Душа ее была живой белой птицей, на тонком золотом ремешке еле держалась она в пожелтевшем. скорчившемся теле. Тело было старым, а вечно юная душа не умела стареть, она рвалась прочь из этого истерзанного, потрепанного инфарктами сердца, возмущенно всплескивая крыльями. Тело тяготило душу, она мечтала, отбросив его прочь, улететь навсегда с маленькой скудной земли на самую дальнюю еле видимую звезду.
Душа была собственностью старой женщины, что уже с трудом передвигалась самостоятельно, чей заострившийся от дряхлости подбородок на желто-коричневом, как испеченный хлеб, лице вызывал жалость и брезгливость.
Женщина эта хрипела по ночам от удушья, а душа ее радостно шевелила крыльями, говоря себе: "Вот сейчас, наконец, взлечу, и больше никаких тел -- ни человеческих, ни звериных, а только звезда, еле видимая в утренней полумгле". Душа ликовала, предчувствуя полет, но из соседней комнаты, тяжело вздыхая, на крик старухи являлась дочь ее и, что-то перемешивая в чашке на столе, давала старухе пить это "что-то" ледяными глубокими глотками. После питья старуха замирала, душа ее переставала биться о клетку ребер с желанием выпорхнуть, цепенела, складывала крылья, засыпала, и старуха оставалась жить, полубессмысленно взирая на мир, изредка окликая домашних. Мимо вихрем со швабрами, тряпками, тарелками проносилась внучка-акселератка, и взгляд старой женщины становился теплым, улыбчивым, позолоченным.
-- Н-наташа, -- кричала она из своей комнаты, пытаясь перебраться с кровати на стул, чуть шевеля полупарализованными ногами. -- Н-наташа, кто пришел?
-- Никто не пришел, баб, спи еще, -- легкая, светлая вставала в дверях Наталья в бежевых леггинсах, в белой рубахе навыпуск. -- Дай-ка я у тебя здесь быстро шваброчкой проведу.
-- Убрано! Убрано! -- начинала голосить старуха, с трудом вытягивая ноги от края стула до до двери.-- Брось швабру-то. Отдыхать ведь приехала...
Борьба с внучкой неизменно заканчивалась поражением старухи, и она, забившись под одеяло, на весь дом высказывалась о том, что "лодырь проклятущая" (так она именовала дочь) днями и ночами валяется на диване, а дите, едва приехав, взвалило на себя все работы по дому.
-- Как спалось? -- Наталья распахивала тяжелые плюшевые шторы, и солнечный свет золотыми квадратами стелился на пол из окон.
-- Летала я во сне, -- старческие родниковой чистоты глаза наполнялись слезами. -- Долго летала, высоко. Потом на лугу цветы собирала.
-- Луг -- это хорошо, -- весело подмигивала Наталья. -- А что летала, так это ты у нас, бабуль, растешь, -- и заливалась искристым смехом.
-- Летала, -- упрямо повторяла старуха, не вытирая текущие по лицу слезы.
-- И дом отцовский видела, бревенчатый, полы яичные, стекла голубые. Посреди горницы -- стол, а на столе чего только нет! Положила я на край стола цветы, гляжу -- а уж вокруг народу полно. И во главе стола -- отец с матерью. Отец грустный-грустный, и рукой мне вот так делает, приглашает. Опомнилась я и кинулась прочь из дома, споткнулась о порог -- и проснулась...
-- Вот видишь -- проснулась, -- улыбается акселератка. -- Значит, не время еще. Живи! -- короткий поцелуй в щеку, и Наташка исчезает из комнаты на полдня. В три ровно, как всегда, прибежит с колодой карт, и давай гадать ей на трефового короля. Старуха и не пытается узнать о нем больше, чем говорит Наташка, и бормоча "трефовый так трефовый", раскладывает карты. Нехорошо получается. Слезы, зло, болезнь. От виней черным-черно в глазах.
Наташка упрямо мотает головой, жмурится, скрывая слезы, и надолго исчезает в своей комнате. Там она курит, всхлипывая, и каждый всхлип -- как бутылочный осколок в сердце старухи.
К вечеру Наташка убегает, и старуха начинает громко жаловаться, причитать, вспоминая прожитую жизнь.
-- Не замолчишь -- машину вызову, -- в дверном проеме возникает дочь, крупная, наполовину седая, небрежно накрашенная.
-- Вызывай, вызывай! -- задыхаясь, старуха срывается на крик, и вдруг, неожиданно успокоившись, как по волшебству, кончает кричать и жалобно тянет на одной ноте. -- Всем, всему району рассказала, что я сумасшедшая. От общества меня изолировала, людей не пускаешь...
-- Кто к тебе ходил-то, -- кривит уголки рта дочь. -- Пьяницы. Они твой день получения пенсии как заповеди Божьи знали. Общество... цыгане да пьяница Люська ... Когда она в последний раз занимала у тебя? Молчишь?
-- Уходи, уходи! -- старуха поднимает лежащую возле кровати швабру, пытается отпихнуть дочь от двери. -- Наташу, мою Наташеньку подбиваешь со мной не разговаривать!
-- Наташка по женихам бегает, нужна ты Наташке! -- сурово выдыхает дочь и, тяжело ступая, направляется на кухню.
Наталья возвращается позже обычного, мелькает мимо занавесок, берет заброшенную на шкаф гитару, перебирая струны, садится на диван и чистым, еще не окрепшим голосом запевает:
На небе -- вороны,
Под небом -- монахи,
А я -- между ними
в расшитой рубахе.
Лежу на просторе,
Мила и пригожа.
И солнце -- нежнее,
И ветер -- моложе.
Дрожь охватывает старуху. Закрывает она глаза и видит луг, пойменный, разноцветный, в созвездиях клевера и пашни, в высоких колосящихся травах, и себя видит, юную, остроплечую, в открытом легком сарафане.
-- Наташенька, -- качает головой старуха и улыбается блаженно, без сил, -- хорошо-то как...
А ломкий юношеский голос достигает предельной высоты, летит, замирая, к той дальней звезде, по которой так тоскует старухина душа -- белая птица. Свеча догорела...
Упало кадило,
Земля, задрожав,
Превратилась в могилу.
Я бросилась в небо
За легкой синицей.
Теперь я свободна,
Я -- белая птица.
-- Н-наташенька, -- впалые щеки старухи дрожат, мутная пелена застилает взгляд, а в памяти -- сон, луга, львиный зев. И сама она в цветастом сарафане с букетиком луговой гвоздики в руках бежит, чуть касаясь земли.
А белая птица бьется в груди у самого горла, трепещет лебедиными крыльями, плачет от неволи.
-- Отпусти, -- шепчет она телу, -- отпусти, летать хочу. Я -- молодая. Я -- вечная. Я хочу облаков и звезд. И лугов занебесных, и лоз виноградных райских. Отпусти, пожалей мои крылья...
И вот перетерся золотой шнурок, каким душа была привязана к телу. И вот, вскрикнув по-птичьи и развернув сильные крылья, ринулась душа прочь из тела, сбрасывая дряхлую ненужную оболочку.
Никто из домашних и не приметил белую птицу, покинувшую старческое тело. Только старуха, заваливаясь на бок, погружаясь в темный колодец с ослепительным светом в конце, повторила, навек замирая: