Рузанкина Наталья Станиславовна : другие произведения.

Король и тварь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   нАТАЛЬЯ рузанкина
  
   Король и тварь
  
  

0x08 graphic
"Даже такое божество, как

Солнце, плодит червей, лаская

лу­чами падаль".

У. Шекспир "Гамлет"

  
   Он любил ее, но она не была человеком, маленькая мягкая Тварь в ледяном шелке французского пеньюара, с хищно подпиленными ноготками и с гривой темно-красных локонов по плечам, Я говорила ему, что она - не человек, но он не верил, он любил ее, в сорок семь, как любят в семнадцать - по-щенячьему восторженно и глупо. Его любовь была растерзанным животным, мясом и кровью, которы­ми питалась Тварь, и когда хищница выпархивала из спальни в кре­мовом тумане чего-то французского, чего-то великолепного до слез, я видела следы пожираемой ею любви, следы крови на маленьких, жад­ных губах. Он был моим отцом, и я любила его больше всего на све­те. О Твари я узнала случайно...
   В то утро, лениво взбалтывая в чашке тяжелый, цвета топаза, чай, и обламывая цукаты со вчерашнего пирога, я сидела на кухне и смот­рела на мелкий кружащийся снег за окном. Зима в этом году была ранняя, еще совсем юная, но жестокая, с серыми смерзшимися тру­пиками воробьев на дорогах, с розовым дымом котелен и умирающи­ми от голода и мороза животными, что бродили, как призраки, по подъездам и в последней надежде скреблись в железные, окованные равнодушием двери.
   - Ненавижу зиму! - пожаловалась я снегу, чашке и самой себе, и в это мгновение в кухню вошел Он. Из спальни. От А.И. На нем была еще печать сна, будто сквозная тень березовой листвы на лице, и от него пахло А.И., тем супердорогим, цветочно-хвойным, с привкусом легкой грусти и шоколада запахом, которым пахнут все А.И.. Меня затошнило.
   - Привет,- рассеянно сказал он и поставил раскаленный чай­ник прямо на хрустящую крахмалом скатерть.- Как спалось?
   - Неплохо,- я поморщилась от лимонного привкуса цуката,- это ты всю ночь ходил по коридору?
   Он помотал головой, попытался откусить кусок ненормально ро­зовой колбасы, и на лице его отразилось страдание.
   - Значит, твоя...
   - Я попросил бы тебя не называть ее так! - он скомкал в руках голубенькую, с какими-то финтифлюшками салфетку. Его лицо за­мерзло, даже голос замерз и стал хрупким, ломким, а я с тайным ужасом взглянула в глаза его, серые озерца декабрьского льда. Он был как состарившийся Кай из печальной зимней сказки.- ЕЕ зовут А.И.
   - Лучше бы И.А.,- неуклюже пошутила я.- Чем от тебя так пахнет?
   Кай исчез, на его месте сидел сам Снежный Король. Добряк Андерсен когда-то пошел против человеческой природы и с трудом присочинил счастливый сказочный конец к самой правдивой на свете истории. Слезы Герды не растопили сердце Кая, он вырос и состарился, и, когда Снежная Королева умерла, он занял трон, и сам стал Снежным Королем. Вот такой Снежный Король теперь сидел напротив меня, и я с трудом припоминала время, когда он кружил, смеясь, маму, подхватывал на руки меня, падал в луговые цветы, сгребая их на себя, и подкармливал полосатого ничейного кота. Господи, это правда было? Верни мне это. Пожалей меня... Сквозь солнечный свет прошлого зимним ветром пробился голос, голос Снежного Короля:
   - Это, в конце концов, невыносимо. Мы с А.И. подумали и решили: ты должна учиться и поэтому будешь жить у нас. Я понимаю твои чувства к А.И., но это не освобождает тебя от обязанности со­блюдать хотя бы видимость вежливости, пока ты живешь в этом доме. Ты понимаешь меня?..
   Золотистый чай распускался белыми цветами пара прямо у лица Его, а я слушала, смотрела и думала: "Растай же, наконец, Король, растай! Стань живым, любящим, великодушным. Вспомни деревян­ный дом, переполненный тенями, горение "золотых шаров" в саду, и маленькую рассохшуюся беседку. В беседке читала мама, и листья дикого винограда дрожали над головой ее, и старый кот ласково щу­рился на солнце. Это было мое счастье, Король, счастье, которое ты убил. И все-таки я люблю тебя..."
   - И я больше не буду повторять,- вернул меня к жизни заморо­женный голос.- Все, что я сказал тебе, должно стать законом для твоей жизни в этом доме. Ты поняла меня?
   - Угу,- кивнула я,- У нас на лестнице кошка. Большая, белая. Давай возьмем?
   Мгновение он смотрел на меня, как практикант-психиатр на оче­редного пациента, затем вздохнул:
   - Иногда мне кажется, что ты - сумасшедшая. И потом, я не терплю кошек... Ты запомнила все, что я тебе сказал?
   - Конечно, и записала даже! - я с улыбкой смотрела в глаза его, потрясающие, каре-зеленые, как крыжовничное варенье, живые лет­ние глаза на дряхлом лице взрослого Кая и Короля.
   - Ну, как знаешь! - снежная маска чуть дрогнула, подтаяла то ли от слов моих, то ли от чая, и он ушел в комнату. Через несколько минут из спальни вышел Пингвин, подлинный Пингвин с великолеп­ной накрахмаленной грудкой, с черно-серыми, плотно прижатыми к пиджаку крыльями, с пингвиньей спесью во взгляде. Я рассмеялась радостно и расцеловала его. Пусть лучше Пингвин-чиновник, чем Кай и Снежный Король, вместе взятые.
   - Я приеду, как обычно. Не расстраивай ее.
   Я хотела сказать, что А.И. не струнный инструмент, чтобы ее расстраивать, но взглянула в глаза, ягодные, крыжовничные, и лишь милостиво кивнула.
   Медленно и вкусно тянулся день. Медленно, потому что так не­торопливо проходил возле окон снег, вкусно, потому что где-то пекли мой любимый банановый торт, и в маленькой расписной кухне я вдыхала, сладко жмурясь, его тропический аромат. Склонившись над томиком Моэма, я вдруг почувствовала, как к банановому аромату примешивается запах дорогих духов, и подняла голову. Передо мной мерцала А.И. Именно мерцала и еще переливалась в чем-то блестящем, струящемся "а ля парч".
   - Доброе утро,- аккуратно проговаривая каждую букву, сооб­щила она.
   0x08 graphic
Я хотела отметить, что в два часа пополудни даже в таком сонном городе, как наш, принято говорить: "Добрый день!", но лишь дружелюбно кивнула в ответ.
   - У вас красивый пеньюар,- я придала голосу как можно боль­ше восхищенного издевательства.- От кутюр?
   - Нет, что ты, я шила его сама,- устало и даже как будто недо­вольно сообщила она. - Можно с тобой поговорить?
   - Всегда, пожалуйста.
   Она как будто смутилась, тонко нарезав яблоко, она присела воз­ле меня и принялась рассеянно жевать ломтики. Я смотрела на кро­хотные матовые жемчужины в ее розовых опрятных ушах, на перла­мутровые ногти и тонкое золотое тельце обручального кольца и дума­ла о том, что это именно она украла у меня Отца, залитый солнцем луг, смеющуюся маму и запах разогретого солнцем крыльца,- все мое звездное, великое, невозвратимое время по имени Детство...
   - Скажи честно, я не стесняю тебя? - сквозь дневной зимний сумрак голос ее звучал почти по-матерински.
   Честно! Еще чего! Кто и когда-нибудь честно говорил с ворами и убийцами? Разорванная Книга Жизни все еще лежала на столе в да­лекой, пыльной комнате Вечности, и я не отомстила за это.
   - Нет, что вы!- лицом и голосом я, верно, походила на послушницу.- Мне очень хорошо у вас. Спасибо.
