Аннотация: я еще ни разу в жизни не писала про любовь.
это оно.
в жюрейский список конкурса "про/за".
Руна Аруна
СИРАЗИ
Когда резная тень листвы просачивается из-под земли и выступает на усталой поверхности асфальта, кажется, что это черное кружево и можно подцепить его ногтем, дернуть вверх, взмахнуть, словно крыльями, опустить себе на плечи, закутаться. Как в детстве мы заворачивались в скатерть...
- Саня! Ты меня не слушаешь!
У Рамили старательные глаза-миндалины и подпрыгивающая челка на выпуклом лбу. Ореховые глаза ореховой формы. Черное и ровное всегда красиво смотрится на белом и гладком. И зубы у нее тоже такие ровные и белые. Белые и блестящие, блестящие и ровные. И помада ей идет. Нежно-розовая. Губы движутся...
- Санька!
- А? Я слушаю, слушаю.
- Он будет ждать меня на остановке. В полседьмого. Так что ты прямо с работы иди туда... Ну, Сашка же! Ты ничего не запомнишь, если не будешь меня слушать.
- Я слушаю, Миль.
- Вот, посмотри!
Она пихает мне в руки пакет. Голубоватые его ручки сердито топорщатся, а с целлофана улыбается Дед Мороз. С оленями. Честное слово, олени тоже улыбаются. Если бы пакет не был свернут, я могла бы увидеть, как с него растягивает нарисованные губы кто-нибудь еще.
- Санька, ну держи же!
Я беру пакет. И держу. Он оказывается неожиданно легким и послушно шуршит. Я раздвигаю твердые края, заглядываю вовнутрь. Так и есть - Раискина шелковая блузка! Рамиля выпросила ее у старшей сестры. И клянется, что выглядит в ней отпадно и бесподобно. Зная, как трясется над этой блузкой Раиса, я верю. Блузка отпадна, бесподобна и восхитительна сама по себе. Я осторожно приподнимаю ее за невесомые плечи, прохладный кремовый шелк струится тихо переливающимися волнами. Рамиля отнимает блузку, прикладывает ее к груди.
- Ну как?
- Ох...
Рамиля вообще красавица. А теперь хорошеет все больше и больше. Она влюблена в Надима и сегодня вечером идет знакомиться с его родителями. Но сначала она познакомит Надима со мной. Потому что я ее лучшая подруга.
До конца рабочего дня еще много времени. Я раскрашиваю графики, отмечаю вчерашние грузовики в книгах въездов и выездов и смотрю в бушующий за окнами май. Иногда по двору пробегает Рамиля, то с папкой, то с бумагами в руках. Почти каждый раз она запрокидывает голову к моему окну. Косы соскальзывают ей на спину. Рамиля знает, что я здесь. И, хотя со двора ничего не видно, я привычно машу ей карандашом. Она работает в машбюро. Депо большое, так что встречаемся мы только утром и в обед. Раньше еще и домой ходили вместе, но Рамиля познакомилась с Надимом...
Я думаю об их любви и рисую на полях графика домики. Жаль, что нет красок. Домики заключаются в прямые линии и оказываются на дне аквариума. Над домиками появляются рыбки, карандаш неожиданно ломается, снаружи, за пыльными стеклами, грохочет деповский двор. Окна открывать нельзя - едкие запахи машин сведут с ума кого угодно. Были бы краски, я бы рисовала тюльпаны. Красные на белом, красные на синем, красные в листьях... У них будет ребенок. Только Надим об этом пока не знает. Никто не знает, кроме меня и Рамили. А я никому не скажу - мы дружим с самого детства, еще с детского сада. И никогда не расставались надолго. Если не считать того месяца, когда я ездила в город. Поступать в училище. Но до экзаменов дело так и не дошло. "Неплохо, - сказали в приемной комиссии. - Неплохо, но художницы из вас, деточка, не получится, не тратьте время. Вы даже цвета сочетать толком не умеете". Наверное, это правда. Я не умею. Я рисую все ненастоящее. Ничего особенного, чтобы тратить чужое время.
