Это объясняется, с одной стороны, наследственностью (отец Владимира Ильича умер также 53 лет от артериосклероза), а с другой стороны - титанической мозговой деятельностью, величайшим умственным напряжением на протяжении всей своей жизни - тюрьмы, ссылки, эмиграции и грандиозной революции.
   Сам Владимир Ильич отдавал себе полный отчет в серьезности болезни и скептически относился к вопросу об ее исходе.
   - Я ему летом говорил в Горках, - дополняет профессор Осипов, - "Владимир Ильич, ваше здоровье улучшается. Вы ходите, гуляйте, катайтесь". Ему это, видимо, было приятно. Он улыбнулся, но потом махнул рукой, как бы говоря: "Непрочно это". Но он старался не волновать окружающих, особенно Надежду Константиновну.
   Старались мы развлечь Владимира Ильича, отвлечь его мысли от болезни. Привозили из Москвы кино. В декабре устроили праздник для местных детей - их собралось порядочно: играли, бегали, шумели. Владимир Ильич принимал участие здесь же, сидя в кресле. Мы решили, что ребята его утомили, но он знаком показал, чтобы их оставили в покое.
   - Вот так протекали последние дни Владимира Ильича. Около двух лет (из них девять месяцев на моих глазах) тянулась трагедия болезни великого человека...
   Интервью было напечатано большим "подвалом".
   Через пару дней меня опять вызвал редактор.
   - Сергей Миронович читал ваше интервью. Он... Впрочем, поздравляю вас... Только обратите внимание на эти ненужные детали. Это замечания самого Кирова!
   ...Вот она передо мной, пожелтевшая за четыре десятилетия вырезка из "Вечерней Красной газеты"... Ценнейшая реликвия моего литературного архива.
  

5

  
   Владимир Ильич Ленин одной из важнейших проблем молодого социалистического государства считал привлечение к его строительству старой прогрессивной дореволюционной интеллигенции. Напомню только одну цифру: в период гражданской войны в рядах Красной Армии сражались уже более 25 тысяч офицеров и генералов царской армии.
   В стране шел процесс созидания новой, советской интеллигенции.
   Советское студенчество (в том числе и в Военно-медицинской академии) в те годы (1920-1924) становилось подлинно демократическим. Многие пришли уже из единой советской трудовой школы, построенной на развалинах классической гимназии. Много студентов прошло суровую школу гражданской войны.
   Среди студентов, конечно, были и отпрыски буржуазной цензовой интеллигенции и, даже, аристократии. И они, и их родители не бросали родины, перенесли и голод, и холод тех грозных лет, не помышляли об эмиграции. На своих дворянских спинах почувствовали, почем стоит фунт лиха.
   С годами в ВУЗах, естественно, приобретала силу партийная организация. К сожалению, она сильно разбавлялась молодыми партийцами начала НЭПа, почти не варившихся в огне гражданской войны. Многие прибыли из соседней Белоруссии, выходцы из мелкобуржуазных семей. Особенно много приехали в Петроград из Витебска. Академические остряки даже переименовали академию в "Витебскую военно-медицинскую академию".
   В большинстве это были "партийные провинциалы" с "левацкими" загибами, с опасной долей "сверхбдительности" и подозрительности. "Партийные мещане". Они были наделены значительной долей карьеризма. Впоследствии они занимали посты замнаркомов, директоров институтов, заведующих здравотделами, начальников военно-санитарных управлений и т.д.
   Да будет мне дозволено назвать одну такую фигуру: Михаил Имянитов, директор Института усовершенствования врачей. Он повел себя так, что немедленно получил от профессуры института кличку "Мишка-бандит"...
   Их пренебрежение к беспартийному демократическому студенчеству порой становилось отвратительным и, естественно, вызывало отпор. Партийные ханжи буквально высосали из пальца группу "золотой молодежи". А может, действительно, эти юноши и девушки чем-нибудь напоминали дореволюционных прожигателей жизни в ночных кабаре, любителей лихачей и роскошных моторов?
   Да ничего похожего! Только эти юноши и девушки не ходили в смазных сапогах, застиранных гимнастерках, лохматые и нечесаные. Они были прилично одеты, иногда (страшное дело!) даже по моде, были культурными в обращении.
   Как-то Лева предостерегал меня - я осмеливался в академии появляться в бархатной (вельветовой) толстовке, с черным галстуком бабочкой... А на вечер по поводу 200-летия Академии я пришел в своей старой "визитке" (той самой, сшитой мне жуликоватым портным Сотом еще в 1915 году). Ханжество партийных мещан запрещало коммунистам и комсомольцам носить и обручальные кольца - за это исключали из партии и из комсомола.
   Поведение "витебцев" зачастую доходило до политизированных глупостей. Они ярко выявились на прощальном вечере выпускников 1923 года. Повторяю: выпускников 1923 года, т.е. тех, которые пришли в Академию (как и в другие ВУЗ'ы) в 1918 году и поступили по выпискам из домовых книг, тех, которые не ходили в офицерских шинелях, со шпагами и царскими вензелями на погонах.
   Первый демократический выпуск академических врачей!
   В зале - танцы, в буфете, за столиками - врачи и врачихи (до 1924 года в академию принимали и женщин). С ними и мы - студенты младших курсов. И загремело за столиками:
  
   Gaudeamus igitur,
   Juvenes dum sumus...
  
   Видим, забегали по залу "витебцы". Ужас! Контрреволюционная студенческая песня! За столами собрали они свои "силы". И нарочно, на другом конце зала запели "Интернационал". Идиоты! Опошлили партийный гимн под звуки вальса из "Графа Люксембурга" и под звон бокалов и хлопанье пивных пробок...
   Что было антисоветского в старинной студенческой песне?
   Чудесен кадр из фильма "Беспокойная старость"! Семидесятипятилетний ученый и его ученик, бывший студент, большевик, комиссар, через час отправляющийся на фронт. С каким подъемом они поют под звуки рояля эту освященную столетиями традиционную песню студентов Европы!..
   Но мы еще не знали, что ждет нас через год после этого бала и только через три месяца после смерти В.И.Ленина. В партии шла глухая борьба между группировками. Очень скоро дали себя знать "левацкие" загибы, которые дамокловым мечом нависли над миллионным демократическим студенчеством.
   Пролетаризация ВУЗ'ов...
   Позорное, вредительское дело. Это была, несомненно, политика дальнего прицела. Там, наверху, в правительстве, политиканы не брезговали ничем и делали ставку на разобщение, озлобление против, в общем-то, правильной партийной линии. Семь лет прошло после Октября. Советские ВУЗы уже стали резервуарами кадров новой советской интеллигенции - инженеров, педагогов, врачей научных работников. Кому была нужна эта, так называемая "пролетаризация ВУЗов", когда она и так проходила, и весьма успешно, через рабфаки. Короче говоря, готовилась "чистка", то есть разгром советского студенчества. Говорили, что это было затеяно троцкистско-зиновьевской оппозицией, другие объясняли это идеями "леваков".
   Вспомните, что это происходило за год до ХIV съезда партии (1925 год): для кого-то экзекуция над студенчеством могла стать выигрышем в политической игре.
   Сия экзекуция по постановлению правительства началась весной двадцать четвертого года.
   "Главный инквизитор" прибыл из Москвы - военный врач Шенфельд из Военно-санитарного управления Наркомздрава СССР. На каждом курсе он сделал доклад о принципах "чистки". На всех курсах, кроме выпускного, уже сдававшего государственные экзамены. У организаторов экзекуции хватило еще ума избавить от "пролетаризации" выпускников - готовых врачей.
   Мы поняли из доклада, что академическая успеваемость студента сыграет при чистке роль второстепенную. На первом плане - факторы социальные, политические, общественные. Каким-то жупелом должна была выглядеть эта, так называемая, общественная работа по сравнению с основными медицинскими науками. Например, сбор членских взносов в добровольные общества "Красного Креста" или "Мопра" не пошли бы ни в какое сравнение с блестящими зачетами по анатомии и хирургии.
   Это стало понятным уже по первым результатам, при появлении первых списков исключенных: "Исключен как социально-чуждый элемент", " как общественно-пассивный", "чуждый", "как примыкающий к золотой молодежи". И т.д., и т.д. Академическая успеваемость в этих формулировках упоминалась редко.
   Какой простор для доносчиков, стукачей, для клеветников, для сводящих с товарищами личные счеты!..
   Конечно, в комиссии по пролетаризации восседали "витебцы".
   Судьба! Я оказался одним из экспериментальных кроликов. У академической общественности был я не на плохом счету. Зачислили меня на военное снабжение, хотя я не был военнообязанным. А накануне чистки я, как один из передовых студентов, получил от студкома путевку в дом отдыха в Крыму, в Судаке. До Отъезда оставалось два дня и мне разрешили пройти комиссию в числе первых десяти.
   Академия ахнула: из первых десяти четверокурсников четверо были выброшены из академии, в том числе и автор мемуаров. Последний с "лестной" формулировочкой - "социально-чуждый элемент..."
   Собеседование с "главным инквизитором" и его подголосками из памяти неизгладимо. Все детали я не помню (прошло больше полстолетия). Но помню этот полицейский допрос, эти плевки в душу молодого человека, выходца из мелкобуржуазной среды, начавшего трудовую жизнь еще пятнадцати лет. Все это было настолько неожиданно, что я потерял дар речи и отвечал невпопад.
   ...Нечто подобное я пережил значительно позже, на склоне жизни, в дни разгула сталинского антисемитизма - в 1952 году. Только тогда в роли следователя ГПУ уже допрашивал свой товарищ по науке, профессор Богданов (ныне умерший), бывший директор Свердловского института. Это он прошел "по трупам" нескольких профессоров-евреев, заработав этим звание члена-корреспондента АМН СССР...
   Читатель! Представляешь ли ты трагедию? Переходил я уже на пятый (последний) курс. До диплома - девять недолгих месяцев. Не сон ли это? Или навязчивый бред? Что остается делать с четырьмя курсами академии, где мировые ученые передавали нам частицы своих знаний? Идти грузчиком в порт? Или в услужение к нэпману? Или торговать на "Предтеченской" барахолке? В то время, как на селе, в армии, на флоте пустуют тысячи врачебных должностей!
   А на доске в коридоре главного здания появляются новые и новые списки вычищенных.
   Что делать? Подумал о помощи знавших меня партийцев. Встретил Богена, секретаря парткома.
   - Вычистили, значит, так и надо, - "успокоил" меня вождь "витебцев". - Дыма без огня не бывает.
   - Где ваша партийная совесть, Боген? - ответил я ему в сердцах. - Если вас когда-нибудь выгонят, я не буду безапелляционно считать, что вы это заслужили...
   Я оказался пророком. Прошло тринадцать лет. 1937 год. Кровавая "ежовщина". Уничтожена, физически истреблена прозиновьевская антисталинская оппозиция 1924-1925 годов. К ней примыкали и партийцы академии. В том числе и Боген...
   Нам сочувствовали. Но кто мог помочь нам, изгоям? Профессора возмущались "в кулуарах", открыто выступать не рисковали. Но помогали активно в ликвидации "хвостов", за которые мог бы зацепиться "главный инквизитор". Они "взаймы", не экзаменуя, вносили некоторые зачеты в матрикул - обреченным было не до экзаменов.
   Профессор Православлев зачел мне тянувшийся с первого курса "хвост" по геологии, не задав ни одного вопроса.
   Один только профессор, только один, открыто выступил с протестом против преследования молодежи за социальное происхождение. Иван Петрович Павлов, вручая начальнику академии рапорт об отставке, гневно заявил:
   - Из ВУЗ'ов, в том числе и из академии, выгоняют молодых людей, имевших несчастье родиться в иной среде. Так вот и я из таких людей - сын священника, к тому же еще и бывший семинарист. И меня следует выгнать, но я предпочитаю уйти сам из учреждения, где метрика важнее науки...
   Он бросил преподавание, оставив на кафедре Л.А.Орбели.
   Правда, не все еще было потеряно: за нами оставалось право апелляции в Высшую апелляционную комиссию при военно-санитарном управлении. Узнали и обрадовались: возглавлял комиссию Зиновий Петрович Соловьев, один из ближайших соратников В.И.Ленина, заместитель наркома Н.А.Семашко. Комиссия - весьма авторитетная: представители ЦК партии, ЦК комсомола, ВЦСПС, Политуправления Красной Армии, Наркомздрава.
   Подали апелляции. Итак, alea jasta est!(*45). Пришел день, когда первый десяток "вычищенных" (и я в том числе) были вызваны в Москву. Выехали мы за несколько дней до заседания апелляционной комиссии: осмотреться, подготовиться к решающему "генеральному сражению". Толпа "вычищенных" провожала нас на перроне Октябрьского (Московского) вокзала. Нас обнимали, целовали, произносили краткие напутственные речи. Поезд тронулся и под сводами вокзала зазвучала мелодия никогда неунывающего студенчества":
  
   Gaudeamus igitur
   Juvenes dum sumus...
  
