Пожелтевшая от времени оберточная бумага, шурша, разворачивалась под её чуткими пальцами. Сколько себя помню - у неё всегда были такие трепетные руки. С самого детства. Хотя детство своей сестры я припоминал смутно, так как сам был ребенком младше неё. Но эти руки я будто помнил всегда. И сейчас она испачкала их в пыли, извлекла из пыльной коробки какой-то увесистый сверток и разворачивала его. Коробки остались нам после смерти отца - теперь мы трое: я и две моих старших сестры разбирали это бессмысленное нагромождение барахла, собранного им за годы жизни. Тут были когда то модные костюмы, старые ботинки, стоптанные с внешней стороны каблука, галстуки, какие-то бумаги неясного содержания, выгоревшие фотографии, слайды с видами гор и так далее. Среди выкладываемых из коробок вещей сестре попался этот сверток. Когда она доставала его со дна коробки, руки её напряглись, будто он весил не один десяток килограмм. С глухим стуком она поставила его на стол. Через окно пробивался солнечный свет первого в этом году по-настоящему теплого дня. В лучах света пыль, летавшая тучами по комнате, казалось ещё более плотной, заменявшей воздух без остатка. От пыли свербило в носу, слезились глаза, но мы упорно продолжали разбирать отцовские вещи, в надежде избавиться хотя бы от части этого мусора. Это была идея средней сестры - Виолетты. Наша старшая сестра, Катерина, уклонилась от этого, знакомым молчаливым кивком со вздохом показав нам, что не желает иметь с этим ничего общего. Как и следовало ожидать. Так мы с Виолеттой остались вдвоем, если не считать всех этих вещей - призраков отца в разном возрасте, комплекции, настроении. Они будто обступили нас, разбуженным джинном извиваясь от каждой обнаруженной вещи, душа нас пылью и запахом застарелой ткани, потертой кожи, протухшего воздуха кладовки. Многие обнаруженные вещи сопровождались воспоминаниями Виолетты, её рассуждениями и моими вопросительным или утвердительным чиханьем. Этого тоже следовало ожидать. Мне казалось, что разобрать вещи отца будет естественным способом окончить историю его жизни. Но боязнь поставить в чем бы то ни было точку не давала мне повода прикоснуться к пыльным заплесневелым коробкам, которые содержали в себе малую толику ответа на вопрос: "Кем был мой отец?"
Тем временем, Виолетта справилась, наверное, с сотней слоёв оберточной бумаги и нашему взору представил старые настольные часы. Не помню, что бы когда то видел эти часы, но вид их показался мне очень знакомым.
- Прекрасно помню эти часы, -произнесла задумчиво Виолетта. - Они стояли у отца в кабинете, он часто заводил их при мне. Но потом почему-то убрал.
В ответ я опять чихнул.
- Открою окно, раз ты так расчихался, - сказала она, но не сдвинулась с места, рассматривая часы. Он с шелестом бумаги повертела их, не отрывая от стола, затем открыла крышку сзади, и закрепленным на ней ключом стала заводить механизм.
-Зачем ты это делаешь?
-Просто захотелось услышать их тиканье. Что-то имеешь против? - её правая бровь поползла вверх, а веки чуть прикрылись, будто заслонив глаза от яркого света потолочной лампы. Этот тон... И проклятый надменный вопрос, который она произносила с самого детства, когда я пытался понять, зачем она творит очередную глупость.
- Делай, что хочешь, только открой, ради всего святого, окно. Я задыхаюсь в этом пыли!
Когда часы начали оглушительно тикать, Виолетта отошла к окну и широко открыла створки. От ворвавшегося сквозняка стало холодно и свежо, пыль отступила, до поры забившись по углам.
- Зачем ты завела эти часы?
- Посмотри на них, они выглядят такими... Стильными...
Я разглядывал часы. Деревянный корпус кремового цвета, расширявшийся плавными линиями к низу эдаким треугольником, белый циферблат с черными стрелками и цифрами под выпуклым стеклом, с золотистым ободком. Маленький циферблат будильника в нижней части большого циферблата часов. Я глядел на него и у меня в голове отчетливо звучал настойчивый, нетерпеливый, отвратительно дребезжащий звонок этого будильника, который я никогда прежде не слышал. Или другого такого же. Так или иначе, он вызывал у меня неясное отвращение, как и большинство безвкусных вещей в этих коробках. Меня удивило то, что часы были невероятно бережно завернуты и нетронуты пылью, в отличие от остальных предметов, некоторые из которых, казалось, побросали внутрь картонных стенок небрежно и второпях.
