Этот вечер не предвещал ничего доброго. Я озябла от ветра и мокрого снега, потеряла кошелек и перчатки, и вдобавок ко всему в полутемной конторе, где я тоскливо пребываю две четверти суток, меня предупредили о грядущем сокращении. Желтоглазый кошачий ноябрь, месяц Скорпиона и неудач, мой месяц снова вступал в свои права...
Яраспахнула дверь в квартиру и зловеще уставилась на ковровую дорожку. На гранатовом ворсе отчетливо виднелись грязно-коричневые следы, причем от входной двери они расходились тремя небрежными лучами - в кухню, в гостиную и в боковую комнату, издевательски прозванную "будуаром". Где-то в конце одного из лучей должен был находиться ты, вернее то, что звалось тобой. Шорох газеты и звон битого стекла донеслись до меня одновременно, и я, преодолевая секундный страх и слабость в ногах, направилась в гостиную. Там, на старом плюшевом диване, пузырящейся розовой улыбкой встретило меня то, что когда-то было тобой.
Я закрыла глаза и прислонилась к двери, вспоминая свои утренние слова. Так вот откуда сегодня эта твоя пузырящаяся розовость, крупный, похожий на обломок песчаника нос, глаза, в которые лучше не смотреть. Что я сказала тебе утром, уходя, устав от твоей коричневой шерсти, хвоста, незлого рычания, беганья по стенам и потолку и холодного, одинокого воя в лунные ночи? Ты провожал меня до двери и, резвясь, оторвал пуговицу от пальто. Два месяца я опасалась произносить ругательства из боязни, что ты превратишься в нечто худшее, чем длинношерстый зверь, приветствующий луну над балконом жалобной песней, но тут не выдержала.
- Идиот, - выдохнула я, вырывая пальто из твоих пушистых лап, - пусти сейчас же! Убери клыки и хвост!
Ты присел на четвереньки посреди прихожей и замяукал протяжно, обиженно, потом из твоего горла вырвался отрывистый лай, и ты попытался лизнуть мои сапоги. В то самое мгновение я опомнилась и замерла. Я проклинала свое новое Слово, я с ужасом ждала Преображения. Но Преображения не случилось, твоя темная, умная морда была устремлена ко мне, твои глаза смотрели на меня с бесконечной любовью. Разревевшись от волнения, я отпихнула тебя от входной двери и выбежала на лестничную площадку.
В автобусе я немного пришла в себя и стала вспоминать кошмар, названный Первым Преображением. Он начался два месяца назад, и с тех самых пор я уверяла всех в доме, что ты уехал и длительную командировку, а я в твое отсутствие завела себе тропиче- ское животное, умеющее подражать голосам всех и вся.
- Птица? - пытались уточнить окружающие.
- Да, - кивала я в ответ, - На ара не похожа, она черная, с вишневыми глазами... Нет, что вы, она дикая, может броситься... Простите, мне пора.
- И никакая это не птица, - возмутилась Анфиса Александровна, соседка слева, "синий чулок" и бытовая пьяница. - Вы держите собаку и не платите налог. Этот вой по ночам на луну!
- Это не собака, уважаемая, - авторитетно заявил сосед справа, бывший футболист, ныне просто "чайник", - Ни одна собака не способна так истошно мяукать. Девочка, вы морите голодом вашего кота?
Я что-то пробормотала и проскользнула мимо "синего чулка" в пеньюаре и "чайника" в тренировочных штанах. В комнате я с плачем упала в кресло, а ты подошел, как всегда, совсем неслышно и с тихим рычанием положил свою морду мне на колени. Я гладила тебя, и слезы стекали по моим щекам на твою звериную шерсть. Ты не был ни котом, ни собакой, - то, что было у моих ног, когда-то звалось моим мужем.
Два месяца назад я стояла у раскрытого окна, вспоминала тебя, любила тебя и думала о самоубийстве. Тебя не было уже несколько часов, после утреннего кофе ты набросил на плечи джинсовку и сказал, что поднимешься к "чайнику" и посмотришь футбол. Я отозвалась, что ненавижу футбол, "чайника", новые телевизоры и весь свет. Ты постоял у входа с виноватой улыбкой и осторожно прикрыл дверь, а я осталась наедине с кухней, геранями и одиночеством, и через пять минут мне захотелось выброситься на асфальт. Через два часа во двор спустился "чайник", обвешанный разноцветными сумками, и принялся деловито раскладывать их в багажнике "Москвича". Я спросила из окна, скоро ли появишься ты, на что "чайник" ехидно заметил, что ты и не заходил к нему. Он сказал еще что-то, но я не расслышала, я ощутила непонятное желание метнуть в его голову горшок с геранью. Одиночество пело вокруг меня голосом тысячи птиц и откуда-то из самых корней сердца вы- рвался крик "Не смей! Не смей оставлять меня одну!"