   - Но папа сказал, что ты не спишь.
   - Это только сегодня. Вы ничего не слышали ночью?
   - Нет, а что я должна была слышать?
   - Ну, шаги, царапанье...- я вдруг смутилась, подумав, что все эти звуки могли мне только присниться.
   - Ты много читаешь по ночам,- тот же материнский, участли­вый голос.- Чувствуй себя, как дома. Надеюсь, мы с тобой подру­жимся.
   Так же мерцая, А. И, покинула меня. Мне хватило ума и силы не попасть под ее вкрадчивое обаяние и не забыть, что сделала эта жен­щина. Шаги ее смолкли в глубинах огромной квартиры, а я вдруг припомнила сон, в котором впервые узнала о Книге Жизни и укра­денном детстве.
   Сон приснился мне очень давно, лет в десять, июльской ночью, переполненной светляками, зреющими яблоками и шелестением воз­духа, тугого, как черный шелк. На подоконнике сияла вода в стакане, лунные пятна переливались на полу, и я, завернувшись в лоскутное одеяло, благоговейно вслушивалась и всматривалась в темноту, пока не заснула. Приснилась мне тоже комната, только другая, пыльная, бесконечная, с безлунными и беззвездными стеклами, с рядами бес­конечных стеллажей, уходящих вдаль. В глубине ее стоял темный стол, и на нем лежала раскрытая книга, и по страницам ее пробегали струи голубого огня.
   - Это - вечность,- сказал мне чей-то тихий, умиротворенный голос.-- Многие думают, что такое вечность, а она - всего лишь большая библиотека, где собраны Книги жизней. Здесь есть и твоя Книга.
   Мягкие, вкрадчивые шаги послышались вдруг.
   - Прячься,- сказал все тот же голос.- Ты должна спрятаться, потому что Она идет. Она не должна тебя видеть. Пока ты ничего не сможешь Ей сделать.
   Я хотела спросить, кто "Она", и почему бы ей не посмотреть на меня, но непонятный ужас вдруг охватил все мое существо, и я, тихо вздрагивая, спряталась за какой-то занавесью, напоминающей ве­тошь.
   Вошла незнакомка в мягких ночных туфлях, в розовом облаке атласа и с тонкой свечой в руке. Глаза ее на ровном, будто фарфоро­вом лице были закрыты, злые губы чуть вздрагивали, улыбаясь, и тонкие красноватые пряди дрожали над плечами. Подойдя к столу, она коснулась рукой раскрытой Книги.
   - Это Книга твоей Жизни, твоей Судьбы,- еле слышно сказал голос.- Сейчас она будет искать в ней страницы твоего детства, и ты не сможешь помешать ей.
   Незнакомка медленно, будто нехотя, раскрыла глаза, странные желтовато-серые, как кусочки янтаря сквозь ледяную воду, и так же медленно стала перелистывать Книгу, и белое пламя заструилось у нее сквозь пальцы и сполохами замелькало на стенах. Вот она проли­стала Книгу с конца до начала и замерла, вчитываясь в первые ее страницы, потом с все той же вздрагивающей, злой улыбкой вырвала лист и прижала его к лицу, да и застыла так.
   - Детство,- печально сказал тот же неведомый мне голос.- У тебя было красивое детство, девочка...
   - Почему было?
   - Сейчас увидишь...
   И я увидела: будто золотой осенний ветер, полный листьев и звезд, прошел по комнате. В кружении его возникли крохотный дом и сад, и они показались мне странно знакомыми, а потом я вспомни­ла - это были мои дом и сад, и заплакала от непонятной тоски. Про­мелькнула беседка, и листья дикого винограда засветились над ней печальным предосенним светом, забеленный туманом луг, и лицо отца в крохотных крестиках дикой гвоздики. Все это в каком-то мед­ленном, проклятом танце двигалось и исчезало у лица женщины, за­крытого вырванными страницами из Книги моей судьбы. Где-то по­слышался детский крик, затем шелест листьев и пение птиц, затем все смолкло, и я увидела, как вспыхнули и превратились в пепел листы Жизни моей, а незнакомка засмеялась, и не было на свете ничего счастливее, чем этот смех. Растерзанная Книга осталась ле­жать на столе, а незнакомка вновь закрыла глаза и, осторожно сту­пая, покинула комнату.
   - Что она сделала? - всхлипывая от страха, спросила я,- Кто она?
   - Она только что украла твое детство,- печально ответил го­лос.- Она теперь вкушает его Жизнь, Энергию. Она и живет тем, что питается чужой любовью и чужим счастьем. И она - жена тво­его отца.
   - Это неправда! - я задыхалась от плача.- У папы есть мама!
   - Уже нет,- отозвался голос.- И детства у тебя больше нет.
   Детство - великая и странная пора, и прожить ее маленький человек должен в окружении двух до безумия любящих его существ - Отца и Матери. И если нет кого-то из них - детство погибает.
   - Ты врешь!- мой плач перешел в истерику.- Оставайся в сво­ей пыльной, набитой глупыми книгами вечности, а я иду к себе! Там у меня есть Папа, Мама и старый кот на крыльце. И этого у меня никто не отнимет!- так, все еще плача, я проснулась.
   Это отняли. Через месяц после странного сна отец ушел от нас, и мы с мамой переехали из нашего просторного, золотистого, пахнуще­го яблоками и деревом дома в крохотную квартиру на тринадцатом этаже, которую мама окрестила "ласточкиным гнездом". Так умерло мое детство...
   Я улыбнулась, невесело припоминая все это, а подступающий к окнам зимний вечер стал совсем серебряным, кисейным, с маленьки­ми теплыми бисеринками звезд. Тихое царапанье послышалось за дверью.
   "Кошка,- подумала я,- Та, белая, с бирюзовыми глазами, кото­рую я видела вчера. Она, кажется, хромает".
   Я распахнула дверь. Светлое мохнатое существо в лестничном полумраке действительно оказалось кошкой. Она, верно, была очень голодна, так как утратила свой естественный инстинкт самосохране­ния и больше не боялась людей. Молча проскользнув через порог, она потерлась о мою ногу. Сейчас кошка больше всего напоминала белый пушистый шарф, странный шарф, который мурлыкал.
   - Зверю холодно зимой, зверек - из Америки,- пробормотала я и поманила гостью в кухню. В кухне мы вдвоем принялись опусто­шать холодильник, его чудесные, сырно-ветчинные залежи, причем делали это стремительно и вдохновенно. Я держала над насытившей­ся уже кошкой кусок сияющей ветчины (больше всего ветчина эта напоминала розовую раковину, если смотреть сквозь нее на солнце), как вдруг пахнуло цветочной вонью, и на пороге возникла А. И.
   - Что это? - голос ее был голосом пожилой "инженю". Ресницы, на которых комками, похожими на мертвых мошек, застыла тушь, оскорбленно вздрагивали. - Зачем это?
   - Низачем,- я едва не смеялась, созерцал ее пудру, пластами отстающую от кожи, как штукатурка от старой стены.- Это теперь мое "мяу".
   - Я скажу отцу.
   - Как! - я сотворила на лице дружелюбнейшую улыбку.- К вам приехал ваш отец? Но мне казалось...
   - Дрянь,- она задыхалась, лицо ее полыхало розовыми пятнами, и я счастливо наблюдала это горение и усмехалась лукаво, при­поминая комнату по имени Вечность. То ли еще будет, мадам! Она скрылась в коридоре так же стремительно, как и возникла, будто бы ниоткуда, а я расцеловала кошку с чувством выполненного долга.
   - Ты будешь спать со мной,- шепнула я в теплое, мохнатое ухо.- Иногда мне снятся неприятные сны, отгоняй их. Жди, я скоро приду.
