Окончательно образ отечественной социологии сложился у меня году в девяносто втором. Дело было за границей, в Свободной Грузии, где волею судеб мне довелось торговать на одном из окраинных рынков Тбилиси игрушечными солдатиками. Удивительно симпатичных пласстмассовых кавалеристов продавали тогда в центре города, добраться до которого можно было на метро - остальной транспорт находился в коматозном состоянии, и в нашем спальном районе, где электричество уже отключили, а газ еще не провели, они пользовались определенным успехом. Я продавал их в розницу. Выручка была, как нынче модно выражаться в правительственных кругах, стабильной и примерно соответствовала цене турецкой шоколадки, иногда чуть больше, иногда чуть меньше.
Немного найдется на этом свете занятий хуже розничной торговли. Для полноты картины стоит добавить, что хитом сезона тогда была Стюардесса по имени Жанна и гремела она над тем Богом проклятым рынком безостановочно.
Почта не работала тоже. Дети забыли, как выглядит живой почтальон. Единственным письмом, которое мы получили за полгода, был опросник какого-то московского всесоюзного центра по изучению общественного спроса:
- Сколько членов Вашей семьи имеют машину?
- Какую марку предпочитаете Вы лично?
- А для поездки на дачу?
На шести листах формата А4, еле влезших в конверт, было еще про холодильники, телевизоры и многие другие интересные вещи. Несмотря на нехватку хлеба, тяга к зрелищам в организме, очевидно, сохранялась. Я решил подсунуть опросник кузену Гришке, славящемуся среди разношерстной родни горячим нравом.
- Ого, - сказал Гришка - письмо. - И отодвинув тарелку с серыми макаронами, погрузился в чтение.
- Ну, как оно? - спросил я.
- Нормально. Дай ручку.
Гришка аккуратно, не пропустив ни одного пункта, заполнил все, что требовалось, ставя в специально отведенных квадратиках кресты, а иные квадратики оставляя пустыми.
- Далеко смотрят - одобрительно произнес он, возвращая мне опросник, - и глубоко берут. Люди дело делают. Ты уж отправь, куда они просят. Жалко будет, если потеряется.
- Само собой, - пообещал я и, вернувшись домой, показал продукт совместного творчества неизвестных московских социологов и кузена Гришки жене.
- Гришка - идиот, - ознакомившись с документом, поставила диагноз жена, - да и ты тоже. Валить пора.
Мы свалили.
Что касается Гришки, то на дачу он, естественно, желал ездить на кадиллаке. Это у нас фамильное. А зачем ему понадобились четыре музыкальных центра, эту тайну мой кузен, застреленный спустя полгода юным омоновцем в Ставрополе, унес с собой в могилу.
Обещания я не выполнил, бумажки эти никуда не отправил, и они остались при мне. Да оно, наверно, и к лучшему.
И пусть, что такое социология, я толком не знаю до сих пор, кроме того, что теперь ведет она сезонное существование, оттягиваясь на выборах, как ткачиха в Сочи, но зато, если доведется тебе в это время доходить в углу пятом или медвежьем, верь, товарищ, все тебя забудут, а она не забудет. Склонится над тобой и задаст тебе какой-нибудь дурацкий вопрос.
И ей будет интересен твой дурацкий ответ.
Разве этого мало?
Нормально..
О музе
Ведь не сразу же она стала такой... Ведь когда-то достаточно было какого-нибудь удачно чирикнувшего воробья, вовремя заболевшего лектора по истории КПСС, легчайшего сотрясения почвы под ногами от проехавшего мимо первого трамвая, и муза, трудолюбивая, как пчелка, немедленно осеняла чело, и стихи сыпались, словно из дырявого мешка. Были они еще бестолковы, но шум, производимый ими, будил все новые творческие силы неокрепшего организма, мастерство росло, энтузиазм падал, давление суммы внешних впечатлений уравнивалось с артериальным, и, наконец, все приходило в состояние какого-то равновесия - наступал золотой век, который дается однажды каждому человеку по праву рождения, как чин за выслугу. У нормального среднестатистического поэта именно в это время пишутся лучшие стихи. Однако именно тогда с музой начинают твориться неприятные вещи. Воробьиного чириканья и преподавательской ангины ей уже мало. Кружка пива тоже скоро перестает быть для нее сенсацией. Довольно долго можно продержаться на первой любви, но и ей приходит конец.
Вдруг оказывается, что это крылатое существо, ведающее вдохновением, прожорливо, как барсук, и аппетит его только увеличивается. Скоро эмоциональные возможности нормальной жизни нормального человека оказываются исчерпанными. Картина приобретает опасную наглядность. Поэт хочет вдохновения, а муза хочет его крови. И это при том, что в большинстве своем поэты - совсем не искатели приключений, а люди тихие и разумные, во всяком случае, искренне хотят быть такими. Их мир пересекается с миром их безумной спутницы лишь в одной плоскости - плоскости бумажного листа, чья топкая белизна способна все поглотить без остатка, затем лишь, чтоб на поверхность вместо пузырей всплыли черные значки, несущие кое-какую информацию о мыслях и чаяньях сгинувшего здесь человека.
