Рузанкина Наталья Станиславовна : другие произведения.

Фотография

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


Наталья Рузанкина

Фотография

  

"О, не думай, что ты из тех,
Кто цены не имеет в мире!..

Поминовенья день..."

  

Басё

  
   Пыльный свет сочился в окно, а болезнь не отступала. Она была тяжелой, как мокрый снег минувшей зимы, и неотвязчивой, как воробьи за окном. Звучала свирель, но далеко-далеко, за жаркими облаками, а в комнате было тихо, страшно тихо, и только в углу, в паутине, дрожали крохотные прошлогодние мушиные тельца, как черная роса. На всем была печаль запустения, и всё, казалось, спало под пушистой пылью - книжные переплеты, посуда в пузатом зеркальном буфете, и зеленоватое, глубокое, как колодец со звездой на дне, старинное настенное зеркало, и фотографии, разбросанные повсюду, черно-белые, пожелтевшие, и цветные, недавние, с хрупкой печатью мертвого счастья...
   Байковое одеяло, липкое от боли, сползло на пол, а на грязных простынях, пугливо поджав колени, скорчился желтокожий, сухоногий уродец, в которого превратилась Витка за последние полгода. Витка умирала, и знала, что умирает, знала это и комната ее, чей пыльный воздух окутывал постель, словно кисеей, и любимые книги, и вещи, притихшие перед тем великим и ужасным, что уже почти присутствовало здесь.
   Взволнованно-тревожно запел звонок, и Витка, шатаясь, ступая ногами в дырявых тапочках по разбросанным на полу фотографиям, направилась к двери и приникла к глазку. В клетчатой светлой оправе лестничной площадки стоял рослый красавец в белых джинсах и с беспокойством смотрел на дверь.
   Витка задержала дыхание, сердце ее покатилось куда-то в сторону, а красавец настойчиво позвонил еще. Он так истерзал звонок, что, казалось, зазвучала сама лестница, а Витка, опустившись на корточки, тихо заплакала, уткнувшись в сгиб локтя. Наконец затихли сбегающие вниз шаги, как пистолет, выстрелила подъездная дверь, и Витка подбежала к засиженному мухами окну. Красавец никуда не ушел, он стоял и смотрел на э т о ее окно, и белая "десятка", на которую он облокотился, сияла так же, как и его белые джинсы.
   - Господи! - Витка сдавленно всхлипнула и перекрестилась на крохотную иконку с бумажной розой над пожелтевшим полотенцем в углу. - Господи, убери его! Убери! Не хочу...
   Ее торопливый речитатив перешел в бессвязный шепот, прерываемый звонкими, как птичье чириканье, всхлипами. Дрогнула бумажная роза, заголубело небо в пасмурных просветах дня, низко и благородно зазвучал мотор машины, и когда спустя несколько минут Витка отважилась глянуть вниз, - ни красавца, ни его "десятки" во дворе уже не было. Золотым светом во дворе сияла песочница, зеленые лучи листвы переплетались в воздухе, легкие, крылатые, как стрижи перед грозой, летали в воздухе голоса детей, с невозмутимостью сфинксов на скамейках возлежали коты, и над всем этим, сбрасывая серое оперение туч, невыносимой сапфировой глубиной родниково сверкало небо.
   Витка выглянула на миг, зажмурилась и тут же спряталась от этой красоты, боясь, что она перетянет и заставит жить. Вернувшись в комнату, она присела на пыльный ковер перед фотографиями, боясь обернуться к подзеркальнику и взглянуть т у д а .
   Она выбрала из всех фотографий одну, заветную, пожелтевшую и долго смотрела на нее. С фотографии улыбалась круглолицая черноволосая женщина с большими темными глазами, в крапчатом халате, в сбившейся набок косынке, и не было в мире ничего дороже этой женщины и ее улыбки.
   Женщина стояла на пороге летнего сияющего дня, в начале крохотной улицы, которая высаженной в ряд ракитовой аллеей и юным розовым клевером на обочине уводила в Детство, в Счастье, в Абсолютное Добро и была перекинута, как некий мост, через двадцатилетнюю бездну тоски и одиночества. Поцеловав фотографию, Витка положила ее на груду других и, ссутулившись, шагнула к подзеркальнику.
   То, что называлось смертью, было маленьким, стеклянным, оранжевым, с чуть приметным запахом плесени под пластмассовой крышкой и на вид совсем не страшным. Высыпая в ладонь белые, с чуть заметной желтизной таблетки, Витка снова ощутила аромат плесени и сна. Она проглотила их в три приема, не чувствуя ни вызова, ни отчаяния, ни суровой решимости, а только бесконечное равнодушие, она давила их языком, обращая в смертельный мел их круглые, неподатливые тельца. Страха не было, ведь у тех, кто болен маниакальной депрессией, не бывает страха, ибо высший ужас для них - тоска, гулкая, необозримая, пожизненная тоска, которую не заполнить, не преодолеть и не уничтожить. Витка запила плесень снотворного ржавой водой из-под крана, шатаясь, побрела в комнату и застыла, приветствуя в последний раз зелено-золотой луч. Он выбился из-под оконной шторы, он блуждал по полу, выискивая среди фотографий ту, единственную, незабываемую, и коснулся ее, и она тоже мягко засветилась зеленым и золотым, а женщина с фотографии пристально и тревожно смотрела на самоубийцу.
   - Я щас засну, бабуш! - бормотала она, смотря в любимые с детства, похожие на черные росистые вишни, незабываемые и навсегда ушедшие глаза. - Засну и проснусь уже у тебя. Я не могу здесь. Здесь очень больно...
   Перед тем, как завернуться в вату смертельного сна, решила распахнуть дверь и посмотреть, что же осталось там, в лестничной пустоте, в скрещении света и пыли, после того странного, красивого, нелюбимого. Черная роза с длинным, с каплях, блестящим стеблем, роза из прошлого, мягко, по-кошачьи, упала на порог. Роза была как маленькое бездомное существо, которое потеряло хозяина и доверчиво ткнулось носом в рваные Виткины тапочки.
   Витка ласково взяла ее, уложила на подушку, а потом прилегла возле. В ушах будто слышался шум дождя, комната медленно заполнялась тяжелой, желтоватой водой, в которой мелкие вещи сквозили, как аквариумные рыбы. Витка, задыхаясь на дне этой воды, раскрыла потрескавшийся рот; тонкая струйка с запахом плесени белесой гусеницей скользнула по распухшим губам и серым скучным пятном расплылась на подушке. Зрачки закатывались под лоб, обнажая желтые, в кровавой сетке, белки, а пыльное золото летнего луча плавилось на любимой фотографии...
  
