Аннотация: Эту повесть я уже никогда не допишу. И, может быть, это и хорошо.
В свое время я написал три главы, но сохранилось только полторы.
Девушку с волосами зовут Чаарна. Теперь она есть.
Часть первая (и последняя).
Волосы. - Вторник. - Ожидание. - Сердца. - Шорохи. - Часы пробили семь. - Ее танец.
Волосы. С них все началось, ими же закончилось, поэтому и рассказ я назвал именно так. Волосы. Они были густыми, черными, как деготь, мягкими как шелк, и очень длинными - до земли. Они принадлежали удивительной безымянной девушке, которая танцевала в "Лунархии" каждый вторник. Никто не знал, да и не понимал, почему она выступает именно там - маленьком грязном кабачке, где собирались не самые богатые люди, где паршивое разливное пиво, духота и спортивные передачи на нескольких телевизионных экранах перемежались стриптизом. Она просто однажды появилась там - и во вторник был ее первый танец. С тех пор раз в неделю, ровно в семь часов вечера, случалось ее выступление. Наверняка, вторник был самым прибыльным днем заведения - в этот день полный зал набивался еще с самого утра. Люди - неважно, кем они были, и чем здесь занимались - лениво ли цедили то самое паршивое пиво, или что-то покрепче, следили ли за очередной полураздетой девицей на подиуме, или смотрели футбол по телевизору, убивали ли сигарету за сигаретой, или читали газету - все они были похожи в этот день друг на друга, как близнецы. У них у всех был одинаковый взгляд. Жадный. Ожидающий. Глаза самых разных оттенков - голубые, зеленые, карие, серые - во всех можно было увидеть маленькую искорку, готовую превратиться в пламя. Каждая такая искорка была ее частью и ее собственностью. Памятью о ее прошлом явлении, и ожиданием новой встречи. Окружающие меня люди напоминали мне религиозных фанатиков во время яростной проповеди, или же наркоманов в момент приема дозы, и у меня это вызывало смешанные чувства, пока однажды в очередной вторник я не заглянул в глаза своему отражению. В его глазах был тот же эмоциональный голод, который я видел до этого лишь в других. Я еще не знал, что день, в который я увидел произошедшее со мной изменение, перевернет остаток моей жизни с ног на голову.
В четыре часа вечера в крохотном зале "Лунархии" уже было набито раза в три больше людей, чем он мог вместить. Но я всегда приходил сюда к четырем, и всегда находил местечко. На правах завсегдатая я даже мог отвоевать себе один из высоких стульев около барной стойки, чем воспользовался и в этот раз. Взял у бармена запотевшую кружку пива и перешел в режим ожидания. Медленно тянулись минуты, медленно тянулся кисловатый напиток из кружки. Я механически отвечал на приветствия таких же людей вторника, как и я сам. Мы уже давно запомнили друг друга, хотя так и не познакомились. Нам совершенно справедливо казалось, что это излишне, ведь знакомство - это первый кусочек души, который отдаешь человеку, с которым, возможно, тебе больше и не придется увидеться. И нас вполне устраивала сложившаяся ситуация. Ведь мы приходили сюда не ради встречи друг с другом. Нет, мы приходили сюда ради нее и только ради нее. И терпели все - неуютную обстановку, духоту, тесноту, ненужную компанию - опять же ради нее. Она того стоила. Она стоила гораздо большего. Ее талант был больше этого места, а каждый из нас был готов отдать за единственную встречу с ней наедине все, действительно все, безо всяких условностей. Так мы тогда думали. Так тогда думал и я.
* * *
Шесть часов. Напряжение достигает предела, пика. Наверное, последний час ожидания можно опять же сравнить с наркоманской ломкой. Наслаждение близко настолько, что его иллюзию уже можно обдумать, представить, ощупать и взглядом, и чуть подрагивающими от волнения и возбуждения пальцами... и опять отступить. Осталось еще немного... Десятки глаз то и дело метаются к висящим на стене большим аляповатым часам, мерно отбивающим время. Секундная стрелка ползет с издевательски-медленной скоростью. Минутная - еще медленнее, раз в десять, черт побери! - и каждая ее подвижка уже маленькое торжество само по себе. Часовая стрелка замерла как приклеенная на половине интервала между шестью и семью и не шевелится, не шевелится! Как же это перенести?! Невозможно. Нет сил. Хотя всем и известно, что она, стрелка, пройдет этот интервал за какие-то десять минут. За десять минут - от шести пятидесяти до семи. И нет тут никакого садистского умысла - есть только дешевенький механизм, настроенный именно так. Но то, что твердо известно разуму, не хотят и не могут принять рассудок и сердце.