- Почему Катерина в этом не участвует?
- Ты и сам прекрасно знаешь, почему...
Да, я знал почему. Отец никогда не выказывал своей любви к нашей старшей сестре, высмеивал её склонность к искусству, небрежно и безучастно рассматривал её рисунки, иногда по его лицу пробегала снисходительная улыбка - единственная реакция, которую можно было счесть похвалой. Он вообще никого из нас никогда не хвалил, но Катерину он любил подначивать особенно, и лишь доведя её до слез, начинал жалеть, хотя и жалость его всегда отдавала некоторым превосходством и самодовольством.
- Каким ты его помнишь?
-Вечно недовольные, насупленные брови, Катерина вся в слезах. Оглушающий голос. - Виолетта, казалось, ещё нетерпеливее стала копаться в его вещах после моего вопроса.
- Похоже на описание чужого человека, разве нет?
- А разве он не был нам чужим?
- Не знаю... - я снял пустую коробку со стула и сел. Эта комната, да и весь этот старый дом совершенно опустел после его смерти. Последние годы он провел тут в одиночестве, мы редко навещали его, а он только жаловался на это, не прилагая ни малейших усилий привлечь осколки некогда дружной семьи в этот дом. Или мне всегда казалось, что она была дружной? Может быть, нас роднили только неприятности и трудности? В любом случае, последние 10-12 лет он ставил себя так, будто все, что от него зависело, он уже сделал.
-Ты не знаешь, потому что ты мальчик. Он любил тебя больше меня. Больше нас.
- Это не так.
- Это так, - голос Катерины у меня за спиной уничтожил мою хрупкую уверенность в своих словах. - Ты ведь был его единственной надеждой, был его сыном.
- Не начинай опять этот разговор, мы уже столько раз..., - я закрыл ладонью глаза, но тут же отдернул руку всю в пыли от лица и несколько раз оглушительно чихнул
- Ты даже чихаешь, как он, -устало произнесла Катерина и вышла из комнаты.- Отвезешь меня на станцию? - Услышал я её голос из коридора, ведущего к прихожей с покосившейся входной дверью. Дверь была покрыта облупившейся краской и косо подрезана снизу, чтобы её проще было закрыть.
- Я думал, мы все поедем вместе на моей машине, - я повысил голос, чтобы она расслышала, хотя в этом не было необходимости.
-У меня ещё дела в городе, - она точно голоса не повышала, будто знала, что я сосредоточенно прислушиваюсь к звукам из прихожей, к её шагам, к ударам каблуков высоких сапог с мягким голенищем по ступенькам крыльца. Я отряхнул ладони, вынул платок, зачем-то вытер воображаемый пот с лица, хотя замерз, сидя неподалеку от открытого окна.
-Я отвезу её и сразу вернусь.
-Хорошо, - голос Виолетты из-за кучи тряпья.
Я надел пальто и вышел на улицу по скрипучим ступенькам. Странно, но, когда Катерина выходила из дома, этого скрипа я не услышал. Она, нетерпеливо помахивая сумочкой, стояла около автомобиля, припаркованного у запущенного сада сразу перед домом. В своем пальто цвета запекшейся крови, сапогах и с маленькой сумочкой, аккуратно подобранной по цвету, она казалось каким-то инопланетным существом рядом с этим запущенным садом, облупившейся краской стен дома, почти заросшими дорожками с раскрошившимися бетонными плитами. Наверное, мы все трое выглядели странно на фоне этого неухоженного пустого дома с перекошенными наличниками на окнах, этого печального сада с согнутыми стволами старых вишен и яблони. Небо быстро затягивали серые тучи, а ветер становился порывистей и холоднее, обещая дождь.
По дороге к станции Катерина молчаливо смотрела в окно неподвижным взглядом. Мы миновали мост, подъем с поворотом и остановились неподалеку от железнодорожной платформы.
- А я помню его вечно занятым, хмурым, пронырливым. Вечно мутящим воду, - неожиданно заговорила Катерина.
-То есть?