   * * *
  
   Боли не было, был холод. Он был вначале всего и до всего. Неправда. Вначале всего и до всего была Тоска...
   Витка вздрогнула, вспомнив о тоске при жизни здесь, в смерти, не размыкая глаз, и тут же засомневалась в этой самой смерти. Вокруг нее струился живой, трепещущий воздух, слышался тяжелый шелест чего-то, что можно было принять и за деревья, и за знамена. Она резко открыла глаза, готовясь, вслед за звуком, встретить образ и цвет мира, в котором оказалась. А миром была ракитовая аллея в мохнатых грачиных гнездах, оставшихся с лета, и заснеженная улица, и колючий сугроб шиповника в палисаднике, и необыкновенный, серебряный свет самого воздуха. И женщина у низенькой калитки, женщина с черными "росистыми" глазами, с любовью смотрящая на нее...
   - Бабуш... - Витку затрясло, она сделала несколько шагов, да и упала к ногам женщины, вцепившись в ее старенькое пальто. - Бабуш...
   - Господи, что ж ты босиком-то! - женщина склонила к ней лучезарное спокойное лицо, каждая морщинка которого, казалось, светилась. - Пойдем, пойдем...
   Она приподняла Витку за плечи, обняла, как в далеком-предалеком детстве, и повела к дому, а Витка, тыкаясь в плечо ее, бормотала сквозь слезы: "Зачем ты ушла? Почему ты ушла?", и две души, вечная и погибшая обреченная, вошли в дом, который не был ни жизнью, ни смертью, и закрыли деревянную дверь...
   Тихо и важно тикали часы, и окна в кружевных занавесках смотрели молодо, ясно и светло, и за одним окном серебряно кружился, вздрагивая, снег и спал в беспамятстве сад, за другим - дымилась роса, восходя к небу с цветов и листьев, за третьим и четвертым стыдливо сияли голубые проталины и печальной желтизной ложились на землю осенние дожди. Крепкое антоновское яблоко полыхало на столе перед Виткой, над любимой в детстве цветастой чашкой висело кисейное облако пара, а распахнутое окно с этой стороны дома выходило в Весну.
   - Пришла по морозу, а чай пью по весне! - Витка нервно засмеялась, оглядываясь, припоминая любимые с детства индийские шторы, старинные, в деревянном футляре, часы на стене, сизо-розовый бессмертник в вазе красного хрусталя. - Почему так, бабуш?
   - Потому что душа отогрелась, золотая моя, - бабушка с грустной мудростью улыбнулась напротив. - Потому что умирать больше не хочешь.
   По Витке вдруг пронзительной, темной волной прошло отчаянье при воспоминании о прожитом и пережитом, в следующую минуту она растерянно оглянулась.
   - Но ведь это... смерть?
   - Да нет, Витуш, - та же грустная, чарующая мудрость улыбки, родинка на правой щеке и любовь, любовь, затмевающая всё, глаза, переполненные любовью. - Память это.
   - ?
   - В памяти ты, Витуш. У меня в гостях. Успела я... Успела! - укоряюще закивала бабушка в ответ на недоумевающий взгляд. - Что ж ты так сразу то? И с розой на подушке...
   - Так это... - пунцовым смущением оттого, что не догадалась раньше, вспыхнула Витка.
   - Память обо мне. И покуда жива она - и я живу. В ней. Земля-то - только для тела. Успела я...
   - А... - горло Витки сдавили рыдания, она вдруг наклонилась через стол и поцеловала маленькую морщинистую руку с запахом детства, покоя, рая. - А как же ты пришла ко мне?
   - А фотографию на полу кто бросил? - ласково засмеялась бабушка и потрепала Витку по волосам. - С фотографии-то всё видно! А пыли, пыли-то развела! И мальчику не открыла.
   - Да не мальчик он! - зло скуксилась Витка. - Мужик здоровый с блажью в башке - переспать со мной. Тебе-то не видно с фотографии. Ну вот интересны ему такие уроды, как я! Да и не нужен он мне...
