Сумерки были плотные, пепельные, и тихо шелестели, как ли-ства. Я боялась засыпать в них и боялась бессонно скучать в их жи-вом полумраке, но больше всего я боялась дня. Солнечный свет, тро-нутое тлением золото предзимья и густая голубизна неба и теней не-выносимы для меня, я задыхаюсь или живу с предощущением удушья в хрустящий ноябрьский полдень, среди мертвой травы, в День моего темного ангела.
Он появился медленно, принюхиваясь, как обычно. По сквозня-ку, по тихому шуршанию больших серых лап где-то на краю двух вселенных, по тонкой, холодной хвое страха, впившейся в кожу, я поняли, что это - он. И пока я еще не видела его лица, вернее, сизой, дымящейся пасти на том, что было и человеческим лицом, и звериным ликом, я пыталась в последний раз сказать себе, что он - дитя моей болезни, моего творчества, моей гениальной боли. Но до-вольно. Он вошел и сел, мирно урча, пестрый, с коричневатыми под-палинами, презрительно-независимый, невзрачный, и, по виду, полу-голодный. От него пахло какой-то мерзостью, какой-то чудовищной вселенской свалкой, где исходили агонией звезды, загнивали целые миры, грозно и огненно уходили в небытие Галактики. И у него были глаза отца...
Я разговаривала с ним, как каждый разговаривал бы со своим демоном, а он был жесток, как всякий демон, маленький пестрый кот в шелестящих сумерках, с улыбкой Сфинкса.
- Я благодарю тебя за мое счастье,- посмеиваясь, проговорил он,- Сад цветет, дом почти достроен, а в полдень на разогретом крыльце я всегда жду тебя. Почему же ты не приходишь? Знаешь,- помедлил он, мурлыча и элегантно потягиваясь,- а ты была права. Я абсолютно счастлив.
Тонкая вуаль ужаса опустилась на меня, ибо демон разговаривал устами мертвого. В мире есть целые полчища демонов, которые при-нимают облик любимых нами мертвецов, и мучают нас в ночи, про-грызая реальность и приобретая почти человеческую суть.
Он легко взлетел на спинку кровати и уселся, сложив лапы на пушистом животе, будто китайский божок, сохраняя все ту же поту-стороннюю, страдающую улыбку.
- Я счастлив,- еле слышно повторил он, будто уверяя в этом самого себя,- очень счастлив... Хочешь посмотреть сама?
Вуаль ужаса смыкалась все плотнее, начинался настоящий кош-мар, и я судорожно пыталась вспомнить хоть какое-то заклинание, которое, если и не уничтожит, так хоть отсрочит его. Но он прибли-жался с неотвратимостью Судного дня. Глаза демона из серо-карих, цвета речных струй, любимых, стали теплыми, топазовыми, и я поле-тела, кружась, в их взгляд, в медовую бездну, и холодный трепет кры-льев послышался вокруг. Тысячи тысяч безликих, бессмертных созда-ний вселенским потоком протекали мимо, из них был соткан воздух и свет, а я падала к подножию маленького дома, полускрытого глу-хим расцветающим садом. И когда темно-бирюзовая, вязкая от росы трава обволокла мое тело, я, приподнявшись с колен, взглянула на ступени и увидела его.
Он стоял, будто в живом золоте, в льющемся ниоткуда свете. Крыло серых, посеребренных легкой белизной волос над лицом аске-та, продолговатые глаза цвета речной воды, парусиновый костюм, перепачканный краской... Он узнал меня, и отблеск великой боли взошел на его лике, он кивнул мне, и неспешно направился вниз, и его улыбка была так похожа на надмирную улыбку демона, посетив-шего меня.
- Пойдем...- он осторожно взял меня за руку и потянул к дому.- Пойдем, сейчас минует полдень, а здесь быть нельзя. Я уви-дел тебя во сне, и я знал, что ты придешь...
Едва дыша, вцепившись в сухие, коричневые пальцы, я с без-молвным потрясением оглядела дом и сад, грациозный изгиб гори-зонта и странное бледно-зеленое небо.