В детсаду мы были ответственными за рыбок. Я приносила из воспитательской тумбочки жестяную банку, а Рамиля осторожно, двумя пальчиками, сыпала в аквариум пахнущий соленым корм. Рыбки подплывали к качающимся на воде крошкам, таращили круглые плоские глаза. Крошки медленно опускались на дно, мы с Рамилей разглядывали рыбок через стекло. Рыбки нападали на крошки, крошки пропадали в маленьких ротиках... Кажется, именно тогда я начала рисовать. Рыбок, крошки, аквариум, родителей, Рамилю.
В детсадовской рекреации на втором этаже до сих пор висят мои тюльпаны.
Может быть, я смогу уйти домой пораньше и успею переодеться.
***
- Познакомься, это Сания.
Она всегда перевирает мое имя, когда волнуется.
- Александра, - машинально поправляю я.
Чужая теплая ладонь обнимает мои пальцы.
- Здравствуйте, Александра.
Кажется, я видела его раньше в депо. Круглая голова, и волосы похожи на древесную кору, какой она бывает сразу после дождя. Черная она бывает, черная. Прямая, черная и блестящая. В парке, где по седым от пыли коротким пням небрежно вышагивают серые галки. Когда мы с Рамилей были маленькими, мы ходили смотреть, как они чертят коготками по годовым кольцам. Если даже спиленные деревья увозят, если даже они забываются вместе с детством, в парке все равно навсегда остается их целая жизнь. Чтобы ее могли перечитывать серые галки, всю-всю, год за годом. И глаза у Надима серые, и он такой высокий, что Рамиле приходится вставать на цыпочки. Он обнимает ее за плечи и целует в лоб, не отрывая от меня веселых глаз. Рамиля продолжает говорить. Солнце заставляет ее щуриться, и внезапно она кажется мне почти уродливой.
- До свидания, Александра.
Я иду домой и пишу море. Берег, тюльпаны, домики. Красное на желтом. У домиков вялится на солнце рыба. До самого утра.
***
Я возвращаюсь с работы все позже. Я смотрю, как Надим встречает Рамилю во дворе депо. Он заходит за ней каждый день, и Рамиля больше не запрокидывает голову к моему окну. Мы почти не видимся, даже на выходных. Даже в деповской столовой - Рамиля теперь работает на полставки и приходит только после обеда. Ей нужно хорошо питаться и много отдыхать - для малыша. И она очень занята - скоро свадьба. Тетя Гульзифа уже заказала белое платье. После свадьбы Рамиля перестанет работать.
- Ты, Сания, будешь вот в таком, сиреневом. Тебе пойдет. Только юбка будет длиннее, не как тут, - тетя Гульзифа перелистывает страницу каталога и негодует: - Ай, ты только посмотри, как коротко, совсем стыд потеряли! Сделаем тебе прическу, наденешь хорошие часы, золото... Я тебе дам, на все время свадьбы. У родителей не проси, ты мне как дочка.
А мне нравится девушка на фотографии. У нее классные ноги, красивее даже, чем у меня. Не говоря уже о бедняжке Рамиле. Я беру карандаш и медленно заштриховываю тонкие бедра, идеально ровные коленки.
- Так хорошо, тетя Гульзифа?
Время тянется бесконечными нитями. Паутина, беззвучно разматывающаяся из брюшка зеленоватого паучка. Он торопливо приближается к столешнице. Откуда-то сверху. Может быть, прямо с самого неба, сквозь антенны, крышу и безукоризненно яркие, невыносимо скучные потолки. Если его сейчас не сдует сквозняком, все будет хорошо...
- Сания! Ты опять где-то витаешь! Ужас, какая ты рассеянная, что с тобой станет в этом мире, клянусь, я даже не знаю. Когда уже наконец и тебя выдадут замуж?
Каталог падает на стол, исчезает небесный паучок - а может, он мне просто привиделся? Ветер сбрасывает и расплескивает по полу отчаянно сопротивляющиеся бумажные листы, с оглушительным грохотом захлопывает дверь.
Тетя Гульзифа хватает свою и мою сумки и тащит меня на лестницу. Потом на улицу. В магазин, в автобус, в электричку, снова в автобус. Усталые и потные, мы выходим около дома. В пронзительно медленный летний вечер. У моего подъезда на скамейке развалился огромный кот. Рыжий, ленивый, пузатый. Как аквариумная золотая рыбка. А у соседнего - стоят Надим и Рамиля. Ее лицо слегка пополнело и будто светится изнутри, а волосы заплетены в одну гладкую косу.