   - А кто нужен, Витуш? - мягко, воркующе спросила бабушка и подлила Витке густой, луговой, с травами, чай, и Витка замерла от этого запаха лугов, детства, счастья, и заплакала, не мигая, не сводя глаз с дорогого лица.
   - Ты знаешь, к т о ...
   Тихо и неспешно течет Виткина повесть, тикают часы, чуть развеваются от весеннего ветра кружевные занавески, и - покой, покой, покой! Прозрачно-золотая тишина, мурлыканье кота на бабушкиных коленях (и он здесь, в памяти?), и, Боже мой, ничего больше не надо. Но тихо течет Виткина повесть. О любви, о болезни, о сумасшедшем доме...
   Три года после свадьбы были ослепительным, верховным счастьем бытия. Иногда в первые послесвадебные месяцы Витке становилось страшно - до того замирающе-сладко, до того блаженно ей было жить на земле, плескаться в этом счастье, как в родниковом ключе, пить его, замирая, ледяными глубокими глотками, щурясь на мир сквозь стоцветную радугу его дождя. Ночью они выходили встречать первый снег, и Сашка держал ее руку в тяжелой мохнатой варежке с дырками, а из дырки смешно торчали пальцы, и Сашка целовал их, озябшие и розовые, а Витка вырывалась, захватывая ломящими от холода руками снег, лучистый от жемчужного света, и подбрасывала его вверх, в низкое косматое небо, и смеялась, и падала навзничь в дивную чистоту зимы и любви. Был и лес, майский, дубравный, с белыми вспышками ландышей под ногами, с водопадом птичьего щебета, и любимые шаги рядом, и голос, за который можно было отдать жизнь, и зеленые насмешливые глаза, в которых светилась теперь для Витки вселенная. А потом наступила осень, и так здорово, так бодро и молодо бродилось по печальной желтизне старинных аллей, так высоко и нежно светилось над дымящимися асфальтовыми котлами города бирюзовое небо и пряно пахло листьями и умирающей травой. И был печальный бронзовый Пушкин в замшелой глубине парка, и прибой бархатцев у ног, и ласковый покой вечеров, когда двое - рядом - на жизнь и на смерть, и задыхающийся ночной шепот... И была болезнь.
   Она прилетела, как черная птица, и неслышно поселилась в доме, облекая в ужас всё, к чему прикасалась. Витка стала бояться ночи, ее густого гудронового мрака, ночь больше не приносила счастья, она стала страданием. Витка боялась засыпать: как некий червь, точила ее мысль о том, что она больше не проснется. Витка стала бояться и солнца, дневного света, улиц, машин, людей, она перестала есть, она чудовищно похудела, и сидела, плача, в зашторенном полумраке комнаты с любимым томиком японо-китайской поэзии, мученически взирая на мир, ставший вдруг смертельным и темным.
   Он тревожно смотрел на нее влюбленными глазами, он покупал ей фрукты на последние деньги, он спешил с работы домой и целовал ее в лоб, как ребенка, и гладил по волосам, и готовил вкуснейшие обеды, и зажигал свечи на столе, и дарил подарки, которые равнодушно рассматривались и сваливались в большую блестящую кучу. Но черная птица была непобедима, она смотрела из всех углов страшным взглядом безумия, она летала по комнате, шелестя крыльями, и с каждым днем становилось всё горше, всё безнадежнее. Появилась тоска. Та тоска, которая в Русской православной церкви именуется одержимостью и ведет к страшнейшему из грехов - греху самоубийства и самоуничтожения.
   Остатками сознания Витка понимала, что больна, и больше всего страдала по утрам, тусклым, с пепельным светом в окнах, со сквозняком подступающего одиночества. Кутаясь в грязный пододеяльник, она металась по кровати, а он сидел в изголовье, страдающе глядя на нее.