   Сочувственно улыбались проводницы, пассажиры, одобрительно топорщил усы чин железнодорожной милиции. О "чистке" студентов ленинградцы знали из газет... В те дни тысячи и тысячи изгнанных студентов мчались со всех концов страны в Москву за правдой.
   В наркомате первым нас встретил Шенфельд. Чудесная метаморфоза! Нет, это совсем не тот "уголовный следователь", этакая спущенная с цепи чиновная собака... Корректный, вежливый, как-будто благожелательный к своим жертвам. Может, испугался, что дров наломал немало? Давал дельные советы... Например, мне рекомендовал раздобыть авторитетные характеристики.
   Кстати, я сам об этом подумал еще в Ленинграде. Разузнал, что в Москве довольно важные посты занимают два моих старых друга: Заря Бриль и Фондзик Липовецкий.
   В главе "Год 1918-й" я расскажу подробно о моих путешествиях на Украину "в гости", в частности, в Елизоветград (*46) к моему товарищу по институту Грише Бриль (*47). Вот тогда в меня по уши влюбился Заря, его брат, шестнадцатилетний гимназист. Хороший, умный, начитанный мальчик, он сейчас приветливо смотрит на меня с фотографии с посвященным мне отрывком из Кнута Гамсуна.
   Невероятное я узнал в Москве. Заря Бриль, бывший елизаветградский гимназист, уже несколько лет живет в Москве и... процветает. Он - член партии и занимает немалый пост - первого секретаря одного из районных комитетов комсомола. А главное, он уже не Заря и даже не Захар Бриль: он - товарищ Александр Ильич Зонин...
   Отыскалось и второе влиятельное лицо.
   В начале семнадцатого года, до революции, я подружился с молодыми супругами - студентом Петроградского университета, юристом Альфонсом Адольфовичем Липовецким и его хорошенькой женой Катюшей. Земляки-елизаветградцы нежно именовали его "Фондзиком". Фондзик был сыном состоятельного буржуа и жил в столице припеваючи на отцовскую "стипендию". Часто бывал я у него в студенческой компании. После Октября "Фондзики", потеряв связь с родными (на Украине хозяйничала самостийная Центральная Рада, а вскоре и пан гетман Павло Скоропадский), стали поголадывать и решили добираться до дома. Попросили меня помочь. С ними состоялось мое третье путешествие в зону германской оккупации. Благополучно добрались мы до Елизаветграда...
   Итак, Фондзик тоже в Москве. Но он уже не Альфонс Адольфович Липовецкий, он - Александр Адольфович Ипполитов, член партии, старший следователь Партколлегии ЦК РКП(б)...
   К чему нужна была сия метаморфоза? Видимо, нужна... Неужели член партии, первый секретарь комсомольского райкома в Москве напишет в партийной анкете, что его отец был владельцем большой фотографии на центральной улице Елизаветграда, что его брат Гриша Бриль, в начале НЭПа расстрелянный по приговору трибунала за крупные аферы, был женат на племяннице петербургского банкира Побережского? И разве напишет правду в анкете о своем социальном происхождении крупный работник Партколлегии ЦК партии?
   В те годы менять фамилии, отчества, имена было несложно. Паспортов не существовало, а липовые "трудкнижки" и "выписки из домовой книги" были сравнительно доступны...
   Итак, встреча состоялась... с моими друзьями. Ах, как я был наивен! Заря принял меня в своем кабинете в райкоме. Он... не поднялся из-за стола. Поздоровался с видом большого человека, не улыбнулся старому другу, вежливенько предложил сесть. У меня кровь отхлынула от лица: передо мной сидел молодой (я был старше на пять лет) и, видимо, многообещающий комсомольский бюрократ.
   В письменной характеристике он решительно отказал.
   - Послушайте, Боба! - бывший гимназист все же вспомнил имя друга. - Мы не встречались с вами несколько лет... Не знаю же, что вы делали эти годы... Где были...
   Я опустил глаза. Вероятно, выражение моего лица говорило ему многое.
   - Вот что, Заря, простите, Александр Ильич! - поправился я: видел, что он покосился на дверь. - Где я был, что делал - ясно ребенку: ведь я перехожу на пятый курс! Вот и надеюсь, что вы дадите честный ответ на телефонный запрос из Наркомздрава, каким я был тогда, в Елизаветграде. Вот так-то, товарищ Зонин!
   Вышел из кабинета, чуть кивнув головой.
   Эх, Заря, Заря! В кого превратил тебя карьеризм!
   В писателя, морского писателя Александра Зонина. Я знал, что у него было некоторое тяготение к литературе, но его творений не читал. Однажды попала мне в руки книжка его рассказов. Она меня потрясла. Нет, не содержанием, а аннотацией и биографическими сведениями.
   Читал и глазам своим не верил. Много там было высосано из пальца. О нем писали как о вожаке комсомольских партизанских отрядов на Украине, и еще о чем-то героическом... Ну, прямо, второй Павка Корчагин! Когда он это успел? Сидя в отцовской квартире, где я не раз гостил в 1918 году...
   Успел. Так же, как успел Захар Бриль трансформироваться в Александра Зонина...
   Липовецкого найти было сложнее. В аппарат ЦК без пропуска не попадешь. С трудом связался с нам по телефону. Он сухо, официально переспросил фамилию. Узнал.
   - А, Боба! - удивился Липовецкий. - Какими судьбами? И как вы меня разыскали?
   - Язык не только до Киева - до Партколлегии доведет. Нужда в вас есть, Фондзик!
   Ипполитов явно старался закруглить телефонную беседу. Пригласил к вечеру домой. И ровно в восемь я позвонил в квартиру на третьем этаже старинного московского дома.
   Фондзик познакомил с новой женой. Шепнул, что давно развелся с Катей (с чудесной брюнеткой, хохотушкой Катей). Сам он немного располнел и основательно полысел.
   За столом, после ужина, он осторожно осведомился о цели моего визита. Как изменялся мой Фондзик по мере моего рассказа! Лицо вытягивалось, взгляд становился жестким, холодноватым... Лысина побагровела. Он подумал, потом, отводя глаза, сформулировал... отказ дать характеристику, в стиле бывшего Захара Бриля. Меня взорвало:
   - Существует, Александр Адольфович (я сделал ударение на "Александре") мудрая восточная пословица: "Деньги потерял - ничего не потерял, друга потерял - половину потерял, здоровье потерял - все потерял". Половину я. увы, потерял несколько минут назад. Потерял друга... Следователь партколлегии остался...
   Фондзик покраснел, как рак, искоса посматривая на жену.
   - Вы несколько лет со мной не встречались... Не знаете, где был, что делал... Что за чепуха! То же плел и Заря Бриль... Вы оба знаете, что был я эти годы в Ленинграде, учился в академии, работал на ответственных должностях. Вот где вы оба эти годы были и что делали - покрыто мраком... Что вы скажите на это, товарищ из Партколлегии ЦК? Вам документы нужны? Они здесь...
   - Я просто не имею формального права давать характеристики, ? пробормотал Липовецкий.
   - А совесть, а принципиальность? Очевидно, их вам и не хватает, товарищ Ипполитов, - сказал я, поднимаясь из-за стола. - Остается, все же, надежда, что у вас хватит совести честно дать оценку известному вам человеку, если вас запросят об этом...
   На душе было гадко, когда я ушел от Липовецкого. Не хотел больше думать ни о нем, ни о Заре, и до сей поры не знаю, как они реагировали на запросы Наркомата. А запросы были - на это намекнул мне Шенфельд
   Заседание Высшей апелляционной комиссии было назначено на вторник. А пока мы толкались по тихим коридорам здания Наркомата на Старой площади в надежде выведать хоть что-нибудь из наших апелляционных дел, подготовленных к заседанию. А они находились здесь, совсем рядом, в шкафу под ключом, у молоденькой секретарши.
   Утром в субботу, на очередном "сборе" в коридоре управления, у одного из нас (он войдет в историю под именем Володи Круковского) родилась гениальная идея: пригласить на завтра, на воскресенье, на загородную прогулку секретаршу Верочку с подругами. Да разве могло сердце Верочки выдержать напор двух красавцев- сердцеедов - Володи Круковского и Жоржа Брейтмана ("золотая молодежь")?! И веселая прогулка состоялась - в Царицыне. Мы - в полном составе, Верочка с веселыми хохотушками-подругами. Мы сделали все, чтобы девушки остались довольны. И они были в восторге, особенно Верочка: она была в центре внимания...
   А в понедельник, после пяти, когда опустели кабинеты управления, Верочка впустила всю нашу десятку в секретариат, открыла заветный шкаф, вынула наши дела.
   - В управлении - никого, кроме одной уборщицы, шепнула девушка, - да и она сейчас уйдет. Оставляю вас на двадцать минут, закрою на ключ. Только - тихо, говорите шепотом, - она засмеялась, - резонанс в коридоре чудесный...
   И ушла.
   Лихорадочно я листал свое дело. Апелляция. Справка об академической активности. Краткая автобиография. Решение комиссии об исключении по графе "социально-чуждый элемент". И две бумажки, написанные от руки... Так вот где собака зарыта! Доносы... Анонимки... Из первой было совершенно ясно, что я - почти уголовный тип, сын богача-нэпмана, обманным путем получающий военное снабжение.
   Второй доносчик сообщал, что я исключен из партии, притом, за уголовные дела, хищения и т.д. Как далеко может зайти подлость человеческая!
   Почти такие же "дела" и у остальных. Доносы, доносы. И не только анонимные. Спасая свою шкуру, доносчики подписывали подлые бумажки. Пока Верочки не было, мы просмотрели около ста студенческих "дел". Подсчитали. Какой-то поток доносов! Только одна Сима Остров сфабриковала около двадцати! Не спаслась. Все равно "вычистили"...
   Спасибо Верочке! Мы уже были основательно вооружены для решающего сражения.
   Первый по списку, я вхожу в кабинет замнаркома. Соловьев сидит за своим столом. Сбоку примостился Шенфельд с грудой "дел". За длинным столом под зеленым сукном - члены Высшей апелляционной комиссии.
   Как он красив, Зиновий Петрович! Такой же, как на портрете в конференц-зале Академии. В военной форме, с ромбами на петлицах высшего комсостава Красной Армии. Открытое лицо с холеной бородкой "a la Луначарский", интеллигентное, располагающее. Вот он отрывается от моей апелляции, смотрит испытующе, вопросительно...
   - Скажите, Борис... Борис... - он заглянул в "дело", - Борис Владимирович, за что вас исключили из партии?
   - Никто, никогда меня из партии не исключал, Зиновий Петрович, - протянул я ему справку Нарвско_Петергофского райкома. - Вас неточно информировали. Был я коммунистом четыре года - с 1918 по 1921, выбыл из партии механически, по существу, случайно. Причины изложены в апелляции.
   Молчание. Замнаркома снова углубился в апелляцию. Она была чертовски обстоятельна... И вдруг:
   - А почему вы обманным путем получали военное снабжение?
   Ну и ну! Такой большой человек, а ведь загипнотизирован подлой анонимкой.
   - Это какая-то нелепость! На снабжение зачислил меня студком. Там прекрасно знали, что к военной службе я непригоден: у меня коксит. Да я и сам напомнил об этом Плеханову, председателю студкома. "Все правильно, - сказал он, - по инструкции".
   Соловьев отложил "дело".
   - У кого из членов комиссии будут вопросы?
   - Скажите, товарищ, - спросил полный, средних лет человек в форме высшего комсостава ( представитель ЦК партии, как я потом узнал), - почему большевики, в принципе не признававшие Государственной Думы, в IV Думе, все же, имели свою фракцию?
   Политическую грамотность студента прощупывает!
   - Большевики использовали Государственную Думу, - ответил я, - как всероссийскую трибуну для пропаганды и революционизирования рабочих масс. Пятеро их было там, депутатов.
   В коридоре ко мне бросились товарищи: "Как? Что?" Только и мог пробормотать: "Кажется, ничего..." Сказалось нервное напряжение. Хотелось после такой встряски побыть наедине с самим собой. Вышел на лестничную площадку и у кабинки лифта горячим лбом прижался к холодному железу... В эти минуты решалась моя судьба, судьба моих товарищей.
   "Судьба" появилась в коридоре часа через два в образе секретаря комиссии, молодого щеголеватого военного врача с одной шпалой в петлицах. Решение комиссии: из десяти - шестерых восстановили в академии, четверо были исключены. Победа, но неполная. В числе исключенных - Жорж Брейтман и Левушка Дурдин.
   Груда доносов обрушилась на Брейтмана. Жорж был невоздержан на язык, и доносчики ему "пришили политику". Но он не очень-то расстраивался: он рассчитывал (и не без основания) на отца, известного в стране профессора-эндокринолога.
   Тяжко было смотреть на Левушку Дурдина. Уж ему-то не на кого было рассчитывать. "Пришибало" его "немодное" социальное происхождение. Дурдина-отца знал весь дореволюционный Петербург, его, "пивного короля", миллионера, владельца пивоваренных заводов. Шагали степенно по улицам столицы великолепные першероны, знаменитые "дурдинские кобылы" с продукцией "пивного короля"... Но не было уже и папы, не было и миллионов, и заводов, не было и многоэтажного собственного дома на углу Невского и Знаменской (улица Восстания, дом 2), исчезли с улиц "дурдинские кобылы"...
   И был Левушка один, гол, как сокол, но с сокровенной мечтой стать хирургом-стоматологом... А студентом он был отличным.
   В среду утром, прямо с поезда, я помчался в академию. Поскорей бы обрадовать "вычищенных", поднять их дух. Не прошло и получаса, как весть о победе разнеслась по всему академическому городку. Расспросам не было конца.
   В академическом буфете, этом своеобразном студенческом клубе, ко мне подошел Боген. Вид у него был несколько смущенный.
   - Правда, что вас восстановили? - спросил он.
   - Да не только меня - 60% прошедших апелляционную комиссию! - отрезал я. - Не слишком ли большой брак в работе партийного секретаря? Не слишком ли "местечковым" был ваш подход к человеческой судьбе? Да еще опираться, в основном, на доносчиков...
   Не дослушав меня, он быстро направился к выходу. Последнюю фразу я послал ему вдогонку.
   Прошло несколько лет. Боген стал большим человеком - заведующим Ленинградским горздравотделом. А я - известным в Ленинграде журналистом. Но я твердо держался данного себе слова: никогда не переступать порога его кабинета.
   Боген (точнее Каценнеленбоген) исчез, как и многие партийцы академии, в 1937 году...
   Чем же закончилась "пролетаризация студенчества"? Порочная в своей основе, она, по существу, провалилась. Постепенно во всех вузах комиссии все реже пользовались правом исключения. Постановление правительства о разрешении исключенным студентам заканчивать курс вольнослушателями или экстернами, собственно, свело на нет "идею" зачинателей этой моральной экзекуции над миллионным студенчеством.
   И вот теперь читаю в газетах имена и вижу на голубом экране (представляете, читатель, что я переживаю) тех, уже крупных советских ученых - профессоров, членкоров, академиков, а тогда "вычищенных" студентов, провожавших нас в Москву, в "поход за правдой", под звуки "gaudeamus" на перроне Московского вокзала...
   Кстати о судьбе наших двух соратников по московскому походу. Бывший "пивной кронпринц" Левушка Дурдин окончил экстерном 1-й Ленинградский медицинский институт и стал хирургом-стоматологом, о чем и мечтал.
   А Жорж Брейтман? Следует поведать о его трагической судьбе. В главе "Годы школьные" я рассказывал о своей попытке поступить в частную гимназию Ягдфельда. Владелец гимназии Григорий Григорьевич Ягдфельд, блестящий педагог и организатор, приходился Жоржу родным дядей. А впоследствии жизнь меня тесно связала с "кланом" Ягдфельдов. Жорж Брейтман оказался моим сокурсником по академии и стал моим близким товарищем, а я - своим человеком в их семействе. Бывший директор был в эмиграции, в Константинополе. Все остальные Ягдфельды не покидали Петрограда.
   В доме профессора Михаила Яковлевича Брейтмана в те годы собирались интересные люди, верхи советской интеллигенции. Он сам был всесторонне эрудированным, человеком энциклопедических знаний. Мы часто с ним беседовали обо всем: или об открытых тогда сокровищах гробницы фараона Тутанхамона, или о мифах Нибелунгов, или о философских вопросах. Писал он очень много, его "Медицинский терминологический словарь" до сих пор еще никем не превзойден. Уже в 1953 году вышел его прекрасный "Курс эндокринологии".
   Судьба поступила безжалостно с родителями Жоржа. Георгий Брейтман, единственный их сын, их жизнь и надежда, талантливый врач-гинеколог, полный сил тридцатидевятилетний мужчина в 1943 году пустил себе пулю в лоб по невыясненным причинам, находясь на фронте в рядах Советской Армии.
   Узнав о самоубийстве моего старого друга, я невольно вспомнил эпизод, восходящий к 1923 году, к дням нашего студенчества.
   Однажды я не застал Жоржа дома. Увидя меня, чем-то расстроенные родители обрадовались и пригласили в кабинет. Плотно прикрыв двери, они доверили мне семейную тайну. Я узнал, что мой товарищ с раннего детства болен циклотимией. Это такое легкое психическое расстройство... Редкое, но неожиданное... Внезапное... Но опасное...
   - Вы понимаете, Боря, - объяснил Михаил Яковлевич, - это резкие подъемы настроения, безудержная жажда деятельности и... резкие спады. Периоды краткие, но... Тогда возможны и нелогичные поступки.
   А мать Жоржа, Мария Григорьевна, не стесняясь, рыдала:
   - Подумайте, он сейчас вдруг решил жениться на Тамаре Годлевской. Знаете, дочь инженера... Только и твердит: Тамара да Тамара... А знаком с ней всего две-три недели...
   Просили они меня, его единственного товарища и друга их семьи, просили об одном: как-нибудь отвлечь его от Тамары... Хотя бы на несколько дней, пока не минует приступ.
   Не скажу как, но это мне удалось. И Тамара Годлевская, между прочим, пустая, взбалмошная девчонка, канула для нашего "Ромео" в нирвану.
   Вот что я вспомнил, когда узнал в 1945 году о самоубийстве Жоржа от родителей его, вернувшихся из эвакуации. Его, конечно, убил циклотимический припадок.
   Осенью 1924 года Военно-медицинская академия стала подлинно военной: "белобилетники", вроде меня, и женщины переводились в гражданские вузы. И я расстался с академией, ставшей для меня "Alma mater" (*48), уже студентом пятого курса ЖМИ (так именовали мы бывший Женский медицинский институт, ныне 1-й Ленинградский медицинский институт имени академика И.П.Павлова).
   С грустью расставался я со ставшими родными аудиториями и клиниками. Шесть лет отдал я академии. Начал студентом на Выборгской стороне - стал врачом на Петроградской.
   Ровно через девять месяцев выходил я из главного здания института на улице Льва Толстого с дипломом в руках и врачебной печатью в кармане.
   Разумеется, уплатив два с половиной червонца за обучение на пятом курсе.
  