Рамиля с матерью поднимаются по острым ступенькам. Их ноги совершенно одинаковой формы, даже странно, ведь они не ровесницы. И слишком толстые щиколотки... Я слышу, как Надим идет вслед за мной, но вдруг он оказывается рядом.
- Как у вас дела, Александра?
Рамиля оборачивается на звук его голоса и счастливо улыбается. Щеки ее раскраснелись, и она слегка запыхалась. Осталось всего два этажа. От Надима пахнет радугой. Волосы падают ему на лоб, черные и блестящие, и он неторопливо убирает их тонкими неровными пальцами. Белыми. Белые пальцы, белые пятнышки на ногтях, белая рубашка. И радуга. Время тянется еще медленней, останавливается, растворяется в теплой сиреневой истоме. Зеленоватые паучки в голубом небе плетут паутинки. Привычно разматываются кремовые шелковые нити. Тянутся, летят, опускаются к земле, где в миллионах домиков стоят миллионы аквариумов. И миллионы золотых рыбок глупо таращатся миллионами плоских глаз, хищно раскрывают миллионы крошечных ротиков. Остался один этаж. И еще один пролет. Последний.
- Рамиля говорит, что вы художница. Может быть, вы когда-нибудь покажете мне свои картины?
- Может быть, - отвечает кто-то моим голосом. И тут же начинает прощаться и отнекиваться. Ссылаться и оправдываться.
- Ну, тогда пока.
- Иди, доча, поздно уже. Завтра забегай.
- До свидания, Александра.
Я спускаюсь на несколько пролетов вниз и прислоняюсь к холодной стене. Передо мной расплывается выцарапанное по грязно-зеленой штукатурке неприличное слово. Наверное, это про меня.
***
Ветер швыряет в стекло растерзанные дождями листья. В октябре они совсем слабеют и не могут больше держаться за ветки. Оголенные деревья неожиданно оказываются черны и зловещи. В который раз я ловлю в себе это глупое удивление - под мягкой радостной зеленью скрывается изломанно застывшее, твердое! Я рисую тюльпаны на черном бархате. Выписываю блики на маленькой ракушке с ослепительной жемчужиной внутри. Когда створки раздвинуты, это значит, что ракушка умерла. Но ведь потом остается жемчужина.
На диване сидит Рамиля. С тех пор, как мои родители снова разъехались по командировкам, она торчит здесь каждое воскресенье. Поглаживает выпяченный живот и непрестанно боится. Боится всего на свете: дождя, ветра, простуды, зимы, осени, автоаварии, пожара, газа, землетрясения. Лицо у нее в шелушащихся пятнах, нос распух, а глаза то и дело наливаются слезами.
- А что, если он меня бросит? Что будет с моим ребенком! Ай, алла!
Ноздри Рамили дрожат, по щекам катятся свежие слезы. Покрасневшие пальцы суетливо движутся и посверкивают впившимся в кожу золотом.
- Санечка, я умру, обязательно умру! Мне так страшно.
Тетя Гульзифа тысячу раз говорила мне сразу отправлять ее домой. Но Рамиля не хочет оставаться по воскресеньям в доме Надима.
- Они опять все дома, и еще гости, и знаешь, эта апа... Я ее боюсь... Они хотят назвать моего сына Сирази, представляешь? В честь какого-то там покойного старого друга. А он... Он ничего не говорит. Может быть, он меня больше не любит? Что же будет с моим ребенком!
С громким треском ломается кисточка у меня в руке, и я кидаю половинки в коробку со старыми красками. На меня укоризненно смотрит измятый тюбик кадмия красного. Да нет, он смотрит в пустоту, ведь все краски в этой коробке давно закончились. Тюбики опустели, стали ненужными и умерли. Как ракушка. Съежились и окоченели. И ничего не видят и не чувствуют. Им хорошо. Или никак. А ветер все швыряет в стекло холодную грязную воду. Сирази...
- Миля, ну что плохого в этом имени?