   - Саш, брось, Саш, больная я, больная... - тоскливо бормотала она (сна не было уже несколько ночей, и она погибала на глазах).
   - Вылечим... - он наклонялся, убирал волосы с ее потного лба, баюкал ее, как ребенка. - Мы тебя вылечим... Вит, я люблю тебя!
   Рвался серый пододеяльник на ее голенастых ногах, черная птица тоскующе и печально глядела в очи, высасывая душу, а Витка кричала, уткнувшись лицом в простенок за кроватью. Она бросила и работу, потому что стала бояться транспорта, уличного шума, и сидела, плотно занавесив шторы, в грязном квартирном полумраке до прихода мужа с работы и слушала черную птицу. А черная птица все шептала и шептала, и с каждым днем шепот ее становился все громче, все пленительнее. Черная птица шептала о мерзости жизни, о прелести смерти, о великом и прекрасном правиле самоубийства и, не в силах выносить этот шепот и смотреть в бездну странных, печально-насмешливых глаз, следящих за нею повсюду, Витка как-то раз закрылась в ванной, да и полоснула лезвием по запястью. Теряя сознание, приметила она белый кафель в ярких струях горячо и упруго ударившей из артерии крови и поймала насмешливо-торжествующий взгляд черной птицы.
   В больнице, равнодушно созерцая грязный потолок, она и поведала толстой женщине-психиатру, с ленивым равнодушием взирающей на нее, что не хочет больше жить, и еще - о черной птице.
   - Не увидела я... - расстроилась бабушка. Рассказ прервался, а за окном вдруг нахмурилось, громыхнуло, и разразился громкий сияющий майский ливень, и кружевные занавески намокли, отяжелели от его пронзительных потоков.
   - Гроза! - Витка перестала плакать, изумленно глядя на сине-зеленый грохочущий мир.
   - Очищение, - поправила бабушка. - Ты на крыльцо-то выйди, и голову - под дождь, под дождь. Пойдем!
   И был божественный, пламенеющий холод дождя, и облачная легкость тела, и мокрые волосы по плечам, и робкая тихая радость под сердцем (вот оно, бессмертное детство!), и вновь - чай в волшебном доме, только у другого окна. Окна, за которым яблочным туманом и звездной росой исходил август.
   - Твой любимый месяц, ты помнишь? - бабушка тревожно-ласково смотрела на нее. После дивного дождя стало легко, Витка засмеялась, замотала головой.
   - Баб, у тебя что, в каждом окне - свое время года?
   - Для тебя - да. Скоро темнеть начнет, а мы еще и осень навестить успеем. Рассказывай...
   В больнице не было черной птицы, но было сумрачно, холодно, и душил и резал глаза неувядаемый запах хлорки. Витка двигалась, как сквозь тяжелую воду, после капельников с амитриптилином, после уколов аминазина, запахивая негнущимися пальцами грязный велюровый халат. Она тяжело, тоскливо плюхалась на свою кровать перед окном и обреченно смотрела сквозь зарешеченное стекло засыпающим взором. Она не замечала неряшливых санитарок, грязноватых наркоманов из соседней палаты, заглядывающих в их "девичьи покои", стариков-маразматиков из соседнего геронтологического отделения, выуживающих куски из помойных ведер, мочившихся и испражнявшихся прямо на пол и дерущихся с зеркалами в коридоре. Она почти все время спала, даже когда двигалась и говорила, спала в столовой, равнодушно пережевывая что-то среди других таких же странных тенеподобных созданий, а руки и колени ее тряслись от передозировки тразина, и безобразно-бессильно отвисала нижняя челюсть, и слюна текла с подбородка, и изо рта на выцветший халат падало уже пережеванное. Она не видела этого, она с п а л а . Спали ее замороженная болезнью душа, мозг, зачарованный нейролептиками, и лучше было бы вовсе не просыпаться, но пробуждения наяву случались, и тем ужасней были они.