XII

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС вчера и сегодня

  
   В замечательной книге Ильфа и Петрова приводится диалог-беседа советского и американского журналистов.
   - Как у вас, в СССР, обстоит дело с еврейским вопросом? - спрашивает американец.
   - Нет у нас такого вопроса, - отвечает советский газетчик.
   - Как же так? Евреи у вас есть?
   - Евреи есть, а вопроса нет, - заканчивает беседу наш журналист.
   Писатели не кривили душой: в нашей стране еврейский вопрос действительно ушел в небытие с момента победы февральской буржуазно-демократической революции... до последнего времени.
   Чтобы строго объективно подойти к этому вопросу, следует перед читателем сперва нарисовать картину расовой дискриминации евреев и антисемитизма в царской России. Любопытно, что официальная государственная дискриминация евреев в начале ХХ века оставалась только в двух, наиболее отсталых по уровню промышленности и культуры, государствах Европы: в России и Румынии.
   Так что стоит раскрыть перед читателем "сравнительную анатомию" антисемитизма
  

1

  
   Еще со средних веков государственная власть всегда использовала евреев в качестве "козла отпущения", когда было ей это выгодно. Вспомните чумные эпидемии, когда обезумевшие народы натравливались на евреев, обвиняя их в распространении чумы. Вспомните ужасы испанской инквизиции и Фердинанда и Изабеллу, изгнавших из Испании еврейский народ, расселившийся по всей Европе.
   Не забывайте и погромов в русской "черте оседлости" - в Кишиневе, Киеве, Одессе, Елизаветграде и других городах в 1903-1906 гг., организованных царской властью и руками черной сотни: "Союза русского народа" и "Союза Михаила Архангела".
   Яркий пример использования и воспитания ненависти к евреям в политических целях - чудовищная расовая политика фашистов, жертвами которой стали шесть миллионов евреев нескольких государств Европы в Освенциме, Майданеке и других концлагерях. Дело совсем не в людоедских тезисах "Майн Кампфа", обосновывавших дьявольскую необходимость уничтожения "паразитических" наций, не имеющих собственных территорий. (По законам международного права - три обязательных признака государства: власть, народ и территория. Этого не было ни у евреев, ни у цыган).
   Зловещие тезисы "Майн Кампфа", безусловно, были рассчитаны на наивных простаков. Для Гитлера и вскормивших его мощных германских монополий евреи стали тем гигантским "козлом отпущения", который помог развязать вторую мировую войну. В тупые головы мелких буржуа, немецких бюргеров, лавочников, колбасников, мелких хозяйчиков, ремесленников, деревенских фермеров и части рабочих годами вбивалось с немецкой аккуратностью и педантичностью, что во всех бедах послевоенной, послеверсальской Веймарской Германии повинны, главным образом, евреи (ди юден), которых надо изгнать или обезвредить.
   Сие, как всем известно, с 1933 года было разрешено практически.
   Профессор Самуил Аронович Рейнберг, возвратившись из научной командировки в Германию, в интервью рассказал мне о посещении им одного берлинского кинотеатра в 1935 году. Шел показ документального фильма о каком-то крупном фашистском сборище с участием самого фюрера.
   Гитлер фигурирует крупным планом. Речь его, как обычно, - крикливая, демагогическая, воинственная, угрожающая. Вот он говорит о крупных недостатках, о тяжелой жизни и даже о крупных преступлениях.
   "Чувствую, - говорит Рейнберг, - зал - наэлектризован. И вот он, фюрер, с экрана, крупным планом, лицом к зрителям, с вытянутой рукой, кричит: "Кто в этом виноват? Кто нам мешает жить?"
   И зрительный зал отвечает исступленно:
   "Ди юден! Ди юден!"
  