- Я боюсь! Вдруг у меня родится какой-нибудь урод! Меня все проклянут. Я и так опозорилась - забеременела до свадьбы. И там апа... Она даже по-русски не говорит! И ты ко мне совсем не приходишь.
Это правда. Как же я могу... Да и зачем? Я вижу его в депо; он идет по двору и поднимает лицо к моему окну. У меня раскатываются по столу карандаши, рвется бумага, графики ускользают в ненужные стороны, вылезают за рамки, ползут разноцветными змейками. Воздух насыщен запахом радуги, он оглушает, кружит, уносит, и трудно оторвать взгляд от постылых стрелок настенных часов. Они замерли сонными рыбами и почти не двигаются.
Надим ждет у проходной, ему нужно навестить тетю Гульзифу, это хорошо - навещать дом родителей жены, вежливо говорить, много улыбаться, иногда приносить подарки. Мы долго-долго, очень-очень долго шагаем по парку, зеленому и желтому - летнему, желтому и красному - осеннему. Галки с любопытством склоняют набок серые головы, переступают бледными сиреневыми лапками. На облупленной скамейке нехотя щурится рыжий аквариумный кот - его лапок не видно совсем, они подобраны под пышную белую грудку. У меня дрожат колени и перехватывает горло. Мы заходим в парящий теплой сыростью подъезд, Надим сжимает мои руки, привлекает к себе, касается губами щеки.
- До завтра, Сания.
Мне не приходится вставать на цыпочки.
***
Оказывается, я ждала такого звонка.
- Санечка, - плачет Рамиля. - Санечка, приходи... Наши уехали в город до завтра, а я встать не могу, у меня кровь. Столько крови... Мне страшно, приходи скорее. У Хайрулиных есть ключ.
Что-то стучит, побрякивает, шипит, и трубка умолкает. Ничего нет, даже гудков.
Тетя Гульзифа тоже в городе - Раису с дочкой положили в больницу. Я быстро одеваюсь и спускаюсь в декабрьскую ночь. Над безлюдной площадью светятся гигантские цифры, неубранный снег горит тремя кровавыми кругами. Я отворачиваюсь и чуть убыстряю шаг.
В парке темно - фонари давно перебиты. Наверное, мне должно быть страшно, но я ничего не чувствую. Совсем ничего, совсем. Даже холода - а ведь забыла надеть шапку и рукавицы. Я медленно бреду по припорошенной снегом дорожке, вдыхаю обжигающий морозом воздух. Ветра нет, и луна расчертила сугробы лиловатыми тенями деревьев. Даже пеньки отбрасывают пятна. Каждый. Каждый человек имеет право... У каждого человека должно быть... Или нет? Тюбики с красками иссякают, и их выбрасывают в коробку для мусора. Ракушки умирают, и остаются жемчужины. Но ведь не все жемчужины находят, правда?
А помнишь, в девятом классе мы решили уехать в Казань и выйти замуж за близнецов? И жить всем вместе, в одном доме, и чтобы все было одинаковое? И как ты говорила, что муж станет называть меня Лала, тюльпан, и что татары женятся на русских, потому что главное в настоящей любви - это сама любовь, а все остальное неважно, все-все-все, абсолютно все. Не-важ-но.
Скоро утро, а у Надима горит свет. Я слишком хорошо знаю эти окна. Странно не видеть в них мелькание силуэтов. Я бесшумно ступаю по лестнице, трогаю блестящую ручку двери. Надим... Белая кнопка поддается не сразу, но внутри наконец резко дребезжит. Тишина разлетается невидимыми осколками, но лишь пока не отпустишь звонок. Тогда осколки возвращаются и смыкаются в прозрачную розу. Или тюльпан. Кадмиево-красный. Как растекшаяся по полу кровь. Наверное, я больше не буду рисовать. Для чего нужны ненастоящие цветы, рыбки, домики, крошки? Ненастоящие люди? Лестничная площадка пахнет кошачьей мочой. Я снова и снова прислушиваюсь к сердитому электрическому жужжанию в квартире. Раз-два, раз-два-три. Ррррра-а-а-а-азззз... Тишина не уходит. Я делаю несколько шагов и звоню в другую дверь.