Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Что вы думаете по поводу творчествеа Рыбакова? Правда это или нет?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Утром Борис ушел договариваться с возчиком. Саша сел писать письма.
  
  ..."Дорогая мама!"
  
  Приговор ему объявили в той же комнате, где раньше допрашивали. Какой-то чин прочитал постановление Особого совещания. Статья пятьдесят восемь пункт десять, административная ссылка в Восточную Сибирь на три года с зачетом предварительного заключения.
  
  - Распишитесь!
  
  Саша перечитал бумагу. Может быть, в ней написано, за что ему дали три года? Ничего не написано. Это даже не приговор, а пункт из какого-то общего списка, где он значится пятым, двадцать пятым, а может быть, и триста двадцать пятым.
  
  Саша расписался. Приговор объявили утром, днем было свидание с мамой, вечером его отправили.
  
  Накануне явился надзиратель, протянул бумагу и карандаш.
  
  - Кого вызываете на свидание?
  
  Он записал маму и отца... Варя? Он может написать: Варя Иванова - невеста. Невесту они обязаны вызвать. Почему именно Варя? Разве он любит ее или она любит его? И все же именно ее он хотел видеть. "Цветок душистых прерий, твой смех нежней свирели". Этого нежного голоса ему не хватало. Но Саша не записал Варю: хочет ли она этого свидания, ждет ли его, нужен ли он ей?
  
  Надзиратель привел Сашу в крохотную камеру и ушел, заперев дверь. Саша сидел за столом и думал, как ужаснется мама, увидев его с бородой, как страшно будет ей идти по тюремным коридорам.
  
  Заскрежетал ключ, мелькнуло лицо надзирателя, за ним лицо мамы, ее седая голова. Надзиратель встал боком, загораживая спиной Сашу, чтобы мама не могла подойти к нему, указал ей на стул по другую сторону стола. И она, маленькая, седая, заспешила к указанному месту, опустив голову, не глядя на Сашу. И, только усевшись, подняла глаза и уже больше не сводила с него взгляда. Губы ее дрожали и голова мелко подергивалась.
  
  Саша смотрел на нее, улыбался, сердце его обливалось кровью. Так постарела мать, такой несчастной выглядела, столько страдания было в ее глазах. Она пришла в стареньком вытертом демисезонном пальто, называла его "мой габардин", оно напомнило Саше, что уже весна, а видел он маму в январе.
  
  Нижняя половина окна была замазана белилами, а из верхней било весеннее солнце, лучи его падали в дальний угол, где с безучастным лицом сидел надзиратель.
  
  - Хотел побриться и не успел, парикмахера сегодня не было, - весело говорил Саша.
  
  Она молча смотрела на него, губы ее дрожали, и голова дрожала - не могла справиться с этим, старалась не заплакать.
  
  - Парикмахер доморощенный, дерет, никто не хочет у него бриться, может быть, мне идет борода, может, оставить?
  
  Она молчала, мелко кивала головой и смотрела на него.
  
  - Как все? Живы, здоровы?
  
  Он имел в виду своих друзей - в порядке ли они? Она поняла его вопрос.
  
  - Все хорошо, все здоровы.
  
  Но мысль о том, что у всех хорошо, а плохо только с Сашей, только с ним одним, почему-то именно с ним, эта мысль невыносима. И она заплакала, опустив голову на руки.
  
  - Перестань, мне надо тебе что-то сказать.
  
  Она вынула платок, вытерла слезы.
  
  - Я буду апеллировать, мое дело ерунда, связано с институтом.
  
  Надзиратель перебил его:
  
  - О деле не говорить!
  
  Но мама не испугалась, как пугалась раньше, когда сталкивалась с грубой казенной силой. На ее лице появилось знакомое Саше упрямое выражение, она напряглась, слушая Сашу, и выслушала до конца. И это было то новое, что увидел Саша в своей матери.
  
  - Я уезжаю в Новосибирск, все будет в порядке.
  
  Он не хотел говорить "Сибирь" и сказал "Новосибирск".
  
  - Как только приеду на место, дам телеграмму, а потом напишу. На работу я устроюсь, денег мне не высылай.
  
  - Я передала тебе сто пятьдесят рублей.
  
  - Зачем так много?
  
  - И продукты, и сапоги.
  
  - Сапоги - хорошо, а продукты зря.
  
  - И теплые носки, и шарф, - она подняла глаза, - сколько тебе дали?
  
  - Маломерок - три года свободной ссылки. Через полгода вернусь. Папа приезжал?
  
  - Приезжал в январе, а сейчас я не могла его вызвать, мне позвонили только вчера. Как твое здоровье?
  
  - Прекрасно! Ничем не болел, кормят прилично, курорт!
  
  Он веселился, хотел приободрить ее, но она видела его страдания, страдала сама, вымученно улыбалась его шуткам, тоже хотела его ободрить, пусть знает, что он не одинок, о нем будут заботиться.
  
  - Вера так жалела, что ты ее не вызвал, она приехала со мной, не пустили, и Полину не пустили.
  
  Он как-то не думал о тетках.
  
  Путая приготовленные слова с теми, что пришли к ней сейчас, она сказала:
  
  - Береги себя, все это пройдет. Обо мне не беспокойся, я поступаю на работу.
  
  - На какую работу?
  
  - В прачечную, приемщицей белья, на Зубовском бульваре, совсем близко, я уже договорилась.
  
  - Перебирать грязное белье?!
  
  - Я уже договорилась. Не сейчас, а когда съезжу к тебе.
  
  - Зачем ехать ко мне?
  
  - Я приеду к тебе.
  
  - Хорошо, мы спишемся, - примирительно сказал Саша. - Из института приходил кто-нибудь?
  
  - Тот маленький, косой...
  
  Руночкин! Значит, с ребятами все в порядке.
  
  - Что он говорил?
  
  - Про заместителя директора...
  
  Криворучко! Значит, он здесь. Дьяков не обманул.
  
  - В нем-то все и дело, - проговорил Саша.
  
  Надзиратель встал.
  
  - Свидание окончено.
  
  - Все дело в нем, - повторил Саша. - Передай Марку.
  
  Она закивала головой в знак того, что понимает: Сашу арестовали из-за заместителя директора, об этом надо передать Марку. Она передаст, хотя знает, что это бесполезно. Все бесполезно. Пусть будет так, лишь бы не хуже. Три года, они пройдут, они ведь когда-то кончатся.
  
  - И еще передай: никаких показаний я не дал.
  
  Надзиратель открыл дверь.
  
  - Проходите, гражданка!
  
  Саша встал, обнял мать, она приникла к его плечу.
  
  - Ну вот, - Саша погладил ее по мягким седым волосам, - все в порядке, а ты плачешь.
  
  - Проходите, гражданка!
  
  Нельзя обниматься, нельзя подходить друг к другу но все вот так вот подходят, обнимаются, целуются.
  
  - Давайте, давайте, - привычным движением плеч надзиратель подтолкнул мать к двери. - Сказано ведь, проходите!
  
  Саша написал маме, что все хорошо, он здоров, весел, присылать ничего не надо. А писать ему в село Богучаны Канского округа, до востребования.
  
  Борис вернулся злой - никто не хочет ехать, боятся плохой дороги, запрашивают громадные деньги. А комендатура не ждет - добирайся, как хочешь. Прогонных дают гроши - на полпути и то не хватит.
  
  Обедали опять в "Заготпушнине". В углу за пустым столиком, съежившись, сидел Игорь.
  
  - Граф на посту, - заметил Борис, - ждет меня и Дульсинею. Дульсинее - почитать стихи, от меня - получить даровой обед. Но не дождется, я сам теперь безработный.
  
  Повариха на этот раз не вышла к Соловейчику, громко двигала кастрюли, колотила алюминиевыми тарелками.
  
  - Привадили, Борис Савельич, сидит с утра, от сотрудников неудобно, не паперть - куски собирать.
  
  - Я с ним поговорю.
  
  Борис уже не был начальником, но повариха, как и вчера, положила ему в тарелку лишнюю ложку сметаны.
  
  - Надо понять ее положение, - сказал Борис, - нищие в столовую не допускаются, она за это отвечает.
  
  - Он голоден, - ответил Саша.
  
  - Знаете, Саша, - с сердцем возразил Борис, - ссыльных устроил сюда я. Теперь мне, конечно, наплевать, я уезжаю. Но для тех, кто остается, это вопрос жизни и смерти. А кончится тем, что их отсюда погонят. Я предупреждал: приходите часам к двум, когда сотрудники уже пообедали, не шумите, не мозольте глаза, тихо, мирно, аккуратно. Так нет! Он является с утра, торчит целый день, кусошничает, читает стихи, а стихи, знаете, бывают разные, и любители стихов тоже бывают разные... Вы меня понимаете?...
  
  - В Париже люди собираются в кафе, треплются, Игорь привык к этому.
  
  - Я привык к теплому клозету, - отрезал Борис, - к ванной, телефону, ресторану. Как видите, отвык.
  
  - Накормим его в последний раз, - предложил Саша, - я заплачу, позовите его.
  
  Борис пожал плечами, нахмурился, поманил Игоря пальцем.
  
  Игорь ждал этого знака, засуетился, неловко выбрался из-за стола, искательно улыбаясь, подошел.
  
  - Ну как, получил деньги за чертежи? - спросил Борис.
  
  - Обещают на днях.
  
  - А где дама?
  
  - Валерия Андреевна уехала в Ленинград.
  
  - Совсем?
  
  - Совсем.
  
  - "Мы странно встретились и странно разойдемся", - пробормотал Борис. - Ну, садись.
  
  Игорь поспешно сел, положил смятую кепку на стол, спохватился, переложил на колени.
  
  Борис кивнул на Сашу.
  
  - Завтра нас...
  
  Игорь приподнялся и поклонился Саше. Саша улыбнулся ему.
  
  - Так вот, - продолжал Борис, - завтра нас отправляют на Ангару. Я договорился: тебя и других товарищей будут по-прежнему сюда пускать. Но тебе пора понять: это но кафе на Монмартре.
  
  - Понимаю, - наклоняясь к столу, прошептал Игорь.
  
  - Здесь закрытая учрежденческая столовая. Пообедал и ушел. Нет денег - не являйся. Такой здесь порядок. А ты его нарушаешь. Тебе могут отказать, это полбеды. Но из-за тебя откажут и другим, твоим товарищам по ссылке. Понял?
  
  - Понял, но я не ссыльный, - поспешно ответил Игорь.
  
  - Кто же ты такой, позволь узнать? - насмешливо спросил Борис.
  
  - Меня не судили, вызвали и сказали: поезжайте в Канск, будете там жить.
  
  - На отметку ходишь?
  
  - Хожу.
  
  - Паспорт есть?
  
  - У меня никогда не было советского паспорта.
  
  - Ты имеешь право уехать?
  
  - Нет.
  
  - Значит, ты такой же, как и мы. А теперь идем!
  
  Борис и Игорь подошли к окошку и вернулись: Игорь с тарелкой борща, Борис с хлебом и прибором.
  
  - Ешь! - приказал Борис. - И не торопись, никто у тебя не отнимает.
  
  Игорь молча ел, наклонившись к тарелке.
  
  - Ведь ты художник, можешь рисовать портреты.
  
  Игорь положил ложку, вытер пальцем губы.
  
  - Не хотят, говорят, фотографии больше похожи и дешевле.
  
  - Можешь малевать какие-нибудь пейзажики, - настаивал Борис, - здесь это любят, в клубе можно подработать к празднику. Надо только шевелить мозгами и не считать себя аристократом.
  
  - Я не считаю, - прошептал Игорь.
  
  - Врешь, считаешь. А меня ты считаешь плебеем.
  
  Игорь мотнул головой.
  
  - Нет, не плебеем.
  
  - Кем же?
  
  Игорь опустил голову, ложка его застыла в воздухе.
  
  - Я вас считаю жлобом.
  
  И еще ниже наклонился к тарелке.
  
  Саша не мог сдержать улыбки.
  
  Борис побледнел.
  
  - Для меня это не новость. Хам, плебей, жлоб - одно и то же. В России. Не знаю, как в Париже. Но так как плебеи, то есть, простите, жлобы, обязаны кормить господ дворян, то я оставляю тебе семь рублей, - Борис вынул из кармана и отсчитал семь рублей, - на десять обедов. Деньги я оставляю на кухне, иначе ты их прожрешь за один день. А вот потом, когда умнешь эти десять обедов, то или найдешь другого жлоба, что исключено, или будешь работать, что сомнительно, или подохнешь с голоду, что вероятное всего.
  
  Он подошел к окошку, переговорил с поварихой, передал ей деньги. Она с недовольным видом кинула их в тарелку, служившую ей кассой.
  
  Саша встал. Игорь тоже, встал. Кепка его упала, он наклонился и поднял ее.
  
  Саша протянул ему руку.
  
  - До свидания, я надеюсь, вы устроитесь в конце концов.
  
  - Постараюсь, - ответил Игорь печально.
  
  - Бывай! - сухо кивнул Борис.
  
  Утром к дому подъехал возчик в рваной лопотине, засаленном треухе и стоптанных ичигах. На сморщенном лице вместо бороды кустилась рыжеватая щетина, смотрел он тревожно и озабоченно: не продешевил ли?
  
  Саша и Борис положили на телегу вещи, хозяйка - кулек со снедью. И долго стояла на крыльце, глядя им вслед.
  
  Шагая за телегой, Борис с грустью сказал:
  
  - Как там ни говори, а она много для меня сделала.
  
  В комендатуре их ожидали товарищи по этапу: Володя Квачадзе - высокий красивый грузин в новой черной телогрейке, полученной за месяц до окончания лагерного срока, а срок был пять лет; Ивашкин, пожилой типографский рабочий из Минска; Карцев, бывший московский комсомольский работник, доставленный в Канск из Верхнеурального политизолятора после десятидневной голодовки.
  
  Борис постучал в окошко и сообщил, что телега прибыла, он, Соловейчик, и Панкратов Александр Павлович тоже прибыли.
  
  - Подождите!
  
  Окошко захлопнулось.
  
  Володя Квачадзе держался надменно, хмурился и молчал. Карцев тоже в разговор не вступал, сидел на скамейке, закрыв глаза, слабый, измученный, безучастный ко всему.
  
  - Дороги еще нет, и возчик содрал сто рублей, - сказал Борис, - прогонных у нас пятьдесят. Остальные придется доплачивать.
  
  - И не подумаю, - отрезал Володя, - пусть они доплачивают.
  
  - Дают, сколько положено, - объяснил Борис, - летом, конечно, можно проехать.
  
  - Могу поехать и летом, не тороплюсь, - ответил Володя, - и вообще пустой разговор: у меня нет денег.
  
  - У меня тоже нет, - не поднимая век, тихо ответил Карцев.
  
  - И у меня нет, - виноватым голосом добавил Ивашкин.
  
  Окошко открылось.
  
  - Ивашкин!... Распишитесь!
  
  Ивашкин растерянно оглянулся.
  
  Квачадзе отодвинул его, сунул голову в окошко.
  
  - Вы даете по десять рублей, а телега стоит сто.
  
  - Выдаем, сколько положено.
  
  Борис наклонился к окну.
  
  - Не у всех есть деньги, как же быть?
  
  - Думайте, как быть, - последовал ответ.
  
  - Вам придется подумать! - крикнул Володя. - Вам! - Квачадзе застукал кулаком по окошку.
  
  - Чего безобразничаете?
  
  - Позовите начальника!
  
  Ивашкин тронул его за рукав.
  
  - Не надо бы скандалить, ребята!
  
  Володя бросил на него презрительный взгляд.
  
  Появился упитанный человек с двумя шпалами в петлицах.
  
  - У кого претензии?
  
  - Мы не можем и не обязаны оплачивать транспорт, - через плечо бросил Володя Квачадзе.
  
  - Идите пешком.
  
  - А вещи? Вы понесете?
  
  - Ты с кем разговариваешь?!
  
  - Мне все равно с кем... Я спрашиваю: кто понесет вещи?
  
  - Норма прогонных утверждена народным комиссариатом внутренних дел, - сдерживая себя, объявил начальник.
  
  - Пусть ваш народный комиссар и ездит по таким прогонным.
  
  - Ты что, обратно в лагерь захотел?
  
  Володя уселся на корточки возле стены.
  
  - Отправляйте!
  
  - Сумеем отправить!
  
  - Пы-жалста!
  
  - Конвой! - крикнул начальник.
  
  Вышли два конвоира, подняли Квачадзе, скрутили назад руки.
  
  - Оттого, что вы его связали, у него деньги не появятся, - сказал Саша.
  
  - Тоже захотел?! - багровея, закричал начальник.
  
  - И у меня от этого деньги не появятся, - спокойно продолжал Саша.
  
  Начальник отвернулся и приказал:
  
  - Телегу загнать во двор.
  
  Квачадзе повели внутрь комендатуры.
  
  Ивашкин кашлянул.
  
  - Нарвемся, ребята!
  
  Карцев не поднял век.
  
  Открылось окошко.
  
  - Соловейчик!
  
  Борис подошел.
  
  - Оплатите сейчас возчику свои прогонные, остальные доплатит уполномоченный в Богучанах. Ему передадите этот пакет, тут документы на всех. Выходите!
  
  Они вышли на улицу. Из ворот управления выехала телега, за ней два верховых конвоира с винтовками. На телеге лежал связанный Володя Квачадзе, непримиримо косил черным злым глазом.
  
  Партия двинулась.
  
  4
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  У кирпичной стены встали мальчики, на скамейки сели преподаватели, на землю - девочки, приодетые, радостные, торжественные. Кончили десятый класс, кончили школу, расстаются с ней навсегда. Только Варя не пришла.
  
  Не явиться в такой день! Нина задыхалась от возмущения. Не проститься с классом, с товарищами, с которыми провела десять лет жизни, не оставить на память даже фотографии. Не подумать, в какое положение ставит ее, свою сестру, перед педагогическим коллективом.
  
  Несколько дней назад в учительской к ней подошел математик, хвалил Варю - "даровитая барышня". Слово "барышня" неприятно кольнуло. В сестре действительно появилось что-то подчеркнуто несовременное, волосы она носила на прямой пробор, но не просто стягивала их узлом на затылке, а напускала на уши, как женщины на старинных портретах. И взяла манеру поворачивать голову, будто смотрит на все сбоку, со стороны.
  
  Слово "барышня" Нина считала социально чуждым, а потому оскорбительным, приготовилась к тому, что разговор с математиком получится не из приятных, но он смотрел доброжелательно, физик и химичка тоже говорили о Варе хорошо, и он согласно им кивал, Варя может не бояться конкурса, никто из них не сомневался, что она поступит в институт.
  
  Нина отделалась общими фразами: Варя и рисует хорошо, и чертит прекрасно, а когда у человека много способностей, ему трудно найти себя... Не признаваться же в том, что сестра с ней не считается, живет, как хочет, и ведет себя, как хочет.
  
  Курит. На вопрос, откуда такие дорогие папиросы, "Герцеговина флор", узкая пачка, десяток, спокойно ответила: "Купила". И на вопрос, почему так поздно приходит домой, где задерживается, также коротко отвечала: "У знакомых". Где доставала деньги на папиросы, у каких знакомых сидит до утра - не говорила. Когда Нина спросила, кто дает ей заграничные патефонные пластинки, нагло прищурилась. "Ведь я работаю на японскую разведку. Разве ты не знаешь?"
  
  С вызовом сказала, нарывалась на скандал. Нина раздражение сдержала, улыбнулась, как шутке.
  