   Отыскав в полутьме сапоги и пакет для хлеба, натуго подпоясав ненавистное старое пальто, я вышла в вечер и замерла. Морозная жестокость прошла, и метель уснула, и кисея снега не дрожала боль­ше меж небом и землей, прикасаясь к лицу ледяными, пахнущими арбузом белыми нитями. Деревья, столбы, провода и сама земля вздрагивали, мерцали, будто облитые ртутью, а в черном, словно бы твердом, из темного камня небе светлели острия звезд.
   В этом ртутном дрожании, в спокойном ровном блеске снега и ветвей, я и застыла, залюбовавшись дивным вечером-ночью, как вдруг услышала:
   - Пожалуйста... проводи меня до бабушки.
   Я обернулась. Позади меня шевелилась маленькая каракулевая шубка, вернее, существо, одетое в нее, изо всех сил пыталось вы­браться из пухлого предподъездного сугроба. За существом на веревке волочились санки, а руки в пушистых варежках напоминали лапки какого-то сказочного лесовика. Существо звалось Данилой, имело шесть лет от роду, вечно пьяных родителей и тихонькую, замученную нищетой и собственными детьми бабушку, которую я за худобу и желтизну втихомолку окрестила "мумией". Прямо за сугробом видне­лись остатки какого-то сооружения, не то снеговика, не то башни.
   - Что, Данила-мастер, чаша-то и не вышла,- я приподняла "ле­совика" за воротник и легко поставила на крыльцо.- Ну, пойдем к бабушке. Что ж поздно так?
   - Бою-у-усь,- лесовик, выдув носом пузырь и размазав его по лицу, опасливо посмотрел на дверь,- Она сидит под лестницей.
   - Кто, бабушка?
   - Нет, - "лесовик" с укором взглянул на меня и боязливо вздохнул.- Не смейся. Она ждет. Темная, мохнатая, и когти у нее. Бывает большой, бывает маленькой!
   - Пойдем-пойдем,- я потянула его за обледеневшую варежку.- Опять вчера у телевизора допоздна просидел... Ишь ты, ждут его! Что ж ты такого сделал?
   - Ничего... Но она все равно ждет,- и Данил расплакался,- Она прыгнула мне на плечо! Тогда она мне показалось маленькой и нестрашной, и я даже не закричал. Я думал, это - игра. Она сказала мне, что оно похоже на Солнце, и что ей очень тепло рядом с Солнцем, и когда-нибудь она заберет его навсегда. Потом мне стало больно, и я упал. Я, наверное, спал, и мне было очень плохо во сне, холодно, будто кто-то пытался вырвать у меня сердце, С тобой было такое?
   - Было, малыш,- я задумчиво смотрела на него.- Но только один раз... Ну, рассказывай дальше.
   - Потом меня нашла бабушка... А ты веришь мне? - вдруг торопливо, со всхлипом спросил "лесовик".
   - Верю, малыш,- твердо сказала я, и перед глазами моими за­кружился золотой ветер прошлого, унося дом, сад и отнятого отца.- Правда, верю.
   - А бабушка не поверила. Она сначала заплакала, потом обняла меня и сказала, что так угодно Богу, что я заболел, и что в этом виноваты мои родители. Потом я видел ее еще два раза. Она подходила ко мне и говорила, что хочет греться, и что однажды заберет его совсем, и каждый раз после этого мне было плохо, очень плохо. Ты знаешь, так бывает.
   - Бывает, малыш...- мы миновали черный лестничный пролет, напоминающий пасть Левиафана, и на дне его, как на дне колодца, мне пригрезилось лицо Короля.
   - Она называла его Солнцем, ну, то, что хотела взять у меня, и я не помню, как оно называется.
   - Детство,- прошептала я, цепенея от догадки.- Она хотела твоего детства?
   - Не знаю,- всхлипнул "лесовик".- Кажется, да.
   Тем временем мы подошли к черной, обитой дерматином с тор­чащими из-под него кусками старой ваты двери.
   - Бабушка...- еще сильнее заплакал "лесовик".- Она будет стоять на коленях всю ночь, и просить Бога помочь мне. Только я уже не верю...
   - Послушай,- я опустилась на корточки перед "лесовиком".- Не за всем стоит обращаться к Богу. Нас много, а он один. Как ты думаешь, легко ему?
   - Не, нелегко,- "лесовик" вдруг успокоился и высморкался в варежку, но тут же вопросил задумчиво: - Тогда зачем же он Богом стал?
   Я позвонила в дверь.
   - Не говори пока никому, что видел ее снова,- сказала я Дани­лу,- Кажется, я смогу тебе помочь.- Я сама была поражена той ре­шимостью, что прозвучала в моих словах, и какой-то темной, холод­ной злостью, поселившейся во мне.
   - Кажется или поможешь? - вдруг совсем по-взрослому спросил "лесовик".
   Ох, дети, какие странные и страшные вопросы задают они порой!
   Он стоял и смотрел на меня, печальный, мечтательный ребенок, чье детство оказалось на пути Твари, и Тварь решила сделать его своей добычей. Теперь у Твари было имя, и я узнала его, я догадывалась все долгие девять лет, прожитых вдали от отца, что та, что украла его у меня,- не человек, не может быть человеком, И теперь эта догадка переросла в уверенность.
   - Помогу,- я склонилась над ребенком и поцеловала его,- Я не отдам ей твоего детства, и она больше никогда не испугает тебя.
   Тем временем открылась дверь, и бабушка, причитая, втащила "лесовика" в квартиру, а я стала спускаться по лестнице к выходу, как по спирали призрачного колодца, и вдруг ощутила чье-то присут­ствие. Тонкая, сквозняковая дрожь прошла по спине, похолодели и намокли ладони, и я прислонилась к стене. Темнота была вокруг меня, но то, что притаилось в ней, было темней ее, оно было тьмой, его холод, тоску и смертную жажду чужой жизни и счастья я ощутила на расстоянии...
   - Боюсь? - я осторожно прислушалась к себе, и сердце ответи­ло: Да!
   - Ну и глупо,- истерически рассмеялась Я в ответ и нащупала ногой следующую ступеньку. Крохотная, грязная лампочка на первом этаже цветом своим напоминала румянец на лице чахоточного, и как долог был путь до нее! Где-то приглушенно слышался бесконечный монолог столь же бесконечного сериала, а я стояла наедине с тьмой, и не знала, что мне делать. А ведь я пообещала спасти от нее ре­бенка...
   Вдруг вспомнился врубелевский Демон. Сидел он среди цветов-кристаллов, и прекрасные незрячие глаза его из черного хрусталя смотрели на меня, и позолоченное, отливающее синевой тело свети­лось в сиянии звезд. Ему было холодно и тоскливо, и благородная печать проклятия лежала на ночном лице его. Демон был для меня воплощением беспощадного блистательного Космоса, великим этало­ном Зла, зла по-своему благородного, не способного унизиться до похищения детства у ребенка... В темноте, на прокуренной лестнице, рядом с Тварью, притаившейся внизу, я вдруг вспомнила его невоз­можное лицо и закрыв глаза, снова увидела лиловые сумерки и цве­ты кристаллов у ног его. И мне стало вдруг смешно и стыдно. Вру­бель не побоялся взглянуть в глаза Князя Тьмы, не побоялся вопло­тить на холсте Абсолютное Зло, а я боюсь Твари, что стережет во тьме детей и неумело пугает взрослых. Я склонилась, заглядывая в лестничный колодец, и на дне его мне вновь пригрезилось лицо Ко­роля, и это придало мне силы. Я стремительно сбежала вниз.
   - Шли бы вы домой, мадам,- голос мой звучал ровно и холодно, я всматривалась в красноватые сумерки первого этажа.- Вы про­студитесь, или нахватаетесь блох от одного из этих несчастных жи­вотных. Хватит разыгрывать комедию, мадам, я знаю, кто вы. Ребенка вы не получите.
   Тихое царапанье, быстрый бег куда-то вбок (очевидно, в подвал), шорох и стук кирпичей. Я заставила себя не обернуться, толкая подъездную дверь.