2

  
   Корни государственного антисемитизма в России восходят далеко в средние века, и их я касаться не буду. Остановлюсь на современных мне дискриминационных антиеврейских законах Российской империи, ибо бремя их в свое время вынес сам на своих детских, отроческих и юношеских плечах.
   Как это ни парадоксально, но этот официальный антисемитизм можно назвать честным, в сравнении с тем, что евреи перенесли позже.
   Существовали определенные, известные всем законы: то запрещается, то не разрешается, туда не допускаются, оттуда выселяются и т.д. Целый свод антиеврейских законов. Характерно, что в царской России эти законы были связаны не с национальностью, а с религией. Именно с религией, точнее, с иудейским вероисповеданием. Если еврей крестился, переходил в православие, лютеранство, католичество, он обретал полное равноправие. Но таких было немного: для ортодоксальных евреев они становились ренегатами, для русских - крещеными евреями с "уголовной" характеристикой: "жид крещеный, что вор прощеный".
   Основой антиеврейского законодательства Российской империи была знаменитая "черта еврейской оседлости" - обширная территория на западе России, принципиально гигантское "гетто" или "резервация" североамериканских индейцев. Невидимая "черта" резко лимитировала "эмиграцию" евреев за пределы этой географической линии, восточнее ее. За линией "черты" проживали около 5 миллионов евреев. За ней, к западу, находилась почти вся нынешняя Белоруссия, до Витебска и Невеля включительно, все бывшее Царство Польское, большая часть Украины и Бессарабии.
   В первую мировую войну войска кайзеровской Германии заняли почти все Царство Польское. Царские бездарные генералы свалили свои поражения на евреев-"шпионов" и выселили их из прифронтовой полосы. Лавина евреев устремилась на восток. Почти миллион их скопился в городах и поселках Белоруссии на границе "черты". Дальше на восток их не пускал закон. Массовое скопление людей вызвало голод, грозило эпидемиями. Об этом эпизоде нам, газетчикам, как-то рассказал Клячко, старый дореволюционный журналист, хорошо известный в старом Петербурге - Петрограде.
   - Однажды мне позвонили из Министерства внутренних дел, - рассказывал Клячко, - просили срочно приехать в министерство. Сразу я был принят министром.
   - Посоветуйте, господин Клячко, как выйти из тяжелого положения. Вы - умный еврей... Может, найдете выход?
   И министр рассказал о трагической обстановке за пресловутой "чертой".
   - Понимаете, государь приказал мне принять срочнейшие меры, а я не знаю...
   - А почему они там скопились? - с невинным видом спросил я министра.
   - Так за "черту" им не позволяет ехать закон.
   - Так перечеркните, - сказал я, - эту заколдованную "черту". Война же идет! Разрешите несчастным евреям ехать, куда они хотят. Другого пути нет, господин министр!
   Сановник подумал, улыбнулся:
   - Просто и умно, господин Клячко. Так и доложу государю императору.
   - Уже через неделю, - закончил Клячко, - на границе заколдованной "черты" не осталось почти никого из беженцев...
   "Право жительства". Эти два слова наглухо закрывали двери в остальную страну перед евреями из-за "черты". Впрочем, не всем. В городах и поселках Российской империи (за исключением царских резиденций и Москвы) евреи получали право жительства при условии занятия каким-либо ремеслом.
   Вот, скажем, приехал еврей в Петербург, снял комнату или квартирку, поставил там свой верстак, разложил свои ремесленные принадлежности. И вот он уже портной, сапожник, часовщик, гравер и еще кто-нибудь... Но для этого нужна была ремесленная управа, рубль старшему дворнику, городовому, швейцару, трешница околоточному, паспортисту в полицейском участке, и... все по закону.
   Антиеврейский закон о "праве жительства" был неисчерпаемой золотоносной жилой для полиции, начиная от младшего дворника до полицейского пристава. Годами мог жить еврей и без прописки, периодически внося "хабар" полицейским крючкам.
   Но даже при занятии ремеслом дети этих евреев, достигшие совершеннолетия, теоретически должны были удаляться за "черту" в местечки, которых они никогда не видели.
   Евреям было запрещено селиться в сельскохозяйственных районах вне пределов "черты" и заниматься сельским хозяйством, работать на заводах и фабриках. Их уделом оставалась торговля, ремесла, свободные профессии. Жить в дачных местностях около Петербурга тоже не разрешалось. Скажем, даже в Лигове, в 13 верстах от Петербурга... Дачный вопрос разрешался... при помощи трешницы уряднику.
   Закон о "праве жительства", в основном, своим острием был направлен против еврейской бедноты. Он мало затрагивал состоятельные и интеллигентские слои населения - купцов, промышленников, ученых, врачей, адвокатов, деятелей искусства и т.д. Еврей, поступивший в высшее учебное заведение, право жительства получал на всей территории империи российской. Но на государственную службу евреев не принимали.
   Путь к среднему и высшему образованию еврею преграждала "процентная норма": в столице 3%, в остальных городах - 5%. Это ограничение распространялось и на частные гимназии, училища и институты, кроме, конечно, бесправных. Ну, а к привилегированным учебным заведениям (лицей и училище правоведения) евреев не подпускали и на пушечный выстрел.
   На женские гимназии, коммерческие училища, высшие курсы процентная норма не распространялась. Но в женские институты, даже второразрядные, (к перворазрядным относился, прежде всего, Смольный институт благородных девиц), еврейкам доступа совсем не было.
   Евреям был наглухо закрыт доступ в кадетские корпуса, юнкерские училища. Евреи не могли быть офицерами, кроме прапорщиков в военное время. Женитьба офицера на еврейке влекла за собой изгнание его из полка или вынужденную отставку.
   Расширенными правами в России пользовались так называемые "николаевские солдаты" и их дети. При Николае I в солдаты забирали еврейских мальчиков - их называли кантонистами. Служили они в армии двадцать пять лет и в отставку уходили с привилегиями. Они получали право жительства на всей территории страны. Их дети пользовались особыми правами при поступлении в средние и высшие учебные заведения: на них не распространялась процентная норма. Снимались с них и другие ограничения. Дети "николаевских солдат" допускались на государственную службу.
   Антиеврейские законы были законами классовыми. Еврейские богачи: промышленники, купцы, банкиры, верхи цензовой интеллигенции мало чувствовали ограничения. Среди еврейских сверхмиллионеров были и тайные, и действительные тайные советники, были и офицеры гвардейских полков. Некоторые были приняты в высших придворных кругах.
   Вот три наиболее крупные фигуры "российских Ротшильдов" - Гинцбург, Поляков и Варшавский.
   Прогуляйся, читатель, по бульвару Профсоюзов (бывшему Конногвардейскому) и обрати внимание на огромный красный дом под номером 17. Полквартала занимает эта бывшая резиденция барона Горация Осиповича Гинцбурга - сверхмиллионера, владельца банков, акционерных обществ, заводов, фабрик, шахт, рудников и золотых приисков.
   Барон Гинцбург был главным акционером русско-английского общества "Лена-Голдфилс". Короче говоря, ему принадлежали Ленские золотые прииски, где в 1912 году разразились страшные события - "Ленский расстрел", где жандармский ротмистр Трещенков расстрелял сотни Ленских рабочих, их жен и детей.
   Парадокс! Жандарм защищал интересы еврея!
   А барон потирал от удовольствия руки, читая о выступлении в Четвертой Государственной Думе черносотенного министра внутренних дел Макарова. На гневный запрос рабочих депутатов он цинично ответил: "Так было, так будет!"
   Да, деньги не пахнут. Подумать только, младший сын еврея барона Гинцбурга Александр стал корнетом самого аристократического полка гвардии Николая II - лейб-гусарского его величества полка!
   Мальчиком стоял я в многочисленной толпе на похоронах еврейского барона Горация Гинцбурга, российского Ротшильда. Так, примерно, хоронили в те времена членов царской фамилии.
   От баронского дома на Конногвардейском бульваре пройди, читатель, к Сенатской площади и далее, по Адмиралтейской набережной. Остановись у темно-красного дворца под номером восемь, украшенного изумительными скульптурами (в нем расположилось ныне Управление торговли нашего города). Когда-то в этом дворце, в нескольких десятков метров от Зимнего, обитал Поляков, один из трех российских ротшильдов. Миллионы и миллионы нажил он на постройке Николаевской (ныне Октябрьской) железной дороги и Транссибирской магистрали. Нажил "на косточках, косточках русских" - вспомните стихи Некрасова. Где обитал третий "Ротшильд", Варшавский - не помню.
   Царское правительство особенно разжигало ненависть к евреям в годы столыпинской реакции, незадолго до первой мировой войны. А во время войны, чтобы снять с себя ответственность за позорные поражения на фронтах, обвинило во всем евреев. Сколько было перевешано несчастных обитателей "черты" как "германских шпионов!
   В 1912 году на весь мир прогремело "дело Бейлиса" о "ритуальном убийстве" в Киеве русского мальчика Ющинского.
   Что такое "ритуальное убийство"? Это убийство православного ребенка для использования его крови при совершении религиозного обряда. Церковники и черносотенцы распространяли средневековую легенду: при изготовлении мацы евреи замешивают в тесто христианскую кровь...
   Возмутительный, подлый, по существу, политический процесс был инсценирован в Киеве.
   В убийстве мальчика Ющинского обвинили тихого и скромного еврея Бейлиса. Из среды киевских подонков подобрали "свидетелей" во главе с грязной проституткой Верой Чеберяк. Направлял судей министр юстиции Щегловитов (по прозванию "Ванька-Каин").
   Дело Бейлиса всколыхнуло всю прогрессивную Россию, весь цивилизованный мир. Так же, как в самом начале века потряс весь мир процесс во Франции по обвинению в шпионаже еврея капитана Дрейфуса. (Вспомните гневные слова Эмиля Золя "Я обвиняю!" в защиту Дрейфуса).
   Дело, конечно, было не в Бейлисе. Убедить народ, что евреи пьют христианскую кровь, натравить его на евреев, отвлечь от революции... На это был нацелен этот средневековый процесс.
   Суд оправдал Бейлиса. Но реакционеры и погромщики не успокоились. Они по-своему изобразили дело: "Суд оправдал Бейлиса, но не отверг возможности ритуального убийства..." И по приказу Святейшего Синода заработал весь поповский "агитпроп". Заголосило черносотенное "Русское знамя" об австро-германо-жидо-масонской пропаганде. Кричали попы с амвонов в соборах и церквях, в классах средних учебных заведений.
   Помню тот день в Тимофеевском коммерческом училище. К нам пожаловал придворный протоиерей Заозерский. Ходил он по всем классам и рассказывал о киевском процессе, о ритуальных убийствах, о том, как евреи пьют христианскую кровь...
   Вот он вошел в наш класс, величественным мановением руки выдворил из класса учеников-евреев в рекреационный зал. Как оплеванные, расхаживали мы по залу, и до нас доносился велеречивый бас протоиерея. Вышел он, не удостоив нас взглядом. Высыпали в зал и пятиклассники. Нет, нет, мы не увидели враждебных лиц. Товарищи как бы старались сгладить нанесенное нам оскорбление. А Тихомиров, воспитанник известного сановника, изрекал остроты по адресу "бородатого попа".
   Нет, не удалось тогда священнику распропагандировать мальчишек...
   Но, увы, и в нашей социалистической стране, видимо, кое-кому не давали спать "лавры" щегловитовых и погромщиков из "Союза русского народа".
   Шел 1952 год, когда волна сталинского антисемитизма поднималась все выше и выше, достигнув апогея в 1953 году. В один прекрасный день по Ленинграду поползли зловещие слухи и вскоре они облетели весь город. Передавали "из самых авторитетных источников", что в городском суде, на Фонтанке, идет при закрытых дверях суд над евреями, обвиняемыми в ритуальном убийстве русского мальчика (повторение "дела Бейлиса" в социалистических условиях?!). Большая толпа осадила здание городского суда. Слух распространился молниеносно, им был отравлен весь город. Я помню, как ко мне в кабинет влетел старый профессор-консультант, генерал, и с ужасом спросил меня:
   - А вы слышали, что случилось? - и повторил мне слух слово в слово.
   Конечно, никакого процесса, никакого "ритуального убийства" не было и в помине. Но откуда же он мог взяться, этот слух? Кто его пустил?..
   Нет, русский народ чужд антисемитизма - в этом я много раз убеждался на протяжении своей долгой жизни. Из низменных личных и политических соображений пытаются его превратить в антисемита, натравить на евреев...
   В детстве, отрочестве, в юности среди моих товарищей было множество русских, и я не помню антисемитских выходок, за очень редкими исключениями. В богатых купеческих семьях Жуковых и Сорокиных мы с Левой были своими людьми. У брата, в гимназии Шеповальникова, все товарищи были русские. Русские подруги по гимназии были и у сестры Марии. А разве русские, украинцы, белорусы не спасали, рискуя головой, евреев во время фашистской оккупации? Белорусские крестьяне укрывали у себя в деревнях множество евреев, бежавших из городов и местечек от смерти в лагерных печах. Слышал я это сам от белорусских колхозников. В далекой кубанской станице встречался я с казаками, скрывавших от немцев еврейских детей, обреченных на уничтожение. Таким случаем нет числа.
   И до революции мы часто встречали радушный прием в таких кругах, где, казалось бы, присутствие евреев было совсем нежелательным.
   Мне было двенадцать лет, когда мы жили летом на даче в Дудергофе. Рядом снимала дачу вдова пехотного генерала. С ней - две дочери "на выданье", Катя и Маша, и сын Сережа, лет двенадцати, воспитанник кадетского корпуса. Познакомились, возникла дружба, вся семья меня очень полюбила. На следующий год я приехал к ним в гости на дачу - встретили, как родного.
   А зимой старшая барышня Екатерина Георгиевна пригласила меня и Марию на бал Павловского юнкерского училища в зале Армии и Флота на Литейном (сейчас - Дом офицеров). Пригласительные билеты привез брат-кадетик.
   Не бывали мы никогда ранее на таких великосветских балах. Пестрота, блеск, красочность мундиров военных всех родов оружия, роскошные наряды дам, бриллианты - все это напоминало бал из "Войны и мира", а две генеральские дочки - Наташу и Соню. И в этой блестящей толпе - еврей-гимназист в скромном мундире и девушка-еврейка под руку с вдовой генерала Блохинцева, словно члены его семьи.
   Вспоминается и другое семейство.
   Как-то в Луге Лева (был он тогда вольноопределяющимся в Лужском артиллерийском дивизионе) познакомился с тремя девицами-дачницами. Познакомил с ними и меня - был я тогда уже студентом Психоневрологического института.
   Были это три поповны. Отец их, далеко не старый священник, принимал нас, братьев, всегда с истинным радушием и гостеприимством, как будто в доме не было ни русских, ни евреев. Был он очень образованным и интеллигентным служителем церкви. Сан его был высокий - протоиерей. Девицы рассказали нам, что их отец кончил Духовную академию, а ранее - петербургский университет.
   Почти все лето провели мы с веселыми и скромными поповнами в семье протоиерея.
   После Луги мы больше не встречались.
   Тысяча девятьсот девятнадцатый год застал меня комендантом Лиговского народного дома, бывшего графини Паниной. Время было голодное. Шло "прикрепление" карточек к столовой. Змеей растянулась по столовой длиннущая очередь. Проходя по залу, я почувствовал чей-то упорный взгляд... Я узнал ее сразу, беленькую младшую поповну. Поздоровался, но не остановился: кругом голодные, обозленные, настороженные лица.
   Дел было много - в столовой кормилось несколько тысяч человек - про поповну я и забыл. Вдруг - стук в дверь. Вошел пожилой, но бравый человек, с аккуратной бородкой клинышком, в серой военной шинели. На петлицах и на фуражке я рассмотрел знаки, похожие на эмблемы пожарных.
   - Не узнаете, Борис Владимирович? А помните Лугу и моих дочек?
   - Так вы?..
   - Да, да, я - протоиерей К..... . Как видите, трансформировался в пожарного деятеля! Старая моя профессия, - засмеялся он, - нынче не котируется.
   Не трудно было понять, зачем заявился бывший протоиерей, ныне преподаватель пожарного техникума. Но я рад был оказать услугу этому передовому и благородному человеку, принимавшему в те глухие времена так радушно юношей-евреев.
   Карточки всей семье протоиерея я, конечно, "прикрепил" вне всякой очереди.
  