  - Думаю, и в разведке больше ценят людей с высшим образованием. Оглянись вокруг, Варюша, в какое время живем. Каждый имеет возможность развить свои способности, разве это не главное? Зачем тебе упускать годы, ведь все учатся...
  
  - Мне неинтересно, понятно тебе?
  
  - А что тебе интересно? - закричала Нина. - В подворотне торчать?!
  
  Как подвернулась на язык эта подворотня, она и сама не знала, понимала, что не в дворовой компании теперь дело, ругала себя, что сорвалась.
  
  Что хочет Варя? Стать чертежницей? Машинисткой? Уехать в Сибирь к Саше? Все может выкинуть, все что угодно.
  
  Тогда на вокзале, когда Варя увидела Сашу под конвоем, с ней была истерика, она рыдала, ничего не хотела слушать. В трамвае на них оглядывались: девочка в дамской, с чужого плеча котиковой шубе плачет, закрывает платком лицо.
  
  Дома Нина уговорила ее не ходить к Софье Александровне, и Варя неожиданно послушалась, легла, ее знобило, Нина укрыла ее теплым одеялом: выспится, успокоится, все пройдет. Варя проспала вечер и ночь, не слышала, как приходила Зоя за своим несчастным котиком, не слышала, как Нина утром собиралась в школу. Нина беспокоилась, вернулась пораньше, но Варю дома не застала.
  
  Варя пришла поздно, сказала, что была у Софьи Александровны. И так же, как накануне, легла в постель под теплое одеяло, а следующий день снова провела у Софьи Александровны.
  
  Спустя какое-то время Нина тоже зашла к Софье Александровне. Та встретила ее сухо, без обычной сердечности, будто Нина виновата в том, что Сашу выслали, а остальные ходят на свободе. Так это надо было понимать. Варя сидела на диване, читала и, когда Нина вошла, едва на нее взглянула. Разговор не клеился. Софья Александровна отвечала односложно, в паузах было слышно, как Варя переворачивает страницы. Тоже, наверное, считает, что Нина предала Сашу, ничего для него не сделала.
  
  Пусть думает. К Софье Александровне Нина не ходила и не пойдет больше. С Варей объясняться тем более не будет. Оправдываться ей не в чем, она ни в чем не виновата.
  
  Но остался неприятный осадок, ощущение того, что ее выставили из дома. Она там чужая, а Варя - свой человек. Вот откуда ее непримиримость, вот откуда веревочка вьется.
  
  Что внушает ей Софья Александровна. Ведь она по другую сторону , потому что Саша тоже по другую сторону . Дико, но это так. Нина помнит, каким был Саша в школе, по трогательная школьная дружба недостаточна для политического доверия. Детство - детством, жизнь - жизнью. Что осталось от их компании? Саша выслан. Макс на Дальнем Востоке. Женится, наверное, обзаведется семьей. Шарок в прокуратуре. И это тоже дико. Юрка Шарок - вершитель судеб, прокурор, слово, олицетворяющее для Нины рыцарскую преданность революции, а Саша Панкратов - ссыльный контрреволюционер!
  
  И все же есть жесткая, но неумолимая логика истории. Если оценивать коммуниста только по личным качествам, то партия превратится в аморфную массу прекраснодушных интеллигентов.
  
  Итак, кто же остается? Вадим Марасевич? Он по-прежнему приветлив, когда встречаются на Арбате. Печатается в газетах и журналах, преуспевает, как и вся его семейка, а ведь признали-то Советскую власть на семнадцатом году ее существования.
  
  Варя стояла босиком на подоконнике, в коротком вылинявшем сарафане, мыла окно. Темные капли сбегали по рукам, ползли по стеклу, скапливались в лужицы между рамами.
  
  - Ты почему не пришла фотографироваться?
  
  - Забыла. А когда вспомнила, было уже поздно.
  
  - Слава богу, что ты помнишь хотя бы про другие свои дела.
  
  Варя бросила тряпку в таз с водой, спрыгнула на пол.
  
  - Не сфотографировалась, - она задвигала ящиками, вынула фотографии, положила на стол, - вот шестой класс, вот седьмой, восьмой. Кстати, вот и десятый, мы снимались осенью. Не слишком изменились за эти полгода. Можешь убедиться.
  
  Нина, не взглянув на фотографии, холодно объявила:
  
  - Через два дня я уезжаю на семинар. Решай, что ты намерена делать. Я могу помогать тебе только при условии, что ты будешь готовиться в вуз. В ином случае тебе придется самой позаботиться о себе.
  
  - Я думаю, у тебя нет оснований для больших беспокойств, - ответила Варя, - я поступаю на работу.
  
  Потрясение, которое испытала Варя на вокзале, увидев Сашу, не проходило. Ее ужаснуло, что его вели под конвоем, ужаснуло, как он выглядел, бледный, постаревший, обросший бородой. И как бежали мимо него по перрону люди, озабоченные только одним - поскорее забраться в вагон и занять места получше. И то, что молодые командиры, веселые, краснощекие, даже не взглянули на человека, которого вели под конвоем, уезжали на Дальний Восток, убежденные, что все устроено правильно.
  
  Еще больше потрясло ее, как покорно шел Саша, сам тащил свой чемодан, своими ногами шел в ссылку.
  
  Почему он не дрался, не сопротивлялся, почему его не несли связанным? Если бы он дрался, сопротивлялся, кричал, протестовал, если бы его несли связанным по рукам и ногам, тогда бы не двое конвойных, а целый взвод, тогда бы не в общий вагон, а в железный, с решетками, тогда бы люди не бежали по перрону так бездумно. И эти Максимы и Серафимы в своих новеньких военных формах тоже, может быть, не были бы такими самодовольными, ограниченными, такими послушными.
  
  Саша покорился.
  
  Когда она носила ему передачи в Бутырки, ей казалось, что эти высокие, толстые, непробиваемые стены выстроены для Саши - так его боятся эти вооруженные люди. Нет, они его не боятся, он им не страшен, они ему страшны. Поэтому так безропотно шел он между двух молоденьких конвоиров, которых мог раскидать одной рукой. Не мог.
  
  Но Софью Александровну Варя жалела, по-прежнему бывала у нее каждый день, выкладывала разные новости, старалась развлечь. Когда Софья Александровна поступила на работу в прачечную, ходила за нее в магазины, отоваривала карточки.
  
  Софья Александровна хвалила Сашу, называла его честным, мужественным, бесстрашным. Варя не возражала, но сама Сашу мужественным больше не считала. Если он позволил так себя унизить, значит, он такой, как все. И всегда был, как все, выполнял то, что приказывали. А теперь ему приказали ехать в ссылку, он и поехал в ссылку, покорно шел по перрону, тащил чемодан.
  
  Софья Александровна решила сдать Сашину комнату, Варя помогала убирать ее для новой жилички. В шкафу лежали Сашины коньки, "гагены" на изношенных ботинках, с длинными шнурками, завязанными в порванных местах узлами. Софья Александровна взяла коньки и заплакала, они напомнили ей Сашино детство.
  
  А Варе они напомнили морозный запах катка, пятна тусклого света на льду, оркестр в раковине, горячий чай а буфете, сутолоку раздевалки. И у нее порванные шнурки были завязаны такими же неуклюжими узлами. Эти узлы мешали протянуть шнурки сквозь дырочки ботинок, приходилось долго возиться.
  
  И еще Варя вспомнила, как они были в "Арбатском подвальчике" и она пригласила Сашу пойти на каток. Тогда казалось, что все благополучно кончилось, Саша всех победил. Они веселились, танцевали танго, румбу, оркестр играл "Мистера Брауна" и "Черные глаза", "Ах, лимончики, вы мои лимончики" и "Где б ни скитался я цветущею весной"... И Саша защитил незнакомую девчонку, вел себя смело.
  
  Тогда, в "Арбатском подвальчике", он казался ей героем.
  
  Теперь она поняла, что он не герой. И вообще нет героев.
  
  Есть громадный дом без солнца, без воздуха, выдыхающий из подвалов запахи тухлой капусты и гниющей картошки. Перенаселенные коммунальные квартиры со склоками, судами. Лестницы, пропахшие кошками. Очереди за хлебом, сахаром, маргарином. Неотоваренные карточки. Интеллигентные мужчины в залатанных брюках. Интеллигентные женщины в замызганных кофтах.
  
  И рядом, на углу Арбата и Смоленской, магазин торгсина, где есть все, но только для обладателей золота и иностранной валюты. И тоже рядом, в Плотниковой переулке, закрытый распределитель, где тоже есть все. И здесь же на Арбате - "Арбатский подвальчик", где тоже есть все, но для тех, у кого много денег. Нечестно, несправедливо!
  
  В шестом классе Варя ходила в драмкружок, его вела бывшая актриса Елена Павловна. Активисты обвинили ее в том, что она ставит Островского и Грибоедова и не ставит агитационных пьес советских авторов. Елену Павловну уволили, а на ее иждивении больная дочь. Варя поражалась жестокости, с какой старого человека лишили куска хлеба. С тех пор прошло три года, драмкружок не возобновился, не могли найти руководителя на такую ничтожную ставку. Все угробили. И никто за это не ответил. Варя удирала со школьных собраний, там все решалось заранее, а тянуть руки унизительно. И Нинка их защищает, Нинка дура, у нее готовый ответ на любой вопрос. Вопросы разные, а ответы одинаковые.
  
  Варя спасалась во дворе среди мальчишек и девчонок, таких же неприкаянных, как она. Курить нельзя - мальчики курили, красить губы предосудительно - девочки красили, пудрились, отпускали длинные волосы, носили ажурные чулки, яркие косынки.
  
  Но сейчас и это становилось неинтересным. Потрясение, которое испытала Варя на вокзале, толкало ее к поискам другой независимости. Тем более к этому времени двор заменился новой компанией.
  
  Как-то Варя встретила на Арбате Вику Марасевич с франтоватым мужчиной, лет сорока, очень противным.
  
  Раньше Вика не замечала Варю, а тут остановилась, даже обняла ее. От Вики пахло удивительными духами.
  
  - Виталий - мой приятель, Варя - моя школьная подруга...
  
  Варя отметила про себя эту легкую неточность, всего каких-нибудь пять классов разницы...
  
  - Вот какие у нас красотки на Арбате, - продолжала Вика. - А? Что скажешь, Виталик?
  
  Виталик поднял дурацкие брови, развел руками, не находя слов.
  
  - Совсем исчезла, не звонишь, не заходишь.
  
  Варя никогда не звонила Вике, никогда не бывала у нее.
  
  - Как Нина?
  
  - Ничего, работает.
  
  - Нина - ее сестра, - пояснила Вика своему спутнику, - звони, и я тебе буду звонить.
  
  Вика вынула из сумочки записную книжку, перелистала, назвала их телефон.
  
  - Не изменился?
  
  - Нет.
  
  - Ну, не пропадай.
  
  Через два дня Вика позвонила и позвала к себе.
  
  Варя пришла.
  
  Вика, видимо, только встала, была еще в халате, чулки, шелковое белье, платье валялось на кресле, ничего ей эти тряпки не стоят, не трясется над ними.
  
  Вика показала свой гардероб: юбки, костюмы, плащи, туфли - пар шесть или семь. Маленьким ключиком открыла деревянную шкатулку - она стояла на трельяже среди флакончиков и баночек, - там лежали серьги, бусы и броши. Показывала не из чванства, а демонстрировала, что модно, что носят за границей, перебирала иностранные журналы: с их страниц смотрели зябкие красотки, укутанные в меховые манто, в чулках телесного цвета и лаковых туфельках.
  
  Потом они сели за столик, придвинутый к тахте, пили кофе и ликер "Бенедиктин" из крошечных рюмочек, курили длинные сигареты с золотым обрезом.
  
  Да, совсем другой мир! Там стоят в очередях, отоваривают карточки. Здесь пьют кофе, курят сигареты, любуются заграничными модами.
  
  - Нина знает, что ты пошла ко мне?
  
  - Нет.
  
  - Ты ей говорила, что встретила меня?
  
  - Я обязана докладывать?
  
  - Правильно сделала, - похвалила Вика. - Я уважаю твою сестру. Но у нее мужской склад ума, ей безразлично все, чем живут женщины, она презирает меня, я знаю. Нина - синий чулок. Я не ставлю ей это в вину, уважаю ее стремления, она общественница, это хорошо, прекрасно! Но не все созданы такими.
  
  - Нина хочет, чтобы все жили так, как живет она, - сказала Варя.
  
  - Ты кого любишь? - спросила Вика, заводя патефон. - Мелехова? "Скажите, девушки, подружке вашей..." Ну, сколько можно?...
  
  Она запустила Вертинского, потом Лещенко. "Край Прибалтийский объезжая, я всем ужасно надоел"...
  
  - У Виталия замечательные пластинки. Как-нибудь зайдем послушать.
  
  Варя рассмеялась.
  
  - К нему?!
  
  - А что ты имеешь против?
  
  - Я, конечно, знаю, что человек произошел от обезьяны, но зачем к нему ходить?
  
  - Ты его недооцениваешь. Виталик - весьма влиятельный гражданин.
  
  - Пусть влияет на других.
  
  - Ты не собираешься в театральный?
  
  - В этом году я никуда не буду поступать. Пойду работать.
  
  - Куда?
  
  - Куда-нибудь чертежницей.
  
  - Варя! - воскликнула Вика. - Виталий тебя моментально устроит. У него вся Москва друзья. Сейчас я ему позвоню.
  
  Она подтянула к тахте телефон на длинном шнуре и набрала номер.
  
  - Это Вика.
  
  В трубке слышалась джазовая музыка.
  
  - Прикрути свою шарманку! - приказала Вика. - У меня Варя, - продолжала она, - моя школьная подруга, с Арбата... Хорошо, - она кивнула Варе, - тебе привет...
  
  - Мерси!
  
  - Слушай, она хочет устроиться чертежником-конструктором... В школе... был чертежно-конструкторский уклон, она прекрасно чертит. Что? А кто у тебя?... Нет, неинтересно... А где ты его достанешь? (Речь, по-видимому, шла о человеке, из-за которого Вика согласилась бы приехать.) Нет! Договоримся на послезавтра, в субботу, Эрик будет наверняка, поедем в "Метрополь"... Сейчас спрошу... Варя, ты свободна послезавтра?
  
  - Да.
  
  - Она свободна. И будет Эрик... А я тебе говорю - будет! Иначе мы с Варей не придем. Он должен быть обязательно, имей это в виду...
  
  Вика положила трубку.
  
  - С нами будет еще один человек, его зовут Эрик. Он работает по оборудованию Магнитостроя.
  
  Она посмотрела на Варю.
  
  - Приходи ко мне послезавтра в шесть, от меня поедем. Обсудим и устроим твои дела. Заодно развлечемся.
  
  Она улыбнулась, потрепала Варю по волосам.
  
  - Могу тебя сводить к Павлу Михайловичу, и он сделает тебе прическу.
  
  Павел Михайлович - знаменитый парикмахер, его парикмахерская возле "Праги" называлась "Поль". Клиентки так в свое время и называли его: "Господин Поль". Назвав его по имени-отчеству, Вика подчеркнула свое близкое с ним знакомство.
  
  5
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Как оденется она завтра, в чем поедет в "Метрополь"? Варя представила себя рядом с Викой - девочка в вытертой кофте. Все, что у нее есть, старомодно, уродливо. А чулки? А туфли? Она рылась в шкафу, одевалась, раздевалась. Только старое синее платье сидело прилично. "Бульдожки" на высоком каблуке придется снова просить у Зои, ничего не поделаешь.
  
  Вика была в платье, сплошь расшитом бисером, впереди чуть ниже колена, сзади ниже икры, и один бок чуть ниже другого. Платье плотно облегало грудь и талию. Высокая, белокурая, эффектная, с гладкой кожей и большими серыми глазами.
  
  Она сняла платье, осталась в белье цвета чайной розы, сидела раздетая, меняла прическу, не торопилась, хотя встреча назначалась на семь, а время приближалось к восьми.
  
  Звонил телефон, шли сложные переговоры с Виталием. Он никак не мог найти Эрика, предлагал приехать к нему. Вика объявила, что им и здесь прекрасно.
  
  - Было бы прекрасней с тобой, но, к сожалению, ты должен дежурить у телефона.
  
  Вика все еще сидела перед трельяжем в одном белье.
  
  - Ленка Будягина бывает у вас?
  
  - Не была с Нового года.
  
  - К Юрке ходит?
  
  - Не видела, Юрка - легавый, терпеть его не могу!
  
  Вика повернулась на своем вращающемся пуфе, гневно посмотрела на Варю - так в их доме не говорят. Вика, ее брат, их отец, весь их круг принял действительность как данность, как неизбежные условия существования. Форма этого приятия проста: уважительная сдержанность, никаких двусмысленностей, анекдотов, намеков - слишком хорошо известно, чем они кончаются.
  
  - Варя, запомни хорошенько! Я познакомлю тебя с людьми. Положение, которое они занимают, ко многому обязывает. Тебе придется взвешивать свои слова.
  
  - А что я такого сказала?
  
  Вика не хотела повторять слова "легавый", не она его произнесла.
  
  - Твои эпитеты отдают улицей.
  
  Варя вспыхнула.
  
  - А я на улице выросла.
  
  - Ты меня не поняла. Я не о вульгарности, у меня такой мысли не было. Но от некоторых вещей и от некоторых слов лучше подальше. Юра занимается своим делом, а мы с тобой в этом не разбираемся.
  
  Варя молчала. Где уж ей разобраться?... Разве что в тюремных очередях... Но Вика права: здесь новый, незнакомый мир и надо держаться по-другому.
  
  - Просто я не люблю Шарока, он так смотрит, противно.
  
  Вика обняла ее.
  
  - Ты умница. "Жизнь коротка" - банальные слова, но доля истины в них есть. А остальное нас не касается. Правда?
  
  Когда Варя пришла к Вике, в квартире стояла тишина. Часов в девять дом ожил, послышались голоса, шаги в коридоре, хлопанье дверьми. Вика не обратила на это никакого внимания: здесь каждый живет своей жизнью, никому нет дела до другого, даже Вадим ни разу не заглянул к сестре. И Варя сравнивала это со своей коммунальной квартирой, с комнатой, где она жила вместе с Ниной, под ее нудным обременительным контролем.
  
  В десять часов позвонил Виталий и попросил их через пятнадцать минут, не позже, спуститься к подъезду.
  
  Вика неторопливо поправила прическу, снова подмазала губы, надела свое платье, расшитое бисером.
  
  Эрик оказался высоким стройным молодым человеком с гладко зачесанными назад блестящими черными волосами. По костюму и по тому, как костюм сидел на нем, было видно, что иностранец. Он вышел из машины, открыл Вике и Варе дверцу с галантностью принца, приглашающего пастушек войти в карету. Затем сел за руль и всю дорогу не проронил ни слова. У "Метрополя" помог девушкам выйти из машины.
  
  Очередь у входа в ресторан расступилась, швейцар в форме с галунами открыл перед ними дверь, возник метрдотель в черном костюме, в переполненном зале сразу нашелся свободный столик, официант расставил приборы. Со швейцаром, гардеробщиком, метрдотелем, официантом разговаривал Виталий, но Варя видела, что все стараются ради Эрика, и больше всех сам Виталий. Как свой здесь человек, Виталий просмотрел меню, посоветовал, что заказать, официант с блокнотом и карандашом в руках записывал.
  