- Да,- кивнул он, поймав мой взгляд,- да, родная, это мое бес-смертие. Бессмертие, сотворенное тобой. Дом почти достроен, а сад бесконечен, в нем гроты, ручьи, озера и капели, и в нем можно бро-дить до конца Вселенной... Все именно так, как я и хотел.
* * *
Я ступила под низкие своды. Узкая, пронизанная солнцем комна-та окружала меня, и я замерла на пороге, впитывая ее покой и теплую красоту. На столе, в тонких до прозрачности пиалах, дрожал тем-но-янтарный чай, с темных полок пунцовым золотом светились пере-плеты книг, его книг, с которыми он так мучительно расставался, уже до половины затопленный озером небытия. Они были здесь, в его посмертной вечности, и это тоже была моя заслуга, так же, как и лом, и дышащий яблоками сад, и ясная бирюза высокого неземного неба, чуть запотевшего перистыми облаками.
Еле заметное дуновение коснулось моего лица. Я обернулась. Отец торопливо задвигал ставни, и во всех его движениях сквозила смешная торопливость, а выражение молчаливого ужаса на лице рез-ко контрастировало с речным блеском глаз.
- Эль-янтар,- произнес он, виновато оглядываясь,- эль-янтар, родная, ты только не бойся. Он приходит в полдень. Не смотри на него, не отзывайся на его голос, и он растворится, расплавится, убьет себя до следующего прихода. Правда, с его приходом многое прихо-дится доделывать, но... я счастлив, родная, честное слово, счастлив, а остальное не имеет значения.
Чай оказался холодным и горьким, и я с отвращением отодви-нула пиалу, следя за тенями, вдруг наполнившими теплый зной комнаты.
- Папа...- я помолчала, будто боясь собственного голоса, и в то же время ощущая холод, пробивающийся извне,- папа, что такое эль-янтар?
Он обернулся, изумленно-растерянно смотря на меня, и мороз-ное дуновение ужаса тронуло янтарный уют комнаты. В моем созна-нии тихо проступало не само воспоминание, а лишь намек на него, дымчатый контур, который становился все отчетливее и нестерпимее.
- Я думал, ты знаешь...
Минуту он разглядывал меня, потом, будто озябнув, набросил на плечи куртку, да так и застыл у окна, с темно-бледным, вмиг подур-невшим лицом.
- Это началось... сразу после тьмы. Помнишь, когда я, умирая, держал твою руку? Ты призналась мне, что отныне смерти нет. Для тебя, для меня, для тех, кого ты любишь или жалеешь. Ты сказала, что оно в твоей комнате и досталось тебе по прекрасной случайно-сти, в которой ты видишь высшую волю двенадцати сфер, что оно способно обрекать на вечность своего императора и того, кого любит император. И ты назвала себя его императрицей. Я засмеялся даже сквозь боль, а ты попросила меня вспомнить верховные часы жизни, бесценные отрывки бытия, которые, если бы я уверовал еще и в не-бесное бытие, я бы захватил с собой. И...
- Ты вспомнил дом, сад, крыльцо, нагретое солнцем. Теперь я знаю. И еще ты вспомнил покой...
- Я попросил покоя. Я не верил твоим словам и все-таки попро-сил живого покоя среди деревьев, трав и цветов, в недостроенном доме, потому что...
- Больше всего во вселенной тебе не хватало одиночества.
- Да, родная. И еще я боялся тьмы. Я не верил, что ее не суще-ствует. И она пришла после того, как умерло дыхание. Она была краткой, и я даже не запомнил ее отчетливо, а запомнил только боль. Когда же боль кончилась, я увидел, что стою на крыльце, нагретом солнцем, и еще я увидел сад. И тогда...