3

  
   Расистская система многолика.
   Культивировать ненависть к евреям было необходимо правительству царской России. Натравливать одну часть населения на другую, одну нацию на другую, чтобы отвлечь народ от самого главного - от борьбы с существующим режимом - вот что лежало в основе антисемитских законов русской империи. Отсюда - и еврейские погромы. Тысячи евреев погибли во время погрома в одном Кишиневе в 1903 году.
   Экономические корни: мещане, торговцы, купцы, чиновники, мелкие промышленники культивировали свой "квасной" патриотизм и антисемитизм из соображений обуздания своих более умных и более ловких конкурентов. На них и опиралось царское правительство.
   Но каков же генез антисемитизма в советской стране, в стране, строящей коммунизм? Каким образом он, антисемитизм, возникший у нас после войны внезапно, поднявшийся как бы из бездны, как он выглядел в свете пролетарского интернационализма?
   Чем руководствовался Сталин, поднимая эту позорную антисемитскую кампанию? Конечно, известную роль играл принцип всякого тирана - "разделяй и властвуй". Но лично я твердо убежден: то было одно из проявлений его параноидального состояния, невероятной подозрительности, мании преследования. Пало это на благодатную почву и дало пышные всходы: на огромной территории, оккупированной гитлеровцами, несомненно, часть населения была отравлена антисемитизмом и еще от этого яда не избавилась...
   Как и при геноциде крымских татар, чечено-ингушей, калмыков, балкарцев и других, именно эта часть населения жила в ожидании еврейских должностей, еврейских квартир, автомашин и прочего еврейского имущества, которым легко было бы овладеть при молниеносном выселении евреев в места, довольно отдаленные. Что и планировалось, вероятно, сумасшедшим тираном.
   Помню день 4 апреля 1953 года. В газетах опубликовано сообщение министерства госбезопасности о полной реабилитации профессоров-медиков, обвиненных в кошмарном убийстве своих сиятельных пациентов, в страшную "черную пятницу", 13 января 1953 года.
   Стою в толпе людей, читающих это сообщение в только что наклеенной газете. Никогда не забуду этих лиц - и радостных, и недоумевающих, и искаженных злобой и потерянной надеждой... Люди читали, молча. Но вот, одна старая, сухопарая женщина в платочке громко произнесла, пробираясь сквозь толпу: "Ну вот, евреям - поблажка!.."
   И на ее лице, искривленном гримасой злобной, ненавидящей, можно было прочитать крах ее надежд или на захват жилплощади, или имущества евреев, возможно, ее соседей по коммунальной квартире. О, она понимала, эта старуха, что расправа с евреями, как и с татарами, калмыками и другими (в один единственный день), будет короткой, и будет, чем поживиться...
   Увы! История повторяется: тираны не раз ломали себе головы на еврейских шеях. Сломал ее и кремлевский тиран.
   О, умный, старый Август Бебель! Как коротко и убийственно метко ты пригвоздил их всех к позорному столбу:
   АНТИСЕМИТИЗМ - ЭТО СОЦИАЛИЗМ ДУРАКОВ
   Трудно, нет, невыразимо тяжело писать об официальной дискриминации евреев, процветавшей с начала первых послевоенных лет вплоть до смерти "великого, непогрешимого отца народов".
   Антисемитизм сталинских времен, по сравнению с царским, был особенно подлым и лицемерным. Выспренные статьи и речи о незыблемости марксистских принципов пролетарского интернационализма. Вождь торжественно возвещает в своих трудах, что "антисемитизм - это каннибализм, и за него следует строго наказывать..."
   И в то же время немыслимая, в такой форме, даже в царской России дискриминация евреев развернулась на территории социалистической страны.
   Она проводилась, несомненно, по указанию Сталина.
   Вот когда пожилые евреи вспомнили, что они евреи, а молодые узнали, что они евреи... В недрах социалистической страны родилась, субофициально появилась каста людей "второго сорта". Пошла, в частности, в ход черносотенная легенда о том, что на фронте не было евреев - они, якобы, укрывались в тылу... Эту подлую инсинуацию подхватил и вешенский казак Шолохов, получивший за это на собрании в Кремле пощечину от Ильи Эренбурга. Да будет читателю известно, что по числу Героев Советского Союза евреи - на четвертом месте (русские, украинцы, белорусы, евреи...) Это при одном проценте населения всей страны!..
   В газетах появились статьи с явным зверино-антисемитским оскалом, под видом борьбы с так называемым "космополитизмом", по терминологии вождя - с "людьми без рода и без племени". Особенно усердствовала "Литературная газета": продажные "братья-писатели" торговали собой оптом и в розницу. Они прозрачно намекали на "еврейское засилье" в литературе, опубликовывая подлинные, еврейские фамилии писателей, поэтов, критиков, драматургов, известных стране под литературными псевдонимами.
   Иногда в газетах появлялись статьи, разоблачавшие "злостных" лиц, пытавшихся скрыть свое еврейское происхождение. "Рыцарям пролетарского интернационализма" было и невдомек, что они демонстрируют перед всем миром приемы, заимствованные у нацистов.
   Подлая антисемитская кампания кем-то направлялась и, по-видимому, опытными руками. Незабываем один случай.
   Как-то поздно вечером я вышел с собакой на прогулку и едва не столкнулся с пьяным верзилой лет 18-19. Он брел по улице, качаясь из стороны в строну, и горланил во всю глотку:
   "Бей жидов! Спасай Россию!"
   Восемнадцатилетний парень... Откуда у него это? Старый, проклятый лозунг царских погромщиков, взятый потом на вооружение белогвардейцами в годы гражданской войны!
   Не готовились ли банды погромщиков?
   Впрочем, кое-что подобное можно было наблюдать не так давно, когда новая волна антисемитизма поднялась в дни "израильской агрессии" в 1967 году.
   Однажды, в автобусе, ко мне пристал пьяный парень с ампутированной ногой. Пьяная ругань венчалась обыкновенным "жидом". Что мне надо было делать? Я спокойно выразил сожаление, что ему вместе с ногой не ампутировали и голову.
   Другой диалог, выдержанный в явно погромном стиле, состоялся в троллейбусе. Средних лет мужчина сделал мне едкое замечание в связи с тем, что я не предъявил никому проездную карточку.
   - "Они" всегда так нахально действуют в нашей стране, - обратился он к окружающим.
   Я не остался в долгу - преподнес ему несколько "теплых" слов. И вот, сойдя на остановке, он бросил мне вдогонку:
   -Подожди, жидовская морда! Скоро мы вас всех, как тараканов, передавим!
   А, может быть, у него и были какие-нибудь основания?..
   Как раз в эти дни в Выборге выбросили из трамвая старого хирурга, доктора Брегмана, спасшего в этом городе от смерти множество людей...
   Как раз в эти дни я был свидетелем, как в пирожковой "Минутка" старую еврейку оскорбляли и предлагали "убраться в Иерусалим" только за то, что она заняла стул своими вещами...
   Евреев отовсюду бесшумно изгоняли и никуда не принимали. В райкомах директоров заводов и учреждений спрашивали: "Сколько у тебя еще осталось "черноголовых"? (Слышали? "Черноголовых"! Чем это лучше "ниггеров", как называют негров американские расисты). Или прямо на собрании, издевательски: "А сколько "абрамов" у вас еще осталось?" Да еще с такой волчьей, антисемитской усмешечкой. Не хватало только погромов, Впрочем, кажется, была такая попытка в Киеве...
   Изгнание евреев из советских учреждений, из аппарата сначала проводилось очень тонко, под приличным соусом. Знаю хорошо, как это делалось в научных учреждениях.
   С конца 1949 года стали постепенно урезать ассигнования на научные штаты. Под сокращение подводились ученые-евреи. Но в конце 1952 года и в начале 1953 года (после "черной пятницы" 13 января - ареста врачей-евреев) темные силы уже действовали без забрала.
   Присланные из Москвы "карательные" комиссии в институтах и вузах выгоняли уже всех ученых-евреев, почти без исключения. Производилось это и другим, более простым, "гуманным" методом: "по собственному желанию". Такое, например, "желание", под грубейшим нажимом, выразили 89 профессоров, доцентов и ассистентов 1-го Ленинградского медицинского института.
   Словом, раскручивался потрясающий антисемитский фильм "Профессор Мамлок" в сталинской постановке.
   Позорнейшая экзекуция была учинена над великим ученым, создателем атомной физики, академиком Абрамом Федоровичем Иоффе: его сняли с поста директора созданного им Физико-технического института, лишили квартиры, оскорбляли и унижали ученого. Только потому, что он - еврей.
   К счастью, помог ему его ученик, И. В. Курчатов. Тиран в кремле, видимо, понял, что перехватил через край, и академик Иоффе был поставлен во главе нового института полупроводников. Но травма даром не прошла: недолго прожил после издевательств и насилий над ним выдающийся физик-атомщик мира...
   Дискриминация евреев проходила и под знаком так называемой "коренизации". Ключевые (да и не ключевые) посты предоставлялись "коренному" населению: в России - русским, на Украине - украинцам, в Белоруссии - белорусам и т.д. Евреев не принимать - они не коренные"!
   Жутко, страшно было! Говорили, что вождь планировал выселение в один прекрасный день одновременно всех "жидов" на Дальний Восток, там уже строились "гостеприимные" бараки. А почему бы нет? Опыт уже был:: с калмыками, чечено-ингушами, балкарцами, греками, крымскими татарами... Говорили также, что готовились специальные вкладыши в паспорта евреев. Иначе говоря, собирались рационализировать Гитлера: тот надел на еврейские рукава желтые повязки. Какая кустарщина! Ведь повязку видят все, а вкладыши в паспорта - никто... Можно тут и невинность соблюсти, и капитал приобрести...
   Расправились и со мной, придравшись к пустяку. Выгнали из института, где я был научным руководителем. А взамен - ничего. Положение было трагическим. Помог случай, помог хороший русский человек. В Токсово, под Ленинградом, я, профессор, доктор наук, устроился рядовым ординатором в созданном мною же ортопедическом отделении сельской больницы.
   Впрочем, еще раз сгустились надо мной грозовые тучи. Был я уже консультантом Областной больницы. Вызывают к главному врачу, Чем это пахнет, уже чувствую. Главный врач, Карандашев - человек, как мне известно, порядочный, помню его со времен довоенных.
   Происходило это в середине марта 1953 года, вскоре после смерти тирана. Пущенная им антисемитская машина двигалась по инерции и еще не остановилась (в институтах еще работали "карательные" комиссии).
   - Мы вынуждены вас сократить, Борис Владимирович, - сказал главный врач. - Ставок у нас не хватает...
   - Но, ведь, я - единственный ортопед в области... Притом на полставке...
   - Вас заменит... - он назвал хирурга, и не нюхавшего ортопедии.
   Но не состоялось мое увольнение: наступило 4 апреля 1953 года.
   В этот день, проходя мимо Лермонтовского проспекта, я увидел большую толпу на углу улицы Декабристов, у монументального, в мавританском стиле, здания еврейской хоральной синагоги. Внутрь синагоги пройти невозможно: она переполнена молящимися.
   Верующие евреи молились своему грозному богу Яхве за избавление от насильственного "исхода" из города, где они жили...
   Недурная иллюстрация к идее "пролетарского интернационализма" в сталинской постановке.
   Сталин и его ближайшее окружение в этом искусственно созданном "еврейском вопросе" совершенно не считались с мировым общественным мнением. И какой огромный ущерб причинили они Советской стране, стране, где конституция любую расовую дискриминацию причисляет к уголовному преступлению!
   По этому вопросу возникли гневные выступления в Организации Объединенных Наций. Они посыпались на голову пресловутого Вышинского. Эту зловещую фигуру хорошо помнят советские люди, особенно довоенного, но и послевоенного периода. Это тот самый подручный Сталина, который усердно помогал ему уничтожить - расстрелять и сгноить в концлагерях - миллионы ни в чем неповинных советских людей, цвет нации. Не место здесь об этом распространяться: достаточно подробно это изложено в докладе Никиты Хрущева на ХХ съезде КПСС.
   Это тот самый Вышинский, генеральный прокурор Советского Союза, который внес в советскую юстицию принцип презумпции виновности, т.е. признания факта виновности юридически достоверным, пока не будет доказано обратное, или, другими словами, докажи, что ты не верблюд! Для осуждения человека достаточно было, по Вышинскому, только признания обвиняемого. Ну, а как теперь известно, оно вымогалось... пытками.
   После войны Вышинский вышел на международную арену, в ООН, где изобличал "поджигателей войны".
   Незадолго до смерти Сталина (это и далее я излагаю со слов весьма осведомленных людей) Вышинский на лайнере "Куин Элизабет" прибыл в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. В порту его ожидала "торжественная" встреча. Десятитысячная толпа нью-йоркских евреев с гневными возгласами: "Погромщики! Расисты! Антисемиты!" бомбардировала Вышинского гнилыми яйцами... Он покинул порт под охраной полиции.
   "Встреча" была продолжена в зале заседаний Генеральной Ассамблеи. Едва Вышинский появился на трибуне, поднялся невероятный шум, и состоялась невиданная в ООН обструкция: все делегаты (за исключением Украинской и Белорусской делегаций) покинули зал. Остались только председатель, секретарь, стенографистки.
   Вышинский "толкнул" свою речь в пространство...
   "Кровавый дипломат" срочно отплыл в Москву. Доклад в Политбюро. Сталин здесь скопировал слова царского министра: "Так было, так будет!" Но, видимо в Политбюро поняли, к чему может привести такая расистская политика.
   При голосовании ее автор впервые оказался в меньшинстве...
   Все это я слышал от человека, близкого к "сферам", фамилию которого обещал не называть. Несколько в другом варианте, но объективно, об этом сообщало Би-би-си.
   Вышинский ушел от возмездия вскоре после своего хозяина. Он "скоропостижно" скончался на "Куин Мери", возвращаясь из очередного вояжа за океан.
   Он знал, что его ждет на родине...
   Он слишком много знал...
   Началось это как-то неожиданно, постепенно, исподволь. Никаких письменных указаний, никаких партийных документов. Все инструкции - при закрытых дверях... Снимают с руководящих постов, снижают в должности, увольняют...
   Рассказывает мне близкий родственник, старый коммунист, директор крупного ленинградского завода, русский человек:
   - Прихожу в райком. Вызывает первый секретарь. В кабинете я не один, еще некоторые директора. "Сколько у тебя осталось "черноголовых"?" И указания, как и в каком порядке выкидывать евреев с завода...
   - Пришлось мне расстаться с моим главным инженером, - говорил мой шурин. - Прекрасный инженер. Пару месяцев сопротивлялся... Ну, а потом райкомовские весьма недвусмысленные угрозы усилились... Видимо, усилилось давление "сверху"...
   А на страницах газет продолжались проклятия по адресу "космополитов", "людей без роду, без племени", т.е. евреев. И именно в самый разгар антисемитизма, вероятно, когда готовились товарные эшелоны для депортации на восток "советских людей второго сорта", в "Правде" печатались лживые интервью с выдуманными иностранцами. Эти опереточные персонажи удостоверяли, что никакого, дескать, антисемитизма нет в СССР и в помине.
   Такому подлому лицемерию аплодировал бы и параноик Гитлер.
   Очень характерно, что эта расистская дискриминация не была никогда оформлена партийными документами. Ни при ее возникновении, ни при ее ликвидации. Только устные директивы о "космополитах", о "черноголовых", о "людях без роду, без племени"...
   Это было. А сейчас?
  