  Вика преобразилась. Очередь у ресторана, швейцар, гардеробщик, отсутствие мест, внимание метрдотеля, услужливость официанта - ничто ее не касалось. Из своего короткого прохода по залу она устроила триумфальное шествие, направленные на нее взгляды должны свидетельствовать о ее красоте и тем усилить впечатление, которое она хотела произвести на Эрика. Она шла, глядя прямо перед собой, - никаких знакомых, которые могли бы скомпрометировать ее фамильярностью, сегодня она сама решит, с кем будет общаться.
  
  Сев за стол и обведя зал равнодушным, ничего не пропускающим взглядом, она кивнула миниатюрной блондинке, сидевшей с плотным низкорослым японцем в темных очках.
  
  - Узнаешь Ноэми?
  
  Как и тогда, на Арбате, она держалась с Варей, как с близкой подругой. Варя понятия не имела о Ноэми, слышала только, как час назад Вика договаривалась с ней встретиться в "Метрополе".
  
  Потом показала на хорошенькую китаяночку.
  
  - Смотрите, и Сибилла здесь!
  
  Следя за тем, как официант расставляет приборы, Виталий объяснил Варе и Эрику, что Сибилла Чен, дочь китайского министра иностранных дел, знаменитая танцовщица, начинает завтра гастроли в Москве, продолжит их в Ленинграде, затем отправится в турне по Европе и Соединенным Штатам. Он назвал еще несколько артистов. Главный съезд через полчаса, когда кончатся спектакли. С одиннадцати начнет играть теа-джаз Утесова, без самого Утесова, он в ресторанах не поет.
  
  Многие девушки были с иностранцами. Варя знала, они дарят им модные тряпки, катают на автомобилях, женятся на них и увозят за границу. Варю иностранцы не интересовали, но этот ресторан, фонтан и музыка, знаменитости кругом - не к тому ли стремилась она из своей тусклой коммунальной жизни?
  
  Накрахмаленные скатерти и салфетки, сверкание люстр, серебро, хрусталь... "Метрополь", "Савой", "Националь", "Гранд-отель"... Коренная москвичка, она только слышала эти названия, теперь наступил ее час. Девочка с арбатского двора, цепкая, наблюдательная, она все заметила - и как смотрят на нее мужчины, и как скользят мимо взглядом женщины. Не принимают всерьез потому, что плохо одета. Ничего, они по-другому посмотрят на нее, когда она придет сюда, одетая пошикарнее многих. Каким способом удастся ей добыть наряды, Варя не задумывалась Она не будет продаваться иностранцам, она не проститутка. И не все здесь такие. Вон через столик компания - одна бутылка на всех, денег нет, пришли потанцевать, найдет и она свою компанию.
  
  Обсуждали вина. Виталий советовал "Шато-икем", но Вика потребовала "Барзак", о таком вине Варя слышала впервые. Эрик предпочел рюмку водки и икру. Вежливая улыбка не сходила с его лица, он прилично говорил по-русски, хотя и с легким акцентом, иногда напрягался, вспоминая слова. Его отец - швед, владелец известной телефонной фирмы, устанавливает какие-то особенные средства связи на наших заводах, и вот Эрик - инженер, представитель фирмы отца. Его мать родилась в России, в Прибалтике, научила Эрика русскому языку, даже отец знает русский - их фирма еще до революции устанавливала первые в России телефоны. Варя улыбнулась, сказала, что скандинаву полагается быть голубоглазым блондином. Так же серьезно Эрик объяснил, что его бабушка по материнской линии - грузинская княжна, вышедшая замуж за остзейского барона, генерала русской службы. Он назвал его фамилию, что-то из викторин, которые любила отгадывать Варя. В ее классе учились потомки старинных дворянских фамилий, это были мальчишки и девчонки с Сивцева Вражка, Гагаринского, Староконюшенного и других арбатских переулков. А родословная Эрика проходила не только через века, но и через страны, она была причудлива, как сама история, разбивающая старинные роды и раскидывающая по свету их осколки.
  
  - Вы сразу не оборачивайтесь, - наклоняясь к столу, тихо проговорила Вика, - потом посмотрите. Сзади нас, справа, второй столик, сидят двое - итальянец и с ним девушка...
  
  Все по очереди, как бы между прочим, оглядели столик. Там сидел итальянец и с ним высокая худая девушка с марсианским лицом - громадные глаза и очень белая кожа.
  
  - Нина Шереметева, - объявила Вика.
  
  - Из тех? - поднял брови Эрик.
  
  Заметив интерес Эрика к графине, Вика ответила:
  
  - Из тех, но не из главных, из захудалых.
  
  - Была замужем за фотокорреспондентом, потом за актером, потом актер вернулся к жене, интересно, чем кончится авантюра с итальянцем, - добавил Виталий.
  
  Вика спровоцировала эти разоблачения. Теперь, когда они были сделаны, сочла нужным продемонстрировать такт.
  
  - Ну, знаете ли, вокруг хорошенькой женщины всегда сплетни.
  
  Притушили свет, прожекторы осветили фонтан, заиграл оркестр. На Варю смотрел мальчик небольшого роста, с лицом херувима, правильный, чуть удлиненный овал лица, высокий лоб, аккуратно уложенные каштановые волосы, прямой коротковатый нос, добрые улыбающиеся голубые глаза. Костюм, рубашка, галстук, ботинки - все безукоризненно, безупречно, даже чересчур, ни морщинки, ни пылинки, мальчик с пасхальной открытки. Варя решила, что он актер. Таким красивым и элегантным мог быть только актер. Танцевал он просто, без фигур, выкрутасов - это и есть последний стиль. А Виталий танцевал по-старому, Варе было стыдно танцевать с таким пожилым кавалером. Херувим улыбнулся ей не нахально, а так, по-компанейски, мол, хорошо, танцуем в "Метрополе", видно, свой парень, никакой не иностранец, немного пижон и ресторанный завсегдатай.
  
  Музыка смолкла, все пошли к своим местам. Херувим прошел рядом с Варей, опять улыбнулся ей, усадил даму, поблагодарил и отправился к своему столику, на той же стороне, где сидела Варя, только ближе к фонтану. Было не совсем понятно, сколько человек и кто именно сидит с ним за столом, подходили молодые люди, присаживались, одни оставались, другие отходили, подходили новые. Херувим и единственная девица за столом, хорошенькая веснушчатая толстушка из тех, на кого весело смотреть, не пропускали ни одного танца, толстушка танцевала с кем-нибудь из их компании, херувим приглашал разных девушек. И, когда оркестр заиграл румбу, он очутился возле столика Вари, сделал общий поклон и, обращаясь к Виталию, попросил разрешения пригласить его даму. Эту просьбу Варя сочла простой ресторанной формальностью - она сама вправе решать, с кем ей танцевать. Поднялась и пошла впереди херувима в круг.
  
  Румбу он танцевал тем же шагом, что и фокстрот, шаг - глиссад, шаг - глиссад. Варя и с плохими партнерами танцевала прекрасно, а уж с таким...
  
  - А я вас знаю, - сказал он, улыбаясь. У него были белые-белые зубы, но при улыбке видно, что один зуб скошен.
  
  Способ знакомства интригой: задают наводящие вопросы и получают желаемые ответы. Примитивно! Варя сделала легкую гримасу, мол, знаете, и прекрасно.
  
  - Вашу подругу зовут Вика.
  
  Варя ответила той же гримасой: почему ему не знать Вику? Здесь ее, наверное, все знают.
  
  - Вы живете на Арбате, - продолжал он, улыбаясь и опять обнажая в улыбке косой зуб, отчего его улыбка становилась еще милее. И голос у него был красивый.
  
  - Зная, что Вика живет на Арбате, об этом нетрудно догадаться.
  
  - А другую вашу подругу зовут Зоя.
  
  Херувим торжествующе улыбался: играли, играли, а вот он и выиграл.
  
  Варя отстранилась, посмотрела ему в лицо. Значит, это не интрига, не игра. Где же он видел ее с Зоей?
  
  - Откуда вы ее знаете?
  
  Его загадочная улыбка означала, что он много знает, но просто так не скажет, теперь ее очередь открываться.
  
  - Меня зовут Лева, а вас?
  
  - Варя.
  
  - Позволите пригласить вас на следующий танец?
  
  - Пожалуйста.
  
  Она вернулась к столику одновременно с Викой и Эриком. Виталий сидел, не танцевал.
  
  Вика насмешливо помахала ему рукой.
  
  - Варя, прогуляемся, - позвала ее Вика.
  
  Женщины мазали губы, пудрились, причесывались - уборная походила на филиал парикмахерской. Какая-то женщина пришивала пуговку на кушак. Иголки и нитки были у служительницы, раздававшей салфетки, ей бросали мелочь.
  
  - Как же так? - спросила Вика. - Ты пришла с нами, а танцуешь с кем попало. Неужели не понимаешь?
  
  - Но Виталик разрешил.
  
  - Он разрешил тебя пригласить, а ты должна была отказать. В какое положение ты поставила меня, что подумает Эрик? Все будут подходить к нашему столику - увидели девочку, которая никому не отказывает.
  
  - А если я не хочу танцевать с Виталиком?
  
  - Тогда приходи с теми, с кем ты хочешь танцевать. Но, раз ты пришла с нами, танцуй с Виталием, с Эриком, с нашими общими знакомыми, в конце концов. Но танцевать с кем попало?!
  
  - Он, между прочим, не кто попало , он между прочим, тебя знает.
  
  - Да, он меня знает. По имени. И я его знаю. Левочка! Все его тут знают, - она поразительно скривила губы, - чертежник из проектной мастерской.
  
  Вот откуда он знает Зою, Зоя тоже работает в проектной мастерской. Там он ее и видел, она заходила к Зое. Запомнил, а она думала - актер. Ну и что ж, тем лучше, что чертежник, она сама собирается стать чертежницей.
  
  - Ресторанный танцевальный мальчик, - продолжала Вика, - прилипала при одном бильярдисте, пьет и ест за его счет. Если он тебе нравится, можешь в следующий раз прийти с ним, танцевать с ним и с его друзьями, но сегодня, будь добра, не ставь меня в идиотское положение.
  
  Они вернулись в зал, Эрик и Виталий поднялись, пододвинули стулья, помогли сесть.
  
  Лева сидел за своим столом, но уже не спиной к Варе, как сидел раньше, а лицом к ней, и, когда заиграла музыка, вопросительно посмотрел на нее. Варя чуть заметно отрицательно качнула головой. Лева направился к другому столику. Вика пошла с Эриком в круг. Варя сказала Виталию, что ей не хочется танцевать.
  
  Вечер был испорчен. Виталий дулся на Вику: он честно организовал Эрика, а ему что подсунули? Туманно рассуждал об эгоистах, использующих порядочных людей в своих интересах. Вика делала вид, что не понимает его намеков, а Варе на этого Виталика было ровным счетом наплевать.
  
  Из ресторана вышли около трех ночи. Виталий предложил ехать к нему послушать пластинки. Вика объявила, что устала и поздно.
  
  - Ты как? - спросила она Варю.
  
  - Мне давно пора быть дома.
  
  Эрик сказал, что он шофер и готов выполнить любое приказание. Виталий в машину не сел. Он живет рядом, на улице Горького, и прекрасно дойдет пешком. Большое спасибо за приятный вечер!
  
  Вика насмешливо помахала ему рукой.
  
  В общем, Вика осталась довольна Варей. На такую можно положиться, не дешевка, не пустышка, хорошая, чистая девчонка, отсвет ее наивности будет падать и на Вику, именно такая спутница ей нужна. Они и смотрятся в паре классически: блондинка и брюнетка, одного роста, обе красивые, ее только приодеть, причесать, привить хорошие манеры.
  
  С Эриком они договорились встретиться завтра в "Национале".
  
  Она придет с Варей и еще с одним своим приятелем, известным архитектором, получившим недавно первую премию на каком-то конкурсе. Эрик обрадовался, имя было ему знакомо.
  
  Собиралась ли Вика выйти замуж за иностранца и уехать с ним, как к тому стремились другие "метропольские" девицы? Она еще не решила. Она выросла в неприятии всего этого. С детства был невыносим хам, поселенный за стеной, в их комнате, устанавливающий свои порядки в коридоре и на кухне, замызганный рабочий, являющийся под утро с ночной смены, превращающий ванную в грязную лужу и видящий в ее отце, владельце квартиры, недобитую контру. А ее отец, профессор с мировым именем, вынужден был получать гонорары мукой, повидлом, слипшимся монпансье, - даже это скрывали от соседей, чтобы не прослыть буржуями. Незабываемая пора детства...
  
  Теперь все изменилось. Квартиру вернули, гонорары у отца баснословные, снабжение по высшей категории, в доме собираются знаменитости, все у нее есть, туалеты, косметика. И здесь неплохо ей, одной из первых красавиц Москвы.
  
  Но что дальше? Профессор? Народный артист? Крупный начальник? Разводы, алименты... А молодые начинают с нуля, с четырехсот рублей, не ее стиль привести нахлебника в дом. Правда, появилась новая элита - летчики, авиационные конструкторы, их ласкает правительство, им дают прекрасные квартиры, пайки, оклады, часть даже бонами на торгсин. Водопьянов, Каманин, Доронин, Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Слепнев - самые знаменитые в Москве фамилии. Но где они, эти летчики? Наверно, женаты. Где эти таинственные авиаконструкторы?
  
  В общем, ничего не решено. Во всяком случае, не японец, даже не американец - слишком далеко, не немец-перец - там беспокойно. Родовитый англичанин, богатый француз, даже легкомысленный итальянец, то есть Париж, Рим... Годится швед - потомок спичечного короля, голландец - потомок нефтяного. Они только числятся шведами и голландцами, а живут в Лондоне и Париже. Стать женой Эрика - девчонки умрут от зависти, для них турецкий шашлычник - уже принц.
  
  Во всяком случае, в ресторан можно ходить только с иностранцами - обслуживают, угождают, на валюту все есть, чувствуешь себя человеком. Она пойдет завтра днем в "Националь". Не знает, поднимется ли потом к Эрику, можно отговориться присутствием Вари. Оберегая ее скромность, она выкажет собственную добродетель.
  
  И вот Вика и Варя сидят в ресторане "Националь" за маленьким столиком, с ними Эрик и известный архитектор Игорь Владимирович, худощавый, лет тридцати пяти, с нервным лицом и тихим голосом. Варя слышала о нем по радио. Вика называла его просто Игорь.
  
  Длинный зал с маленькими столиками на четыре персоны, официантки разносят чай. На подстаканниках монограммы ресторана "Националь", на сахарницах и бисквитницах - тоже. Пирожные, вино. Все чинно, спокойно, достойно.
  
  Варя увидела нескольких вчерашних посетителей "Метрополя": Ноэми с японцем, Нину Шереметеву с итальянцем, веснушчатую толстушку, но без Левы. Женщины были не в длинных платьях, а в коротких дневных, многие в костюмах. На Ноэми был костюм цвета "кардинал" с замшевым кушаком и серебряной пряжкой, на плечиках жилета вставки вроде погончиков.
  
  Говорили о музыке и балете. Эрик рассказывал о Стравинском, Дягилеве, Павловой, называл русских музыкантов и артистов, живущих за границей.
  
  Варя любила музыку, ходила с девочками в консерваторию, но, когда Игорь Владимирович спросил, какую музыку она любит, ответила:
  
  - Громкую.
  
  Игорь Владимирович и Эрик засмеялись. Вика тоже засмеялась, потому что засмеялись они.
  
  Заиграл оркестр: скрипка, виолончель, пианино, труба и ударник. Танцевали на маленькой площадке перед оркестром.
  
  Игорь Владимирович танцевал не так профессионально, как Левочка, но хорошо, на них обращали внимание - он был известен, его знали в лицо. Толстушка улыбнулась Варе, дала понять, что узнала, что в их компании ее заметили.
  
  - Вы прекрасно танцуете, - сказал Игорь Владимирович, - с вами очень легко.
  
  - С вами тоже.
  
  Игорь Владимирович держался так, как пожилой воспитанный человек держится с юной девушкой. Но Варя чувствовала, что нравится ему.
  
  Вика танцевала с Эриком, он пригласил ее потом зайти к нему в номер, отказываться было нерасчетливо: видятся уже четвертый раз, дальше тянуть нельзя.
  
  Немалую роль в этом решении сыграл и "кардинал" Ноэми. Такой костюм! А у Вики, кроме вечернего платья с бисером, ничего настоящего нет. Снимает фасоны с туалетов, которые привозят из-за границы жены наших дипломатов, и потом шьет у московских портных. А что они могут сшить?
  
  Надо решаться. Сегодня. Не ночью, а сейчас, поддавшись чувству. Их разговор - хорошее начало, кроме увлечения это еще тоска по интеллигентному человеку. А входить в номер днем никому не запрещается.
  
  Но как быть с Варей? Взять ее в номер, потом отправить - неудобно, ясно, для чего осталась. Отвезти домой, а самой вернуться - еще хуже. Она предложила обменяться кавалерами и, танцуя с Игорем, попросила проводить Варю.
  
  - Мне надо к портнихе. Варя - прелестная девочка, но когда возникает портниха, то самым лучшим подругам следует держаться врозь.
  
  Они вышли из "Националя". Игорь Владимирович предложил:
  
  - Прогуляемся по Александровскому саду, если у вас есть время.
  
  Вход в сад почему-то загородили скамейкой, хотя было еще не поздно.
  
  - Преодолеем это препятствие.
  
  Игорь Владимирович отодвинул край скамейки, и они пошли вдоль металлической решетки мимо высоких лип и подстриженных кустов, по мокрым от дождя дорожкам. Вечер был теплый, еще не стемнело, на выступах Кремлевской стены светлели отблески заката.
  
  - Когда-то здесь протекала Неглинка, - сказал Игорь Владимирович, - потом устроили пруды, а уж потом сады. Их проектировал Бове, великий зодчий.
  
  - Был такой, - подтвердила Варя насмешливо.
  
  Помня ее ответ о музыке, он примолк.
  
  - Манеж, - продолжала Варя. - Малый театр построил, Большой театр после пожара, фасад ГУМа... Что еще? Триумфальную арку, Первую Градскую больницу, дом князей Гагариных на Новинском бульваре.
  
  - Откуда вы это так хорошо знаете?
  
  - Я училась в школе с чертежно-конструкторским уклоном. Мы проходили.
  
  Он сказал:
  
  - У вас необычный разрез глаз, они подняты к самым вискам.
  
  - Во мне есть татарская кровь.
  
  - Нет, - возразил он, - у вас не монгольский разрез, такие глаза, как у вас, встречаются на персидских миниатюрах.
  
  - А татарских миниатюр не существует, - сказала Варя.
  
  Оба рассмеялись.
  
  Потом он сказал:
  
  - Мне жаль, что вы любите громкую музыку, я люблю тихую.
  
  - Я люблю хорошую музыку, - ответила Варя.
  
  Вдали возникла фигура сторожа.
  
  - Сейчас нас прогонят отсюда? - спросила Варя.
  
  - Объяснимся, - ответил он мужественно.
  
  - Лучше удерем.
  
  Перескакивая через лужи, они побежали к выходу. Вслед им раздался свисток. Но они уже отодвинули скамейку и выскочили из сада.
  
  - Спасены, - объявил Игорь Владимирович.
  
  Она запрыгала на одной ноге, прислонилась к ограде, сняла туфлю.
  
  - Промочили? - он наклонился к ней.
  
  - Хуже. Чулок полез.
  
  Он стоял возле нее, не зная, что делать, огорченный ее огорчением. А она расстроилась: единственная пара приличных чулок.
  