- На лестнице, в черном платье, - как сквозь сон услышала я радостный звон "чайника", - высокая, светлая, пошли через сквер... Володя шел в домашних тапочках, и я еще подумал... Девочка, только не устраивайте сцен.
Ты шел от сквера напротив, пиная на ходу гравий, как мальчишка, русая челка прилипла ко лбу, и ты улыбался, но не как у двери, а совсем по-другому. Ты поднял голову, разглядел меня за розовыми геранями и приветливо махнул рукой. В этот миг я уже не думала о самоубийстве, я хотела убить тебя. На твой звонок я не открыла, и тебе пришлось долго возиться с ключом прежде, чем дверь распахнулась. Пока ты счищал пыль с брюк, я стояла у входа в кухню и теребила штору. Ты был здесь, и мое одиночество было здесь, и когда ты полнил голову, я увидела на лице твоем все ту же добрую и лживую улыбку.
- Ты знаешь, я...
- Знаю, - приветливо кивнула я, - на футбольный матч пришла женщина в черном, и ты проводил ее до дому. Все знаю.
- Это Инка, - ты задумчиво смотрел на меня, - мы жили в одном дворе давным-давно. Потом она переехала. У нее муж разбился... Прости, я не хотел тебя беспокоить.
- Почему же тебе так весело?
- Он был негодяем. Мучил ее, бил. Она все время плакала и очень постарела. А теперь она будет счастлива. Прости...
Ты просил прощения за мое двухчасовое одиночество и стоял у зеркальной стойки, поправляя спутанные волосы. Таким я тебя и запомнила, потому что в следующее мгновение... Я услышала крики тысяч птиц (чаек) и увидела страшный светлый океан. Я плыла по холодным волнам, плоть моя замирала в предчувствии гибели, а впереди, в свете заходящего солнца, разворачивался к горизонту корабль, на котором был ты и женщина в черном платье.
- Животное! - тихо сказала я в ужасе оттого, что волны сдавливали мне руки и грудь. - Тварь! Не смей врать мне. Ты...
Где-то послышался слабый колокольный звон, воздух застыл у меня в гортани, а звон продолжался, будто тихие певучие колокола спускались на землю. Спина твоя выгнулась, джинсовая одежда распалась и истлела, руки удлинились, черно-коричневая шерсть заблестела на спине и боках. Голос твой перешел в звериный вой, лицо дрогнуло, приобрело очертания полупесьей-полукошачьей морды с вишневыми глазами. Ты протянул мне руку, и я закричала, потому что на моих глазах рука твоя превратилась в звериную лапу. Первое Преображение свершилось.
А сейчас передо мной было твое второе Преображение. Оно свершилось тайно, в комнатной пыли, среди гераней и газет, но было не менее страшно. Всхлипнув, я сделала шаг к тебе и вырвала из рук ножницы. Твои руки были в порезах, несколько порезов было и на лице; мгновение я смотрела на твою кровь, на вырванные с корнем герани, затем отвернулась к стене и заплакала. Что ошеломило меня сегодня вновь, после слов моих, когда я вышла под серый ноябрьский снег в полуутро-полуночь? Ошеломили птицы. Крики тысячи тысяч морских птиц, они пришли вновь. А потом ноябрь погас, стал оттепелью, и вновь вокруг были только волны и лимонное небо над головой. Птицы рисовали на нем своими узкими быстрыми телами музыку моего одиночества, и неумолимо шел к горизонту корабль, на котором уплывал ты с желтоволосой женщиной в черном платье. Белокурая Изольда победила, и Тристан остался жить и любить, а для меня были предназначены эти волны, серое каменное дно и равнодушные птицы над головой...
На остановке я пришла в себя, с неожиданной радостью всматриваясь в пепельное полуутреннее небо, в неулыбчивые лица. Белокурая Изольда существовала, и Тристан любил ее, но для меня она была неопасна. То, что звалось тобой, ее Тристаном, теперь жевало герани, мочилось по углам и точило когти о кожаную обивку кресел, пахло по-звериному и выло на луну. И виновата в этом была я.