Те по-настоящему умные поэты, которых не устраивает такая перспектива, делают вид, что тезис про срам кромешный после тридцати пронял их до мозга костей, и переходят к другим видам деятельности. Из них получаются недурные прозаики, отличные обозреватели и удачливые составители речей для реально действующих политиков. Как литературные негры они бесценны, умение ставить нужные слова в нужном порядке остается при любых обстоятельствах.
Их правоту подтверждает участь поэтов не столь умных, принявших правила игры и готовых потакать каннибальским наклонностям музы, существуя на повышенном градусе и постоянно форсируя тон. Те из них, кто не спился сразу, сопьются потом, если, конечно, промахнутся мимо дурдома и не будут разорваны на куски вакханками во время очередной оргии. Те же счастливчики, которые уцелеют, упрутся лбом в главную пошлость, которая, как заведено, приберегается к концу сезона.
Муза покинет и их, просто потому, что она предпочитает парную человечину и свежую кровь. И ее можно понять. Нездоровый образ жизни превращает кровь из вкусного питательного напитка в газированную отраву, которую негуманно предлагать даже тараканам, расплодившимся в черепной коробке.
И те, и эти оказываются у одного разбитого корыта, только с разных сторон.
И теперь самое время для благочестивых рассуждений на тему того, что лирика, как всякое самоедство, явление возрастное. Что биография окончена, но жизнь продолжается, превратившись из объекта поэзии в ее субъект, и, значит, грядет эпос... что харакири не всегда удается успешно совместить с удалением аппендикса, особенно если оно совершается гусиным пером... Что музу, в конце концов, можно попробовать приобщить к вегетарианству, чтобы молола все подряд. И вспомнить Тютчева, Заболоцкого и еще... да хоть бы и Рейна... Можно, да.
О вокзале
Земля круглая? Для жителя Луны, гражданина Вселенной - наверное.
Для остальных -
По несчастью или к счастью,
Истина проста.
Никогда не возвращайся
В старые места.
Еще можно разобрать слова. Потом, если вслушаться, если под музыку...
То не ве-чер, то не ве-е-чер...
Потом - на английском, этого он не понимает, но - нормально.
Потом только имена. Бон Джови какой-то... Русских почти нет. Страна со слабым эхом, Россия занимает в эфире немного места.
Погнутая стрелка компаса да перекрестки с выключенными светофорами. Слишком рано, еще Птолемей не расселил гипербореев в сталинских высотках, не начинил скифами хрущевки, и под щелчки невидимого счетчика город, улица за улицей, исчезает с карты обитаемого мира.
Любовь к трем апельсинам и ревность к телеграфным столбам от Бреста до Владивостока, все проносится, как телеграмма по проводам, мимо носа, возвращаясь, вопреки законам естества, на круги своя. Камни поднимаются со дна реки, и утопленники занимают места за столом. От этого сгущается воздух, истончается кожа и умирает простота отношений.
Ничего, шофер дорогу знает.
Когда ничего не останется, будет вокзал.
Когда-нибудь потом, в другой жизни, он хотел бы составить каталог железнодорожных вокзалов, с картинками, прости Господи. Он хотел бы разместить его в Сети. Скорее всего, нечто подобное там уже есть, но это не имеет значения. Кто теперь помнит зловонный Киевский образца 92-го года, или почерневший, точно обугленный, Курский, платформы которого словно специально созданы, чтобы удобнее было биться о них головой, раз за разом вываливаясь из все более раздолбанных вагонов закавказских линий?
Тень, отбрасываемая мировой паутиной, выложенная рельсовой сталью и мертвым деревом пропитанных креозотом шпал, поколения твоих пользователей уже отошли в мир иной, но от этого ты не стала хуже.
Зачем же теперь, вглядываясь в дисплей, за тысячу верст друг от друга, пытаться, подобно тому, как потерпевшие кораблекрушение сколачивают плот из выброшенных на берег обломков, из одних слов сделать то, что не получилось на расстоянии вытянутой руки, лицом к лицу, из дерева и железа, из золы и пепла?
Заработок дал дом и отобрал дорогу?
Или, как это, - он взглянул на себя ее глазами и понял, что тут нужна мать Тереза?
Или слова, лишенные дыхания и улыбки, обретают иную силу?
Он не знает, вглядываясь в дисплей, он вспоминает название города, где при вокзале была устроена гостиница на колесах, дорогое удовольствие по тем временам. В купе, указанном проводницей, уже спали двое. Он залез на верхнюю полку и уснул тоже, чтобы, проснувшись под утро, увидеть как мелькают за окном огоньки незнакомых деревень. Ночью, то ли спьяну, то ли сдуру, вагон-гостиницу прицепили к какому-то поезду, и теперь он мчался в неизвестном направлении. В коридоре возмущенно кричали восточные люди. Похоже, им одним и нужен был покинутый город.
- Чего орать? - процедил с соседней полки, не открывая глаз, человек, лежащий поверх постели в малиновом пальто и при галстуке. - Козлы.
Другой же сосед, в застиранной синей тельняшке, закутался в одеяло с головой и, отворачиваясь к стене, буркнул: - Плевать.
Нет, не вспомнить. Он стучит по клавиатуре. Апорт. Яндекс.