  Он поднял ее туфельку, вынул носовой платок, вытер туфлю внутри и снаружи. Она стояла, опираясь о решетку сада.
  
  - Какой у вас номер?
  
  - Тридцать пятый, - Варя надела туфлю, - все хорошо, можем идти.
  
  Они пошли к остановке.
  
  - Вы разрешите вам позвонить? - спросил он, когда Варя поднялась на ступеньку трамвая.
  
  - Пожалуйста.
  
  6
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Двадцать девятого июня открылся Пленум ЦК партии, а тридцатого из Германии пришло сообщение об убийстве начальника штаба штурмовиков Рема и многих руководителей штурмовых отрядов. Акцией, вошедшей в историю под названием "Ночь длинных ножей", руководил лично Гитлер.
  
  Уже первого июля "Правда" в другие газеты опубликовали статьи, среди них статьи Зиновьева и Радека, в которых эти события расценивались как конвульсия фашистского режима, предвещающая его неизбежный крах.
  
  Сталин не возражал против подобной трактовки: слабость чужой власти всегда подчеркивает силу власти собственной. Хотя сам хорошо знал, что раскол не ослабляет политическое движение, а расширяет его социальную базу, привлекая к нему разных сторонников и укрепляя в борьбе с раскольниками основное течение. Нагляднейший пример тому - христианство.
  
  Ленин не боялся раскола до захвата государственной власти, но раскола внутри правительственной партии опасался. В этом причина его так называемого завещания. Государственную власть Ленин рассматривал как фактор, объединяющий людей, заинтересованных в ее сохранении в упрочении. На самом же деле власть разъединяет, ибо каждый стремится ее захватить. Консолидирующим фактором власть становится тогда, когда она сосредоточена в таких руках, из которых никто не только не способен ее вырвать, но и не смеет помышлять об этом.
  
  Для этого нужно создать у народа убеждение в несокрушимости власти и уничтожить тех, кто способен на нее посягнуть.
  
  К революции Ленин привел свою партию, он ее создал, и никто на его руководство не покушался. Иное положение сейчас. ОН, Сталин, утверждает свою власть в условиях, когда на нее много претендентов, убежденных, что имеют большее право на ленинское наследство, чем ОН. Даже поверженные, они не теряют надежды. Тот же Зиновьев... Разве он не понимает, что убийство Рема не ослабляет, а усиливает Гитлера? Не новичок в политике. И плут Радек тоже понимает. Но они хотят внушить партийным массам убеждение, будто всякий раскол ослабляет власть, будто физическое уничтожение противников присуще только фашизму, а большевизм, мол, наоборот, всегда стремился сплачивать свои ряды, свои силы. Они сила?! Давно должны были бы уйти из политики. Не уходят. Пишут, выступают, напоминают о себе, хотят быть на виду, на поверхности, барахтаются, ждут своего часа, пугают его войной! Более того, они эту войну провоцируют. Как иначе можно расценить намерение редакции журнала "Большевик" опубликовать статью Энгельса "Внешняя политика русского царизма"? С чего вдруг? Через сорок лет после ее написания? К двадцатой годовщине мировой войны, видите ли! Примитивная уловка Зиновьева - члена редколлегии "Большевика", на которую, однако, поддался главный редактор болван Кнорин.
  
  В своей статье Энгельс утверждает, будто в период наивысшего военного могущества России ею руководили талантливые иностранные авантюристы, в основном, немцы: Екатерина Вторая, Нессельроде, Ливен, Гире, Бенкендорф, Дубельт и другие. Зачем это подчеркивать именно сейчас? Зачем давать такую карту гитлеровской пропаганде, возвеличивая немцев? Зачем вообще подчеркивать роль нерусского элемента в руководстве Россией? Не есть ли это намек на него, на его грузинское происхождение? Зиновьев и Кнорин - тоже не русские. Но кто о них думает, кому они нужны?! Такая параллель никому не придет на ум. На ум придет товарищ Сталин, на это и рассчитано. А ведь тезис о нерусском элементе подбрасывается чисто русскому человеку - Кирову, ему подкидывается этот приз, на него теперь делают они главную свою ставку, так же как в свое время делали ставку на товарища Сталина, чтобы устранить Троцкого.
  
  Но идут они на этот раз дальше, гораздо дальше. Ибо не только тезис о нерусском элементе в руководстве Россией увидели они в статье Энгельса. Энгельс называет Россию оплотом европейской реакции, обвиняет в экспансии, будущую войну против России изображает как войну чуть ли не освободительную. Так и пишет: "Победа Германии, стало быть, победа революции... Если Россия начнет войну - вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были!" И ни слова о противоречиях между Англией и Германией, а ведь это-то и оказалось главным фактором мировой войны. Не все, видимо, сумел предвидеть Энгельс.
  
  Таким образом, главный смысл публикации этой статьи таков: они хотят показать Гитлеру, что в СССР есть политические силы, ожидающие войну, возлагающие на войну все свои надежды, чтобы свалить нынешнее руководство, а потому готовые сторговаться с Гитлером, уступить ему кое-что; дать ему иллюзию внешнеполитической победы, нужную ему для оправдания идеи реванша, а в этой идее вся сила Гитлера, ею он сплачивает нацию.
  
  Однако советскому народу не нужна война, Советский Союз не готов к войне - промышленная реконструкция страны еще не завершена. Война нужна им, и только им, ибо других путей свалить ЕГО у них нет, других путей к захвату власти они не видят. На словах Зиновьев и Радек выступают как непримиримые противники Гитлера, а пытаясь сейчас опубликовать статью Энгельса, они служат Гитлеру, подогревают его амбиции, подкидывают ему идейки для сговора с Западом, готовят сделку за ЕГО спиной и за ЕГО счет.
  
  Сталин взял лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и своим мелким, но четким почерком написал письмо членам Политбюро о статье Энгельса. Только по существу статьи. Свои личные соображения, связанные с Зиновьевым, Радеком и Кировым, он не изложил и имен их не называл. Письмо Сталин закончил так:
  
  Стоит ли нам после всего сказанного печатать статью Энгельса в нашем боевом органе, в "Большевике", как статью руководящую или, во всяком случае, глубоко поучительную, ибо ясно, что напечатать ее в "Большевике" - значит, дать ей молчаливо такую именно рекомендацию?
  
  Я думаю, что не стоит.
  
  И.Сталин.
  
  Затем он пересек кабинет и открыл дверь в приемную, которая одновременно служила и кабинетом Поскребышеву. Сталин редко пользовался звонком, если ему нужен был Поскребышев, он открывал дверь и приглашал его или через него вызывал того, кто ему нужен. Поскребышев всегда был на месте, а если отлучался на короткое время, то вместо него за столом сидел Двинский.
  
  Поскребышев был на месте. Сталин подошел к висевшей на стене сводке. В нее ежедневно вносились данные о ходе сева - весной, уборки - летом, заготовок - осенью. Как обычно, внимательно ее просмотрел и, как обычно, никак не прокомментировал. Возвращаясь в кабинет, сказал Поскребышеву:
  
  - Зайдите.
  
  Вслед за Сталиным Поскребышев вошел в кабинет, осторожно прикрыв за собой дверь (Сталин не любил, когда дверь оставалась открытой, но и не любил, когда ею хлопали), и остановился в нескольких шагах от стола так, чтобы стоять не рядом со Сталиным (этого Сталин тоже не любил), а достаточно близко, чтобы слышать тихий голов Сталина и ни о чем его не переспрашивать (Сталин не любил, когда его переспрашивают).
  
  - Возьмите это письмо, - сказал Сталин.
  
  Поскребышев подошел, взял протянутые ему листки.
  
  - Ознакомьте с письмом членов Политбюро. Вместе с письмом разошлите членам Политбюро проект решения: товарищ Кнорин освобождается от должности главного редактора журнала "Большевик". На должность главного редактора назначается товарищ Стецкий. Зиновьев выводится из состава редколлегии "Большевика", вместо него вводится товарищ Таль.
  
  Поскребышев с полуслова понимал, что хочет товарищ Сталин. В данном случае товарищ Сталин хочет; а) чтобы его письмо осталось в одном экземпляре и после прочтения членами Политбюро хранилось бы в его личном сейфе; б) письмо объясняет членам Политбюро причины изменений в составе редколлегии "Большевика"; в) официального объяснения этих перемещений не будет.
  
  - Есть! - ответил Поскребышев.
  
  Но не уходил. Обладал еще одним свойством: по лицу Сталина точно знал, пора ему уходить или еще не пора.
  
  Сталин взял со стола темно-красную сафьяновую папку и передал Поскребышеву.
  
  - Почту заберите.
  
  Теперь Поскребышев знал, что пора уходить, попятился, затем повернулся и вышел из кабинета, опять же плотно и осторожно прикрыв за собой дверь.
  
  Усевшись за своим столом, Поскребышев просмотрел возвращенную ему Сталиным почту в сафьяновой папке.
  
  Почту товарищу Сталину докладывали наиважнейшую. Умение отличать важное от неважного, нужное от ненужного тоже было достоинством Поскребышева. Прочитать всю почту, приходящую на имя Сталина, он один, естественно, не мог физически, этим занимались специальные люди в секретариате, они сортировали почту и передавали Поскребышеву то, что считали существенным. А уж из этого он отбирал то, что считал нужным доложить. Люди в секретариате понимали свое дело, знали, что требуется, знали, что письма, касающиеся членов ЦК и особенно членов Политбюро, докладывать обязательно. Почту Поскребышев клал на стол товарищу Сталину каждое утро в этой самой красной сафьяновой папке, а забирал, когда Сталин сам ее отдавал, как отдал сегодня.
  
  Как обычно, возвращенную ему почту Поскребышев разложил на две стопки: письма, к которым прикоснулось перо товарища Сталина, и письма, к которым его перо не прикоснулось. Первые он тут же передавал в секретариат, чтобы их зарегистрировали и поступили с ними так, как того требовала резолюция Сталина. Вторые, то есть письма, на которых не было никакой резолюции, не регистрировались, а хранились в сейфе до того, как их потребует товарищ Сталин.
  
  Но была еще одна группа писем - те, что Сталин сразу не возвращал, а иногда и вовсе не возвращал, хранил у себя, а бывало, и уничтожал. Это были письма исключительного значения.
  
  Кладя утром на стол товарищу Сталину почту, Поскребышев пересчитывал и записывал количество писем. Получая от Сталина почту, снова ее пересчитывал и, таким образом, знал, сколько писем Сталин оставил у себя. Знал также, какие именно оставил. У него была цепкая канцелярская память: кладя утром на стол Сталина почту, он в общих чертах помнил ее содержание.
  
  На этот раз все было на месте, кроме закрытого пакета с докладом Ягоды. Но эти пакеты Сталин всегда оставлял у себя.
  
  7
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Марк Александрович приехал в Москву двадцать девятого июня, утром, к самому открытию Пленума ЦК, и уехал первого июля вечером, как только пленум закончился. Торопился. Предстоит пуск прокатного стана, с его пуском завод станет предприятием с законченным металлургическим циклом. Главное дело жизни Марка Александровича - создание крупнейшего в мире металлургического гиганта - будет завершено.
  
  С пленума Марк Александрович не отлучался. Обсуждаемые вопросы - поставки зерна и мяса, улучшение и развитие животноводства - часть экономической политики партии, и он, один из руководителей экономики, обязан быть в курсе всех ее аспектов. Он даже не зашел в Наркомат: главная задача - пуск прокатного стана - решается уже не в Москве, а там, на заводе.
  
  И только одно, не относящееся к пленуму дело предстояло Марку Александровичу - повидать Соню. Саша осужден, выслан, и помочь ему уже ничем нельзя. Не помогли хлопоты до вынесения приговора, тем более не помогут они теперь: приговор Особого совещания обжалованию не подлежит. То, что за Сашу хлопотал он, Рязанов, кандидат в члены ЦК, бесспорно, доложено на самые верха, однако Саша осужден, значит, в чем-то замешан. Но катастрофы нет: Саша молод, три года пролетят быстро, жизнь впереди.
  
  И все же мысль о Саше угнетала Марка Александровича. В его жизни бывали сложности, но с этой стороны все всегда оставалось в порядке, чисто, ясно, никаких уклонов, никакой фракционности ни у него, ни у его близких. Он вырос в семье, стоявшей вне политики, только он, Марк, стал пленом партии. Его сестры беспартийные, их мужья тоже. Члена партии, коммуниста он видел в Саше. Вот что получилось с Сашей! Его, Рязанова, племянник осужден по пятьдесят восьмой статье - контрреволюционная агитация и пропаганда. Марк Александрович чувствовал свою вину перед партией - недосмотрел, проглядел, упустил. На нем пятно. Случись такое сразу после революции, это было бы понятно: революция разделила не одну семью. Случись такое даже в двадцатые годы, тоже объяснимо: двадцатые годы - годы перемены руководства, годы уклонов, оппозиций, увлечения некоторой части нашей молодежи, особенно учащейся молодежи, демагогией Троцкого. Но сейчас, в тридцать четвертом году, когда навсегда покончено с уклонами и оппозициями, когда утвердилось новое партийное руководство, стабилизировалась генеральная линия партии, когда в партии и в народе царят невиданные единство и сплоченность, то, что произошло с Сашей, дико, безобразно, кидает пятно и на него.
  
  Чего Саше не хватало? Все имел: Москву, дом, институт, прекрасное будущее. Конфликт с преподавателем по учету, стенгазета - за это не могли посадить, за это не могли дать срок. Значит, было еще что-то, значит, скрывал. Поддался чьему-то влиянию? Но ведь не мальчик, двадцать два года, взрослый парень, обязан думать! И не только о себе. Обязан думать о матери, мог бы подумать и о дяде, заменившем ему отца, подумать, как это отразится на нем, на его положении, на его репутации в партии и стране. Не подумал! Не посчитался! Почему? Умничал. "Хотелось бы побольше скромности", - это он, молокосос, посмел сказать о Сталине, смеет рассуждать, каким быть Сталину! У Марка Александровича на заводе одиннадцать тысяч комсомольцев, юношей и девушек, они работают! По шестнадцать часов в сутки работали, когда возводили вторую домну, без выходных, зимой, в лютые морозы, под ледяным ветром. Он вернулся из Москвы (его вызывал на несколько дней Орджоникидзе), ему доложили: песок, щебень и цемент смерзаются в вагонах. А бетон должен быть теплым. И эти парни и девушки, только вчера пришедшие из деревни, додумались ведь: ставили паровозы, протягивали трубы, по ним круглые сутки подавали пар и горячую воду - вот как работали, добивались чести назвать эту вторую домну комсомольской! Пищу варили тут же на кострах. Лошади взяли в глине, тачки срывались с мостков, главное орудие - лопата, главный транспорт - конная грабарка, котлованы, котлованы, горы земли, пыль до самого неба, шум, грохот - вот из какого хаоса возник величайший современный завод. И эти молодые люди, юные энтузиасты, не щадили себя, не рассуждали о трудностях. Жили не в благоустроенном доме на Арбате, а в палатках, землянках, бараках, семья на одной койке, на одном тюфяке, набитом сеном. Все было. Вши, блохи, тараканы, сыпняк... Не хватало учителей, дети учились в тех же бараках, где спали, кинокартины показывали на пустырях, магазины оборудовали в сараях, а что в магазинах - пустые полки. Ударников награждали ордером на брюки, на юбку, на ботинки, а то и просто пакетиком леденцов. И такой наградой гордились. Они понимали, что создают бастион социалистической индустрии, преодолевают вековую отсталость страны, укрепляют ее обороноспособность, ее экономическую независимость, строят новое, социалистическое общество.
  
  Вот что понимали эти юноши и девушки. Они ни в чем не упрекнут товарища Сталина. Сталин - символ их жизни, их беспримерного труда. Они, эти юноши и девушки, творят историю, они, а не его племянник Саша, скатившийся до тюрьмы и ссылки в Сибирь.
  
  Марк Александрович подошел к хорошо знакомому дому сестры.
  
  По фасаду здание выложено белой глазурованной плиткой, над кинотеатром "Арбатский Арс" ветер треплет яркие афиши, глубокий двор образован тесно стоящими корпусами, Саша часто играл здесь, бежал навстречу, протягивал ручонки и вместе с ним поднимался в квартиру, радостно кричал: "Дядя Марк приехал, ура!" - четко выговаривая все "р" и "л".
  
  Да, мир не безоблачен, невзгоды сопровождают нас, теперь они обрушились на Соню, самую мягкую и беззащитную из его сестер: ушел муж, выслали сына. Он жалел сестру, но был бессилен помочь ей тогда, когда ушел Павел Николаевич, бессилен помочь и теперь. Он может дать ей только свою любовь, сочувствие, материальную помощь. Надо быть стойкой, мужественной. Несчастья не вечны, они проходят.
  
  - Он вспомнил свое последнее посещение сестры. Какое у нее было жалкое, дрожащее лицо, как подобострастно с ним разговаривала, суетливо искала какие-то бумажки, разглаживала их нервными пальцами. Еще не войдя в квартиру, он уже чувствовал ломоту в затылке. Сейчас опять увидит ее взгляд, исполненный надежды и страха за то, что эта надежды не сбудутся. Ничего для Саши сделать нельзя, пора уже понять и примириться. Саша будет дома через три года.
  
  Софья Александровна только что вернулась с работы, разогревала обед. Поздоровалась с ним спокойно, без той радости, с какой встречала его обычно. Раньше она готовилась к его приходу, пекла пирог, принаряжалась, сегодня он пришел в дом к одинокой работающей женщине, которая каждый день ходит на службу и которой поэтому не до пирогов и приемов. Она поздоровалась с братом, предложила разделить с ней обед, хотя не была уверена, что он будет есть перловый суп и солонину с картошкой, жаренной на маргарине. Безразлично посмотрела на пакет, который принес с собой Марк Александрович, на свертки, которые вынул из портфеля. Марк с удовлетворением подумал, что служба пошла сестре на пользу, преобразила ее. Раньше она была только женой, матерью, домохозяйкой. Теперь трудовая жизнь, коллектив, заботы, лежащие вне дома, отвлекли ее от личных переживаний, расширили мир, придали устойчивость и силу.
  
  Марк Александрович был рад за сестру и за себя: посещение будет не таким тяжким, как он опасался.
  
  Но в глубине души он не мог не отметить, что, приобретя нечто новое, по убеждению Марка Александровича, очень хорошее, Соня утеряла что-то очень ему дорогое, что-то из далекого и родного: мягкость, доброжелательность. Исчез привычный и притягивающий уют ее дома, устроенность, прибранность, какие-то милые безделушки. Теперь здесь было только самое необходимое, теперь тут торопились, жили наспех. Она ела картошку со сковородки, сковородка стояла на решетчатой металлической подставке, скатерть была загнута на одном углу. Сестра не опустилась, наоборот, подтянулась, похудела, стала подвижней, деловитей. Просто, по-видимому, дом потерял для нее смысл. В нем не было сына.
  
  Она рассказывала о своей работе в прачечной. Работа приемщицы белья несложная, попадаются, конечно, тяжелые клиенты, ничего не поделаешь, все теперь нервные, издерганные. Бывают неполадки и со стороны производства - испортят вещь или потеряют. Тогда трудно: объяснение, разбор, оформление, а люди ждут, очередь негодует, Разбирать конфликт должен заведующий, чтобы она не отвлекалась от приема, но заведующий не выходит, его никогда нет на месте, целыми днями где-то пропадает, это даже загадочно. Она оказалась способной шутить и сейчас, чувство юмора у нее было всегда.
  