   Первое случилось в мае, что грянул так внезапно, в ледяном и сине-пронзительном, когда на юные заоконные цветущие яблони выпал снег и убил их. Они стояли, будто написанные акварелью, в майском сиреневом снегу и умирали. Витка закричала, увидев их агонию, и рванулась к окну, и разбила в кровь лицо о решетку. Через пять минут она затихла, привязанная к кровати, падая в сладкий обморок аминазина, а возле, успокаивающе-ласково гладя ее исколотую руку, сидела шизофреничка Таня, испуганно взирая на нее черно-золотыми глазами. Второе пробуждение было связано с Ним. Перед тем, как заключить ее в этих страшных и печальных стенах, та, лениво-добродушная, осторожно поведала ей, что беседовала с Ним, что Он очень испуган, не ожидал болезни и попытки самоубийства, что любовь Его к ней была лишь иллюзией, придуманной ею же, и что Он, возможно, больше не придет. Она засмеялась тогда и смеялась долго, до удушья, пока шепчуще-ласково не провели ее в пронзительную от белизны палату и не укололи в руку какую-то гадость, от которой вдруг стало хорошо и спокойно. Две недели прошли в беспомощном и беспощадном ожидании Его, и через две недели пришли к ней, но не Он, а другой, из ее бесконечно далекого "Дозамужества".
   Он сидел рядом с ней в комнате посещений, стеснительно-опрятный, томительно-красивый, страдальчески скривив яркое лицо, за улыбку которого половина дам ее маленького гнусного городка готова была отдать жизнь и кошелек. Она тяжело оглядывала крохотную комнату для посетителей, где шевелились, жевали, шелестели, как пыльные серые мухи, старики из геронтологического отделения, а он говорил что-то сбивчиво, непонятно, и совал конфеты и розы, и пытался взять ее за руку. Маленький Айса напротив, упорно носивший на голове наволочку и "собиравший грибы" под больничными койками, чавкая, вдохновенно-восторженно поглощал припасы из сумки толстой болтливой татарки. Несколько секунд она недоуменно-растерянно разглядывала Айсу, затем перевела взгляд на Другого, и вдруг выгнулась и, выкрикивая: "Не ты! Не ты!" - стала биться затылком о блеклую больничную стену. Когда ее тащили в отделение свиноподобные желеобразные санитарки, она запомнила два взгляда - взгляд красавца, плачущий, жалостливый, и счастливый от татарских деликатесов взгляд безумца Айсы.
   Через три месяца она вернулась домой, но поняла, что погибла, потому что Его не было в доме. Не было и вещей Его, зато черная птица весело и страшно вновь летала по комнатам, и речь ее лилась, как золотая лава. И тогда она пыльным летним утром, разложив на полу фотографии из прошлого, снова решила переступить черту...
   Витка вздрагивала, уткнувшись в бабушкино плечо, рассказывая историю своей маленькой нелепой жизни, а бабушка гладила ее по волосам и шептала, шептала, шептала...
   - Всё прошло, Витуш, всё прошло. Убила я ее, не прилетит больше. Сильнее я.
   - Сильнее безумия? Смерти? - Витка подняла заплаканное лицо, улыбнулась недоверчиво.
   - Любила я тебя, Витуш. Когда любишь, сильнее становишься. Сильнее даже самых страшных сил. Пойдем, встретим звезды и осень! Дверь открой. Для звезд надо двери шире открывать.
   Распахнув дверь, они стали на пороге, и рыжий полосатый кот с ласковым мурлыканьем улегся возле. Не было крохотного, с замшелой кадкой у сарая, двора, не было ни сада, ни палисадника, ни ракитовой аллеи. У ног их бродили звезды, собираясь в причудливые силуэты-созвездия, меняясь каждоминутно, мерцая и вспыхивая. Бездна была у ног их, необъятная блистающая бездна, исполненная такой красоты и величия, что у Витки захватило дух.
   - Что это, бабуш?