Спустя восемь часов я повстречала твое второе Преображение, но уже не в Зверя, а в умственно неполноценное создание в человеческом обличии, и вновь, как тогда, вначале было Слово, а после Слова - белесый океан и крики чаек над головой, и все это странным образом было связано между собой.
Сквозь слезы я смотрела на тебя. В твоем влажном розовом лице было младенческое неведенье, ты отыскал где-то кусок мыла и с радостно-сосредоточенным видом пытался полакомиться им. Я отняла у тебя мыло, содрогаясь от тошноты, и ты заплакал странными отрывистыми звуками, по-птичьи сложив на груди маленькие руки. Господи, если Слово - это Ты и Слово было вначале, то нельзя ли возвратиться к тому, что было до начала, до Тебя? Я опустилась на колени рядом с тем, что звалось тобой, я заставила себя улыбнуться сквозь слезы и вспомнить, каким ты был до Слова.
- Я люблю тебя, - тихо сказала я, - и я не знала о силе Слова. Вернись ко мне. Стань таким, как прежде. Прости меня.
Легкая рябь пробежала по комнате, но Преображения не случилось.
- Вернись ко мне, - плача, повторила я. - Пусть даже у тебя будет она. Пусть будет все, как втой средневековой сказке, только без смерти. У тебя будет две Изольды, Тристан.
Тишина кончилась. Во дворе урчал мотор чайникова "Москвича", истошно кричали коты, а я стояла на коленях перед тем, что звалось тобой, и едва не сходила с ума. За окном и вовсе потемнело, и никто не слышал моего Слова. И тогда я подумала: еще не время для третьего Преображения. То, что звалось тобой, уснуло с все той же пузырящейся улыбкой, и я бережно накрыла тебя пледом.
Утром я поставила перед тобой завтрак, предварительно убрав с глаз все колющие и режущие предметы, и выскользнула за дверь. На лестничной площадке стоял "чайник" и подозрительно смотрел на меня.
- Сегодня было тихо, - с осторожной улыбкой сообщил он, пытаясь что-то разглядеть у меня за спиной. - Вы избавились от вашего кота?
- У меня не было кота, - выкрикнула я, минуя его с субсветовой скоростью.
Неясные обрывки фраз донеслись до меня сверху, и я вышла, щурясь, под скупое ноябрьское солнце.
Я долго плутала в узких слякотных переулках окраины, пока не отыскала ее дом, такой же таинственный и странный, как она сама. У входной двери на цепи сидел толстый пятнистый кот. "У Лукоморья дуб зеленый", - сказала я и, переступив через кота, постучала в некрашеную дверь. Дверь отворилась сама собой, и затхлая, пахнущая паутиной и укропом темнота окутала меня. Сзади раздалось цепочное позвякивание - это кот, лениво переваливаясь, обходил и обнюхивал крыльцо. "Златая цепь на дубе том", - бодро пробормотала я навстречу страху и подняла руку - перекреститься.
- Оставь, крест на лбу выжжешь, - послышался недовольный и сонный голос, - ступай вперед.
Тут же в темноте я увидела нечто вроде дверного проема, завешанного мешковиной. Отодвинув мешковину, я оказалась в не- ожиданно светлой и высокой комнате. Жарко топилась печь, на столе были рассыпаны желтые антоновские яблоки. Позади послышался шорох, и я обернулась. Она стояла в дверном проеме и сердито смотрела на меня. Она была самой красивой женщиной на свете.
- Простите, - я смутилась под взглядом ее глаз, черно-серых, как апрельский лед, - мне дали этот адрес и сказали, что вы - Ведунья.
- Ведунья, Ведунья, - с тем же неудовольствием, что и во взгляде, сказала она. - Зимняя спячка начинается, нет больше Ведуньи. Сплю я зимой, ясно? Все три месяца сплю... Ладно, показывай, с чем пришла, денег не беру, беру то, что дорого. Тебе дорого.
Я достала из пакета бабушкин клубок шерсти, фотокарточку погибшего отца и золотые мамины часики. Ведунья отложила в сторону клубок, полюбовалась часами и склонилась над фотографией.
- Вот это беру, - сказала она, - вот это ты больше всего любишь, вот с этим не хочешь расстаться. Так?
- Так, - покорно отозвалась я.
- Ну и зачем пришла?
- Слово... - я вдохнула запах антоновки и заплакала. - Я хочу вернуться в то, что было до него. Вы поможете?
- До него ничего не было. - Ведунья зевнула и стала перебирать пушистую рыжую косу на плече, - Ничего.