4

  
   Эти строки откладываются на бумаге осенью 1975 года, через 22 года после смерти автора "советского расизма".
   Антисемитизм, возможно, "оформляемый" сверху, продолжает существовать. Антисемитизм скрытный, тонкий, тщательно завуалированный... Я бы сказал, иезуитский.
   Говорят, даются указания некоторым учреждениям, вузам, институтам... Евреев не выдвигать, не принимать, но и не увольнять... С болью в сердце выслушиваю рассказы о фактах дискриминации евреев в первой в мире социалистической стране. Невольно вспомнишь слова А.В.Луначарского из его небольшой книжки об антисемитизме: "Антисемитизм - это самая выгодная маска, которую может надеть на себя контрреволюционер".
   Мне могут возразить: откуда у вас сведения о дискриминации евреев в СССР? А вы посмотрите вокруг себя, ну загляните, хотя бы, в Министерство иностранных дел или в Министерство внешней торговли! Продемонстрируйте мне среди послов, посланников, министров, их замов хоть одного еврея. Не найдете их и в Институте международных отношений, и на Высших дипломатических курсах. Их не подпустят туда и на пушечный выстрел. Есть, правда, Дымшиц. Еще Хрущев хвастался: "Какой у нас может быть антисемитизм: вон еврей - заместитель председателя Совета Министров..."
   Точно так же, как при царском режиме, когда у ряда министров и сановников были советники-евреи. Это были свои евреи ("мой еврей"), позволявшие их шефам хвастать своим юдофильством...
   В ряд институтов, в военные академии доступ еврейской молодежи негласно закрыт. Количество евреев - научных работников медленно, но неуклонно сокращается. От них стараются освободиться под разными предлогами. Могучим орудием такой тонкой дискриминации являются периодические "конкурсы". С трудом, но пробираются туда еврейские одиночки.
   Директора (даже если они сами и не принадлежат к "социализму дураков") обязаны, скрепя сердце, выполнять устные указания о "черноголовых" и "абрамах".
   Приведу случаи конкретные: один, относящийся к сталинскому периоду, другой - к современному, брежневскому.
   1952 год. Ленинград. Институт для усовершенствования врачей. Среди прочих по массовому "сокращению штатов" выбрасывается профессор кафедры, еврей, отдавший ей четверть века. Жена - русская, доцент кафедры оториноларингологии того же института. Член партии. В браке - не одно десятилетие.
   Вызывает ее замдиректора, разжиревший от многолетнего сидения в "ответственном" кресле.
   - Слушай! - нагло начал он. - Разведись ты со своим жидом! Ты ведь коммунистка и...
   Он не успел закончить фразу. Получил от возмущенной женщины здоровенную затрещину... В кресле замдиректора не усидел. Перевели на другое место, Да не за антисемитизм. Просто "грубо сработал".
   А вот пример сегодняшнего дня.
   Ленинград. Гидрометеорологический институт. Декан факультета, коммунистка, русская женщина. Волнуется, рассказывая о своей борьбе с попыткой дискриминации своего доцента, еврея. Очень способного ученого и педагога, претендовавшего на профессорскую должность. Конкурентка его была слабая по квалификации женщина-доцент, но русская, член партии.
   - Я, - говорила мне Нелли Анатольевна Воронцова, - представила на утверждение доцента-еврея и... встретила негодование директора. "Как, - разбушевался он, - вы, декан, выдвигаете на кафедру еврея! Чтобы еврей читал лекции студентам-иностранцам!"(!?) Я спокойно попросила его дать мне письменное распоряжение и одновременно показать мне директиву о дискриминации профессоров-евреев. Ибо за факультет отвечаю я.
   Так и сказала: о дискриминации евреев.
   Директора чуть не хватил удар... А еврей-доцент все же стал профессором кафедры и вот уже три года занимается с иностранными студентами. Что же это? Перестраховка или невыполнение уголовной, по существу, директивы?..
   Пусть из этого факта делают выводы наши потомки.
   Расскажу еще об одном случае, подтверждающем живучесть антисемитизма. Просто не верится, но выдумать такое трудно. Об этом рассказывал товарищам покойный Векслер, один из выдающихся атомщиков СССР. Было это во времена Хрущева.
   Однажды Векслера вызвал к телефону Демичев, кандидат в члены Политбюро (сейчас - министр просвещения), один из высших сановников страны. Векслер, в этот момент занятый чрезвычайно важным опытом, попросил секретаря передать Демичеву свои извинения, и что он сам ему позвонит по окончании эксперимента.
   - Передайте этому жиду, - сказал взбешенный вельможа, - что если он не подойдет немедленно к телефону, я выброшу его вон вместе с его лабораторией!
   Векслер к телефону не подошел, опыт довел до конца, снял халат и покинул институт. День, другой, третий ученый в институте не появлялся. Келдыш, узнав об этом инциденте, доложил Хрущеву. И Векслер снова появился в лаборатории. Вероятно, перед ним извинились...
   Таково лицо сановного антисемитизма.
   Тонко организованная дискриминация прикрывает "лазейки" для евреев, чтобы они не "пролезли" повыше. Посмотрите внимательно списки членов Верховных Советов СССР и союзных республик, областных и городских советов. Только обзаведитесь микроскопом. Может, найдете там одного-двух для "разводки". А, ведь, евреев в СССР два с половиной миллиона - один процент населения.
   В Ленинграде проживает, вероятно, не менее 100 тысяч евреев - в списках городского совета я не нашел ни одного. Как хочется, чтобы это было ошибкой!..
   Прием в члены партии затруднен, чтобы не сказать, закрыт. А значит, закрыт доступ на руководящие посты. Наблюдаются попытки ставить рогатки при приеме в вузы. В частности, в Киеве, в прошлом (1974) году абитуриентам-евреям в некоторых институтах говорили прямо: "Нечего вам у нас на Украине делать, убирайтесь, куда хотите!"
   Впрочем, на Украине, где пышным цветом произрастает махровый национализм (вспомните выгнанного Шелеста), и не такое еще возможно.
   Покойная профессор-ортопед А. Е. Фрумина в свое время лечила дочь Хрущева по поводу искривления позвоночника. Это было в те годы, когда покойный Никита Сергеевич был "хозяином Украины", а Сталин - тираном всей страны.
   - Хрущев любил со мной беседовать, - рассказывала мне Анна Ефремовна, - когда я приходила в его киевскую квартиру. В один из дней памятного советским евреям 1952 года он разоткровенничался и, оставшись со мной с глазу на глаз, предупредил, что имеется проект высылки всех евреев с Украины...
   Не верится? Так зачем ей было лгать: ведь это услышал я от Фруминой незадолго до ее смерти, приближение которой она уже ощущала.
   Перед такой перспективой проклятая евреями царская "черта оседлости" показалась бы им подлинным "возвращенным раем"....
   Еще факты сегодняшнего дня.
   В гинекологическом отделении Областной больницы произошел криминальный случай. Для расследования главный врач назначил комиссию - трех крупных специалистов. Все трое - евреи. Все трое - солидные, уважаемые люди.
   Звонок из Облздравотдела. Воробьев, заведующий Облздравотделом. Нагоняй главному врачу:
   - Что ты там вместо комиссии синагогу (!?) организовал? Смотри, как бы твои евреи не съели бы нашего Митю! ("Митя" - заведующий гинекологическим отделением).
   Комментарии излишни.
   Снова кабинет главного врача. Главврач - не один. Разговор оживленный: о вчерашнем распределении квартир в Облисполкоме. Взволнован заведующий оториноларингологическим отделением: не дали ему квартиры и на этот раз.
   - Я поддерживал тебя... Да помешала твоя фамилия, - наконец изрек во всеуслышание главный врач.
   - Причем моя фамилия? - возмутился доктор Левин. - Я - не еврей, я - русский. А фамилия - так вспомните Толстого. Левин - русский дворянин, помещик, аристократ, один из героев Анны Карениной"...
   Анекдот, не правда ли? Нет, в проявлении антисемитизма при распределении квартир и анекдотом даже не пахнет. Это похуже..
   "Не увольнять, не выдвигать, не принимать" - эта подлая расистская формула уже стала общеизвестной - и русским, и евреям. Она взята на вооружение, она проводится в жизнь.
   Недавно она ударила по мне, точнее, по моему сыну (разве это не одно и то же?).
   Мой сын, инженер-электрик, Валерий Борисович Рубинштейн, решил перейти на другую работу, Он - специалист уже с двадцатилетним стажем, очень ценимый работник... пока не узнают его фамилии. По паспорту он - русский (моя жена - русская). Принимают его везде охотно... но не пропускает отдел кадров. Это "чистилище", отделяющее "чистых" от "нечистых", конечно, имеет соответствующие устные инструкции.
   Так вот: каковы корни антисемитизма, если таковые существуют, в первой в мире социалистической стране, которая уже на пути к коммунизму?
   Политические? Нет их и быть не может, ни с чем это не вяжется. Впрочем, разберемся в случае с директором Гидрометеорологического института.
   Он не хотел отдать кафедру способному профессору-еврею, и выходит, по политическим мотивам: еврею, мол, нельзя доверить работу со студентами-иностранцами. Сказал и, видимо, сам испугался: если и получал директивы, то устные, а отвечать-то пришлось бы лично... Какие же тут политические мотивы: еврей-профессор заведует кафедрой по сегодняшний день. Не может быть никаких политических мотивов и для недопущения евреев к дипломатической работе, и на руководящие посты в советские и партийные органы.
   Каковы экономические корни современного "советского" антисемитизма? Да их не существует и не может существовать в нашей стране. Их, именно с корнем, вырвала советская власть. Антисемитизм принципиально чужд социалистическому государству, так же как ему чужда любая форма расовой дискриминации, детища капитализма.
   Но приходится считаться с фактами, с ними нередко сталкивается советский еврей-"жид". Слово это еще оскверняет атмосферу нашей страны. Но это - мелочь.
   Мы установили, что никаких причин - ни политических, ни экономических - в СССР для антисемитизма нет и быть не может. Законы страны направлены против расовой дискриминации. Но, так или иначе, а антисемитизм в СССР существует - им отравлена часть довоенного поколения, находившегося годы в зоне фашистской оккупации.
   Это уже не политический, не экономический, это - человеконенавистнический, животный антисемитизм.
   Есть основания предполагать, что устные и, видимо, сугубо секретные указания об упомянутых мною дискриминационных ограничениях, вероятно, следуют от тех, кто, несмотря на высокий ранг, состоит в антисемитском "социализме дураков".
  

5

  
   В наши дни, говоря о "еврейском вопросе", нельзя игнорировать и проблемы последних трех десятилетий, связанные с появлением на географической карте мира нового государства, государства Израиль.
   Правомерно ли существование такого государства? Безусловно, да. Каждый народ имеет право на свое государство со всеми его правовыми признаками: власть, народ, территория. Три десятилетия подтвердили жизнеспособность государства Израиль, естественно, обогащенного и всеми "качествами" капиталистической страны.
   Но в Израиле капитализм (правда, тесно связанный с мировыми монополиями) насквозь пронизан сионизмом. Нет оснований говорить о нем подробно: об этом написаны горы книг.
   Напомню читателю только об одном сионистском принципе, согласно которому все евреи, рассеянные по всему свету - братья, а значит они все - израильтяне, граждане государства Израиль. А потому должны эмигрировать в Израиль (если, конечно, верить информации нашей печати).
   Но такой принцип, естественно, не может вызвать энтузиазма у евреев нашей планеты. Рассеянные по всему миру,евреи за столетия корнями вросли в народные массы той страны, где они поселились. Если учесть еще неизбежную повсюду ассимиляцию (т.е. смешанные браки), то количество евреев (как и в нашей стране) неуклонно уменьшается, Говорят, даются указания некоторым учреждениям, вузам, институтам... Евреев не выдвигать, не принимать, но и не увольнять... С болью в сердце выслушиваю рассказы о фактах дискриминации евреев в первой в мире социалистической стране. Невольно вспомнишь слова А.В.Луначарского из его небольшой книжки об антисемитизме: "Антисемитизм - это самая выгодная маска, которую может надеть на себя контрреволюционер".
   Мне могут возразить: откуда у вас сведения о дискриминации евреев в СССР? А вы посмотрите вокруг себя, ну загляните, хотя бы, в Министерство иностранных дел или в Министерство внешней торговли! Продемонстрируйте мне среди послов, посланников, министров, их замов хоть одного еврея. Не найдете их и в Институте международных отношений, и на Высших дипломатических курсах. Их не подпустят туда и на пушечный выстрел. Есть, правда, Дымшиц. Еще Хрущев хвастался: "Какой у нас может быть антисемитизм: вон еврей - заместитель председателя Совета Министров..."
   Точно так же, как при царском режиме, когда у ряда министров и сановников были советники-евреи. Это были свои евреи ("мой еврей"), позволявшие их шефам хвастать своим юдофильством...
   В ряд институтов, в военные академии доступ еврейской молодежи негласно закрыт. Количество евреев - научных работников медленно, но неуклонно сокращается. От них стараются освободиться под разными предлогами. Могучим орудием такой тонкой дискриминации являются периодические "конкурсы". С трудом, но пробираются туда еврейские одиночки.
   Директора (даже если они сами и не принадлежат к "социализму дураков") обязаны, скрепя сердце, выполнять устные указания о "черноголовых" и "абрамах".
   Приведу случаи конкретные: один, относящийся к сталинскому периоду, другой - к современному, брежневскому.
   1952 год. Ленинград. Институт для усовершенствования врачей. Среди прочих по массовому "сокращению штатов" выбрасывается профессор кафедры, еврей, отдавший ей четверть века. Жена - русская, доцент кафедры оториноларингологии того же института. Член партии. В браке - не одно десятилетие.
   Вызывает ее замдиректора, разжиревший от многолетнего сидения в "ответственном" кресле.
   - Слушай! - нагло начал он. - Разведись ты со своим жидом! Ты ведь коммунистка и...
   Он не успел закончить фразу. Получил от возмущенной женщины здоровенную затрещину... В кресле замдиректора не усидел. Перевели на другое место, Да не за антисемитизм. Просто "грубо сработал".
   А вот пример сегодняшнего дня.
   Ленинград. Гидрометеорологический институт. Декан факультета, коммунистка, русская женщина. Волнуется, рассказывая о своей борьбе с попыткой дискриминации своего доцента, еврея. Очень способного ученого и педагога, претендовавшего на профессорскую должность. Конкурентка его была слабая по квалификации женщина-доцент, но русская, член партии.
   - Я, - говорила мне Нелли Анатольевна Воронцова, - представила на утверждение доцента-еврея и... встретила негодование директора. "Как, - разбушевался он, - вы, декан, выдвигаете на кафедру еврея! Чтобы еврей читал лекции студентам-иностранцам!"(!?) Я спокойно попросила его дать мне письменное распоряжение и одновременно показать мне директиву о дискриминации профессоров-евреев. Ибо за факультет отвечаю я.
   Так и сказала: о дискриминации евреев.
   Директора чуть не хватил удар... А еврей-доцент все же стал профессором кафедры и вот уже три года занимается с иностранными студентами. Что
   Пусть из этого факта делают выводы наши потомки.
   Расскажу еще об одном случае, подтверждающем живучесть антисемитизма. Просто не верится, но выдумать такое трудно. Об этом рассказывал товарищам покойный Векслер, один из выдающихся атомщиков СССР. Было это во времена Хрущева.
   Однажды Векслера вызвал к телефону Демичев, кандидат в члены Политбюро (сейчас - министр просвещения), один из высших сановников страны. Векслер, в этот момент занятый чрезвычайно важным опытом, попросил секретаря передать Демичеву свои извинения, и что он сам ему позвонит по окончании эксперимента.
   - Передайте этому жиду, - сказал взбешенный вельможа, - что если он не подойдет немедленно к телефону, я выброшу его вон вместе с его лабораторией!
   Векслер к телефону не подошел, опыт довел до конца, снял халат и покинул институт. День, другой, третий ученый в институте не появлялся. Келдыш, узнав об этом инциденте, доложил Хрущеву. И Векслер снова появился в лаборатории. Вероятно, перед ним извинились...
   Таково лицо сановного антисемитизма.
   Тонко организованная дискриминация прикрывает "лазейки" для евреев, чтобы они не "пролезли" повыше. Посмотрите внимательно списки членов Верховных Советов СССР и союзных республик, областных и городских советов. Только обзаведитесь микроскопом. Может, найдете там одного-двух для "разводки". А, ведь, евреев в СССР два с половиной миллиона - один процент населения.
   В Ленинграде проживает, вероятно, не менее 100 тысяч евреев - в списках городского совета я не нашел ни одного. Как хочется, чтобы это было ошибкой!..
   Прием в члены партии затруднен, чтобы не сказать, закрыт. А значит, закрыт доступ на руководящие посты. Наблюдаются попытки ставить рогатки при приеме в вузы. В частности, в Киеве, в прошлом (1974) году абитуриентам-евреям в некоторых институтах говорили прямо: "Нечего вам у нас на Украине делать, убирайтесь, куда хотите!"
   Впрочем, на Украине, где пышным цветом произрастает махровый национализм (вспомните выгнанного Шелеста), и не такое еще возможно.
   .Покойная профессор-ортопед А. Е. Фрумина в свое время лечила дочь Хрущева по поводу искривления позвоночника. Это было в те годы, когда покойный Никита Сергеевич был "хозяином Украины", а Сталин - тираном всей страны.
   - Хрущев любил со мной беседовать, - рассказывала мне Анна Ефремовна, - когда я приходила в его киевскую квартиру. В один из дней памятного советским евреям 1952 года он разоткровенничался и, оставшись со мной с глазу на глаз, предупредил, что имеется проект высылки всех евреев с Украины...
   Не верится? Так зачем ей было лгать: ведь это услышал я от Фруминой незадолго до ее смерти, приближение которой она уже ощущала.
   Перед такой перспективой проклятая евреями царская "черта оседлости" показалась бы им подлинным "возвращенным раем"....
   Еще факты сегодняшнего дня.
   В гинекологическом отделении Областной больницы произошел криминальный случай. Для расследования главный врач назначил комиссию - трех крупных специалистов. Все трое - евреи. Все трое - солидные, уважаемые люди.
   Звонок из Облздравотдела. Воробьев, заведующий Облздравотделом. Нагоняй главному врачу:
   - Что ты там вместо комиссии синагогу (!?) организовал? Смотри, как бы твои евреи не съели бы нашего Митю! ("Митя" - заведующий гинекологическим отделением).
   Комментарии излишни.
   Снова кабинет главного врача. Главврач - не один. Разговор оживленный: о вчерашнем распределении квартир в Облисполкоме. Взволнован заведующий оториноларингологическим отделением: не дали ему квартиры и на этот раз.
   - Я поддерживал тебя... Да помешала твоя фамилия, - наконец изрек во всеуслышание главный врач.
   - Причем моя фамилия? - возмутился доктор Левин. - Я - не еврей, я - русский. А фамилия - так вспомните Толстого. Левин - русский дворянин, помещик, аристократ, один из героев Анны Карениной"...
   Анекдот, не правда ли? Нет, в проявлении антисемитизма при распределении квартир и анекдотом даже не пахнет. Это похуже..
   Так вот: каковы корни антисемитизма, если таковые существуют, в первой в мире социалистической стране, которая уже на пути к коммунизму?
   Политические? Нет их и быть не может, ни с чем это не вяжется. Впрочем, разберемся в случае с директором Гидрометеорологического института.
   Он не хотел отдать кафедру способному профессору-еврею, и выходит, по политическим мотивам: еврею, мол, нельзя доверить работу со студентами-иностранцами. Сказал и, видимо, сам испугался: если и получал директивы, то устные, а отвечать-то пришлось бы лично... Какие же тут политические мотивы: еврей-профессор заведует кафедрой по сегодняшний день. Не может быть никаких политических мотивов и для недопущения евреев к дипломатической работе, и на руководящие посты в советские и партийные органы.
   Каковы экономические корни современного "советского" антисемитизма? Да их не существует и не может существовать в нашей стране. Их, именно с корнем, вырвала советская власть. Антисемитизм принципиально чужд социалистическому государству, так же как ему чужда любая форма расовой дискриминации, детища капитализма.
   Но приходится считаться с фактами, с ними нередко сталкивается советский еврей-"жид". Слово это еще оскверняет атмосферу нашей страны. Но это - мелочь.
   Мы установили, что никаких причин - ни политических, ни экономических - в СССР для антисемитизма нет и быть не может. Законы страны направлены против расовой дискриминации. Но, так или иначе, а антисемитизм в СССР существует - им отравлена часть довоенного поколения, находившегося годы в зоне фашистской оккупации.
   Это уже не политический, не экономический, это - человеконенавистнический, животный антисемитизм.
   Есть основания полагать, что устные и, видимо, сугубо секретные указания об упомянутых мною дискриминационных ограничениях, вероятно, следует от тех, кто, несмотря на высокий ранг, состоит в антисемитском "социализме дураков".
  