   - И в подвал не надо. Возвращайтесь лучше домой, примите ванну, приготовьте что-нибудь к ужину, ведь скоро приедет отец. И не надо краситься, с косметикой вы кажетесь еще старее.
   Я вышла на крыльцо, вдыхая воздух ледяного вечера-ночи. То же ртутное дрожание в воздухе, ленивая сонная белизна снега и деревьев под каменно-черным, в слюдинках звезд небе, теплая, медовая жел­тизна окон. Тварь осталась позади, и, странное дело, внушив себе, что не боюсь, я больше не боялась ее. Осталось лишь омерзение, странное, темное омерзение и желание расплатиться за все, ведь твари тоже должны страдать, страдать с той же болью, с какой они за­ставляют страдать нас.
   - Я собиралась купить хлеб,- сказала я самой себе, взглянув на светящийся циферблат часов.- По-моему, еще успею,- и сбежала с крыльца.
   Купив в булочной серый, осклизлый брусок чего-то, что издева­тельски называлось хлебом, я в задумчивости возвращалась домой, Тварь вышла на охоту. Снова, десять лет спустя. Насытившись моим детством и любовью украденного короля, она пожелала теперь дет­ство ребенка, нежное и теплое, как солнечный ветер. Мне тяжело было думать о Твари, и, отогнав ее образ, я стала припоминать что-то очень хорошее и печальное, что совсем недавно случилось в моей жизни. И я вспомнила. Это были письма, неотправленные письма отца ко мне. Я нашла их неделю назад, когда убирала его кабинет, потянула за зеленую шелковую ленточку, свисающую из шкафа, и в руки мне упал довольно увесистый сверток. Нехорошо заглядывать в чужие секреты, подумала я, распечатав его, и, замирая от любопытства, вчиталась в первые строки верхнего, чуть пожелтевшего листка. И время умерло для меня, оцепенело время причудливым древним насекомым в янтаре прошлого, и еще в застывшей смоле его были георгины августовского сада, желтизна яблок и торопливые шаги на­всегда уходящего по дорожке моего отца-Короля.
   "Сейчас три часа, и в мире идет снег, и, наверное, от снега так тихо. Я разговариваю с тобой и снегом и ненавижу его тишину. Она глухая, жуткая, белая. Она такая потому, что рядом нет тебя. Малыш мой, моя принцесса, я будто живу в заколдованном мире и жду чего-то. Жду, когда придет весна, и лед на лужах станет тонким, радуж­ным, и запоет в ночи талая вода. Тогда я успокоюсь, я знаю, что успокоюсь, потому что ко мне приедешь ты. Помнишь ли ты меня? А может, тебе сказали, что я умер? Я не смею отправлять тебе это пись­мо,- таково одно из условий, поставленных женщиной, которая по ошибке стала твоей матерью. Что тебе сказали об А. И.? О ней, ко­нечно, ты уже знаешь, но не знаешь, что она удивительна. Она не похожа ни на одну из женщин, встреченных мною, и менее всего она похожа на твою мать. Когда-нибудь ты увидишь ее, и поймешь, и полюбишь, как я, и простишь меня. Ты простишь меня, моя дорогая дочь, ты спасешь меня от этой зимы, от которой, может быть, и нет спасения...
   25 июня 1975 года".
   Я заплакала, сжимая в руках листок, похожий на оторванное пти­чье крыло. Больше всего в письме этом поразила меня не затаенная любовь Короля, не тоска по тому же великому прошлому, что было и моим прошлым, а зима в июне. Мой отец писал про зиму в июне, про снег, не дающий ему покоя, и это было сумасшествие. Значит ли это, что мой отец-Король сошел с ума после разлуки с мамой и мной? Я не знала, но мои страхи и одиночество в странной и страш­ной квартире с шепотами и опасными шагами - ничто перед его ве­ликим белым королевским одиночеством, которое, как ни старалась, не могла разбить А.И.. За этот снегопад в июне я простила ему все, даже "женщину, которая по ошибке стала твоей матерью", даже это! Женщина эта, свергнутая королева, тихо и безнадежно старела сейчас в маленьком городе, продав за бесценок "ласточкино гнездо" и приобретя крохотный развалюху-дом в глуши великолепного, дрему­чего, древнего сада, так похожего на тот, утраченный навеки. Короле­ва эта просыпалась по ночам и тихо плакала от боли в ногах, изуро­дованных тромбофлебитом, ковыляла через комнату в пестром семицветье дорожек к потемневшему трюмо и доставала из-под зеркальника фотографию... Твою фотографию, Король. Королева эта никогда больше не вышла замуж, ты знаешь и об этом, Король, по­тому что продолжала любить тебя, И ей не нужен был никто другой. Ты назвал Королевой другую, в атласе и тяжелых душных ароматах, ту, которой больше всего подошел бы кринолин и белые напудрен­ные локоны по плечам. Но она была лишь дешевой нарумяненной подделкой, дурной копией истинной Королевы ~ старой, замученной болезнью и жизнью женщины - моей матери.
   Я полностью разорвала сверток с письмами, я стала перебирать их нежно, бережно держа, как сонных белых голубей. Пусть печаль и любовь Короля не предназначались Королеве, зато они были моими навсегда, и Тварь не отберет их у меня. И это было счастьем...
   Тысячами осколков звенели снег под ногами и воздух над голо­вой, а я улыбалась, подходя к дому. Твари уже не было в подъезде, я знала и чувствовала это, хищницу испугали слова мои, ну уж если не испугали, так насторожили, и это тоже было счастьем. Всякая нелюдь должна бояться человека, его Слова, Души, его Силы и готовности защитить себе подобного. Размышляя над этим, я подошла к дому и увидела свет в окне Короля.
   Король не пошел сегодня к Твари, он отдыхал в своем кабинете, ореховом, плюшевом, как нельзя более приспособленном для его ко­ролевских раздумий. Пингвиний костюм небрежно был брошен на кресло (о, как я ненавидела эту белую, жестяно-жесткую у горла со­рочку, черный тоскливый пиджак и галстук, похожий на окровавлен­ный заточенный нож!). Они превращали Короля в Пингвина-чинов­ника пять раз в неделю каждое утро, но, подобно тому, как юноша из древней сказки к ночи сбрасывал свою медвежью шкуру и становился тем, кем он был на самом деле- прекрасным принцем, так и мой отец, сбросив к ночи одежду пингвина, становился тем, кем он был на самом деле - Королем.
   - Добрый вечер, малыш,- он приветливо щурился сквозь табач­ный дым, завернувшись в черный, с кистями, халат, склонясь над книгой. Как ни странно, он даже не показался мне сейчас похожим на Снежного Короля, нет, он напоминал другого, совсем другого че­ловека из великого, счастливого моего прошлого, но тоже - повелителя.
   - Замерзла? - его голос был спокойным, солнечным, казалось, само отсутствие Твари придает ему теплоту.
   - Нет,- я помотала головой и прижалась щекой к его щеке. - Что ты читаешь?
   - Я просматриваю. Нынешние книги читать нельзя, их можно только просматривать, и то, если позволяют нервы.
   Он положил книгу на стол, и перед глазами глянцево засияла обложка одного из многочисленных дешевых боевиков, что-то вроде "Хищного зверя" или "Кровавой мести".
   - Ты же говорил, что любишь Булгакова и Достоевского.
   - И сейчас говорю,- усмехнувшись, кивнул он.- Но это то, что требует вот этого и этого,- он указал на сердце и на голову.- А я после работы уже не могу управлять такими вещами, они истощены. И потому- " Хищный зверь".
   Он засмеялся, и я вздрогнула, потому что это был его смех, смех Короля из прошлого. Боже, может быть, еще не все потеряно?!
   - Папа...
   - Да, дорогая?