- Я как-то застала его за разговором с каким-то карликом. Такое ощущение, что я вернулась на сотню лет назад - грязная мастерская, этот мой отец с бутылкой мутного зеленого стекла в руках сидит на стуле, а напротив него - мерзкий маленький человечек со сморщенным лицом что-то вещает и машет руками... Индустриальная революция, двое дельцов договариваются поджечь мастерскую своего конкурента.
-А ведь в том году правда был пожар на фабрике за рекой, - невинным тоном бросил я.
-Что? Когда? О чем ты? - она встрепенулась, бледное лицо с резко очерченной линией бровей, прямым носом и тяжелым волевым подбородком повернулось ко мне, брови сведены точь-в-точь как у него.
- Успокойся, я просто пошутил, - я попытался улыбнуться ей.
-Глупо и не смешно, - бросила она и вышла, хлопнув дверцей. Я смотрел, как она упругим шагом отправилась к кассе и стала покупать билет, недовольно поводя плечами под налетавшим ветром. Я поморщился, думая о том, как по-идиотски пошутил. Затем развернул машину и поехал обратно по дороге. Асфальт, не удерживаемый поребриком, крошился по краям. Войдя в дом, я увидел, что все коробки плотно запечатаны свежей клейкой лентой и подписаны. Моя сестра всегда была основательным человеком, не то, что я. Только часы остались стоять на столе, разве что оберточной бумаги под ними не было. Поднятая Виолеттой пыль от вещей успела осесть на них тонким слоем. Оглушительное тиканье в пустом влажном холоде дома, казалось, сбивает эту пыль, которая снова оседает и так раз за разом.
Виолетта сидела на том стуле, который до этого занимал я. Наглухо застегнутая фиолетовая куртка, синие джинсы, неожиданно яркие желтые ботинки, синий в клетку рюкзак на затертом линолеуме пола. Её волосы, собранные в тугой узел на затылке, стали слегка волнистыми от влажного воздуха. Окна она тоже успела запереть, но в доме все равно было зябко.
- Я решила убрать все вещи на место, раз никому это не нужно, - её голос звучал отстраненно.
-Нашла что-нибудь?
-Нет. Только эти дурацкие часы и его записную книжку, - она сжимала кожаный ежедневник в руках. Часы обиженно звякнули на столе.
-Тогда поедем, погода портится, - сказал я вдруг севшим голосом.
Виолетта вышла вслед за мной из дома, ключи звякнули у неё в кармане, она заперла входную дверь. Только сейчас я понял, что все это время мы не включали в доме свет, будто боясь потревожить спящего в комнате человека, и вся эта возня проходила в сгущавшемся полумраке стремительно портившейся погоды. Первые капли дождя стали щелкать по козырьку над крыльцом. Мы сели в машину, я завел мотор. Виолетта протянула мне ключи:
- Ты займешь продажей дома?
- Да, - ответил я.
- А все эти вещи?
- Я ведь буду ещё сюда приезжать, что-то выброшу, может, что-то заберу себе.
- Забавно, что в конце концов остается? - Дождь начал барабанить по крыше автомобиля.
- Откуда эта фраза?
- Да так, из одного фильма.
-Ладно, поехали.
Дорога темной жесткой лентой разворачивалась под мокрыми колесами.
- А каким ты его помнишь? - вдруг спросила Виолетта.
- Никаким.
- Да ладно, брось. Он проводил с тобой больше всего времени. Каким?
- С тобой он всегда был разговорчивым, что-то рассказывал.
-Да его временами невозможно было заткнуть! - я улыбнулся. Виолетта засмеялась.
-Ни лично, ни по телефону. Ужас! - продолжала она.
- Да... - улыбка никак не гасла на моём лице.
Впереди показался город, над ним стремительно сгущались сумерки. Дождь перешел в легкую морось. Я высадил Виолетту у её дома, помахал из машины её мужу - хмурому бородатому черноволосому здоровяку, который всегда напоминал мне пирата или викинга. Даже когда он стоял по стойке смирно в смокинге на их свадьбе.
Припарковавшись около своего дома, я поднялся на лифте в квартиру. Не снимая пальто сел за стол, крутил ключи от машины в руках. Мой мир превратился в пустой неухоженный дом, сырой и холодный. По крыше барабанил дождь, посреди комнаты стоял стол с часами. Они не тикали, а щелкали тишину по носу. А тишина терпеливо ждала, когда стрелки остановят свой ход. И сверху, как невидимый снег, опускались последние пылинки, потревоженные трепетной рукой.