  Но ни слова о Саше. Говорила с Марком из вежливости, чтобы не молчать, не смотрела на него, избегала его взгляда, и он чувствовал, что у нее есть приготовленная фраза. Она ее еще произнесет. А пока колеблется, и в этой нерешительности в том, что избегает его взгляда, Марк Александрович видел прежнюю Соню.
  
  Она вдруг прервала свой рассказ:
  
  - Да, Марк, я должна тебя предупредить, маленькую комнату я сдаю. Так что, если ты останешься ночевать, то здесь, у меня.
  
  - Я остановился в гостинице, - ответил Марк Александрович.
  
  О том, что сестре удалось сохранить комнату, он знал. Они с Павлом Николаевичем формально не разведены, Павел Николаевич после ареста Саши сумел забронировать площадь, как специалист, временно выехавший на работу на периферию. Но сестра сдает комнату - от такой новости он не в восторге, брать за комнату больше, чем квартплата, нельзя, формально это спекуляция жилплощадью. Сейчас на такие вещи смотрят сквозь пальцы - жилищный кризис, людям негде жить, и все же ему бы не хотелось, чтобы его сестра, сестра Рязанова, жила сдачей комнаты внаем. Он никогда не отказывал ей в помощи, он может обеспечить ее суммой, много больше той, что она получает за комнату.
  
  - В этом была необходимость?
  
  Она не поняла.
  
  - В чем?
  
  - Сдавать комнату?
  
  - Да, мне нужны деньги.
  
  - Сколько тебе платят?
  
  - Пятьдесят рублей.
  
  - А кто жильцы?
  
  - Жиличка. Пожилая женщина...
  
  - Как она к тебе попала?
  
  - Рекомендовали соседи... А что? - наконец она прямо досмотрела на него. - Ты считаешь, я поступила неправильно?
  
  - Ты ее не знаешь... Рекомендовали соседи... Зачем тебе это? Возиться с домоуправлением, с пропиской, объяснять, что и почему... Повторяю: зачем это? Я предлагаю тебе не пятьдесят, а сто пятьдесят рублей в месяц. Я привез тебе пятьсот рублей. Ты знаешь, мне деньги не нужны.
  
  Она молчала, думала. Потом спокойно сказала:
  
  - Я не возьму твоих денег. Лично мне не нужно, я зарабатываю на жизнь. А что касается Саши... У Саши есть отец, есть мать, они позаботятся о нем.
  
  Переспорить ее не удастся, он и не хотел спорить. Он предложил ей деньги, она предпочитает сдавать комнату - ее дело, хотя и видит, что ему это не нравится. И то, что она сказала сейчас, еще не есть та приготовленная фраза, пусть произнесет ее, хватит играть в прятки.
  
  - Как Саша? - спросил Марк Александрович.
  
  Она помедлила с ответом.
  
  - Саша... Последнее письмо было из Канска. Ему назначено село Богучаны, но оттуда еще ничего нет. Не знаю, как он туда - поехал или пошел? Я смотрела по карте... Богучаны на реке Ангаре, дороги туда нет никакой, пешком, наверное... - она вдруг усмехнулась. - Не знаю, как теперь гонят на каторгу: раньше в столыпинских вагонах везли, а сейчас уж не знаю...
  
  - Соня! - внушительно произнес Марк Александрович. - Я понимаю, тебе очень тяжело. Но я хочу, чтобы ты ясно представила себе положение вещей. Во-первых, у нас нет каторги. Во-вторых, Сашу отправили не в лагерь, а в ссылку. Я обращался в самые высокие инстанции. Они вмешались, но ничего сделать не смогли. Закон есть закон. За Сашей что-то есть, не слишком, вероятно, значительное, но есть. Время у нас строгое, ничего не поделаешь, его выслали на три года, он будет жить в селе, в селах живут миллионы людей, устроится там на работу. Он молод, три года пролетят быстро, надо только примиряться с неизбежным, надо спокойно и терпеливо ждать, не распускать себя.
  
  Она вдруг улыбнулась, потом еще раз улыбнулась. Он хорошо знал эту улыбку.
  
  И она сказала:
  
  - Выходит, мало дали, всего три года.
  
  - Разве я говоре, что следовало дать больше?! Соня, опомнись! Я говорю, что это, будем прямо говорить, в наше время пустяк - три года ссылки... Ведь расстреливают...
  
  Она все улыбалась, казалось, сейчас засмеется.
  
  - Вот как... Не расстреляли... За стишки в стенгазете не расстреляли, дали за стишки в стенгазете всего три года ссылки в Сибирь - спасибо! Три года, чего там, пустяк! Ведь и Иосифу Виссарионовичу Сталину больше трех лет ссылки не давали, а он вооруженные восстания устраивал, забастовки, демонстрации, подпольные газеты выпускал, нелегально за границу ездил, и все равно - три года, он бежал из ссылки, и его водворяли обратно на те же три года. А побеги сейчас Саша, ему, в лучшем случае, дадут десять лет лагерей... - Она перестала улыбаться, прямо и строго посмотрела на Марка Александровича. - Да! Если бы царь судил вас по вашим законам, то он продержался бы еще тысячу лет...
  
  Он ударил кулаком по столу.
  
  - Что ты мелешь?! Дура! Где ты этого набралась? Прекрати сейчас же! Как ты смеешь так говорить? При мне! Да, у нас диктатура, а диктатура - это насилие. Но насилие большинства над меньшинством. А при царе меньшинство подавляло большинство, поэтому царь и не смел применять тех крайних мер, которые применяем мы во имя народа и для народа. Революция должна защищать себя, только тогда она чего-то стоит. Твое несчастье велико, но оно не дает тебе права превращаться в обывательницу. Ты не отдаешь себе отчета в том, что говоришь. Если ты такое кому-нибудь скажешь, то угодишь в лагеря. Учти это хотя бы ради Саши, который не должен сейчас лишаться матери.
  
  Она молча слушала, кончиками пальцев нащупывала и прижимала к столу крошки. Потом спокойно проговорила:
  
  - Вот что, Марк... Я тебя прошу в моем доме никогда не стучать кулаком по столу. Мне это неприятно. Кроме того, у меня соседи, мне перед ними неудобно: раньше муж на меня стучал кулаком, теперь брат. Чтобы этого больше никогда не было. Если тебе очень хочется стучать, стучи у себя в кабинете на своих подчиненных. Запомни, пожалуйста. Что касается лагерей, то не грозись, я ничего не боюсь, хватит, боялась, довольно! Всех не пересажаете, тюрем не хватит... Ничтожное меньшинство... Поворачивается язык! "В селах живут миллионы!" А ты видел, как они живут? Когда-то, раньше, молодой, ты любил петь "Назови мне такую обитель", помнишь?... "Где бы русский мужик не стонал", помнишь? Хорошо пел, с душой, добрый был, жалел мужика. Что же ты сейчас его не жалеешь? О ком ты тогда пел? "Для народа, во имя народа"... А Саша - не народ? Такой чистый, такой ясный, так верил, а его в Сибирь, расстрелять нельзя было, так хоть в Сибирь. Что осталось от ваших песен?... Молитесь на своего Сталина...
  
  Марк Александрович встал, двинул стулом.
  
  - Ну, дорогая сестрица...
  
  - Не шуми, не волнуйся, - спокойно продолжала она, - вот что я тебе скажу, Марк: ты мне деньги предлагал, деньгами не откупишься. Подняли меч на невинных, на беззащитных и сами от меча погибнете! - Она наклонила седую голову, исподлобья посмотрела на брата, вытянула палец. - И, когда придет твой час, Марк, тогда ты вспомнишь Сашу, подумаешь, но будет поздно. Ты не защитил невинного. Тебя тоже некому будет защищать.
  
  8
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Углубляясь в тайгу, партия шла четвертый день. Впереди телега, сзади сельский исполнитель - сонный парень верхом на лошади, с охотничьей винтовкой за спиной.
  
  Сельский исполнитель - повинность, ее несут крестьяне по очереди, в каждой деревне конвоир сменяется. В числе прочих обязанностей сибирского мужика всегда существовала и эта. Так же сопровождали ссыльных отец, дед и прадед молодого верхового, а прапрадеда самого гнали таким же образом.
  
  Конвоирование это формальное, партия принимается и сдается без расписки. Истинный охранник - тайга, тут не укроешься, здесь за тридцать верст чуют чужого человека. Охрана - невозможность нелегального существования в такое время, когда каждый проверяется вдоль и поперек.
  
  Редкие побеги бывают только с места, когда заскучает ссыльный по свободе и убегом убежит , не думая, что ожидает его. Побежит весной, когда запахи ее, одинаковые на всех широтах, защемят сердце неодолимой тоской по родине, или ранней осенью, когда станет невыносимой мысль о долгих месяцах беспросветной сибирской зимы. А то побежит и зимой, за месяц до окончания срока: всеми помыслами уже дома, нет сил ждать и страшит час, когда придешь за справкой, а вместо справки объявят новый срок. И находят такого зимнего беглеца весной под талым снегом, оттого и зовут "подснежником".
  
  А с этапа не бегут. Только что из тюрьмы, из лагеря, из душного вагона, идут вольно, свободно, барахлишко на телеге, тайком его не снимешь. И документ один на всю партию, побежишь - всех подведешь, всех потянут, пришьют пособничество. Хочешь бежать - беги с места, будь человеком.
  
  Уже таял последний снег в низинах, сверху пробивались лучи солнца, а на тропе было сумрачно и сыро. Бурелом, валежник, засохшие на корню деревья, покрытые косматым серым мхом, трухлявые колоды, ни куста, ни цветка, только местами пожелтевшая прошлогодняя травка, и всюду следы гари, будто свирепствовал здесь неукротимый лесной пожар. Лес без края, унылый, однообразный: лиственница, лиственница, иногда сосна, кедр, ель, еще реже береза или осина. Жизнь угадывалась только в кронах высоких деревьев, шумел там ветерок, слышалось тиньканье синичек, прыгали с дерева на дерево белки, шуршали шишками. И впереди тот же сплошной лес, хребты и отроги.
  
  Вблизи Канска деревни были часты, из каждой их торопились отправить дальше, лишь бы не оставлять на ночь. Они приходили на ночлег поздно вечером, уходили рано утром. Ругался хозяин, гремя дверным засовом, плакал разбуженный ребенок, ворчала хозяйка, бросая на пол тряпье, а то и ничего не бросала - спите, как хотите. Спать на полу было холодно, надрывно кашлял больной Карцев, тоскливо вздыхал Ивашкин, думая о жене и детях.
  
  Но в тайге деревни редки, перегон равнялся дню. В первое таежное поселение они пришли засветло и выспались наконец.
  
  Володю конвоиры развязали, когда отошли от Канска.
  
  - Теперь иди.
  
  Он размял затекшее тело, потом пошел, легко, не уставал, не жаловался, смотрел зло и непримиримо. Была в нем лагерная хватка: любая мелочь может стоить жизни, надо быть начеку, мгновенно принимать решения, не уступать ни в чем, никого не бояться, наоборот, заставить бояться себя. Был снисходителен к Борису, к Саше, к Ивашкину - "случайным жертвам сталинского режима", презирал Карцева - "капитулянта", не разговаривал с ним, не замечал его. Саша удивлялся способности игнорировать человека, с которым идешь рядом, вместе спишь, делишь невзгоды.
  
  Володя Квачадзе шел впереди. Карцев, больной, задыхающийся, плелся сзади, часто останавливался. Останавливалась и партия. Володя стоял, не оборачиваясь, досадуя, что приходится задерживаться. Физическую слабость Карцева объяснял душевной слабостью, в этом видел и причину его отступничества. И того, кто шел рядом с Карцевым, помогал ему на трудном переходе, встречал подозрительно, как лазутчика из враждебного лагеря.
  
  Саше нравились отвага Володи, сопротивление, которое он оказывает начальству, достоинство, с которым держится. Но он абсолютно не принимал чужого образа мыслей, этот недостаток Саша знал и в себе. В первый же день он сказал:
  
  - Володя, чтобы не было недоразумений. Я разделяю линию партии. Будем держать свои взгляды при себе. Ни к чему бесполезные споры.
  
  - У меня тем более нет желания дискутировать со сталинскими подголосками, - высокомерно ответил Володя, - но уж раз вы меня сюда загнали, то рот не заткнете.
  
  Саша улыбнулся.
  
  - Я вас сюда не загонял, меня самого загнали.
  
  - Своя своих не познаша. А то бы выкручивали руки не хуже тех, канских.
  
  - Представляю, что бы вы делали с нами, будь вы у власти, - сказал Саша.
  
  - Вы бы и при нас тянули руки вверх, - презрительно заметил Квачадзе.
  
  - Не надо ссориться, ребята, - вмешался Борис. - Вечная беда политических: ссорятся... А уголовники сплочены, их администрация и не трогает.
  
  - Уголовники - рвань! - сказал Володя. - Шкуры, палачи. За миску баланды продадут товарища. Они главная опора администрации, ее помощники. Убил жену - восемь лет, да и те скостят наполовину за примерное поведение. А вынес с фабрики пару подошв - десять лет.
  
  Все глуше становилась тайга. Те же, заросшие густым сплошным лесом хребты, плоскогорья, пади и сопки, птичий гомон в кронах деревьев, сумрак и сырость на тропе. Мелькнул раз в березняке громадный длинноногий лось в скрылся, треща сучьями.
  
  С утра грело солнце. Лучи его почти не попадали на тропу, и все же идти было веселее и легче.
  
  На привал остановились в полдень возле зимовья, крохотной лесной избушки с темными прокопченными стенами, без потолка, без окон, без печи, с земляным утоптанным в прокаленным полом - зимой тут раскладывают костер, дым выходит через отверстие в крыше. Лежала в углу охапка сухих сучьев - уходящий оставляет топливо тому, кто придет за ним, тот может прийти в мороз, снег, метель, не добудет суховья, не разожжет костер и замерзнет на утоптанном полу. Хороший человек оставит не только сучья, но и запрячет в сухом месте коробок спичек.
  
  Они развели костер, принесли воду из родничка, сварили пшенную кашу, чай.
  
  Пшено достал вчера Борис в сельпо. Продавец был ему знаком, открыл ночью лавку, кроме пшена дал еще пачку табака, раздобыл бутылку самогона, которую они в тот же вечер и выпили.
  
  Сознание того, что его знают даже здесь, в глухой таежной деревне, что без него ребята совсем бы пропали, возвращало Бориса в привычное состояние активной деятельности, укрепляло уверенность, что и в Богучанах он будет не последним человеком.
  
  Он рассчитывался за ночлег, за ужин, платил за всех, у ребят денег нет, есть у Саши, но неизвестно, устроится ли он на работу. А Борису работа в Богучанах обеспечена. Он был похож на начальника: френч с отложным воротником, брюки, заправленные в добротные сапоги, плащ-дождевик, фуражка защитного цвета. И мягкий властный голос начальника из образованных, с которым спорить трудно, все равно он тебя переговорит, лучше сразу выполнить, что требует.
  
  И сейчас он тоже командовал, послал одного за водой, другого за сучьями, уже можно набрать в лесу сухих, и они решили не трогать тех, что лежали в зимовье. Только Карцева никуда не послал. Карцев сел на пенек, закрыл глаза, подставил солнечному лучу бледное страдальческое лицо.
  
  Тот же продавец устроил, что не в очередь пошел с ними конвоиром хороший, услужливый парень и умелый - на привале понаделал ложки из бересты. Шел он пешком, легкий, белобрысенький, вел лошадь в поводу. Саша, как вышел рядом с ним из деревни, так с ним и дошел до привала. Паренек дал ему ружье стрельнуть в рябчика, Саша не попал.
  
  - В медведя промахнешься, плохо, однако, будет, - засмеялся паренек.
  
  - А ты ходил на медведя?
  
  - Ходил, три раз. Медведя в берлоге берем. Как собаки учуют зверя, так срубаем слеги, затыкаем берлогу, он начнет выдираться, мы и стрелим. Есть которы ходят с рогатиной, а то и с ножом, по-нашему, кинжалом. Медведь - зверь хитрый, на человека вылетает, а на лошадь или там скотину - скрадом.
  
  Он улыбнулся, когда Саша сказал, что есть звери посильнее медведя: лев, тигр, слон... Не верил.
  
  Так же улыбаясь, рассказал, как год назад на поляне, мимо которой они шли, убили трех ссыльных уголовников.
  
  - Гнали их так-то вот, а они в деревне сели в карты играть. Наши ребята деньги у них увидали. Сюда подошли, начали стрелять. Те побегли в целик, попадали, снегом их завалило, мороз был хляшший. Наши-то думали, догрызет их зверье, тут его много. А ехал как раз из района уполномоченный заготовитель, собаки и учуяли мертвых-то. Стали дознаваться, отправили ребят наших в Новосибирск. А там их шпана в тюрьме поубивала.
  
  - И много денег они взяли у убитых?
  
  - Десять рублей, однако, взяли.
  
  В разговоре за костром опять возникла эта история. Ее знал Борис - ссыльные в Канске рассказали, знал Квачадзе - в лагере слыхал. Обоих парней убили в ту же ночь, как привели в тюрьму: весть о них дошла раньше, чем их туда доставили. Камера была большая, дружная, так и не дознались, чьих рук дело.
  
  - И хорошо, что прикончили, - заметил Володя, - а то дали бы, самое большое, по пять лет и выпустили через год, подумаешь, убили ссыльных. А теперь местные будут знать: у тюрьмы телеграф получше казенного. Государство нас не защищает, будем защищаться сами. Другого выхода нет.
  
  - Володя, - сказал Саша, - ведь вы сами говорили, что уголовники - не люди! Как же можно позволять им вершить суд?
  
  - На каторге свои законы, походите в этой шкуре, узнаете, - отмахнулся Володя, - интеллигентские рассуждения.
  
  - Зачем же кидаться на интеллигенцию? Она тоже кое-чего стоит, - сказал Саша.
  
  Володя поднял палец.
  
  - Отдельные представители.
  
  - Ведь вы тоже интеллигент.
  
  - Почему вы думаете, что я этим горжусь?
  
  - Первым интеллигентом, - сказал Саша, - был человек, добывший огонь. Современники, конечно, убили его. Один обжег палец, другой пятку, третий убивал просто так - не высовывайся! Уже в каменном веке это было - не высовывайся!
  
  - Саше первую премию за логику, - объявил Борис. - Володя, вы согласны отдать Саше первую премию?
  
  - Давайте, если у вас есть, - ответил Квачадзе.
  
  Все были настроены миролюбиво. Солнце опускалось за кроны деревьев, но они чувствовали его тепло, шли налегке, кинув пальто и шапки на телегу. Сопровождает их услужливый паренек, дает пострелять из ружья, никакой он не конвоир, все это не похоже на этап. Они в первый раз едят не за чужим столом, а в лесу, у костра. Треск сосновых веток, их смоляной запах, запах пригорелой каши, сосновые иглы в чае - все это возвращает к детству. Не так уж давно сидели они у костра в пионерском лагере.
  
  Карцев подставил больное лицо солнцу, поворачивал голову туда, куда уползал его узкий туманный луч.
  
  Ивашкин поддакивал и Володе, и Саше, любил умственные разговоры. Свою профессию считал интеллигентной, особенной. Поспешишь - вот и опечатка, вот и гонят в Сибирь, хотя и не ты даже набирал. В выступлении товарища Сталина вместо "вскрыть" ошибочно набрали "скрыть". Посадили шестерых. У Ивашкина дома остались жена и три девочки - дочки.
  