Он внезапно смолк, будто прислушиваясь к чему-то, а я взгляну-ла поверх ставен, в прозрачно-сизый осколок стекла. Кружевная сетка листьев на фоне зеленоватого дыма выси резко потемнела, и воз-духом пустыни повеяло от стен. Это был не прежний, прозрачно-журчащий зной, это был резкий, раскаленный воздух, сухой, как тысячелетний песок, и колкий, как куст терновника. От него перши-ло в горле, щипало глаза. А потом взошла тишина. Тишина была та-кой же внезапной и иссушающей, как воздух пустыни, и я услышала, как что-то осторожно шло в этой тишине, что-то еще более древнее и иссушающее, чем сама тишина. Оно подходило все ближе и ближе, и вот пустынный жар стен сделался нестерпимым, потому что оно было там, за окном, нечеловеческими глазами оно смотрело сквозь ставни, и, я знаю, видело нас.
Я ослабела и испугалась, это длилось какую-то вспышку секунды, но мои губы уже вылепили часть заклятия, умоляющего Кота взять назад видение. Но мой отец, который был самым дорогим, что было в этом видении, вдруг обхватил руками пепельное от кошмара, потрескавшееся, как на старинной иконе, лицо, и, тихо причитая, опу-стился у стены на колени.
- Уйди,- тихо всхлипывал он,- пожалуйста, хоть сегодня уйди. Ты ненасытен, я знаю, но ведь у тебя тысячи лет. Не сегодня! Сегод-ня я абсолютно счастлив.
Эта мольба, как дом и сад, и небесное одиночество, принадлежа-ли его Вечности, приобрести которую помогла ему я. Кожей, затуха-ющим, как птица, сердцем, я ощущала на себе запредельный взгляд, прозрачный, как воздух, и тяжкий, как тысячелетия. И, когда я по-смотрела поверх ставен, я увидела его...
В нем не было ничего человеческого, кроме чарующего челове-ческого образа. Его лицо было цветом в пепел, в затянутые туманом горные хребты, и два глаза цвета светлой смолы, прозрачные и равно-душные, смотрели с этого ужасного в своей красоте и нереальности лица. Позолоченное свечение окутывало его, это светился жар, исто-чаемый им, жар иссушающий и пустынный. Пустыня была и вокруг него, там, где он проходил, оставалась высушенная дотла трава, и стволы яблонь, звенящих яблоками, рассыпались в темный прах от его прикосновения. Но самая великая пустыня была в его глазах. Эта была даже не пустыня, а пустота, ровная, неистребимая пустота, вер-ховное, абсолютное ничто. Когда кончится День Суда и тысячи тысяч лет этого мира постигнет гнев Созерцателя, именно такая пустота взойдет на месте человеческой вселенной.
Странное ощущение испытала я, впитывая этот ровный, пустын-ный взгляд. Самые пронзительные, верховные мгновения жизни вдруг показались неясными рывками к неизбежному, абсолютному ничему, которое, в конечном счете, есть итог любого бытия. Самые чарующие, любимые до страдания образы блекли и иссыхали, как мертвая листва, раздувались легчайшим пеплом, жизнь и смерть каза-лись заводными игрушками единственного бога - Верховной пусто-ты, а тот, кто стоял у стены на коленях, на мгновение стал нена-вистен,
- Не смотри туда,- прошептал отец,- это похоже на распад мира. Не смотри...
Тонкая, фарфоровая грань вечности его вздрагивала под дунове-нием пустоты, и я ощутила ужас, что излучала его бессмертная сущность. Нестерпимый жар, который выдыхали стены, медленно потухал, и я осторожно отошла от окна, а когда вновь взглянула поверх ставен,- ЕГО уже не было. Легкая пелена пепла висела над садом и травой, и лишь контуры уцелевших деревьев проступали сквозь нее.
Я обернулась со странным, смутным страданием в сердце. Ком-ната преобразилась, как по заклинанию из магического круга. Длин-ные зеленые свечи источали ровный, уютный свет. Золотистые зерка-ла отражали паутину скатерти, скрипучее фортепиано и фигуру отца, склонившуюся над ним. Он больше не плакал и не молился, лицо его было суровым и даже злым, он бесконечно нажимал одну и ту же клавишу, а клавиша отвечала костяным, вовсе не музыкальным звуком.