5

  
   В наши дни, говоря о "еврейском вопросе", нельзя игнорировать проблемы последних трех десятилетий, связанные с появлением на географической карте мира нового государства, государства Израиль.
   Правомерно ли существование такого государства? Безусловно, да. Каждый народ имеет право на свое государство со всеми его правовыми признаками: власть, народ, территория. Три десятилетия подтвердили жизнеспособность государства Израиль, естественно обогащенного и всеми "качествами" капиталистической страны.
   Но в Израили капитализм (правда, тесно связанный с мировыми монополиями) насквозь пронизан сионизмом. Нет оснований говорить о нем подробно: об это написаны горы книг.
   Напомню читателю только об одном сионистском принципе, согласно которому все евреи, рассеянные по всему свету - братья, а значит они все - израильтяне, граждане государства Израиль. А потому должны эмигрировать в Израиль (если, конечно, верить информации нашей печати).
   Но этот принцип, естественно, не может вызвать энтузиазма у евреев нашей планеты. Рассеянные по всему миру, евреи за столетия корнями вросли в народные массы той страны, где они поселились. Если учесть еще неизбежную повсюду ассимиляцию (т.е. смешанные браки), то количество евреев (как и в нашей стране) неуклонно уменьшается, и только клерикальные принципы это явление сдерживают. Приведу примеры из близкой мне среды.
   Моя жена - русская, сын - русский и внук - русский. Первая жена моего покойного брата - русская, его дочь, моя племянница - русская. Вторая его жена - русская, вторая моя племянница - русская. Мой двоюродный брат женат на русской, дочь - русская, муж дочери - русский. Внучатная племянница - русская.
   Итак, еврейское семейство целиком ассимилировалось. Таких примеров - тысячи и тысячи. Подобная картина наблюдается и в капиталистических странах, хотя антисемитизм существует и там, как существуют и фашистские, расистские организации. Как государственный, каннибальский он процветал в гитлеровской Германии.
   В капиталистических странах "еврейского вопроса" ныне вообще не существует. Евреев выдвигают на самые высокие государственные посты. Вспомните Дизраэли, главу английского правительства и британского империализма, фельдмаршала лорда Китченера, президента США Эйзенхауэра и государственного секретаря Киссинджера, и многих других.
   Государство Израиль появилось на географической карте после Второй мировой войны, после того, как шесть миллионов евреев погибли в печах гитлеровских крематориев. Справедливо еврейский народ получил право на территорию.
   Израиль за тридцать лет доказал свою жизнестойкость. Это ныне - высокоорганизованная капиталистическая страна с ярко выраженными как положительными, так и отрицательными чертами. С помощью американского капитала Израиль за тридцать лет достиг высокого экономического и военного потенциала. Это подтвердилось на опыте двух войн 1967 и 1973 годов, когда он разгромил вооруженные Советским Союзом до зубов египетские и сирийские армии, захватив огромные территории.
   Еврейский народ показал себя народом-воином. Недаром в шестидневную войну 1967 года израильтяне шли под знаменами, на которых было написано: "Свобода или смерть!" Да разве они похожи на евреев (жидов), которых так подло изобразил помещик-крепостник Гоголь на страницах "Тараса Бульбы"?
   В войну 1967 года израильские солдаты знали, что они дрались за существование Израиля. Гамаль Абдель Насер открыто говорил об уничтожении этого "чужеродного" на Ближнем Востоке образования. Ответ израильтян был предельно страшным: разгром египтян и сирийцев, захват мощного современного вооружения (400 танков, самолеты), щедро предоставленного Советским Союзом. Повторяю, что среди народностей СССР во время Великой Отечественной войны по числу Героев Советского Союза евреи - на четвертом месте.
   Независимо от своей позиции по отношению к политике нынешнего правительства государства Израиль, я горд за свой народ и за евреев Израиля, показавших всему миру, в том числе антисемитам, что евреи - совсем не гоголевские "янкели", и за себя постоять сумеют.
   Особо интересны, во-первых, проблема эмиграции в Израиль и, во-вторых, политика нынешних советских руководителей по отношению к этому еврейскому государству.
   Эмиграция в Израиль. На сегодня это, конечно, проблема N1. Хотя народонаселение страны достигает уже цифры почти в три миллиона человек, этого недостаточно, чтобы строить современные города в бесплодной Синайской пустыне. Отсюда и сионистская пропаганда за исход евреев в "землю обетованную" (землю Моисея и Иисуса Навина) из всех стран, главным образом, из Советского Союза, где евреев едва ли не больше, чем в еврейском государстве.
   Эмиграция в Израиль из СССР имеет место. О ней у нас пишется в газетах, и весьма скромно, о ней, временами, нас информируют с экранов телевизоров. Среди эмигрантов не только бывшие богачи, торговцы, промышленники - обломки старой буржуазии. Нет, среди них люди разных профессий: инженеры, врачи, адвокаты, научные работники, вплоть до ранга профессоров, министерских деятелей и, даже, писатели, артисты...
   Какая же сила бросила их из своих родных гнезд к границам Синайской пустыни? Давайте разберемся.
   1. Несомненно, как мне представляется, первыми бросились в Израиль достаточно обеспеченные группы евреев из закавказских республик, в первую очередь, из Грузии, да и из других мест. Это те, которые и до сих пор ухитряются торговать, например, в Тбилиси, на Авлабаре. Ну, а в Израиле они надеются развернуться вовсю.
   2. У некоторых советских евреев имеются, и порой, многочисленные родственники в Израиле, при помощи которых они надеются обрести счастливую жизнь, "сжигая за собой корабли".
   3. Для некоторых советских евреев, мечтающих о "капиталистическом рае", земля Израиля оказывается трамплином для дальнейшего следования к своим родственникам в страны Западной Европы и Америки.
   4. Закономерно, что на двух с половиной миллионной массе советских евреев отозвался послевоенный "сталинский расизм" (1946 - 1953 гг.). Люди уже не верят ни во что и опасаются возникновения антисемитского рецидива. Выше мной приведены примеры неофициальной дискриминации. Несомненно, она вызывает тягу в ту страну, где невозможна дискриминация евреев. Положение этой группы оказывается, порой, наиболее тяжелым, как любого эмигранта, приезжающего в любую страну, где нет у него родных и близких, где ни он, ни его дети не знают чужого языка, где жизнь надо начинать сначала.
   Если этого не понимают мои молодые соплеменники, то что можно сказать о советских евреях моего поколения, с волосами, белыми, "как утренний снег"? О людях, которые на склоне лет, очертя голову, на самолетах, кораблях мчатся за призрачным счастьем к "земле обетованной", где они превращаются в ничто?
   Такая печальная история приключилась с моим старым товарищем по работе, доктором Гойхманом, о котором даже упоминала наша пресса.
   Владимир Анатольевич Гойхман, передовой, идейный советский человек, чуждый мелкобуржуазным меркантильным тенденциям. В свое время, в качестве врача, не раз зимовал на одной из наших полярных радиостанций. По возвращении занялся нейрохирургией, под руководством основателя советской нейрохирургии, академика Андрея Львовича Поленова. Сперва в Травматологическом институте имени Вредена, а потом в Нейрохирургическом имени Поленова.
   Гойхман стал одним из передовых нейрохирургов нашего города. Он ввел в нейрохирургию новые, перспективные методы нейрохирургических операций.
   Но какое дело антисемитам до прогресса советской науки, до роста кадров, нужных советскому народу!..
   Короче, в один из дней после "черной пятницы" (13 января 1953 года) старший научный сотрудник Гойхман был выброшен из Нейрохирургического института. Одновременно выбросили и И.С.Бабчина, ближайшего помощника покойного Поленова, многолетнего научного руководителя института. Мало того, что выбросили, да еще строго-настрого приказали швейцарам не пропускать их в институт. Здесь особенно показала свои антисемитские клыки Народовольцева, секретарь партийной организации. Наградила же судьба такую сволочь такой благородной фамилией!
   Но наступило 4 апреля 1953 года и И.С.Бабчина возвратили в институт. А Гойхман? Ему удалось устроиться консультантом в одной рядовой городской больнице. И пошла прахом вся многолетняя научная работа - ценная и продуктивная. Я встречал не раз Владимира Анатольевича. Он был очень удручен: новый директор Нейрохирургического института Угрюмов его не восстанавливал, прицепившись к форме. Зачем ему нужен еще один еврей (вспомните рекомендацию: "не увольнять, не выдвигать, не принимать").
   И года три назад престарелый нейрохирург в погоне за наукой, отнятой у него антисемитами, уехал в Израиль. Уехал в надежде вновь заняться наукой на склоне лет... Я читал его письмо, напечатанное в одой из наших центральных газет. Письмо из Вены, куда он приехал, вырвавшись из Израиля.
   Это был вопль старика, потерявшего и родину, и надежду. А на что он надеялся? На кафедру в Тель-авивском университете?
   O, sancta simplicitas! (*49).
   Год назад был у меня интересный разговор с человеком, отправлявшимся в Израиль. Молодой человек, лет тридцати пяти. Инженер-строитель. Отец семейства: жена, двое детей, шести и пяти лет. Жена - чертежница, работает на заводе в конструкторском бюро. Заработок обоих свыше трехсот рублей. "Запорожец", небольшая дачка на садовом участке.
   - Зачем вы едете в Израиль? Чего вам нехватает? Соскучились по земле предков?
   - Нет, - отвечал он, - не рассчитываю я на молочные реки и на кисельные берега. Я не собираюсь там, в Израиле, торговать или заделаться директором, бизнесменом или министром... Знаю, что нам будет там нелегко... И мне, и жене. Вероятно, придется заниматься сначала физическим трудом. И быт, и всё...
   - Для этого бросать родину, страну, которая вскормила вас, дала образование... Достаток...
   - Слушайте, вы, ортодоксальный советский еврей! - в его голосе клокотала злоба. - Я не хочу быть "черноголовым", я не хочу быть "человеком второго сорта"! Я не хочу слыщать проклятое слово "жид"!..
   Он перевел дух.
   - Ко мне недавно приезжал дядя, он пятьдесят лет живет во Франции. Шофер. Имеет маленькую усадьбу, небольшой виноградник... Две автомашины... Еврей. Когда он присмотрелся к нашей жизни, выслушал печальную повесть о дискриминации, сказал: "Теперь я вижу, что коммунизм во Франции будет раньше, чем у вас..."
   - Так вот, - закончил мой собеседник, - я еду в Израиль, я покидаю родину из-за детей, покидаю из-за антисемитизма... Я не хочу, чтобы бандитская клича "жид" оскверняла слух моих детей, чтобы, когда они вырастут, их настиг антисемитский рецидив какого-нибудь новоявленного маньяка...
   Нет, всё же, не убедил меня мой собеседник, будущий израильтянин: антисемитизм в нашей стране абсолютно бесперспективен, ибо, как это показано выше, у него нет ни политических, ни экономических корней. Анахронизм этот исчезнет, через десятилетия или раньше, вместе с теми, на ком лежит вина за негласное внедрение в жизнь страны элементов расовой дискриминации советских людей еврейской национальности.
   И тогда сгинет зловещий, человеконенавистнический "социализм дураков".
   Очень важен вопрос о характере отношений между Советским Союзом и государством Израиль. Насколько мне помнится, дипломатические отношения между двумя странами были установлены сразу после ликвидации Организацией Объединенных наций английского мандата на Палестину и решения ее о создании государства Израиль. Не помню, как развивались эти отношения с годами, во всяком случае, они были более или менее нормальными. Но по времени совпадают с периодом сталинского антисемитизма.
   Послом государства Израиль в Советском Союзе тогда была аккредитована Голда Меир, будущий премьер Израиля. Эта исключительно умная и талантливая женщина, (которую румынский премьер Чаушеску после трехчасовой беседы с ней назвал гениальной), пребывая в Москве, совершила, по моему мнению, как раз легкомысленный (и с точки зрения дипломатической) поступок, спровоцировавший новые антисемитские репрессии Сталина и его окружения. Вот тот эпизод.
   В один из еврейских праздников (кажется Йом Кипур - судный день) посол Израиля приехала в московскую синагогу в великолепной карете, запряженной двумя парами белых арабских лошадей - любопытное для москвичей зрелище.
   Когда Голда Меир, сопровождаемая своими советниками, вошла в синагогу, ее встретили множество молящихся. Это была занимательная картина (в вестибюле: в синагоге женщины не могут находиться в общем зале - они молятся на хорах).
   Пожилая, роскошно одетая женщина и... сотни молящихся, павших перед ней на колени и плачущих, "как вдовица на реках вавилонских": "Выведи нас из этой страны в землю обетованную!"
   Теперь у Сталина был прямой повод "закрутить гайки". И закрутил. В считанные дни были разгромлены все еврейские организации. Закрыт еврейский театр. Ликвидирована еврейская газета "Эмес" ("Правда"). И т.д., и т.д. А сколько было репрессировано, отправлено в "архипелаг Гулаг"! Что преступного совершила Мирра Айзенштадт, жена моего товарища, ответственного сотрудника "Правды"? Только за то, что она сотрудничала в одном из литературных еврейских изданий, да, да, умерла в концлагере... Кстати, вспомните и гибель Михоэлса в "автомобильной катастрофе"!!
   Отсюда началось.
   Помните взрыв бомбы в здании посольства СССР в Тель-Авиве? Легко пострадала жена сотрудника посольства. Было ясно: бомба - советская, провокационная. Правительство Израиля принесло извинения, заявило, что примет все меры (и приняло) для розыска и наказания диверсантов. Ноту наши не приняли и... порвали дипломатические отношения с Израилем.
   Повеяло ядреным антисемитским духом... И веет до сих пор.
   Зато принялись целоваться с Гамаль Абдель Насером, бывшим полковником антисемитской гитлеровской армии Роммеля.
   Который настаивал на ликвидации Израиля.
   Это про него пели умные, честные советские люди:
  