  Паренек-конвоир тоже слушал их разговор, улыбался. Каши поел совсем немного, чтобы не обделять других.
  
  Возчик держался угрюмо, от каши отказался и от чая отказался, пожевал чего-то в телеге и задремал, дожидаясь, когда отдохнет и нащиплется травки его лошадь. Потом запряг ее. Разомлевшие у костра ребята неохотно поднялись. Партия двинулась.
  
  Они отошли километров пять, и вдруг засвистел ветер в верхушках деревьев, сразу потемнело, замела метель, повалил снег.
  
  Заторопился возчик, заторопился парнишка-конвоир, спеша засветло выйти на Чуну. Снег кончился так же неожиданно, как начался, только покрыл кусты белыми шапками и вконец испортил и без того плохую дорогу. Ребята подталкивали телегу. Шли по-прежнему быстро.
  
  Только Карцев не мог идти, задыхался, останавливался в кашлял, прислонясь к дереву.
  
  - Садись, Карцев, на телегу, - сказал Саша.
  
  Но возчик не позволил:
  
  - Не наймовался я людей везти, лошадь не ташшит, дороги нет.
  
  - Совести у тебя нет, - сказал Ивашкин.
  
  Саша ухватил лошадь под уздцы.
  
  - Стоп! Карцев, садись!
  
  - Не тронь, паря! - закричал возчик. - Поверну назад, покажут вам бунтовать!
  
  - Папаша, не будем ссориться, - по-начальнически произнес Борис, подсаживая Карцева на телегу.
  
  Пришлось снять с телеги два чемодана, какие полегче, конвоир приторочил их к седлу. Только Володя Квачадзе не сказал ни слова, равнодушно ждал, чем это кончится. Он не вступится за "капитулянта", если даже тот будет подыхать.
  
  Через Чуну перебирались на дощанике. До берега он не доходил, шли вброд, несли вещи, втаскивали телегу. Промокли окончательно.
  
  Деревня попалась большая, но захудалая, с завалившимися, почерневшими избами, разоренными скотными дворами. Шла гулянка, светился ранний огонь в избах, слышались пьяные крики и песни, пошатываясь, прошли по улице мужики, таежники, лесовики, разноростые, разномастные, непохожие на статных русоволосых сибиряков степной полосы. На бревнах сидели парни и девки, смеялись, окликнули конвоира, сказали, что сегодня престольный праздник. Конвоир сразу заторопился, побежал искать председателя, чтобы поскорее сбыть партию.
  
  Пока ожидали председателя, подошли местные ссыльные: осанистый мужчина с пышной шевелюрой, неторопливыми движениями, внимательным взглядом, хорошо знакомый Саше по Пятому дому Советов тип государственного деятеля, и худая рыжеволосая женщина с суровым измученным лицом. Прибыл первый после распутицы этап, и им не терпелось узнать, нет ли здесь своих .
  
  - Здравствуйте, товарищи!
  
  Взгляд женщины остановился на Квачадзе, в его ответном взгляде почувствовала единомышленника. Володя назвал свою фамилию, она была им знакома, их фамилии оказались известны ему. Они обнялись, расцеловались, а с остальными знакомиться не стали. Мужчина улыбнулся вроде бы приветливо, но никому не протянул руки - он мог протянуть ее кому не следует или тому, кто в ответ не подаст свою. Женщина даже не улыбнулась.
  
  Они увели Володю. Он шел между ними, высокий гибкий, в черной телогрейке, с мешком на плече, отвечал на их вопросы, видно, вопросов было много - почта не приходила уже два месяца.
  
  - Адье! - сказал им вслед оскорбленный Борис: Володя нарушил солидарность более высокую, чем солидарность политическая.
  
  Прибежал мордастый, жующий на ходу парень, пьяный, суетливый, вытаращил глаза.
  
  - Которы тут сослатые? Энти вот? Чтой-то вы больно черны, русски ли вас делали? Аида!
  
  Он привел их в заброшенную избу на краю деревни с разваленной печкой, а им надо согреться, высушить одежду, уложить в тепле больного Карцева. Но, пока они рассматривали это давно покинутое жилище, мордастого и след простыл. Уехал и возчик, сбросив на землю их вещи.
  
  - Нажмем на местную власть, - сказал Борис, - идемте, Ивашкин!
  
  - Куда идти-то? Деревня гуляет.
  
  - Говорить буду я, а вы поможете донести шамовку, - успокоил его Борис.
  
  Они ушли. Саша вынул из чемодана пару чистого белья, шерстяные носки, рубашку, протянул Карцеву.
  
  - Переоденьтесь.
  
  Саша поразился его худобе. Кожа, туго натянутая на ребрах, острые колени, бесплотные ноги, длинные, бессильно висящие руки, лопатки, торчащие, как обрубки подрезанных крыльев.
  
  - Отощали вы за голодовку, - заметил Саша.
  
  - Кормили зондом, принудительно, - Карцев неловко заправлял рубашку в кальсоны, - потом перевели на госпитальное, молоком отпаивали. Я вены вскрывал, потерял кровь.
  
  Глаза его лихорадочно блестели, лицо шло красными пятнами, наверно, температура, но градусника у них нет, да и мерить ее незачем, все равно завтра в дорогу. Наконец он переоделся, закутался в Сашино байковое одеяло, сел на скамейку, привалился к стене, закрыл глаза.
  
  - Из-за чего вы вскрывали себе вены? - спросил Саша.
  
  Карцев не ответил, не расслышал, может быть, задремал.
  
  Саша осмотрел печь. У топки и подтопка торчали концы проволоки, кто-то уже выдрал заслонки. Саша хотел затопить, но раздумал: возможно, Борис раздобудет другое помещение.
  
  Борис и Ивашкин принесли буханку хлеба и берестяной кувшин со сметаной, больше ничего не достали. Другого помещения тоже не добились - все пьяны, не с кем разговаривать, никто не пускает на ночлег.
  
  Ивашкин нашел во дворе деревяшку, нащепал лучину, но она гасла, только спички зря тратили.
  
  В темноте поели сметаны с хлебом.
  
  - Холодный ужин лучше, чем никакой ужин, - изрек Борис.
  
  Карцев от еды отказался, попросил пить. Воды не было.
  
  - Пойду к Володиным друзьям, пусть возьмут его на ночь, - сказал Саша.
  
  Борис в сомнении покачал головой.
  
  - Не возьмут. Впрочем, попробовать можно. Я пойду с вами.
  
  - Зачем?
  
  - Деревня вдрызг пьяная, и эти ребята на бревнах настроены агрессивно.
  
  На улице было светлее, чем в избе, полная луна висела в безоблачном небе. На бревнах по-прежнему сидели парни и девушки. Один из парней, видно, местный острослов в забияка, что-то рассказывал смешное, махал руками, ему отвечали взрывами смеха. Увидев Сашу и Бориса, он крикнул:
  
  - Эй, позабыт-позаброшен, пойди сюда!
  
  - Не обращайте внимания, - вполголоса проговорил Борис.
  
  - Почему же? - Саша направился к бревнам. - Что нужно?
  
  - Чего по улице шастаете? Девок ищете? А дрючков не хотите?
  
  На бревнах сидел молоденький конвоир, молча улыбался. Но было очевидно: если начнут их бить, он будет так же улыбаться.
  
  Саша обернулся к Борису.
  
  - И верно. Смотрите, какие здесь девушки красивые.
  
  - Красивы, да не про вас! - закричал парень.
  
  - Тебе одному? - усмехнулся Саша. - А справишься?
  
  На бревнах засмеялись.
  
  - Но, но, - вмешался парень, - ты тово, не больно...
  
  - Тово, чаво, - передразнил его Саша, - твою в господа бога...
  
  Саша загнул такое, чему позавидовал бы любой грузчик из тех, с кем он работал на химзаводе.
  
  И пошел дальше.
  
  - Не надо задираться, ребята, посерьезнее надо быть, - добавил Борис и двинулся вслед за Сашей.
  
  По дороге он ему сказал:
  
  - Если вас тут не убьют, будете долго жить. Умеете что-то внушать.
  
  Дверь в избу была не заперта. Володя, мужчина и женщина сидели за столом. Горела керосиновая лампа.
  
  - Это Панкратов и Соловейчик, - сказал Володя, - я вам про них говорил.
  
  Видно, говорил что-то хорошее, потому что мужчина улыбнулся.
  
  - Садитесь, товарищи, попейте с нами чайку.
  
  - Спасибо!
  
  Саша не сел, повернулся к Володе.
  
  - Что будем делать с Карцевым?
  
  - А что я должен делать?
  
  - Ты, по-видимому, собираешься здесь ночевать. Может быть, уступишь свое место?
  
  Вместо Володи ответил мужчина:
  
  - До некоторой степени я решаю, кто будет ночевать у меня.
  
  - Может быть, вы знаете, к кому можно устроиться на одну ночь? - спросил Борис.
  
  - Здесь никто не берет проходящих. Тем более больных.
  
  Женщина обратилась к Володе:
  
  - Когда вы в последний раз видели Ильина?
  
  Уже на улице Саша с горечью сказал:
  
  - А вы говорите, я умею что-то внушать.
  
  - Дорогой мой, - ответил Борис, - здесь действуют политические страсти, а они самые неистовые.
  
  9
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  К концу дня Поскребышев положил Сталину на стол прочитанное членами Политбюро письмо о статье Энгельса. Все согласились с тем, что статью печатать не следует. Проведенное опросом решение об изменениях в редколлегии "Большевика" также было единогласным.
  
  Сталин не сомневался, что оба решения пройдут: ход со Стецким - правильный ход. Стецкий - человек Бухарина, а Бухарин у них в резерве. Бухарина они пока не отдадут, как не хотели отдавать в прошлом году Смирнова, Толмачева и Эйсмонта, а в позапрошлом году Рютина.
  
  И все же все противники - прошлые, настоящие и будущие должны быть уничтожены и будут уничтожены. Единственная в мире социалистическая страна может устоять, только будучи незыблемо устойчивой внутри, это залог ее устойчивости и во внешнем мире. Государство должно быть могучим на случай войны, государство должно быть могучим, если хочет мира, его должны бояться.
  
  Чтобы в кратчайший срок страну крестьянскую превратить в страну индустриальную, нужны неисчислимые материальные и человеческие жертвы. Народ должен на них пойти. Но одним энтузиазмом этого не достигнешь. Народ надо заставить пойти на жертвы. Для этого нужна сильная власть, внушающая народу страх. Страх надо поддерживать любыми средствами, теория непотухающей классовой борьбы дает для этого все возможности. Если при этом погибнет несколько миллионов человек, история простит это товарищу Сталину. Если же он оставит государство беззащитным, обречет его на гибель - история не простит ему никогда. Великая цель требует великой энергии, великая энергия отсталого народа добывается только великой жестокостью. Все великие правители были жестоки. Каменев, теперь директор издательства "Академия", не случайно выпустил Макиавелли. Для НЕГО выпустил, хочет ЕМУ показать, что методы, ИМ применяемые, были известны еще в пятнадцатом и шестнадцатом веках. Он ошибается, Каменев. Рекомендации Макиавелли устарели. Впрочем, неизвестно, годились ли они и в пятнадцатом веке?! Хлестко, но поверхностно, не диалектично, схематично. "Власть, основанная на любви народа к диктатору, - слабая власть, ибо зависит от народа, власть, основанная на страхе народа перед диктатором, - сильная власть, ибо она зависит только от самого диктатора". Это положение верно лишь частично: власть, основанная только на любви народа, - слабая власть, это так. Но власть, основанная только на страхе, тоже неустойчивая власть. Устойчива власть, основанная и на страхе перед диктатором, и на любви к нему. Великий правитель тот, кто через страх сумел внушить любовь к себе. Такую любовь, когда все жестокости его правления народ и история приписывают не ему, а исполнителям.
  
  Высылка Троцкого за границу была актом гуманным и, следовательно, ошибочным: Троцкий на свободе и действует. Зиновьева и Каменева он за границу не отправит, они лягут первыми камнями в бастионе страха, который необходимо возвести, чтобы защитить народ и страну. За ними последуют их союзники. Бухарин - их союзник, бегал к Каменеву с заднего крыльца, вел с ним тайные переговоры, говорил, что предпочитает видеть в Политбюро вместо Сталина Зиновьева и Каменева. Сам нашел себе союзников и разделит их участь.
  
  В политике нет места жалости. Если он и жалеет о ком-либо, то только об одном человеке - Каменеве. Жалеет в том смысле, что Каменев не с ним, а с Зиновьевым. "Уютный" человек, мягкий, уступчивый, к тому же тифлисец, окончил в Тифлисе гимназию, много лет жил в Тифлисе. Что-то в нем и от еврейского, и от грузинского интеллигента - ласковость, деликатность, приветливость, немного циник, но циник добродушный. Образован, ориентируется в политической обстановке, умеет точно и ясно формулировать выводы, за это его справедливо ценил Ленин. Не честолюбив, не претендует на лидерство, традиционно второй человек. Таким он был при Ленине, таким мог бы остаться в при товарище Сталине. Не захотел! Предпочел ЕМУ болтуна Гришку! Когда-то они хорошо действовали вместе, отлично понимали друг друга. Именно Каменев выдвинул его, Сталина, кандидатуру на пост Генерального секретаря партии. Но выдвинул только для того, чтобы использовать против Троцкого, они придумали это вместе с Зиновьевым - сделать партаппарат дубинкой против Троцкого, привыкли загребать жар чужими руками. Они не поняли главного: партийный аппарат - не дубинка, партийный аппарат - это рычаг власти. Передав ему этот рычаг, они и вручили ему всю полноту власти. ЕГО гений в том, что он единственный это понял. Впрочем, Ленин тоже понял, но не сразу, а спустя почти год, поздно понял! Но даже тогда, когда Ленин потребовал снятия ЕГО с поста Генсека, даже тогда Каменев ничего не уразумел и предложил съезду не принимать во внимание письмо Ленина. Сообразил только после смерти Ленина, когда отодвинутым от ленинского наследства оказался не только Троцкий, но и Каменев с Зиновьевым. Здесь бы ему и сделать правильный политический выбор, здесь бы ему вместе со всей партией пойти за товарищем Сталиным. Пошел за ничтожеством Гришкой! Почему? Верил в великие Гришкины таланты? Ерунда! Просчитался он потому, что никогда по-настоящему не понимал ЕГО, не понимал, что так называемая примитивность, так называемая посредственность товарища Сталина на самом деле есть простота вождя, который не только читает лекции в Комакадемии, но прежде всего разговаривает с массами, ведет за собой массы.
  
  Евреи никогда не понимали, что такое ВОЖДЬ. Они никогда не умели по-настоящему подчиняться, это у них сложилось исторически, в этом их национальная трагедия. Все народы подчинились Риму и сохранили себя как нации. Евреи единственные не подчинились. Во всех религиях бог воплощается в человека: Христос, Магомет, Будда... Только у евреев нет обожествленного вождя, только иудейская религия не допускает олицетворения бога в человеке. Для них нет абсолютного авторитета, потому и не смогли сохранить свою государственность - верховная власть в государстве должна олицетворяться в верховном вожде. Евреи проспорили всю свою историю, демократия означает для них возможность спорить, мнению большинства им надо противопоставить свое личное мнение.
  
  Есть, конечно, и евреи, способные признать вождя и служить ему, Каганович, например. Именно Каганович первым, еще в 1929 году, выступая в Институте красной профессуры, назвал ЕГО вождем... Но Каменев предпочел чужую поверхностную эрудицию и краснобайство. И просчитался. Эрудиции и краснобайства мало для вождя. Куда девались все предреволюционные "вожди" из интеллигентов и "литераторов"? Все эти Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины? А Ногины, Ломовы, Рыковы? Нет их, и ничего от них не осталось. Троцкий имел некоторые качества вождя. Но интеллектуальное высокомерие делало его невыносимым для партийных кадров. На каждом шагу он подчеркивал свое умственное превосходство, люди не любят, когда их считают глупцами. Люди признают умственное превосходство, когда оно сочетается с превосходством власти. Умственное превосходство приемлемо для них только в правителе, это значит, что они подчиняются умному правителю, это не унижает их, а, наоборот, возвышает, оправдывает в их глазах безоговорочное подчинение, они утешают себя мыслью, будто подчиняются не силе, а уму. А пока вождь не достиг единоличной власти, он должен уметь убеждать, создавать в людях уверенность, будто они его добровольные союзники, будто он только выразил, сформулировал их собственные мысли. Троцкий этого не понимал, как не понимал и значения аппарата. Почитая себя вождем, он думал, что сам, один может увлечь за собой массы своим красноречием, своим интеллектом. Нет! Для овладения массами мало блестящих речей, нужен инструмент, этот инструмент - аппарат. "Дайте нам организацию революционеров - и мы перевернем Россию!" - этого главного ленинского положения Троцкий никогда не понимал. Это и был его "небольшевизм", о котором говорил Ленин в своем "завещании".
  
  Может быть, Ленин принимал всерьез мысль о коллективном руководстве? Нет! Ленин понимал значение вождя. "Советский социалистический демократизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит... волю класса иногда осуществляет диктатор, который иногда один более сделает и часто более необходим..." И еще... "Договориться... до противоположения, вообще диктатуры масс диктатуре вождей есть смехотворная нелепость и глупость..." Это Ленин понимал, но думал управлять Россией европейскими методами, а в НЕМ, Сталине, видел азиата.
  
  Ленин понимал значение аппарата. Но он хотел усиления аппарата государственного, на который опирался сам, как глава правительства, и не хотел усиления аппарата партийного, на который опирался товарищ Сталин. Потому и предложил тогда снять его с поста Генсека. Где-то в перспективе наряду с НЭПом он, видимо, намечал изменения более широкие, ибо если установка на фермера, то фермер потребует своих прав. Для таких маневров Ленин считал более подходящими Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, даже Пятакова и неподходящим считал ЕГО, товарища Сталина. В товарище Сталине он видел главного "аппаратчика", а усиления аппарата он опасался. И правильно. Аппарат имеет свойство коснеть, аппарат, сплоченный долгими многолетними связями, вместо рычага становится тормозом, становится мумией. Канцелярия в громадной отсталой, крестьянской и многонациональной стране нужна для удержания завоеваний революции, но канцелярия таит в себе угрозу и для самой революции - власть этой канцелярии становится всеобъемлющей могущественной и бесконтрольной. Ленин правильно этого опасался и потому утверждал, что "мы переняли от царской России самое плохое, бюрократизм и обломовщину, от чего мы буквально задыхаемся". Это так. Но это вовсе не значит, что аппарат надо уничтожить, что надо создать политический баланс. Политический баланс означает КОНЕЦ диктатуре пролетариата. Аппарат надо сохранить, аппарат надо укреплять, но надо в зародыше убить в нем самостоятельность, непрерывно менять людей, не давать цементироваться взаимным связям, непрерывно сменяющийся аппарат не имеет самостоятельной политической силы, но остается могучей силой в руках вождя, в руках всесильного правителя. Этот аппарат как инструмент власти должен внушать народу страх, но перед вождем этот аппарат должен сам трепетать.
  