   - Папа, я немного убрала в твоем столе...- я почувствовала, как медленная теплая волна скользит по воздуху и наплывает пламенем на лицо мое.-- Ты заметил?
   - Пропажу писем? Конечно.
   Облако дыма скрыло от меня лицо его, и я почувствовала, как маленький уютный мир с позолоченными узорами книг, статуэтками полированного дерева и соломенным абажуром медленно отступает от меня, а я повисаю в темном, душном пространстве, меня тошнит и почему-то очень хочется плакать.
   - Малыш?!-- откуда-то из далекой дали раздался удивленный и испуганный крик Короля.
   - Все хорошо,- губы мои пересохли, и я с трудом разлепила их, чтобы улыбнуться. Руки Короля держали меня, не пуская в бездну, в которую я только заглянула, а значит, Король по-прежнему любил меня. Спустя несколько мгновений я сидела с ногами в кресле, едва ощущая слабость от пережитого полуобморока, а Король заваривал мне кофе.
   -- Сегодня утром я вел себя отвратительно,- проговорил он, смущенно взглянув на меня.- Я забыл, что ты, в сущности, еще ре­бенок, что дети всегда остаются детьми, сколько бы они ни росли, даже так красиво и необычно, как ты - под метр восемьдесят,- он тревожно улыбался, смотря на меня, и в лице его была нежность.- Помнишь, как ты плакала, когда ваша учительница по танцам, ты еще звала ее "Соломинка", пришла к нам (тут он поперхнулся, будто что-то попало ему в горло), пришла и... сказала, что ты слишком высокая и неуклюжая, чтобы стать балериной. Помнишь? А теперь у нас в городе открыто модельное агентство, там работает менеджером мой друг. Я передал ему твою фотографию, и он сказал, что ты по­дойдешь. Представляешь себя моделью, малыш? Это...
   - К черту модели! - я опрокинула чашку.- Да, я взяла эти письма, да, я читала их, и уже не отдам тебе! Хоть так я буду знать, как тебе было плохо после того, как ты предал нас, и что ты все-таки любил меня и маму.
   - Тебя, малыш,- негромко отозвался он, смотря в окно, за ко­торым не было ничего, кроме ночи и снега.- Тебя, дорогая. Женщи­ны уходят из жизни навсегда, а дети остаются. Навеки. Когда-нибудь ты поймешь меня. Когда-нибудь, когда у тебя будет свой ребенок, ты поймешь, как много я пропустил. Я пропустил твой первый поцелуй и первую любовь, твой выпускной бал и первую боль. Я имею в виду настоящую боль, малыш...
   - Да что ты говоришь! - я засмеялась зло, вызывающе.- Первую настоящую боль причинил мне ты, ты забыл об этом? Тогда, когда бросил нас ради...
   Малыш, не надо! - он строго, предупреждающе смотрел на меня.- Вот этого не надо! Мы опять поссоримся.
   ...Ради Твари,- с удовольствием закончила я и увидела, как потемнело и изменилось вдруг лицо его, будто само имя нелюди спо­собно было изменить человеческий облик.
   - Папа,- сказала я, следя за тенью на лице того, кто стал для меня всем на свете,- она - не человек. Я не сумасшедшая, я говорю правду. Рассмотри ее однажды среди ночи, когда она думает, что ты спишь. Рассмотри, и увидишь. Она пожирает чужое счастье, чужое детство, чужую любовь. Все эти годы возле тебя она питалась твоей любовью, она убила мое детство, чтобы насытиться им, и сейчас охо­тится за детством ребенка. Я не знаю, из какой бездны она пришла, я ничего о ней не знаю, кроме того, что она - нелюдь. Поверь, мне, пожалуйста,- и тут я разревелась.
   Отец молчал. Ссутулясь, он стоял у окна, и желтоватое лицо его с крупным, заостренным носом не выражало ничего. Он был похож на большую беспомощную птицу.
   - Папа, она убьет тебя. Выпьет твою любовь до конца, и убьет,- глаза мои невыносимо щепало от слез (проклятая ленинградская тушь давала о себе знать), мысли путались.- Я не знаю, чем опоила она тебя и чем привязала к себе, но она что-то сделала с ду­шой твоей, такое, что для тебя наступила зима в июне. Ей не место среди нас... Папа, ты меня слышишь?
   Отец обернулся. Состарившийся Кай вновь воскрес, Снежный Король заступил на трон, и в серых провалах глаз, в восковых выпук­лостях лица его был холод. Он сказал мне голосом тысячи вьюг:
   - Ты устала, малыш. Ты много занимаешься в последнее время.
   - Выйди в коридор! - закричала я вне себя.- Ты увидишь там землю, подвальную землю, которую она принесла на своих когтях! Она прячется в подвале, выслеживая ребенка, и от нее пахнет подва­лом. Она прибежала за полчаса до твоего прихода и приняла челове­ческий облик. Я говорила с ней в подъезде и напугала ее. Я не сумасшедшая!
   - Нет, ты просто очень сильно ее ненавидишь.
   Во внезапно повиснувшей тишине я расслышала то, что не мог расслышать Король, ослепленный Тварью,- легкие шаги, бегущие от двери, плеск воды и шелестенье тряпки. Тварь уничтожала следы.
   - Ты ненавидишь ее, малыш,- тем же вьюжным голосом повто­рил Король.- Твоя ненависть перерастает в безумие. Я ничего не могу изменить в своей жизни, да ничего и не хочу менять. Я люблю А.И., А.И. и тебя. А сейчас я устал и хочу побыть один. Спокойной ночи.
   Он ссутулился еще больше, будто непомерная, невидимая тяжесть прижимала его к земле, и острый желтоватый профиль его светлел на фоне ночи. Он разделил свою любовь между мной и Тварью, и я должна была жить с этим.
   "Зима в нюне,- прошептала я, и на подсохшие грязные следы слез на моем лице натекли новые слезы.- Она все еще продолжается для тебя..."
   Я закрыла дверь кабинета Короля и прислонилась к стене. Вре­мени не стало для меня, осталось лишь бьющееся сердце да Тварь впереди. Светясь розовым, атласным, она торопливо затирала следы свои, расплескивая воду. Отныне, открыв ее страшный секрет, я дол­жна была жить возле нее, и, смотря в глаза нелюди, называть ее че­ловеком.
   - Никогда,- сказала я самой себе и Твари, наблюдая за ее судо­рожными движениями.- Никогда и нигде я не признаю тебя равной нам, людям. Ты слышишь меня?
   Тварь подняла голову. Хитрость и превосходство были в глазах ее
   - Ты что-то сказала?
   - Убирайся! - я наступала на Тварь, задыхаясь от запаха подвала. - Возвращайся к тем, кто послал тебя, оставь ребенка, оставь моего отца! Если не можешь жить, не пожирая чужого счастья, иди к другим! Я знаю, кто ты. Ты приходишь в сны, в комнате по имени Вечность, ты выискиваешь Книги Судеб людских и забираешь оттуда самое дорогое. Ты воруешь детство у детей, чтобы насытиться, крадешь чужих мужей и отцов и питаешься их любовью, Убирайся!
   - Дорогая моя, еще одно слово, и я посажу тебя в сумасшедший дом, - Тварь говорила спокойно, почти весело, взгляд ее светился умом. Ты видишь, как это невыгодно для тебя. Тебе никто не поверит,- и она рассмеялась, выжимая тряпку.- Не попадись тебе это бедное создание, которому совсем не нужно его чудесное детство, ты так бы ничего и не узнала. Мы бы дружили с тобой, ты называла бы меня А. И., и нам совсем было бы не тесно на земле вдвоем. Что касается твоего отца, то я и вправду люблю его. Не питаюсь его лю­бовью, а сама люблю. Я виновата перед тобой, я украла твое детство, и его хватило мне на долгие-долгие годы, чтобы жить, но ведь я не убила тебя! И ребенку я не причиню вреда, он просто рано повзрос­леет, вот и все!.. Ну, ты согласна?