   - Творение Божье, Витуш. И мой следующий путь. Не плачь, это прекрасный путь. Сотворенное Богом не может быть тьмой.
   Витка вновь уткнулась лицом в бабушкино плечо, в застиранный фланелевый халат, заревела обжигающе, захлебываясь.
   - Ты и отсюда уйдешь! Зачем, для чего? Я же знаю теперь, что ты не мертвая, что любишь меня, как тогда... Зачем?
   Лицо бабушки было ровным, спокойным, и только глаза, ставшие вдруг золотыми от света бездны, нежно и молодо светились.
   - Скоро ты начнешь забывать меня, Витуш, - тихо сказала бабушка. - Это закон жизни, закон памяти. Не плачь. Это не страшно. Это т а к д о л ж н о б ы т ь . Ты начнешь забывать меня, и в доме станут погасать окна, исчезать вещи, и в конце концов останется одна-единственная дверь, ведущая сюда, к звездам. И тогда мы распахнем ее, и постоим на крыльце в последний раз, и попрощаемся со всем, что так любили. А потом шагнем вперед и прямо в созвездия. Не плачь. Это прекрасный путь.
   Витка вытерла слезы о халат, пахнущий ветром, всмотрелась в дорогое лицо.
   - Почему ты говоришь "мы", бабуш? Кто...
   - Да разве я его оставлю? - улыбнулась бабушка, взяв на руки кота и укачивая его, как ребенка. - Так и войдем в Космос вместе - созвездие Кота и Старухи. Но и там я буду любить тебя, родная моя.
   - Оттуда прийти нельзя?
   - Не знаю, Витуш. Для любви нет невозможного. Только там мы уже не принадлежим тем, кого любим.
   - Я никогда не забуду тебя!
   - А вот это зря, Витуш. Нельзя всю жизнь помнить полусумасшедшую старуху в деревянном доме. Нужно помнить живых, тех, кто возле... Вот тот, например, с красной розой!
   Витка отшатнулась, а бабушка лукаво засмеялась:
   - Любит, любит! Я тебе говорю. Проснешься - подумай.
   - Проснусь?!
   - Проснешься, - кивнула головой бабушка. - Давай-ка закроем двери к звездам, а другие откроем. Пора тебе, родная. Постой, провожу через парадное.
   Бабушка накинула на плечи желтый шерстяной платок, а Витка застыла, уцепившись за косяк, не в силах вздохнуть, и вещи, знакомые с детства, плавали перед ней, как в тумане, и кололо в груди.
   - Не пойду, не хочу. Там черная птица. Она опять...
   - Ничего не будет опять, Витуш, - бабушка обняла ее, и Витка вновь вдохнула яблочный запах ее волос. - Я же говорила тебе, Витуш, что убила ее. Проснешься - сразу поймешь, что нет ее больше. А Он... Слаб он, Витуш. И труслив. Пожалей его, отпусти. Отпусти из сердца.
   Витка склонила голову, и бабушка поцеловала ее в пробор, зашептала тихо, радостно:
   - ...И да будет жизнь твоя, как ручей под солнцем, да не полюбишь слабого и трусливого, да не придет боле демон по душу твою, родная моя, родная моя, родная...
   Под шепот этот отворилась парадная дверь, и узкие золотые листья бросил на порог осенний ветер, и вспыхнул шиповник, осыпанный ягодами, и тропинка среди рыжей осенней травы потянулась в ракитовую аллею. Витка сделала шаг вперед, потом оглянулась и вскрикнула, потому что закрылась тяжелая дверь, и нет больше рядом той, что любила ее больше жизни, но шепот ее, как заклинание остался с Виткой: "...Да не придет боле демон по душу твою, родная моя, родная моя, родная..."
   Витка закричала, царапая дверь ногтями, но пустынное осеннее молчание обволакивало ее, и странное желание овладело ею - до дрожи, до жути захотелось вдруг вернуться в свою пыльную комнату, где так нелепо и пошло попыталась она умереть, и посмотреть на книги, на фотографию, на розу на подушке. Неужели тот ужас, что жил в ней последний год, действительно был убит? Она сбежала по ступеням и настежь распахнула калитку.
  