Без двадцати минут семь. Фитиль динамитной шашки почти догорел. Накал эмоций - не то слово, которым можно описать состояние всех, кто находится в "Лунархии". Воцаряется мертвая тишина. Прекрасно знающий это необыкновенное состояние бармен выключает телевизоры и половину освещения, создавая полумрак. Все ему благодарны за это - ничего так не хочется, как тишины. Но тишины не получается. Бьется кровь в жилах, яростно разрывает грудь сердце, и не только у меня.
Бьются, перебивая друг друга, сердца. Все застыли, как восковые фигуры, глаза устремлены на подиум - пока еще пустой. Но очень скоро на нем появится она...
Сейчас тронь хоть кого-нибудь, и тот разразится яростным, отчаянным криком, как перетянутая гитарная струна, сам не понимая почему. Зато поймут остальные. Нельзя сдержаться. Чувство, накопившееся за все часы ожидания - неважно, сколько ты ждал, два часа, или десять - чувство яростно требовало выхода. Но никто ему этого выхода не давал. Убийственное нервное состояние максимальной напряженности поддерживали, холили и лелеяли, говорили ему "Подожди еще немного, ну пожалуйста, подожди". И оно слушалось. Темная, порочная сторона человеческой натуры, жаждущая запретного удовольствия, слушалась, и замирала еще на несколько минут, ожидая еще большего.
Без пяти минут семь. Взрыв. Темную, вязкую энергетику, скопившуюся в помещении, невозможно переносить. Чувства обострены до предела и мир начинает восприниматься совсем иначе. Тебе кажется, что ты слышишь ее шаги, и ту же мысль ты видишь в отблесках чужих глаз. Она уже рядом, там, за куском тяжелой ткани, отгораживающим небольшую комнатку, в которой переодеваются девушки. Впрочем, все знают каким-то сверхъестественным чувством, что она там никогда не переодевается - только раздевается. Как, откуда приходило это таинственное знание - не понимал никто. Но все это знали, и каждый представлял ее в этот момент. Каждый по-своему. Бешеное сердцебиение наконец удавалось унять, и теперь наступало Время Шорохов.
Шорох. Это она прикрыла входную дверь. Шорох. Она сняла куртку. Ну, или шубку - в зависимости от времени года. Шорох. Это распустились ее волосы. Густые, душистые, безумно красивые черные волосы, которые каким-то чудом держались под ее верхней одеждой. Волосы. Шорох... Волосы. Шорох. Шорох. Шорох. Шорох. Легкими мазками звука по воздуху скользит ее одежда, которую она аккуратно, но с какой-то долей дурашливой небрежности сбрасывает на спинку стула. Шорох. Никто не знает, выступает ли она в каком-то костюме, или же выходит на сцену полностью обнаженной. И каждый видит свое. Но главное - волосы. Каждый видит ее волосы. Шорох. Тяжелые шелковые пряди скользнули по полу, случайно щекоча ей пятки. Шорох-шорох-шорох. Она тихонько подходит к занавесу, на который последний час устремлены все взгляды. Кто-то видит, или думает, что видит в щелке между стеной и тканью короткую вспышку ее взгляда. Сердце счастливца дает сбой, и громко оповещает об этом весь зал - тук!
Медленно и важно выходит на подиум бармен, и расставляет массивные подсвечники. Круг из восемнадцати тяжелых канделябров, отчаянно вычурных, разной высоты, невесть как появившихся в этом заведении, замыкает в себе круглую сцену. Бармен зажигает свечи - пять в каждом канделябре, а потом минуту возится с отверткой. Потом тихо поет скользящая по стали сталь, и бармен уходит со сцены вместе с шестом. Ей эта громоздкая поблескивающая штуковина не нужна. Наоборот, будет только мешать. Бармен заходит за сцену, ставит шест в уголок, и щелкает еще тремя переключателями, выключая остатки электрического света. Теперь остались только свечи. Они тихо потрескивают, выпускают стебельки тонкого белого дыма, дрожат огоньками.
Десять секунд до семи. Шелестит ткань. Выходит несколько мужчин, расставляя у выхода на сцену круглые предметы. Один из них садится рядом с принесенным.