   - На что? - где-то в ванной с прозрачным звоном капала вода, а я с ужасом думала, что вступаю в сговор с нелюдью.
   - На то, чтобы забыть все это. Не так уж много ты и потеряла.
   - Детство...- я задыхалась от запаха плесени и гнили,- Ты те­перь в долгу передо мной, нелюдь...
   - Не хочешь ли ты убить меня? - со смехом поинтересовалась Тварь.- Это будет сложно по той простой причине, что ты не зна­ешь, как это сделать. Есть и еще одна причина, которую я не буду называть. Так что лучше все оставить, как есть. Кстати, я не потерп­лю в своем доме это животное, которое ты подобрала на лестнице.
   - Которое, мадам? - я смотрела прямо в глаза Твари,- На лест­нице сегодня было два животных, одно укрылось от холода, а второе напало на ребенка.
   - Не умничай. Завтра же убери эту мерзость, не то это сделаю я,- и Тварь, скользя по мокрому полу, направилась в кухню.- Ребенка я не уступлю.
   "Комната по имени Вечность,- подумала я, смотря ей вслед,- Там я встречусь с тобой. Мое детство съедено, и силы покидают твое странное, нечеловеческое сердце, тебе необходимо сейчас детство ре­бенка, и за него ты готова отдать все. Боже, только бы снова при­снился тот сон..."
   В спальне я долго, отрешенно смотрела на ночник, припоминая все подробности сна десятилетней давности. Я снова пряталась за ветошью, испуганно рассматривая свечу в тонкой розовой руке Тва­ри, вдыхала книжную пыль, слышала печальный неведомый голос, повествующий мне о тайной подоплеке сна, когда мягкое, мурлычащее обвилось вокруг ног моих, и в темноте блеснули бирюзовые гла­за. Склонившись, я приласкала кошку.
   - Будем спать? - спросила я то ли у нее, то ли у себя.- Даже читать не хочется.- Кошка издала звук, средний между "мик" и "мяу", что, очевидно, означало, что чтение и сон - сущая ерунда, а самое важное и прекрасное на свете- молодые девушки и кошки.
   - Ты, как всегда, права,- усмехнулась я.- Знаешь, возможно, завтра утром я не проснусь. Тогда беги отсюда, и ни в коем случае не попадись Твари.
   Кошка зевнула, раскрыв перламутровую пасть, и улеглась у ног моих с таким видом, что всякая Тварь - просто досадная случай­ность.
   - Зима в июне... - я снова разговаривала с кошкой, и голова моя становилась тяжелой, и руки наливались свинцом, - представляешь? Он, оказывается, давным-давно сошел с ума. Я-то думала, он -- Снежный Король, а он - Сумасшедший Король.
   По комнате будто плавали медленные столбы дыма, стремитель­но, неотвратимо я погружалась в сон и слышала мурлыканье кошки. Вдруг стало очень страшно и захотелось плакать.
   - Детство...- я зарылась мокрым лицом в подушку, ничего уже не видя и не слыша.- Не отдам...
   И сон десятилетней давности, как осенняя паутина, спустился на мои веки. Я снова была в той странной библиотеке по имени Веч­ность и серебряные фолианты книг тускло светились в пыльной тем­ноте. Где-то по-прежнему уютно мурлыкала кошка, но я знала,- мурлыканье это - не здесь, потому что здесь не может быть ничего живого, здесь только Пыль и Вечность, да еще судьбы, мириады су­деб, сшитых, переплетенных до срока. Здесь - неживое и страшное, а кошка - живая и добрая, и сейчас она свернулась у ног моих, и хра­нит мой сон, как всякое создание, спасенное человеком. Мне вдруг стало совсем не страшно, и я прошептала: "Да здравствуют кошки! Да здравствуют кошки, спящие в хозяйских постелях и оберегающие сон своих повелителей от ужасов тьмы!"
   - Кошки здесь ни при чем,- раздался тихий, усталый голос.- Хотя, может быть, ты немного права. Я ждал тебя.
   Темнота, тяжко и холодно вздохнув, расступилась, и библиотеч­ная пыль стала млечной, блистающей в свете человека, сидящего за маленьким столом, окруженным ящиками с каталогами. В темных волосах его горел рубиновый венец, и глаза его были, как два вишне­вых камня, и позолоченное лицо его смеялось. Но вот он одним не­уловимым движением прикоснулся к щеке, и я увидела его настоящее лицо- старое, измученное, с лиловыми пятнами под беспокойными глазами. В руке незнакомца покачивалась золотая, с рубинами, маска.
   - Садись. Я знал, что ты придешь.
   - Вы...- я запнулась.- Ваш голос мне почему-то знаком. Это вы разговаривали со мной, тогда, в детстве? Я ведь уже была в этой комнате.
   - В Вечности за свою жизнь хоть один раз бывает каждый чело­век. Другое дело, какой опыт он из этого выносит. Побывав пять минут в Вечности, человек узнает о себе намного больше, чем живя в обычном, скучном и равномерном времени на земле. Ты не боишься?
   - Чего? - я рассеянно улыбнулась, смотря на паутину, покрыв­шую чернильный прибор, Я была защищена, я слышала мурлыканье кошки. Хранитель вечности поморщился.
   - Не того, чем обычно пугают сны. Ты не боишься узнать о себе нечто большее, чем хочешь, что-то неизвестное тебе?
   - Я боюсь не себя. Я боюсь и ненавижу женщину, уже однажды убившую мое детство, а теперь вознамерившуюся убить детство ребенка. Накажи ее, ведь ты можешь это. Попроси у меня все, что хочешь.
   - Дорогая моя, если бы Хранители были пристрастны, род людской давно прекратил бы свое существование на земле. Да, я показал тебе твою мачеху десять лет назад, но верь, это не я научил ее питаться любовью и детством. Такой ее создал Бог.
   - Не верю,- я покачала головой,- такую... Тварь.
   - Он заботится о разнообразии человеческой фауны,- усмехнулся Хранитель.
   - Покажи мне Книгу Жизни ребенка, за которым она охотится.
   - Бедная моя, наивная девочка, в вашей дикой жизни всегда кто-то за кем-то охотится. Только здесь тишина и пыль, да еще сво­бода, вечная, как небо над головой... Книга там,- Хранитель небреж­но кивнул на пыльные полки,- Ты найдешь ее сразу. Послушай, ос­тавь это. Тварям ведь тоже нужно жить. Она придет этой ночью, но тебе лучше предоставить мальчика его судьбе. Даже в Вечности должен соблюдаться закон равновесия.
   - Закон равновесия?! - воскликнула я.- Так по этому закону я в десять лет должна была потерять отца, Дом, Сад и детство? Только потому, что счастье мое приглянулось еще кому-то, что кто-то захо­тел вкусить его и обрести этим новые силы? Скажи, архивная моль, я заслужила это... в десять лет?!
   - Никто никогда ничего не получает по заслугам,- сморщенной ладонью Хранитель пригладил волосы,- Все предопределено.
   - Плевать мне на ваше предопределение! - я осторожно сняла с полки и положила перед собой книгу с именем мальчика.- Я буду охранять судьбу ребенка. Охранять оттого, что было уготовано мне. И я убью Тварь.
   - Но не вернешь Короля и детство,- грустно улыбнулся Хра­нитель.
   - Мне не нужен Снежный Король. Он больше никогда не пре­вратиться в Солнечного Короля, сильного, доброго и мудрого, кото­рый был мужем моей матери и подарил жизнь мне. Но пусть он уз­нает, что так любил все эти годы.
   Хранитель вздохнул, прищурился и сказал что-то совсем непо­нятное:
   - Ты всегда будешь любить королей, дорогая. Королей в любом обличии, королей, где бы они ни были. И ты всегда будешь узнавать их и охотиться за ними. Но это - потом, а сейчас мне пора. Да, предупреждаю, Тварь будет биться не на жизнь, а на смерть.