   Лежит на пляже кверху пузом
   Полуфашист, полуэсер,
   Герой Советского Союза
   Гамаль-Абдель на всех Насер...
  
   Герой Советского Союза (?!) Какое неслыханное оскорбление было нанесено советским Героям, когда их поставили в один ряд с бывшим фашистским офицером, политическим авантюристом, человеком, загнавшим в подполье и уничтожившим египетских коммунистов!
   Ему построили Ассуанскую плотину и многое другое, снабдили в огромном количестве самым современным оружием, вплоть до мощных ракет...
   1959, 1967, 1973 годы. Три войны. Все три войны Египет, тридцатимиллионный Египет (СССР!!) с треском проиграл.
   1967 год. Война продолжалась 6 дней и закончилась неслыханной победой израильтян. Они захватили огромные территории у египтян и сирийцев и все оружие, присланное Советским Союзом (в том числе 400 советских танков). Евреи знали, что защищали. Недаром написали они на знаменах: "Свобода или смерть!"
   Авантюрист, начавший войну (с благословения наших антисемитов) должен был с позором уйти в отставку, да наши удержали. А ведь и Каир, и Дамаск оказались под угрозой.
   Реагируя на сообщения иностранной прессы, Косыгин в своих выступлениях вынужден был оправдываться: дескать, никто не собирался уничтожать государство Израиль, стояла задача только справедливо "урегулировать" территориальные вопросы для ближневосточных арабских государств. А Громыко красноречиво оскаливал свои обломанные на евреях зубы, упорно называя генерала Моше Даяна Мойшей Даяном, вероятно, заимствовав это из еврейских анекдотов.
   Ну, а что дальше? Поднимается бешеная многолетняя антиизраильская газетная кампания. По существу, она - скрытая антисемитская. И, действительно, у советского читателя создавалось впечатление: это - сионистское, расистское, фашистское государство, наводящее ужас на арабские государства Ближнего Востока (это 3 миллиона-то израильтян угрожают 100 миллионам арабов ?!)
   И, наконец, требование: вернуть оккупированные в период шестидневной войны территории. А до этого - никаких мирных переговоров! Иначе, как утверждает советская печать, положение на Ближнем Востоке остается взрывоопасным.
   Последнее правильно: взрывоопасным.
   Но позвольте, почему израильтяне должны отдавать земли, завоеванные ими в бою, политые их кровью? Это что же, по-детски? "Отдавай мои игрушки, я больше не играю". Напали, получили по морде, убежали, бросили свои пустынные территории... Теперь отдавай обратно - "я больше не играю".
   Тогда давайте отдадим ФРГ Калининградскую область (Восточную Пруссию), заставим чехов отдать немцам Судеты, а поляков заставим отдать ФРГ огромную территорию. И т.д., и т.д...
   Шесть лет, до 1973 года, советская дипломатия с упорством, достойным лучшего применения, ведет эту, действительно, взрывоопасную линию и... усиленно вооружает Египет и Сирию самыми новыми типами вооружения, наводняя эти страны советскими "военными советниками" (т.е. войсками). Готовится война. Кем? Израилем?
   Анвар Садат еще произносит воинственные речи. Угрожает Израилю. Намеки на уничтожение...
   Египет и Сирия предельно вооружены самым современным оружием. Об этом хвастливо пишется в советских газетах. А антисемитские нотки нет-нет, да и промелькнут в этой дьявольской предвоенной музыке.
   1972 год. Мюнхен. Олимпиада. Вспомните зверское убийство израильских спортсменов членами организации палестинских партизан, опекаемой правительством СССР. Правительства ряда стран, участников Олимпиады, шлют протесты против такого дикого метода политической борьбы.
   Позже всех реагирует Советское правительство, выражая только "сожаление" по поводу случившегося...
   И вот наступает осень 1973 года. Начинается новая "израильская агрессия"... наступлением вооруженных до зубов египтян и сирийцев. В наших газетах - победные реляции. Войска Израиля отступают от Суэцкого канала, истекая кровью. Против них - новейшие танки, самолеты, конечно, ведомые советскими "советниками". Зенитные ракеты, уничтожающие израильские самолеты без промаха.
   Весь мир переживает трагедию армии Израиля.
   Это - не шестидневная война. Перелом наступает несколько позже. И вот уже бегут к каналу обратно египтяне, сирийцы скатываются с Голанских высот... И советское вооружение не помогло.
   Победа! Израильтяне переправились на другой, египетский берег Суэцкого канала, вот они уже двигаются к Каиру, "лаская" египетскую столицу дальнобойными орудиями. С другой стороны они - в 40 километрах от Дамаска...
   И тогда война кончилась. Вернее, ее прекратили две мощные державы - США и СССР, и активные акции ООН.
   Война закончилась вовсе не победой египтян, как пыталась изображать это советская печать. Израильтяне отступили, отошли от зоны Суэцкого канала, предоставить египтянам возможность его восстановления. А затем...
   Последние два года положение на Ближнем Востоке резко изменилось. Вопреки дипломатии СССР египетский президент пошел на частные переговоры с Израилем, чем значительно снижалась постоянная опасность военных столкновений между этими двумя странами, которые непрерывно инспирировала дипломатия Советского Союза.
   Когда я пишу эти строки, произошло событие, говорящее, по-моему, о полном провале ближневосточной политике Советского Союза: Египет, конечно, с благословения США, односторонне порвал договор о дружбе и сотрудничестве с СССР, чем развязал себе руки для мирного урегулирования ближневосточной проблемы.
   Мне кажется, опасность военных столкновений в этом районе может быть сведена к нулю. И на самом деле, зачем нужны сейчас Египту безводные пустыни Синайского полуострова? Тем более, часть их, богатые нефтью районы, по договору израильтяне вернули Египту.
   Почему бы не пойти на это раньше, без жертв и разрушений? Попахивало здесь антисемитизмом.
   Так или не так - покажет будущее...
  

КОНЕЦ

  
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ (автора)

  
   *1.Ныне на территории б. Обуховский больницы расположены клиники Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова.
   *2. Ныне Угловой переулок.
   *3. Описаны Н.Крестовским в романе "Петербургские трущобы".
   *4. Ныне Котельниково.
   *5. Воинский начальник соответствовал теперешнему горвоенкому или райвоенкому
   *6. На Гороховой (улица Дзержинского) 2 помещалось Ленинградское управление ГПУ (Государственного политического управления).
   *7. Август Бебель. "Женщина и социализм".
   *8. Истпарт - так назывались отделы обкомов и горкомов в середине пятидесятых годов.
   *9. Когда была написана эта книга, в журнале "Звезда" в 1972-73гг. печаталась повесть М.Касвинова "Двадцать три ступеньки вниз" - великолепное историко-публицистическое исследование, тобольская и екатеринбургская эпопея последних Романовых. Глава о казни последнего царя и его семейства появилась в октябрьском (10) номере "Звезды" за 1973 год.
   *10. ЭПРОН - советская постоянная экспедиция подводных работ.
   *11. "Маяк" - буржуазное "Общество физического и нравственного воспитания молодежи", было организовано в Петербурге в 1902 году.
   *12. "Ведомство учреждений императрицы Марии" (основанное женой Павла 1 Марией Федоровной) ведало институтами благородных девиц, женскими гимназиями, детскими приютами, богадельнями. В состав его учебных заведений входили и Высший педагогический институт, Учительская семинария и другие учреждения. "Питомцы" этого бюрократического реакционного ведомства воспитывались в духе сословной, дворянско-помещичьей и буржуазной идеологии.
   *13. Эстонцы называют эту сосну "музумянд" (по-эстонски - сосна поцелуев). По преданию, стоит молодым людям под этой сосной поцеловаться - и они будут любить друг друга вечно.
   *14. "Процентная норма" - одно из ограничений для евреев, подвергавшихся дискриминации в царской России. В провинциальные средние и высшие учебные заведения допускались пять процентов евреев, а в Петербурге и Москве - только три процента.
   *15. "Гласные" - так назывались члены Городской думы.
   *16. Фогельзанг - птичка певчая /нем./
   *17. Из речи Цицерона против Катилины: "Доколе ты, Катилина, будешь испытывать терпение наше?" Между собой мы излагали сие в вольном "переводе": "Quousque tandem, латинская морда, будешь морочить нам головы?"
   *18. Реальное училище Богинского (Невский 83) считалось "законодателем мод". Многие из "богинцев" появлялись на Невском в утрированной форме, "слизанной" у кавалерийских юнкеров. Оттого и "лейб-богинцы".
   *19. Volens nolens /лат./ - волей-неволей.
   *20. Persona grata /лат./ - желаемая личность (в дипломатическом обиходе).
   *21. Ныне 1-й Ленинградский медицинский институт имени академика Павлова (на базе больницы имени Эрисмана, бывшей Петропавловской).
   *22. Академик В.И.Вернадский. "Очерки и речи". Петроград 1922.
   *23. Автором этого романса был "Баян русской песни" Л.И.Баторин. Романс "У камина" написал он в госпитале, куда попал в результате неудавшейся попытки самоубийства из-за безнадежной любви к Вере Холодной.
   *24. Татьяна Тэсс. "Душа таланта". "Известия" от 6.01.76.
   *25. Большой драматический театр имени М.Горького.
   *26. "Разговоры" - поперечные цветные петлицы на красноармейских шинелях.
   *27. Дмитрий Мейснер. "Миражи и действительность. Записки эмигранта". АПН, Москва, 1966.
   *28. Малый академический театр оперы и балета.
   *29. К.Рудницкий. Изд-во "Мелодия", Ленинград.
   *30. Теперь станция "Лев Толстой".
   *31. Мариэтта Шагинян. "Человек и время. Воспоминания. Часть четвертая - Петербург". Новый мир, N 3, 1975 г.
   *32. Там же.
   *33. In vino veritas /лат./ ? истина в вине.
   *34. Александр Дейч. "День нынешний и день минувший".
   *35. Sui generis /лат./ - по своей природе.
   *36. И.Березарн. "Читали поэты". "Нева", N 3, 1976 г.
   *37. После Октября Василий Регинин работал в советской печати, в частности, редактировал журнал "30 дней".
   *38. Сальварсан 606 - препарат мышьяка для лечения сифилиса, изобретенный немецким профессором Эрлихом.
   *39. Охранное отделение, департамент полиции.
   *40. "Русский князь и княгиня" /фр./
   *41. Из воспоминаний Шебуева.
   *42. Мост Лейтенанта Шмидта.
   *43. Адмиралтейский завод.
   *44. Звание дивврача соответствует званию генерал-лейтенанта.
   *45. "Жребий брошен" /лат./
   *46. Кировоград.
   *47. К сожалению, автор не успел закончить свой труд, и глава "Год 1918-й" так и осталась ненаписанной /В.Р./.
   *48. Alma mater - кормящая мать /лат./, старинное студенческое название университета (дающего духовную пищу).
   *49. O, sancta simplicitas! - "о, святая простота!" /лат./ Восклицание, приписываемое Яну Гусу, увидевшему, что какая-то старуха подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали1415 г.).
  
  

ОГЛАВЛЕНИЕ

  
   1. На рубеже столетий
   2. Забалканский проспект
   3. На даче
   4. Двенадцатилетний купец
   5. Годы школьные
   6. Студенты
   7. Зрелища старого Петербурга
   8. Литературные этюды
   9. Перед закатом империи
   10. Человек на балконе дворца Кшесинской
   11. Академия двадцатых годов
   12. Еврейский вопрос (вчера и сегодня)
  
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"