- Не звучит...- он пожал плечами и виновато уставился на меня,- не звучит, умерла. Он убивает не только душу, деревья, веч-ность... Он убивает звуки. Его зовут эль-янтар, что значит- полуден-ный кошмар, ибо он всегда появляется в полдень. Не бойся, он не причинит тебе зла, потому что ты - живая. Да и мне... мне тоже не причинит. Правда, с его уходом многое приходится начинать сна-чала...
- Но почему он здесь?
- Не знаю, родная. Ничего не знаю. Но пойдем отсюда. Через минуту ничего этого,- и он обвел рукой мерцающую теплой зеленью комнату,- не будет. А когда будем выходить, прошу тебя, закрой гла-за, возьми меня за руку и просто иди рядом, пока не устанешь.
Мы с отцом шли по погибшему саду. Солнце еще не зашло, оно стояло низко над горизонтом, позолоченное, нежно-вечернее, и тем ужаснее казался обугленный сад под его ржаным, просторным све-том. Легкий ветер взъерошил волосы отца, и отец стал похож на пе-чальную высокую птицу с хохолком седых волос на затылке, с темны-ми слезящимися глазами.
- Когда это случилось?
- Не помню, дорогая. Он пришел, когда все было построено, все расцвело. Первый раз он появился у дома, и я не помню, на что он был похож, помню только его чудовищные глаза. Он ничего не разру-шал тогда, он просто стоял и смеялся. Он смеялся и говорил, что у меня и здесь не будет дома и никогда-никогда не будет сада. А потом он дохнул на траву, на яблони и виноградные лозы, и я увидел, как с неба сыпятся сожженные им птицы. Я обернулся к дому и увидел лишь его дымящийся остов. И тогда мой ужас снова вернулся ко мне. Ужас пришел в мой рай из моей задохнувшейся жизни, пришел вме-сте с тем, что назвало себя эль-янтаром.
- Откуда ты узнал его имя?
- Он сказал мне его, И еще он сказал, что теперь во веки вечные будет со мной... Не плачь, родная, ведь ты не хотела, чтобы он был здесь, в моем раю. Демоны всемогущи, особенно дневные, возможно, он подслушал тогда мою просьбу и твое заклятие... Смотри-ка, кажет-ся, родник все-таки остался жить!
С легким шелестом и свистом пузырящийся серый пепел придавливала струя воды, сбегающая по желобу. Голос родника походил на голос стрижа в жаркий полдень,
- Когда он приходит?- я зачерпнула горсть воды, колючей и жесткой, как песок, и удивилась, глядя, как она протекает, а не про-сыпается сквозь сжатые пальцы.
- Когда я все построю заново, когда заново вырастет и расцветет этот сад. Он испытывает величайшую радость, убивая дом и деревья. Мой дом. Мои деревья. Это мое бессмертие, моя вечность. Работа в саду, строительство дома, а потом - демон, сметающий все. Впрочем, я уже привык... Дитя мое, я ведь не достроил дом на земле, значит, и в раю со мной должно было случиться то же самое. На земле мне мешали, помнишь? Все эти женщины...
- Помню,- я плакала, смотря на зеленые, острые иглы травы, пробивающиеся сквозь серое полотно пепла. Рай моего отца, придуманный мной, зализывал раны после встречи с эль-янтаром.- Про-сти меня.
- Я люблю тебя, дорогая,- печально, без улыбки сказал отец, смотря на меня.- Ты подарила мне роскошную вечность и не вино-вата, если нечто темное подслушало тебя в день, когда я уходил с земли. Наверное, и в раю должно быть свое наказание, особенно если этот рай вылеплен для такого существа, как я. Ты подарила мне абсо-лютное счастье, но в каждом абсолютном счастье должна быть части-ца абсолютного зла.
- Что же ты будешь делать теперь?
- Строить. Сад возродится сам, а вот дом... С домом придется повозиться.
- А потом снова придет он, и так без конца и начала, вплоть до Судного Дня. Господи, если бы я знала...