   * * *
  
   Пробуждение было легким и теплым, как солнечный луч на щеке. Она раскрыла глаза и встрепенулась. Не было черной птицы, не было отвратительного темного шелеста, сумрачно-пыльного присутствия ее и ее сотен бессонных глаз, что следили прежде за Виткой. Не было и того вкрадчивого ужаса, что подступал к Витке из всех углов комнаты, говоря о присутствии демона. Не было тоски, разрушительной и страшной тоски одержимости, не было золотой лавы голоса, не было песни о Смерти. Демон был убит, ибо на пути его встала Любовь, и об этом говорила светлая, до трепета в сердце, особая какая-то лучезарность комнаты и тихий покой, исходящий от всех вещей ее. Не было удушающей пыли, печального запустения, родниковой чистотой сияли распахнутые окна, запах яблок носился в воздухе, будто та, что спасла ее, перенесла сюда свое незримое присутствие. Подушка была еще мокрой от азалептиновой слюны, и, почувствовав ее, Витка содрогнулась. Стеклянный пузырек сиротливо желтел среди блистающей комнаты, и Витка вспомнила всё. Пятьдесят таблеток... Это невозможно.
   Фотографии были убраны с пола, нашли приют в зеленом плюшевом альбоме, и лишь одна лежала посреди ковра, и Витка соскочила с кровати, схватила ее, вгляделась. Клевер полузаросшей тропинки, июльский расплавленный день над застывшими ракитами, деревянный дом за узорчатым палисадом... И только женщины не было перед калиткой, но окна дома были плотно зашторены, и сквозь крайнее окно она почувствовала взгляд, бесконечно любящий, тревожный, чуть печальный. Старая женщина была в доме.
   - Бабуш... - приникла Витка лицом к фотографии. - Бабуш... - повторила она, сраженная силой этой любви к ней, любви из-за гроба, любви, победившей демона и смерть. Бережно положив фотографию в альбом, Витка попыталась заправить постель и укололась о розу, оставленную на подушке. Витка засмеялась, схватив розу, подбежала к окну, облокотилась на подоконник. Летний великий мир со скрипом качелей, шумом машин, детским смехом со двора встретил ее, переливаясь, как дивный кристалл. Витка улыбнулась и махнула ему рукой. Надо было учиться жить заново.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"