   Рубиновое сияние растаяло в темном пыльном воздухе, Храни­тель исчез, а я услышала шепот судеб. Он походил на шелест листьев и шорох бумаги, на прикосновение морской воды к прибрежным камням. Я подошла к черному столу и потрогала узорчатый письмен­ный прибор. В позолоченной чернильнице вместо чернил блеснула кровь.
   "Сделки с вечностью всегда кончаются кровью,- подумала я.- Вечность - вот настоящий дьявол человечества, ибо песет на себе груз содеянного... навсегда. Но я ничего не подпишу. Я просто убью Тварь и избавлю от нее ребенка и Короля..."
   Шепот судеб становился все тише, и где-то Я услышала прозрач­ный серебряный звон часов. Стеллажи в тусклом мерцании перепле­тов бескрайними рядами уходили во тьму. Внезапный холод объял меня, мне показалось, будто что-то древнее и беспощадное стоит у меня за спиной. И тогда я вспомнила погибшее великое Прошлое: деревянный дом в облетающем саду, стук яблок и сполохи желтых шаров у крыльца, маму на тропинке, устланной цветочными лепест­ками. У каждого человека есть свое Погибшее, нечто дорогое, что покинуло его в самом начале жизни, но осталось жить в его памяти, как в солнечном сгустке, переполненном теплым, стойким свечением любви. И я улыбнулась сквозь слезы своему Погибшему и сказала ему, что по-прежнему люблю его.
   В это мгновение, будто блеснувшая позади зарница, приоткры­лась узкая белая дверь из какого-то проклятого коридора в Вечность, и в библиотеку судеб вошла Она. Она была совсем не такой, какой я увидела ее восемь лет назад в том невыносимом сне, разрушение кос­нулось лица и тела ее, и сквозь это разрушение отчетливее и беспо­щаднее проступали черты Твари. Жадность, иссушающий звездный голод скользили в движениях ее, в каждом повороте головы и малом жесте рук. Я лишь на миг испугалась этой жадности, потому что в следующее мгновение теплый, золотой свет Погибшего вошел в мои глаза. Оно было совсем рядом, и оно взывало к отмщению. Пока Тварь с негромким рычанием бродила меж пыльных стеллажей Вечности, отыскивая судьбу ребенка по имени Данил, я осторожно сле­довала за ней, сжимая в руках маленькую свечу, прихваченную со стола Хранителя. Исчез атласно-шелковый, шелестящий дождь пеньюара, наполовину чешуя, наполовину шерсть прикрывали ее гниющее тело, и от нее пахло умирающим зверем. Вот она остановилась и вздрогнула, и все тело ее замерло чутко, напряженно, как у некоего животного в предчувствии добычи. И тогда я зажгла свечу и поставила ее между собой и Тварью.
   - Не трогать!- тихо сказала я, и пришелица, жалобно взвизгнула, отпрянула в тень, она была труслива, как и все Твари,- Не трогать! Здесь для тебя больше нет пиши. Забирай свой голод и уби­райся! Вон!
   Тварь оскалилась, и я увидела на лице ее следы пудры, сквозь которую проступали кровоточащие язвы и шерсть.
   - Вон! - закричала я.- С моей планеты, из моей жизни, из любви моего отца! И детства ребенка ты не получишь!
   - И что же ты сделаешь! - голос Твари оказался высоким, прон­зительным голосом А. И.- Я всегда голодна и не виновата в этом. Твое детство было лакомым куском, но оно - в прошлом, а есть я хочу сейчас.
   - А любовь моего отца? Она - тоже в прошлом?!
   - Она - в настоящем, и ты это знаешь,- вкусно улыбнулась Тварь.- Иначе я не жила бы так долго. Но любая любовь слишком пресна по сравнению с детством. А то, что короли больше любят тва­рей, чем детей своих, то ведь это не их вина. Так велено свыше.
   Тварь была все ближе, получеловек - полурептилия-полуволчица, и от нее пахло той странной смесью злобы и ужаса, что составляет смысл жизни подобных созданий.
   - Я не верю, что кто-то свыше повелел убивать детство и воро­вать чужих Королей,- сказала я, глядя в желтоватые глаза Твари.
   - Верь или не верь - какое это теперь имеет значение,- усмех­нулась Тварь.- Ты помешала мне, выследила, как десять лет назад. И сегодня ты уже не покинешь вечность. Ты всю жизнь любила книги, так оставайся же среди них!
   Бросок Твари был неожиданным, и, хотя я успела отступить, ког­ти ее глубоко разрезали мне шею и плечо. Сломанная свеча отлетела, шепот судеб вновь пронесся над библиотекой, теперь он напоминал ветер в опустевшем осеннем лесу, дрожь пронзила все мое тело. Мрак стал вязким, как торфяная топь, и через эту топь ко мне двигалась Тварь. Горело разорванное плечо, из шеи на грудь тепло и стреми­тельно бежала кровь.
   - Бастет! - воскликнула я.- Величайшая из богов Египта, чьим собратьям дарила я стол и кров, чьих детей я спасала от голода и жестокости! Помоги мне теперь, кошка!
   Тварь замерла в полушаге от меня, когда вновь блеснула узкая полоска из неведомого коридора времени, и в белом свете ее на фоне книг-судеб возникла фигура женщины с обнаженной грудью и коша­чьей головой. Ее пластике могла бы позавидовать величайшая из танцовщиц мира, медленно перебирая узкими ступнями в золотых сандалиях, женщина стала за спиной Твари, и простерла над ее голо­вой руки, на которых теплой зеленью вспыхнули нефритовые запяс­тья. Тварь вскрикнула и прижалась к полу.
   - Бастет! - плача, я прильнула к тонкой, шелковистой руке богини.- Я знала, что ты меня спасешь!
   Тварь тяжело отползла в угол, оставляя за собой черную влажную полосу, теряя шерсть и чешую. Взгляд ее тускнел.
   - Детство!- я преградила ей путь.- Вспомни детство, что ты убила! Вспомни Короля-отца, украденного тобой! - и я достала из-за пазухи заветный, перетянутый лентой сверток и бросила ей в лицо.- А теперь читай и помни, что Король был все-таки не твой!
   Письма разлетелись, как бессмертные белые голуби, и в их хрупких крыльях была любовь и дикая человеческая тоска по невозврат­ному, по мне, по рыжему осеннему саду и мокрым астрам в цветни­ке... То были письма Короля. Она прочитала их сразу все своим осо­бым запредельным взором - такова способность Богов и Тварей, и закричала. Так кричала когда-то я, а мама тяжело несла меня по дорожке сада к машине, где, упакованные в узлы и чемоданы, уже под­жидали нас веши, а я кричала и билась в маминых руках, цепляясь за темный, некрашеный забор. Так я прощалась с Детством...
   - Король писал мне письма,- я смотрела в полумертвые глаза Твари и испытывала странное удовольствие от агонии ее нелепого тела. - Король любил меня всегда. Потому что я - его дочь. Королев может быть много, и ты это знаешь. Но наследная принцесса - толь­ко одна. А теперь прощай. Умри с миром.
   Тварь корчилась на полу. По ее чешуйчато-лохматому телу пробе­гали стремительные судороги. Она погибала, исчезала, смертельно раненная когтями Бастет и письмами Короля ко мне, его единствен­ной дочери и наследнице. Король оказался не ее, как думала она все эти годы, и в ее странно просветлевших перед смертью, ставших вдруг прозрачно-серыми глазах стеклянными осколками вспыхнули слезы. Она протянула ко мне свои лапы, которые хранили еще очертания человеческих рук, коричневая морда ее была перепачкана пеной.