- Не вини себя. Мое счастье имеет свою прелесть. Как бы я хотел посидеть сейчас с тобой в той ясной комнате с зелеными што-рами, подышать сосной и посмотреть на цветы из окна... Впрочем, я не успел этого сделать и на земле. Знаешь, я пришел к выводу: что не успеваешь сделать на земле, не получаешь и в раю.
- Но ведь зеркало...
- У тебя только осколок, родная. Только осколок ужасного Кри-сталла вечности, расколовшегося во вселенной тысячи лет назад. Ос-колками владеют многие, и каждый считает себя императором. И каждый, кто владеет, выбирает вечность для тех, кого он любил или ненавидел. Но тебе пора, твой сон сейчас кончится.
Он стоял, склонясь над черной ямой, и с бесконечной, боже-ственной жалостью смотрел на меня. Лучше бы он проклял, и, если проклятия любимых нами мертвецов имеют силу, я тоже обречена на рай. Рай с полуденным демоном,
- Я не знаю, как проснуться.
- Накрепко зажмурь глаза и представь, что ничего вокруг нет. А я абсолютно счастлив. И я люблю тебя. И в каждом раю должен быть свой полуденный демон.
И я закрыла глаза и позвала того, кем был навеян мой сон, и ощутила лицом взметенную поземку тающего пепла. И веки мои были каменны от слез.
Легкий стук часов был первым, что я услышала в своем мире. Потом раздалось тихое мурлыканье, я открыла глаза и увидела Кота. Он смотрел на меня с насмешливым любопытством.
- С возвращением,- сказал он.- Так ли хороша вечность, с которой произошло знакомство?
Он увернулся от книги, брошенной в него, и, рассмеявшись, мягко приземлился в изголовье.
- Лютер бросал чернильницу, а вы - "Историю" Соловьева,- И он прищурился, разглядывая книгу.- Но, дорогая моя, я вовсе не Сатана. Я - полночный кошмар, и, как в каждом раю обитает свой полуденный демон, в каждой полночи есть свой кошмар. Я просто спросил, как вам понравилась вечность.
- Эль-янтар...
- О, не убирайтесь так! Тут уж ничего не поделаешь. За словом надо следить. Оно обладает... как бы это сказать... в общем, даже мы, демоны, побаиваемся его. Вспомните Евангелие от Иоанна! И Слово было Бог... Впрочем, я не люблю мемуары ростовщиков, рыбаков, беспутных чад и тому подобной публики.
- Я разобью его,- пробормотала я,- обязательно разобью...
- Да умрут мои уши! Зеркало двенадцати сфер нельзя разбить, не разбив при этом свою душу. Или вы жаждете все время до Страш-ного Суда мило провести в геенне огненной? Я уверяю вас, она суще-ствует,- заторопился он, поймав мой опустошенный, неверящий взгляд.- Она так же реальна, как рай, который вы видели, как эта комната, как я, наконец.
Я больше не слышала демона. Почти ослепнув от слез, я искала голубоватый осколок зеркала, кусок проклятой плоти Кристалла веч-ности. Я называла себя его императрицей и с царственной радостью повелевала ему обессмертить всех, удостоившихся моей любви. И вот меня пригласили в гости в одно из бессмертий, созданных мной, и до сих пор всей кожей я ощущаю пустынное дуновение эль-янтара. Гос-поди, если все вечности, созданные мной, похожи на эту... Мама... Сергей...
- Вот уж это пустяки, мадам! - раздался голос Кота.- Они, правда, не утверждают, что абсолютно счастливы, но, по крайней мере, не живут бок о бок с эль-янтаром. Я немного читаю мысли, и, если вы так обеспокоены... В общем, ваша матушка вышивает. Вы-шивает, как эта, как ее... Пенелопа. Впрочем, та, кажется, ткала. Никогда дословно не знал Гомера, прошу простить... Так вот, сидит она в крохотной, чистой комнате с крахмальными занавесками, и семь слоников у нее на тумбочке, и герань на окошке, и за окном - год тридцать девятый, и воздух переполнен аргентинским танго. И это - навсегда, то есть - до Того самого Дня. А в руках у нее - ска-терть, обыкновенная холщовая скатерть с острыми уголками, которую она вышивает. И это тоже... почти навсегда. О, успокойтесь, дорогая! Ведь в ее вечности нет эль-янтара
- Но почему...