- До него была моя жизнь. - Меня душил антоновский запах, слова и мысли путались. - И еще мой любимый, такой, каким знала я его. А теперь он другой, он Зверь, он Идиот, и все это произошло по вине Слова, сказанного мной. Помоги мне исправить это.
- Любишь?
Я промолчала. Ведунья закурила, пуская дым колечками.
- А со Словом больше ничего не было?
- Было. Океан такой белесый, морозный, и пароход на горизонте. А на пароходе...
- Ясно. А ты - в океане, он - твое одиночество. Ну что же, он сильнее тебя и твоей любви, это он дает власть твоему Слову... А в обратную сторону не пробовала? Чтобы не злое Слово, а...
- Не получилось.
- И у меня может не получиться. На, возьми на всякий случай, - она с сожалением вынула из кармана фотокарточку отца. - Если все сбудется - принесешь. И вот это возьми, - она подошла к мешочкам, развешанным у окна, и выбрала из них маленький, коричневый, с горьким травяным запахом, - На ночь постель ему засыплешь, и наутро все как прежде будет. Почти.
- Почему почти?
- А память у него останется о том, что ты с ним сотворила. Нет у меня сил против этой памяти. Согласна на это?
- Согласна.
И снова коридор с запахом укропа, и зло мяукающий кот на крыльце. Я споткнулась о цепь и едва не упала.
- Лукоморье, - пробормотала я, - вот такое вот Лукоморье.
- Главное забыла, постой! - Ведунья стояла на крыльце в русском кокошнике и сарафане, и коса ее отливала алой медью. - Поосторожнее со Словом! Вещее оно у тебя, темное. После того, как наутро прежним станет, до смертного часу - ни-ни. Все сбудется, и снадобье уже не поможет... Весной фотографию отдашь.
Она наклонилась, отвязывая кота, который зарычал, как собака, и я услышала в спину ее тихое ворчание: "Весь сон перебила. До января теперь не заснуть..."
Утром на засыпанной травами постели ты пробуждался... За окном светилось Утро Снега, а я сидела возле тебя и наблюдала, как исчезает Существо, и на место его возвращается тот, кого я так любила. И вот ты возвратился и забормотал спросонок, и кожа твоя приобрела золочено-матовый цвет, цвет коричневатых листьев под осенним солнцем. Я наклонилась и поцеловала тебя в плечо, и тогда ты открыл глаза...
Сначала ты увидел снег, Утро Снега отразилось в твоем взгляде, и ты улыбнулся миру, в который вернулся из Преображения. А потом ты увидел меня. Не знаю, что появилось в лице твоем, но это был не страх, и даже не боль, это было темное омерзение. Ты сел на кровати, не спуская с меня глаз, в которых было Утро Снега.
- Сторожишь? - ты улыбнулся, и в лице твоем я вновь приметила то же тайное, темное омерзение. - Боишься, что стану еще кем-то, кто понравится тебе меньше настоящего?
Мне хотелось закричать, броситься на колени, вымаливать прощение за силу Слова, но вместо этого я вздохнула.
- Откуда ты знаешь, что сейчас ты - настоящий?
- Да уж знаю. Все это время мне словно снился один сон, долгий-предолгий: я жил возле тебя, жил в обличии Зверя, потом - Идиота. Зачем ты сотворила все это?
- Слово... - я еще баюкала надежду на то, что память не всесильна. - Прости меня.
- Существо, - ты разглядывал меня с тем же неповторимым омерзением, - если бы я знал, что ты...
Ты одевался, не спуская с меня глаз, в которых кружился снег, светлело небо, но не было меня. И тогда я поняла, что меня действительно больше нет.
- Там холодно, - моя улыбка была попыткой осени вернуть лето. - Там снег, а ты...
- Я ушел бы от тебя, даже если за окном начался Конец Света. Не трогай меня, Существо! - мои руки упали с твоих плеч, и к запаху трав примешался запах снега. Ты уходил к ней, и я ничего не могла поделать. "За мною, белокурая Изольда..."
И тогда я снова услышала крики птиц и увидела океан, от которого не было спасения. Сквозь приоткрытую дверь я смотрела, как уходил ты, а над океаном парили птицы. Ты уходил в Конец Света, и не знал об этом...
- Подожди, - я шагнула вперед, вцепившись в лестничные перила, за секунду до Судного Дня, - я люблю тебя. И я хочу, чтобы больше не было ничего, ни тебя, ни всего Света. Прости меня...
"И звезды пали на землю...
И небо скрылось, как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих..."