   -- Ты не знаешь, ничего не знаешь. Мы могли бы дружить с тобой...- услышала я ее голос перед концом, глубокий, свободный и странно умиротворенный, потом изогнутое горло ее дрогнуло, и сквозь оскаленные зубы пробились черноватые струйки крови, окра­сив белые хлопья пены. Что-то дрогнуло в воздухе, и тень темнее окружающего сумрака отплыла в миры, откуда пришла Тварь, и оста­лось лишь неподвижное, нелепое тело на полу, которое постепенно таяло, теряя очертания. Все затихло вокруг, и в этом безмолвии я вновь склонилась перед женщиной, поцеловав ее золотистую, с горь­коватым привкусом руку. Я подивилась, откуда вдруг взялись слова, странные, величественные, будто я всю жизнь беседовала с богами, но тем не менее женщина с кошачьей головой слушала, и глаза ее отливали майской зеленью.
   - Древние боги не уходят навсегда, о прекраснейшая. Не уступают своих престолов цари, и особенно царицы. Защищать и спасать - работа богов, и с этого дня я присягаю тебе, о величайшая. И не будет у меня других богов, кроме тебя.
   Прикосновение легкой, как мех, руки к щеке, нефритовый лед запястий, мурлыканье и обжигающий ветер умершего времени. Она медлила возвращаться к себе, и я поняла, чего она боится. Судьба выпустила ее из гробницы, уснувшую, как и само время, выпустило со странной миссией прийти на мой зов и убить Тварь в двадцатом веке в городе икс, и ей, богине, как последней смертной, было страшно возвращаться в бездну.
   - Бастет,- ласково сказала я,- Ты не мертва, дорогая. Покуда потомки твои живут на свете, ты не умерла.
   Она вздохнула, будто всхлипнула, и белая сверкающая полоса разверзлась за ней. Ее поглотала не бездна, а свет, серебряный, ли­кующий свет, она уходила не в могилу, а в сад богов, где, отбыв свое время на земле, пребывала в радости и покое и снисходительно взи­рала сверху на скучную маленькую планету, где когда-то была из­бранной.
   - Будь счастлива, Бастет,- прошептала я вслед ей, в то время как в библиотеку Вечности вошел Хранитель с печальной улыбкой, а потом шепотом сказал, что учреждение закрыто, и что он выпускает меня из сна. И сон мой свернулся черным обугленным свитком и канул в сизый омут утра, а я проснулась с легкой душой и спокой­ным сердцем первый раз за десять лет.
   - Спасибо, Бастет.- повторила я, ощутив остывающее тепло слабой вмятины у подушки - следы навсегда исчезнувшей Кошки.
   Противно заверещал будильник. Я накрыла его подушкой и на­правилась в коридор. В коридоре, на полу, в получеловеческом обличии, я и увидела мертвую Тварь. Розовый шелково-атласный пеньюар был растерзан, чешуя, шерсть и кровь покрывали пол. Единственно человеческим в ней оставались волосы, пышные темно-красные воло­сы, которые были разметаны по полу, и которые, содрогаясь от плача, целовал Король, стоящий перед Тварью на коленях. Он поднял голову, и я поняла все.
   - Зима в июне! - закричала я, насыпая горсть земли на могилу своего теперь уже окончательно погибшего Прошлого.- Ты все знал про нее! Как ты мог?
   Король не ответил и, не вставая с колен, вдруг засмеялся тихим смехом сумасшедшего и принялся раскачиваться из стороны в сторону, обхватив голову руками. Зима в июне настигла его разум окончательно...
   Шесть лет минуло с тех пор. Сумасшедшего Короля я навещаю каждую неделю. После годового лечения в стационаре он окончатель­но забыл обо всем, увлекся сочинениями мадам Блаватской, читает лекции в обществе "Знание" и завел себе гарем из молоденьких слу­шательниц. Я не возражаю, ведь короли, даже сумасшедшие, должны развлекаться по-королевски. Битву за отца-Короля я выиграла у Тва­ри и вот уже шесть лет ищу себе мужа-Короля, но, похоже, это исче­зающее племя. На улицах теперь в большинстве случаев попадаются "лунатики", "быки", "пингвины", "отморозки" и "премудрые песка­ри",- словом, те представители мужского мира, с которыми женщина способна или заплакать от беспокойства, или удавиться с тоски. За это время я выходила замуж дважды в надежде слепить Короля из того, что мне попадалось, но все мои усилия были тщетными. Тихий, застенчивый лунатик-очкарик имел несчастье стать моим первым мужем. Он рисовал дурные картины, сочинял отвратительные стихи и вдохновенно посещал все творческие междусобойчики, имеющие ме­сто быть в нашем городе, претендующем на звание культурной столи­цы края. Он также называл себя "светским человеком" и сопротивлялся всем попыткам приблизить его к моему идеалу. Вторым был "бык", который показался мне более подходящим человеческим мате­риалом для лепки из него Короля, и я вдохновенно взялась за ваяние желанного образа. После неудачной попытки я оказалась в больнице с жесточайшим нервным расстройством, а по выходе из нее - с пустым кошельком и обидой на мир, в котором, оказывается, Короли были такой же редкостью, как снежные барсы-ирбисы.
   Сердце мое переполняла странная печаль, ведь я была не только наследной принцессой, я была рождена для большего. Два года про­шли, как в забытьи, как под темной, глухой водой, из которой, всплывая на миг, видишь чьи-то лица, тела, деревья, солнце над го­ловой, печальные снежные ночи и сочную зелень летних улиц. Я не жила, я существовала, пока однажды вдруг не застыла на месте, потрясенная одним-единственным взором. Время снова окаменело для меня, и сквозь его застывшую, прозрачную плоть я во все глаза рассматривала того, кого в конце концов все равно должна была встре­тить в этой жизни,- Короля. Короля, в тесном, битком набитом ав­тобусе, среди распаренных тел, раскрасневшихся лиц, распухших от снеди сумок.
   Я не поверила своим глазам, я пробралась поближе, пихая все эти свиноподобные тела, увешанные поклажей. Это и вправду был Король, может быть, единственный оставшийся в живых после моего отца Король на этом маленьком скучном свете. Король, исполненный спокойного, дружелюбного достоинства, затаенной силы, светлого величия. Ему больше подошли бы горностаевая мантия и держава в руке, чем потрепанный джинсовый костюм и дачная сумка через плечо. У Короля были дымчато-пепельные глаза, короткий шрам над верхней губой, обветренные скулы и сдержанно-смущенная улыбка, которая вспыхивала на лице его всякий раз, когда он обращал свой взгляд куда-то вниз и в сторону.
   Посмотрев по направлению его взгляда, я увидела ребенка лет четырех и зажмурилась от солнечно-апельсинового цвета - то светилось его детство. Никогда в жизни я не видела ничего прекраснее, и странное, жуткое желание охватило меня. Мне захотелось навсегда завладеть этим солнечным, апельсиновым, и пить, пить его неповторимый нежный жар, его теплоту и счастье. Бездна разверзлась вокруг меня, я чувствовала ледяные острия звезд, направленные мне в грудь, и лишь одно могло спасти меня и возвратить к жизни,- этот чудес­ный солнечный плод, это детство, которое было передо мною. Голод, подобного которому я не знала, охватил все мое существо, и его тоже надо было утолять, утолять солнечным, апельсиновым счастьем ребенка.
   На одной из остановок Король, подняв на руки мальчика, вышел, и я, с трудом протолкавшись к выходу, поспешила за ними. Как во сне, я шла за отцом и сыном и припоминала слова Твари о дружбе, которая могла возникнуть между нами, о том, что я не успела узнать что-то важное, главное для себя. Теперь я знала это главное - я тоже была Тварь - ребенок с украденным детством, женщина с темной душой. Твари не приходят из ниоткуда, они рождаются среди нас, в них превращаются люди, у которых вначале их жизни украли что-то очень дорогое - детство, любовь, счастье. Так думала я и спешила по узким жарким улочкам, пустынным от солнца, с печальной жадностью следя за Королем и апельсиновым нимбом над головой ребенка. Теперь-то я никому не уступлю своей добычи.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"