- Да потому, что счастлива она была лишь в детстве, в милые предвоенные лета, когда улицы полнились пылью и запахом акаций и простыни, развешанные во дворах, казались парусами флибустьер-ских бригантин, и из коммунальных кухонь доносилась чарующая брань распаренных пролетарок и приторное шипение примусов. И больше всего на свете она любила вышивать, и именно эту вечность попросила она у зеркала, когда вы поднесли его к ее почерневшим губам. Бессмертный июнь тридцать девятого... Не надо плакать, до-рогая.
Он был бесконечно мал, этот саблевидный кусок стекла, ткнув-шийся в мою руку, и он был холоден, холоднее самого льда. Я под-несла его кглазам, словно желая высмотреть тот ужас, на который он обрек любимых мною, и, ослабев вдруг, уронила. Кот смотрел на меня с улыбкой сострадания. Он сострадал мне, ибо я прикоснулась к Аду. Мне не нужно теперь переплывать Стикс, торгуясь с Хароном, переходить вброд теплые, зловонные воды Леты и дышать воздухом асфоделов на черных лугах, дивясь на грешников в огне, камне и во льду, ибо я уже посетила Ад. Оказывается, он взрослел и менялся вместе с миром и человеком. Он рос, как страшный плод, и, теряя свои привычные средневековые атрибуты, становился все мучительнее и беспощаднее. И теперь в нем был запах акаций, шипение при-мусов, семь слоников и сухонькие руки в плену полиартрита, с бессмертной болью вышивающие скатерть, которая никогда не будет вышита. А еще в нем тяжелел разноцветными яблоками дремучий, до горизонта, сад, и в гуще сада прятался дом с розовым крыльцом, а на крыльце стоял человек, и, все с той же бесконечной болью под серд-цем, поджидал полуденного демона... Господи, в День Огня, когда ты будешь меня судить, вспомни, что горе - неподсудно.
Как во сне я наступила на узкий, сияющий клинок зеркала и услышала голос Кота:
- Не делайте этого. Вы не убьете того, что уже рождено вами, а себе лишь напортите. Как только оно будет разбито, вас тотчас по-стигнет ваша собственная вечность...
И маленький пушистый демон, по-домашнему мурлыча, потерся о мои колени. Маленькому демону было жаль меня. Посланный тер-зать, он в тысячную долю мгновения поддался состраданию, и теперь взирал на меня мягким взглядом плюшевой игрушки.
- Ну, что мне сделать, чтобы сама мысль об этом стала для вас облаком? Хотите узнать все до конца? Хотите узнать об этом вашем мальчике... Не помню его имени. Он ждет вас под дождем. Бесконеч-но, под бесконечным дождем, на потемневшей скамье, в парке. Этот дождь и это ожидание были самым прекрасным дождем и ожиданием в его жизни, и поэтому он забрал их с собой, в послесмертное бытие. Вы поднесли ему зеркало, дорогая, вы сказали, что оно исполнит любое желание его, после смерти. И он посмеялся над Кристаллом вечности, и он ответил вам, что единственное его желание на том свете - это вечное ожидание вас где-нибудь в промозглом парке, под пронзительным ливнем. Он посмеялся, и его желание было исполнено... Не плачьте. По крайней мере, он не бродит по бесконечному саду и не замирает от ненависти в предчувствии эль-янтара. В его вечности нет полуденного демона, мадам, и это уже - почти счастье. Он сам выбрал свое бессмертие, и вы тут ни при чем, даже если он лю-бил вас больше, чем свою, обреченную на вечный дождь душу... Не делайте этого!
Но голубой клинок зеркала хрустнул у меня под ногой. На нем распустились трещины причудливым цветком, и из них хлынула влага, то ли кровь, то ли слеза кристалла. Яоттолкнула осколки в сторону и торжествующе повернулась к демону. Он смотрел на меня с почти человеческой мукой.