Пять секунд. Уже не до семи. Просто пять секунд. Пять секунд до ее прихода.
Пять... Четыре... Три... Две... Одна... Шорох. Это она проскользнула между складками ткани. Шорох. Прошла и встала на месте свинченного шеста. Шорох. Поправила волосы. Шорох. Она сделала еще один шаг, и выступила из теней в свет свечей. Контуры тела отчасти скрадывает, отчасти облегает удивительный плащ. Это ее единственная одежда - волосы. В неверном свете девяноста свечей пышные пряди кажутся живым существом, ежесекундно двигающимся, гладящим, ласкающим, льнущим к ней так, как никогда не будет суждено тебе.
Всеми позабытые часы на стене громко и отчетливо пробивают семь раз.
* * *
Натянутая струна лопнула. Лопнула с первым же ударом.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь!
Удар за ударом. Но вот смолкает последний, и слышится гулкий удар в один из небольших круглых барабанов - тех самых, у входа на сцену. Невидимый музыкант, как всегда, идеально подобрал момент. Танцовщица чуть заметно вздергивает голову, и по одевающим ее волосам пробегает короткое волнение. Шлепки и удары по барабанам начинают ложиться в медленную, величественную мелодию, и она полностью ей соответствует. Первые два круга танца - медленные. Удар. Она делает шаг. Удар. Неожиданно, из какой-то совершенно неожиданной точки ее черных косм выскальзывает рука, и плавно обводит замерших в гипнотическом очаровании людей. Удар. Шаг. Удар. Разворот. Волосы раскручиваются вокруг нее, и на мгновение одна из прядей, кажется, проносится совсем рядом с тобой. Ты даже можешь почувствовать тонкий запах, которым напоен каждый антрацитовый волосок. Запах без названия, запах, который ты можешь искать бесконечно долго, но не найдешь нигде, кроме как у нее. Удар. Шаг. Удар. Еще одно движение, стремительное, точно бросок змеи, и грациозное, как радуга. Мелодия ускоряется, танец тоже. Из рваного каскада движений складывается невероятно соразмерное и притягательное сочетание. Трепещут огоньки подтаявших свеч. Рокочут барабаны. И кружит, кружит, кружит, в диком, языческом танце черноволосая фея. Каждое движение необходимо - без него бы танец потерял весь ритм и грациозность. Стремительные выпады рук и ног следуют один за другим - вверх, вниз, влево, вправо, вперед, назад! В этот момент она кажется совсем неземным существом. И все опять же из-за волос. Стремительность рисует фантастические и утопические картины - уж не шестирукая ли Кали танцует свой бешеный пляс перед тобой? Недостаток освещения, смуглая кожа девушки, ее черные космы - все лишь подстегивает мысли о чем-то небывалом и невозможном. И тут уже не одна танцовщица на сцене - под иступленный стук барабанов кружатся, ликуют, безголосо поют свет и тени. Что, что ты видишь на сцене? Я не знал, как ответить. В мелодию вплетается все в маленьком пространстве, огороженном массивными канделябрами. И пусть ты не допущен туда, в святую святых, ты счастлив уже и тем, что вообще все это видишь. Адреналин потоком идет в кровь. Электрический ток из воздуха идет по жилам, по нервам. Доза получена. Радость всего мира, которая копилась, вероятно, на всех, на краткий миг становится твоей безраздельно. Она во всем - в диссонансе обезумевшей светотени, во вспышках барабанной дроби, в шорохах, в сумасшедшем тепле, которое волнами расходится от круга между свечей.
Это миг апогея, и преддверие завершения. Барабанный перестук сплетается в одну сплошную ленту, она опять оказывается в центре подиума - и резко поворачивается на месте. Волосы взлетают черным облаком, и бешеным потоком воздуха сбивает пламя девяноста свечей. По инерции доносится несколько неуверенных ударов по барабанам, но она уже ушла. Вот опять на мгновение шевельнулась ткань занавеса. Шорох. Представление окончено. Барабаны относят прочь. Включается свет, больно бьющий по еще не пришедшим в норму глазам. Бармен идет убирать канделябры до следующего вторника и вкручивать шест обратно. Но это уже никому не интересно. Волна людей с горящими глазами выбегает по короткой лесенке наверх, на улицу, к свежему воздуху. Они покидают душное помещение, в котором им больше ничего не нужно.