  Имеет ли он такой аппарат? Нет, не имеет. Он давно хотел изменить состав ЦК, но не смог этого сделать даже на Семнадцатом, ЕГО триумфальном съезде. Не было, видите ли, оснований для отвода, пришлось оставить в ЦК тех, кому там уже не место, действовала их круговая порука, их сплоченность, их устоявшиеся взаимные связи, он не смог этого одолеть. Все! Этот аппарат уже отслужил свою службу и больше в таком виде ему не нужен, ему нужен другой аппарат, не рассуждающий, для которого есть только один закон - ЕГО воля. Нынешний аппарат - это уже старье, отработанный пар, хлам. Однако, эти старые кадры и наиболее сцементированы, наиболее взаимосвязаны, они со своего места так просто не уйдут, их придется убирать. Но это будут навсегда обиженные, навсегда затаившиеся, потенциальные смертельные враги, готовые в любую минуту присоединиться к тому, кто выступит против НЕГО. Их придется уничтожать. Среди них будут и заслуженные в прошлом люди - история простит это товарищу Сталину. Теперь их прошлые заслуги становятся вредными для дела партии, они мнят себя вершителями судеб государства. И потому их надо менять. Менять - значит, уничтожать.
  
  Сталин снова прошелся по кабинету, остановился против окна... Да, Октябрьской революцией руководил Ленин и свершил ее Ленин, в этом его историческая заслуга. Но, свершив революцию и отстояв новую власть в огне гражданской войны, он пошел, в сущности, путем, который подсказал ему опыт ортодоксального марксизма: НЭП - начало этого пути. Крайними революционными средствами Ленин доделал буржуазную революцию, расчистил для нее путь, уничтожив все остатки феодально-помещичьего строя. Но Ленин умер. История - великий режиссер. Она вовремя увела Ленина и дала нового вождя, который поведет Россию по истинно социалистическому пути. Для этого потребуется еще не одна революция. Одну революцию, не менее значительную, чем Октябрьская, он уже свершил - ликвидировал индивидуальное сельское хозяйство, ликвидировал кулачество, ликвидировал самую возможность фермерского пути развития деревни. При этом погибли миллионы людей - история ему это простит. Он совершил и вторую революцию - поставил Россию на путь промышленного, индустриального развития, превратил ее в современное, промышленное, могучее в военном отношении государство. Дорогой ценой превратил, много жизней на это ушло - история простит это товарищу Сталину, история не простила бы ему, если бы он оставил Россию слабой и беспомощной перед лицом ее врагов. Теперь надо создать новый, особенный аппарат власти. И уничтожить старый. Уничтожение старого аппарата надо начинать с тех, кто уже выступил против НЕГО, - с Зиновьева, Каменева, они более уязвимы, они боролись против партии и они так много признавались в своих ошибках, что будут признаваться и дальше, будут признаваться в чем угодно. И никто не посмеет их защищать, и Киров не посмеет.
  
  Девять лет Киров в Ленинграде. Что сделал он за эти годы, чтобы превратить ленинградскую партийную организацию не в показной, а в истинный оплот Центрального Комитета партии? Он решил умиротворить этот вечно фрондирующий город, вместо того чтобы сокрушить его. Сокрушить - значит, заменить старый аппарат новым, старые кадры - новыми. Умиротворить - значит, оставить старый аппарат нетронутым, оставить старые кадры на месте, только перетянуть их на свою сторону. По этому пути и пошел товарищ Киров. Почему пошел? Не понимал своей задачи? Хорошо понимал. Но понимал именно свою задачу, а не партийную, превратил Ленинград не в оплот партии, а в свой оплот. Не он их завоевал на сторону партии, а они его завоевали на свою сторону, сотворили из него нового лидера.
  
  Сталин снова подошел к столу, снова перечитал доклад Ягоды. Да, ставленник Ягоды - Запорожец не способен изменить обстановку в Ленинграде. Беспомощный человек, ничтожество!
  
  Сталин открыл дверь приемной и приказал Поскребышеву вызвать к нему назавтра наркома внутренних дел товарища Ягоду.
  
  10
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  На Ангару вышли в полдень. Нависшие над могучей рекой высоченные скалы, прослоенные бурыми, желтыми, красными известняками, обнажали первозданное строение земли.
  
  Через час въехали в Богучаны. Здесь им предстояло жить.
  
  У берега черные бани, сети на подпорках, лодки, привязанные к столбикам. По обе стороны широкой улицы - бревенчатые черно-серые избы. Тесовые крыши заросли зеленым мхом. Между избами высокие плотные заборы. Крыльцо во дворе. На улицу смотрят окна в резных наличниках, выкрашенных синей или фиолетовой краской.
  
  Возчик въехал в большой двор с хлевом, сеновалом, сараями, открытым загонам для скота. Скота, однако, не было, только куры рылись в навозной куче. Возчик открыл дверь в просторную избу, в нос шибанул кислый запах, они увидели грубый самодельный стол, лавки вдоль стен - убогое вдовье жилище.
  
  Хозяева: скрюченная бабка с клюкой сидела на скамье и провожала тревожным взглядом каждое движение постояльцев, ее дочь - женщина лет сорока с впалой грудью и отвислым животом, перетянутым грязным передником, молчала, точно немая, и, наконец, ее сын, маленький некрасивый мальчишка лет шестнадцати.
  
  Сложили вещи и отправились к райуполномоченному НКВД. Им оказался некий Баранов, толстый человек с сытым казенным лицом, на котором было написано, что он проспал всю зиму, спал бы и дальше, да вот государственные дела не позволяют. Он вскрыл пакет, надулся, прочитал и каждому назначил место жительства. Ивашкин оставался в Богучанах, Володя Квачадзе отправлялся вниз по Ангаре, остальные вверх: Карцев в село Чадобец, а Борис и Саша в другой район, в село Кежму, в распоряжение тамошнего уполномоченного.
  
  - Видите ли, - объяснил Борис, - у меня назначение в местное отделение "Заготпушнины". Есть распоряжение товарища Хохлова товарищу Косолапову.
  
  Хохлов был управляющим окружной конторой "Заготпушнины", Косолапов - богучанской. Но письмо Хохлова Борис не показал, опасался, что Баранов заберет его.
  
  - Зря Хохлов вмешивается в функции, - насупился Баранов, - придет почтовая лодка, отправляйтесь в Кежму.
  
  Володя пошел разыскивать своих.
  
  Ивашкин сразу посерьезнел, снова проникся сознанием исключительности своей профессии: в Богучанах затевалась типография, а наборщиков нет, они везде дефицит.
  
  - Откуда вы знаете про типографию? - удивился Саша.
  
  - В Канске слыхал, - уклончиво ответил Ивашкин и побежал искать себе квартиру.
  
  Было неприятно, что он всю дорогу молчал об этом, опасался, что кто-то займет его место.
  
  Борис выглядел подавленным. Далекая Кежма, еще триста километров, неизвестно, есть ли там вакантная должность, дурак он, не догадался запастись письмом и туда.
  
  - Все же я схожу к Косолапову, - сказал Борис, - может быть, он что-нибудь сделает. Баранов полностью оправдывает свою фамилию.
  
  Саша и Карцев пошли домой. Карцев совсем ослаб, едва добрался до избы, свалился на лавку, попросил попить, его бил озноб, Саша укрыл его, спросил у старухи:
  
  - Есть у вас кипяченая вода?
  
  - Отварная? В котле вон.
  
  Она сидела в своем углу, как сова.
  
  - Зачичеревил в дороге. Ничого. Оклемается, молодой. Ись будете?
  
  - Когда товарищи придут.
  
  Первым пришел Володя, забрал свой мешок, сказал, что остановился у знакомого, третий дом за школой, и ушел.
  
  Потом пришел Борис. Косолапов бессилен, все дело в Баранове - от такого тупицы зависит жизнь! Ну и черт с ним!
  
  - Знаете, Саша, я даже рад. Я к вам привык. Вместе мы начали дорогу, вместе закончим.
  
  Он уже рассуждал о том, как устроится в Кежме, устроит Сашу, вспоминал какие-то цифры по Кежемскому району, которыми он покорит тамошнего управляющего "Заготпушниной".
  
  Явился Ивашкин, сообщил, что нашел угол с харчами за недорого, оклады здесь хорошие, с северной надбавкой, и он сумеет посылать домой, а то и выпишет семью сюда. Обедать не остался, за сегодняшний харч уже заплачено.
  
  - Побегу, ребята, ждет меня человек.
  
  Не спросил, когда им в путь, адреса не оставил, писать не просил и сам не обещал... Побегу, ребята, человек ждет.
  
  - Вот так расстаются люди, - заметил Борис.
  
  - Не порыдал на вашей груди, - усмехнулся Саша.
  
  - Вы тоже это заметили? Молодец! Способный ребенок.
  
  Поели драчены из общей миски и отправились на почту, оставили заявления, чтобы им все пересылали в Кежму, Саша написал маме, что чувствует себя прекрасно, Ангара - грандиозная река, он ни в чем не нуждается, а писать ему следует в Кежму, до востребования.
  
  Они вернулись домой. На улице лежали лайки, хвост кренделем, даже не поднимали голову, когда мимо проходила женщина с коромыслом или выкатывалась из ворот толпа ребятишек.
  
  - Не вижу ни одного мало-мальски подходящего объекта, - сказал Борис, - девушка на почте - и это местная элита... Между прочим, здесь распространена трахома - упаси вас господь вытираться их полотенцами! Да, так по главному вопросу: заметили вы девчушку, что вертится возле нашего дома? Такая скуластенькая, ничего девочка.
  
  Саша видел ее, она разговаривала с хозяйским сыном.
  
  - На вас заглядывается, - добавил. Борис.
  
  - Она совсем девочка.
  
  - Почему? Лет шестнадцать. Вполне годится. Потом они выходят замуж и превращаются в рабочих лошадей. Присмотритесь.
  
  - Растление малолетних, - засмеялся Саша. - С меня достаточно пятьдесят восьмой статьи.
  
  У дома на завалинке сидела та самая девчонка, небольшая, стройная, крепконогая, с точеным, хорошо очерченным личиком, крутым лбом, полными губами. В чуть выдающихся вперед зубах был заметен отдаленный тунгусский, монгольский оскал. Глухо застегнута кофточка, длинная деревенская юбка закрывает до щиколоток босые ноги с твердыми грязными ступнями. Она жевала серу и смотрела на Сашу небольшими карими смеющимися глазами.
  
  - Чего смеешься? - спросил Саша.
  
  Она прыснула, закрыла рот рукой, вскочила, убежала, хлопнув калиткой. Но Саша видел, что она подглядывает за ним в щелку.
  
  - Дикарка, но прелесть, статуэтка, - сказал Борис.
  
  На ужин дали паренки - изрезанную пареную брюкву и бурдук - овсяный кисель. Опять все, в том числе хозяйка и ее сын, хлебали из общей миски. Старуха жаловалась: нет ни молока, ни мяса, даже рыбы - нет мужика в доме, некому рыбачить.
  
  Во время ужина снова появилась соседская девчонка. Открыла дверь, увидела Сашу, опять прикрыла, затаилась в сенях.
  
  - Чего прячешься, чувырла змеиная?! - крикнула старуха. Та продолжала тихо стоять в сенях. - Мешаная девка, - объяснила старуха. - Лукерьей звать. Лукешка, - опять крикнула она, - заходи в избу-то. Вот у городских еда нова.
  
  Саша нарезал остатки колбасы для Карцева.
  
  Лукешка вошла и стала в дверях.
  
  - Капошная девка, - сказала старуха, имея в виду малый рост Лукешки, - по обоим родовым капошная, и отец, и мать... Где братанья?
  
  - Лешак их знат, - ответила Лукешка, косясь на Сашу, - в лесу, однако.
  
  - На корчевье, ломовщина, или пьянствуют, рюмочки-то, они заманчивые. Отец с нимя?
  
  - С нимя...
  
  Лукешка кивнула на Карцева.
  
  - Больной?
  
  - Больной, - ответила старуха, - все бормотал. Кого он бормотал? Душа с телом расстается. Что стоишь? Садись, поговори, вон он какой баской, - и кивнула на Сашу.
  
  Но Лукешка не садилась, стояла в дверях, жевала серу, косилась смеющимся взглядом на Сашу, босоногая, в кофте навыпуск и длинной юбке. Ее гибкое тело пахло водой, рекой, сеном. Она была в той короткой поре деревенской юности, когда девушка еще не изнурена работой, домом, детьми, ловкая, сильная, все знает, получила воспитание в общей избе, где спят вместе отец с матерью и братанья с женами, на грубой деревенской улице, откровенная, наивно-бесстыжая.
  
  Саша протянул ей кусок колбасы.
  
  - Попробуй.
  
  Лукешка не двинулась с места.
  
  - Бери, лешакова дочка, жабай! - сказала старуха.
  
  Лукешка взяла колбасу.
  
  - Ваши третьеводни на рыбалку ходили? - спросила старуха.
  
  - Ходили.
  
  - Много добыли?
  
  - Два ведра добыли.
  
  - Тебе сколько лет? - спросил Саша.
  
  - Кого? - переспросила Лукешка.
  
  - Годов тебе сколько?
  
  - Кто его знат... Шестнадцать, однако...
  
  - Кого кружаш, - возразила старуха, - нашему Ваньке пятнадцать и тебе пятнадцать.
  
  Лукешка поскреблась плечом о косяк и ничего не ответила.
  
  - Лукешка!!! - послышалось с улицы.
  
  - Тебя ревут, - сказала старуха.
  
  - Меня, - ответила Лукешка, не двигаясь с места.
  
  - Лукешка!
  
  - У, варнак! - выругалась Лукешка и вышла, хлопнув дверью.
  
  - Справная девка, - сказала старуха Саше, - ты ей катетку подари, она и погуляет с тобой.
  
  - Что значит катетка?
  
  - Ну, платок по-вашему.
  
  - Интересно, - усмехнулся Саша.
  
  Карцев ночью стонал, задыхался, просил посадить его, сам уже сесть не мог.
  
  Утром Саша и Борис отправились в больницу. К врачу тянулась длинная очередь. Люди сидели в коридоре и на крыльце. Соловейчик прошел прямо в кабинет. За ним Саша. Молодой врач выслушал Бориса и, узнав, что дело идет о ссыльном, велел принести предписание от райуполномоченного НКВД.
  
  - Человек умирает, - грубо сказал Саша, - какое вам еще предписание?!
  
  - Баранов знает какое, - ответил врач.
  
  Баранов вышел к ним во двор, заспанный, нелюбезно спросил, в чем дело, недовольно нацарапал на бумажке; "Райврачу. Осмотрите больного адм.-ссыльного Карцева".
  
  Они вернулись в больницу. Снова Борис прорвался без очереди и вручил бумажку. Врач сказал, что после приема зайдет.
  
  Вечером он пришел, осмотрел Карцева, определил воспаление легких и отек легкого на фоне общей дистрофии. Нужна кислородная подушка, ее нет, нужна госпитализация, но больница на десять коек, а лежат двадцать человек. Выписал лекарство и велел поить на ночь горячим молоком. Но по сурово-замкнутому взгляду Саша понял, что для него Карцев уже мертв.
  
  Утром Карцеву стало легче и он попросил позвать Баранова.
  
  - Зачем он тебе? - удивился Саша.
  
  - Пойди, скажи, - задыхаясь и кашляя, говорил Карцев, - есть кислород, все есть. Идите, идите, пусть придет.
  
  Они пошли, Борис предложил зайти за Володей Квачадзе.
  
  - Он умеет с ними разговаривать.
  
  Володя выслушал их спокойно, даже сочувственно. Хочет загладить свой поступок на Чуне, когда оставил Карцева в холодном сарае? Вряд ли... Вероятнее другое: есть повод поскандалить с начальством, утвердить себя, и повод серьезный - не хотят оказать ссыльному медицинскую помощь.
  
  - Карцев просил, чтобы Баранов пришел к нему.
  
  - Что?! - Володя повернулся к Саше, лицо его было страшно. - Просил Баранова прийти?!
  
  Голос его дрожал, и, как всегда, когда он волновался, грузинский акцент слышался очень сильно.
  
  - Не может же он сам в таком состоянии идти к нему.
  
  - Он просил Баранова прийти?! - повторял Володя, с ненавистью глядя на Сашу. - И вы взялись за такое поручение?
  
  Саше надоела его нетерпимость.
  
  - Что ты на меня смотришь, первый раз видишь?
  
  - Володя, успокойтесь, - сказал Борис, - Саша тут ни при чем.
  
  Володя помолчал, потом мрачно произнес:
  
  - Карцев - провокатор.
  
  - Почему?! - поразился Саша. - Он три года просидел в политизоляторе, голодал, вскрывал вены.
  
  - Просидел, голодал, вены вскрывал! - закричал Володя, бегая по комнате. - Всякие сидят, разные сидят и голодать должны со всеми... Зачем его в Москву повезли?
  
  - Ему дали ссылку, - заметил Борис.
  
  - Ну и что?! - снова закричал Володя. - Такие и в ссылке нужны. "Отошел, признал ошибки? Нет, извините, мало, докажи делом ! Нам референты нужны..."
  
  - Будь это так, - возразил Саша, - Баранов не заслал бы его в Чадобец, а оставил здесь, в Богучанах.
  
  - Баранов ни-че-го не знает! В пакете были только наши справки. А такое придет потом, со спецпочтой. Карцев хочет ему объяснить, что он свой, его надо лечить, надо спасать. Всех из Верхнеуральска разослали по лагерям и тюрьмам, а его в Москву! Зачем? В Третьяковскую галерею?
  
  - Все, кто с тобой не согласен, или сволочи, или провокаторы, - сказал Саша, - мы пойдем к Баранову.
  
  - Ну что ж, - угрожающе проговорил Володя, - присоединяйтесь к этой работе, присоединяйтесь!
  
  - Не пугай! Не таких видели!
  
  - Кого ты видел?! - снова закричал Володя. - Ты ничего не видел. Маменькин сынок! Ты в сорок градусов лес не валил. Ты не видел, как подыхают люди на снегу. Как харкают кровью. Карцева пожалел! А тех, кого Карцевы посылают на смерть, не жалеешь?
  
  - Прежде всего мне жаль тебя, - сказал Саша.
  
  Когда подошли к дому Баранова, Борис остановился.
  
  - Давайте, Саша, все трезво обдумаем. Можно не соглашаться с Володей, но в известной логике отказать ему нельзя. Зачем Карцеву понадобился Баранов? Лечь в больницу? Это и мы можем потребовать. Тогда зачем? Вы, Саша, только начинаете, а я уже потерся здесь. Нет ничего страшнее такого подозрения, оно разносится мгновенно. И на всю жизнь - доказать обратное невозможно. Я готов идти в больницу, ухаживать за Карцевым, что угодно, горшок вывести. Но устраивать ему свидание с Барановым не хочу.
  
  - Я пойду один, - сказал Саша.
  
  Борис задумался, потом предложил:
  
  - Давайте сделаем так - потребуем у Баранова больницу, а то, что Карцев звал его, не скажем. А там, в больнице, если ему нужен Баранов, пусть вызовет официально, через доктора.
  
  - Врача я вам дал, что еще? - раздраженно спросил Баранов.
  
  - Его надо положить в больницу.
  
  - Так ведь сказано: нет мест.
  
  - Человек умирает.
  
  - Не умрет.
  
  - Но, если умрет, мы сообщим в Москву, что вы отказались положить его в больницу.
  
  - Плохо вы здесь начинаете, Панкратов, - зловеще произнес Баранов.
  
  Часа через три к дому подъехала больничная телега. Саша и Борис вынесли Карцева.
  
  Кончился жаркий июньский день, с реки дул легкий ветерок. Карцев лежал с закрытыми глазами, дышал ровнее, спокойнее.
  
  Вечером Лукешка опять сидела на завалинке в кожаных ичигах, обтягивающих ее маленькую ногу. Яркий платок покрывал голову и плечи.
  