- Вот видишь,- сказала я ему,- и ничего не случаюсь. Не знаю, убила ли я их вечности, но со своим ужасом, со своей виной - я расправилась. И теперь я буду засыпать без боязни, я узнаю покой...
- Вам больше никогда не придется думать о покое,- тихо ответил Кот,- ибо с этой минуты началась ваша вечность. Небесные часы уже отстукивают ее, слышите? Вашу бесконечную жизнь. Не смотрите на меня так недоверчиво. Последние полчаса в разговоре с вами я только и делаю, что говорю наичистейшую правду, а это бывает крайне редко, Я ведь был вашим ангелом-хранителем, И у меня были крылья, сверкающие и теплые, как снег в луче. И я летал у ваших окон, и отгонял тени, и заглядывал вам в лицо, и даже был влюблен в вас... Конечно, в пределах допустимого для тех, кто носит крылья. А потом мои крылья умерли. Вы умертвили их, дорогая, В тот день, когда вы нашли осколок проклятого зеркала, вы пожелали отринуть все, что некогда было сутью вашей, вашим воздухом, и меня пронзила тоска, она была легкой и прохладной, как сквозняк осени. Вы знаете, что такое осень? Это когда хочется напиться непьющим и умереть - бессмертным. Мои крылья забрели в ту осень, посланную вами, и я отбросил их, чтобы не мучиться, а потом отбросил и многое другое. Я был обречен на вас тогда, на вашу душу, на содеянное вами, и возвращаться в небо не имел права, и становился все темнее, и неприкаяннее, совсем как душа ваша и ваши дела. Так я превратился в демона...
Явозненавидел вас. О, как я вас возненавидел! Клянусь всем тем, что навеки потеряно и навсегда приобретено. Но сейчас, когда вы обрели участь Агасфера, я могу лишь сострадать вам. Ибо вы будете жить тысячи тысяч лет. Жить в зачумленном городе, под умирающими звездами, среди плоти мусорных рвов и аромата ядовитых дождей. Даже Вечный Жид в своих бессмертных скитаниях все же счастливей вас, ибо у вас будет отнято блаженство бродяжничества. В День Страшного Суда умрет ваша вечность, как и вечность вашей матери, с пяльцами, холщовой скатертью и слониками на комоде, как и веч-ность вашего отца, вечность с полуденным демоном в бесконечном саду. И тогда, возможно, все будет разрешено... Такова ваша участь.
Он легко перелетел на подоконник, дымчато-серый сгусток шерсти и плоти, маленький грустный зверь, явившийся из невообразимых пределов, одинокий демон-странник, любивший меня давным-давно, так давно, когда он был еще демоном-ангелом. Я вгляделась в то, что было его лицом, и вдруг увидела, что он плачет. Он таял в лучахвечера, возвращаясь в миры, на которые был обречен.
- Ты боялась,- бормотал он и плакал, не мигая, не сводя с меня бирюзовых зрачков,- ты всегда боялась смерти, девочка моя. И боялась путешествовать, уж я-то знаю, и хотела остаться в этом городе навсегда... Зачем ты призналась в этом битому черепку, слу-чайно найденному тобой осколку мерзости, которая однажды и на-всегда была расколота. Он запомнил твои слова, и, погибая, осуще-ствил его, великое тайное желание своей императрицы. Зачем ты призналась в этом битому черепку? Миры замкнулись, и возврата нет, и Страшный Суд может не наступить вообще, ибо во вселенной биллион биллионов планет, и каждая ждет своего Дня Гнева. Госпо-ди, почему ты боялась смерти... и дорог?
Он еще что-то бормотал, исчезая, и таял, а я слышала только его плач, плач навеки потерянного ребенка в лабиринте превращений. Снова повеяло застоялой тысячелетней мерзостью, как будто гнилые галактики, которым принадлежал он отныне, раздвигая чудовищные створы, безвозвратно втягивали его внутрь. Он был моей последней виной, хранителем, ставшим демоном, он прощался и плакал надо мной, возвращаясь в миры, к которым приговорила его я. И я поня-ла, что больше ничего не боюсь...