  Она подвинулась, приглашая этим движением Сашу сесть рядом.
  
  Саша сел.
  
  - Ну расскажи что-нибудь, Луша. Тебя ведь Лушей зовут?
  
  - Лукешкой кличут.
  
  - По-нашему Луша. Я тебя буду Лушенькой звать.
  
  Она прикрыла рот платком.
  
  - Нравится, Лушенька?
  
  Она отняла платок ото рта, глаза ее смеялись.
  
  - Ты работаешь, учишься?
  
  - Отучилась.
  
  - Сколько классов?
  
  - Три, однако.
  
  - Читать, писать умеешь?
  
  - Умела, да забыла.
  
  - Работаешь?
  
  - Стряпка я. Где жить-то будешь?
  
  - В Кежме.
  
  - У... - разочарованно протянула она. - Далеко. У нас тут сослатые живут, много.
  
  - Ты бывала в Кежме?
  
  - Не, дальше леса не бегала.
  
  - Медведя не боишься?
  
  - Боюсь. Лонись мы в лес бегали за ягодой, а он как выскочит, ревет, аж дубрава колется. Мы в голос, да и к лодке. Ягоду жалко, а она тяжела, лежуча. Бросили. Он идет не браво, косолапит. Мы веслом пихаемся, а он в воду... Едва на гребях ушли, все ревем, обмираем... Ой, край... Приехали ни по што. Теперь на матеру не ездим, боимся.
  
  Она говорила бойко, посмеивалась и в то же время смущенно прикрывала рот кончиком платка.
  
  - Поедешь со мной в Кежму? - спросил Саша.
  
  Она перестала смеяться, посмотрела на него.
  
  - Возьмешь - поеду.
  
  - А что там делать будем?
  
  - Поживем. Тебе сколько жить-то в Кежме?
  
  - Три года.
  
  - Три года поживем, потом уедешь.
  
  - А ты?
  
  - Чего я? Останусь. Тут все-то так, поживут и уезжают. А может, обангаришься?
  
  - Нет, не обангарюсь.
  
  - Завтра на Сергунькины острова поедем. Айда с нами.
  
  - Зачем?
  
  - С ночевами поедем, - с наивным бесстыдством объявила она.
  
  - Лукешка! - раздался голос с соседнего двора.
  
  - Так поедешь?
  
  - Надо подумать.
  
  - Эх ты, думный-передумный, - засмеялась Лукешка в убежала.
  
  В гробу лежали стружки. Саша хотел их выкинуть, но Борис сказал:
  
  - Нельзя выкидывать, разве вы не знаете?
  
  Саша не знал - первый раз хоронил человека.
  
  Служитель и возчик спустились в погреб, в мертвецкую.
  
  Врач вышел на крыльцо, посмотрел на Сашу тем же суровым взглядом, каким смотрел на умирающего Карцева, и сказал:
  
  - Справка о смерти передана райуполномоченному.
  
  Саша и Борис не ответили - зачем им справка, кому ее пошлют?
  
  Врач не уходил, стоял, смотрел на них. Он был их ровесником.
  
  Служитель и возчик вынесли тело, положили в гроб.
  
  Заколотили крышку. Телега выехала со двора. Сбоку шел невысокий мужик - возница, за гробом Саша и Борис. Проехали длинной сельской улицей, мимо бревенчатых черно-серых изб, свернули на другую, такую же черно-серую, выехали из села, поднялись по косогору к деревянной заколоченной церкви. За ней лежало кладбище.
  
  Взяли лопаты, начали копать. Только сверху земля была мягкая, глубже - твердая, мерзлая, с пластинками льда.
  
  Вот и кончился жизненный путь Карцева, случайного попутчика по этапу. Рабочий "Серпа и молота", комсомольский работник, заключенный Верхнеуральского политизолятора, ссыльный. Прав ли Володя? Что толкнуло Карцева на это? Желание искупить свою вину, доказать искренность своего раскаяния? Может быть, обещали свободу. Или просто слабость?
  
  Ответы на эти вопросы ушли с Карцевым в могилу в далекой Сибири, на краю света.
  
  Но, даже если это так, все равно, такого Карцева Саша не знал. Он знал больного и страдающего человека.
  
  Возчик отставил лопату.
  
  - Хватит. Медведь не докопается.
  
  Гроб сняли с телеги, положили на веревки и, осторожно переваливая через свежую насыпь, опустили в яму.
  
  Потом вытащили веревки и засыпали могилу. Все кончилось. Возчик вскочил на телегу, дернул вожжи и погнал рысью к селу. Саша и Борис остались у могилы.
  
  - Надо дощечку с фамилией поставить хотя бы, - сказал Борис.
  
  Но не нашлось у них ни фанерки, ни карандаша.
  
  С горы далеко была видна Ангара, она катила свои воды среди скал и лесов из неведомых земель в неведомые земли. На горизонте вода становилась такого же цвета, как небо, сливалась с ним, будто не создал бог еще тверди, чтобы отделить воду от воды.
  
  Что-то горькое и радостное пронзило Сашу. В тоске и отчаянии, стоя на заброшенном кладбище, он вдруг совершенно ясно ощутил незначительность собственных невзгод и страданий. Эта великая вечность укрепляла веру в нечто более высокое, чем то, ради чего он жил до сих пор. Те, кто отправляет людей в ссылку, заблуждаются, думая, что таким образом можно сломить человека. Убить можно, сломить нельзя.
  
  11
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  - Прочитайте!
  
  Пока Ягода читал свое же последнее донесение, Сталин рассматривал его: грубое узкое лицо красно-кирпичного цвета с маленькими усиками под носом, как у Гитлера. Угрюмый настороженный взгляд. Не красавец!
  
  На нем он остановил свой выбор еще в 1929 году. Менжинский тяжело болел, практически был не у дел, и на Семнадцатом съезде партии вместо него в состав ЦК ввели Ягоду, его заместителя. Можно было бы освободить товарища Менжинского от должности председателя ОГПУ и назначить на его место Ягоду, но это было бы неправильно понято - в Менжинском все видели преемника Феликса Дзержинского. Месяц назад Менжинский умер. Тут же состоялось давно подготовленное решение Политбюро о создании Народного комиссариата внутренних дел. В него включили Главное управление государственной безопасности, милицию, пограничную и внутреннюю охрану, исправительно-трудовые лагеря и колонии, а также пожарную охрану и загс. Наркомом внутренних дел назначили Ягоду.
  
  Кандидатура Ягоды не вызвала возражений в Политбюро - старый член партии, кадровый чекист, не политик, не член Политбюро, "нейтральное лицо", не нарушит равновесия в партийном руководстве.
  
  Свердлов, на племяннице которого женат Ягода, был в свое время невысокого мнения о талантах родственника: послал его сначала в редакцию "Деревенской бедноты", потом на рядовую работу в ВЧК. Но Свердлов мало разбирался в людях и напрасно хвастался, будто весь отдел кадров ЦК ему заменяет записная книжка. Ведь и ЕГО Свердлов считал "индивидуалистом", говорил ему это в глаза еще там, в Туруханской ссылке, и ОН не обижался. Свердлов, в общем, простой хороший парень, однако не личность. Ленин и поставил его во главе ВЦИК, должность чисто представительскую. После смерти Свердлова Ленин на это место подыскал тверского мужичка Калинина - "всероссийского старосту". "Страна-то наша крестьянская..."
  
  Покойный Дзержинский тоже недолюбливал Ягоду, держал его на вторых ролях - управделами. Но при всех своих достоинствах товарищ Дзержинский был барин по рождению.
  
  Естественно, что Менжинский, тоже барин, к тому же полиглот, знавший четырнадцать языков (зачем большевику четырнадцать языков?!), был ему ближе, чем Ягода - простой аптекарь из Нижнего Новгорода. И при всех своих достоинствах товарищ Дзержинский, надо сказать, не лишен был некоторого позерства... Потому и не любил Троцкого, тот в позерстве далеко его превзошел. Естественно, что малообразованный "канцелярист" не слишком импонировал Железному Феликсу...
  
  Но в ГПУ ангелы не нужны, красавцы тоже не нужны, искусство руководства состоит в умении поставить нужного человека на нужное место, а затем, и это главное, когда он станет ненужным, убрать его. Ягода пока на своем месте - понимает истинный смысл того, что ему говоришь.
  
  Подозрение, будто Ягода работал на царскую охранку, возможно, небезосновательно. Но такие дела сложны и запутаны, проверить эти подозрения практически невозможно. Косвенные доказательства всегда зыбки и ненадежны, прямых доказательств почти не существует - в первые же часы после революции охранка уничтожила почти все архивы. Много ли имен бывших осведомителей мы получили? А полученное тоже малодоказательно: охранка умела запутывать следы, умела пускать по ложному следу. И вообще для человека, который общался с жандармскими чинами и был вынужден маневрировать, чтобы сохранить себя для партии, неизбежны ситуации, которые теперь, через много лет, могут показаться сомнительными.
  
  Доказать, что человек был связан с охранкой, трудно, но еще труднее доказать, что он с ней связан не был, если такое подозрение возникло и если есть хоть кое-какие материалы. Кое-какие материалы на Ягоду были представлены, материалы косвенные, неубедительные, но достаточные, чтобы при желании обвинить Ягоду в провокаторстве. Лицу, представившему эти материалы, ОН объявил тогда, что партия считает эти материалы неубедительными, и приказал никогда и нигде к этому вопросу не возвращаться, Но материалы оставил у себя. И Ягода знает это. И человека, представившего материалы, запретил трогать. И это Ягода знает. Будет предан из страха, а это лучше, чем преданность по убеждению: убеждения меняются, страх не проходит никогда.
  
  Ягода положил бумаги на стол и ничего не сказал - Сталин пока ни о чем не спрашивал. И не смотрел на Сталина: смотреть на товарища Сталина значило задавать ему немой вопрос, вызывать на разговор, Сталин этого не любил, он сам знал, когда и что ему надо говорить. Конечно, Сталин показал ему его же собственный рапорт, однако пока неясно, что за этим стоит.
  
  Сталин едва заметно кивнул на стул, возле которого стоял Ягода. Предложил сесть, значит, разговор предстоит длинный, и, как уже понимал Ягода, разговор серьезный в том смысле, что ему придется разгадывать в нем немало ребусов.
  
  Прохаживаясь по кабинету, Сталин сказал:
  
  - О чем свидетельствует ваш доклад? Он свидетельствует о том, что товарищ Запорожец не справляется со своими обязанностями. Если бы ликвидация зиновьевской оппозиции в Ленинграде была простым делом, можно было бы поручить эту задачу товарищу Медведю с его аппаратом. Но товарищ Медведь - человек Кирова, а товарищ Киров, к сожалению, не сознает размера зиновьевской опасности для партии и для себя лично. Неправильно оценивает обстановку в Ленинграде.
  
  Медленно и неслышно Сталин прохаживался по ковру.
  
  - В чем особенность этой обстановки? - продолжал он. - Особенность обстановки в Ленинграде состоит не только в том, что в ленинградской партийной организации сохранилось много зиновьевцев. Главное, их сохранилось много в руководстве ленинградской партийной организации, их много сохранилось в окружении товарища Кирова. Куда, спрашивается, девались десятки тысяч людей, голосовавших за Зиновьева перед Четырнадцатым съездом партии? Они там же, в Ленинграде, на тех же местах, на тех же постах. Товарищ Киров утверждает, что ныне они за генеральную линию партии, ныне они за ЦК... Так ли это? Да, они за товарища Кирова, но это не значит, что они за ЦК! Как им не быть за товарища Кирова, если товарищ Киров сберег их в Ленинграде в целости и сохранности? Естественно, что они за товарища Кирова, естественно, что они преданы товарищу Кирову. Но не принимает ли товарищ Киров преданность себе за преданность партии? Не ставит ли товарищ Киров знак равенства между собой и партией? Не рано ли он это делает? Что же удивительного в том, что честные ленинградские коммунисты недовольны подобным положением в ленинградской партийной организации? Ничего удивительного в этом нет. Такое недовольство вполне закономерно, особенно, как вы сами правильно пишете в своем донесении, у молодых коммунистов, выросших и созревших уже после зиновьевского периода. Они протестуют против подобного положения, тем более что на пути их роста, их продвижения стоят старые зиновьевские кадры, которые, естественно, двигают своих и не дают дороги другим, чужим, а чужие для них - это честные и искренние сторонники ЦК.
  
  Сталин замолчал, продолжая медленно и неслышно ходить по кабинету, потом заговорил снова:
  
  - В чем заключалась задача товарища Запорожца? В том, чтобы изменить обстановку в Ленинграде, изменить отношение ленинградской организации к зиновьевцам, показать размеры троцкистской и зиновьевской опасности. Что же сделал товарищ Запорожец? Ничего. Жалуется, что Киров и Медведь не позволяют ему, видите ли, этого сделать. Такие жалобы недостойны настоящего чекиста. Он жалуется, что аппарат подчинен не ему, а Медведю. Дурак! Пусть подберет свой аппарат или пусть распишется в своем бессилии.
  
  Сталин вдруг остановился против Ягоды.
  
  - Со сторонниками Зиновьева и Каменева надо покончить раз и навсегда. Товарищ Киров окружил себя зиновьевцами, они же и отблагодарят его за все его благодеяния. Безусловно, - Сталин снова стал прохаживаться по комнате, - безусловно, в сегодняшней конкретной обстановке устранение Кирова не выгодно зиновьевцам - он сохраняет в Ленинграде их кадры. Но при обострении ситуация в обстановке борьбы за власть Киров им будет не нужен. Обстановка может обостриться и в случае угрозы войны. А война выгодна только противникам ЦК, война открывает путь к перемене власти. Сейчас Зиновьев и Каменев пытаются использовать товарища Кирова как ударную силу против ЦК, но придет час, когда он станет им не нужен в они уберут его, чтобы вызвать кризисную ситуацию в стране. Киров держит за пазухой троцкистскую змею против Сталина, а не укусит ли она самого товарища Кирова?
  
  Он взял со стола и бросил Ягоде его доклад.
  
  - Партии нужны не бумажки, а дела. Вы свободны.
  
  Сталин отпустил Ягоду. Понял ли он его? Все понял. Впрочем, лучше всего, если Киров согласится переехать в Москву. Он секретарь ЦК, пусть и работает секретарем ЦК. Будет на глазах. Правда, рядом с Орджоникидзе, но посмотрим, во что выльется их нежная дружба, если в ведении Кирова, как секретаря ЦК, будет вся промышленность, в том числе и тяжелая, а значит, и Серго со своим аппаратом. Орджоникидзе не шибко умен, в этой паре ходит вторым, но подчиняться Кирову впрямую не захочет. Ну что ж, здоровое недоверие - лучшая основа для совместной работы.
  
  Сталин вышел в приемную и приказал Поскребышеву вызвать к нему товарища Ежова.
  
  В аппарате ЦК Ежов появился в двадцать седьмом году. Маленький, почти карлик. Сталин любил низкорослых, его собственный рост - 160 сантиметров.
  
  Редкий случай - Сталин забыл, кто его рекомендовал. Мехлис? Поскребышев? Товстуха? Кто-то из них. До этого Ежов был на партийной работе в Казахстане.
  
  В секретариате проявил себя хорошо, помнил, кто, где, когда, на каком месте работал, держал в голове сотни фамилий. Прирожденный кадровик. В 1930 году ОН сделал его заведующим отделом кадров ЦК. И не ошибся. За десять минут Ежов давал исчерпывающую справку о любом работнике номенклатуры, в том числе и любом члене Политбюро - картотека Ежова включала всех, этот коротышка не признавал авторитетов, для него партстаж, социальное происхождение, прошлые заслуги не играли никакой роли. Все эти понятия он считал устаревшими, даже вредными, ибо они давали их обладателю иллюзорное право на исключительность. Когда Ежов докладывал материал на членов Политбюро, его фиалковые глаза становились равнодушными, для него члены Политбюро ничем не отличались от людей из номенклатуры. Единственный в секретариате, он был свободен от всяких личных связей, никому ранее не ведомый партработник из далекого Казахстана, именно поэтому ненавидел кадры, сцементированные давними связями, эти "обоймы" он безжалостно разрушал, вынимая из них самые важные звенья, проводя ЕГО политику разобщения людей в аппарате. Конечно, Ежов - одиночка, в борьбе с могущественными "обоймами" отстаивал себя и свое положение. Безусловно, слепая ненависть - плохое качество в политике, мешает принимать правильные решения. Но и плохие черты характера можно использовать. Ежов - не "белые перчатки", Ежов - "черные перчатки", но и они полезны для дела. Не рассуждает, а действует, свободен от всякого нравственного тормоза, от этических условностей. Внешне скромен, однако честолюбив, хочет управлять людьми, решать их судьбы, но тайно, в своем кабинете, за своим столом, со своими папками, со своей всемогущей картотекой. Практически он уже контролирует органы НКВД, и Ягода его ненавидит - тут баланс найден. На Семнадцатом съезде ОН ввел его в состав ЦК - одна из немногих перемен, которая ему тогда удалась. Теперь надо ввести его в состав секретариата для наблюдения над органами НКВД, суда и прокуратуры - тогда равновесие закрепится окончательно. С Ежовым и Ягодой, двумя партнерами ненавидящими друг друга, за этот участок можно быть спокойным.
  
  Сталин кивнул на стул.
  
  Ежов сел и положил перед собой блокнот.
  
  - Есть предложение, - сказал Сталин, - видоизменить структуру ЦК, дополнить аппарат ЦК новыми отделами.
  
  Когда товарищ Сталин говорил "Есть предложение", это означало, что предложение исходит от самого товарища Сталина.
  
  - Чем вызвано это предложение? - Сталин задал вопрос как бы самому себе.
  
  И сам на него ответил:
  
  - Я думаю, оно вызвано разумными соображениями.
  
  Ежов смотрел в блокнот, держа наготове карандаш.
  
  - Мы тогда простили товарищу Рязанову его поступок, - сказал Сталин, - простили потому, что на этот поступок его спровоцировал Пятаков. Однако сам по себе поступок возмутительный. Арестовать комиссию из центра! На это не решился бы ни один секретарь обкома. А вот директор завода решился, даже не посоветовался с секретарем горкома партии. Это серьезный сигнал.
  
  Сталин сделал паузу. Ежов, не поднимая головы, писал.
  
  - О чем свидетельствует этот сигнал? - снова спросил самого себя Сталин.
  
  И сам ответил:
  
  - Этот сигнал свидетельствует о том, что руководящие кадры промышленности бесконтрольны. Аппарат промышленный из аппарата советского превращается в аппарат технократический. Это большая опасность!
  
  В этом месте Сталин сделал ту особую паузу, означающую, что сейчас он произнесет фразу-обобщение, которая должна быть доведена до самой широкой аудитории. Ежов сосредоточился, чтобы точно записать ее.
  
  - Технократический аппарат стремится к экономическому господству, экономическое господство есть господство политическое, это азбучная истина марксизма. Допустить экономическое, а следовательно, политическое господство технократии мы не можем, это означало бы конец диктатуры пролетариата.
  
  Выждав, пока Ежов запишет, Сталин сказал:
  
  - К сожалению, товарищ Орджоникидзе недооценивает эту опасность.
  
  Ежов перестал писать: все, что касалось членов Политбюро, он должен запоминать, а не записывать.
  
  - Впрочем, товарищ Орджоникидзе повторяет ошибку многих наших высших руководителей, которые преданность своего аппарата себе лично принимают за преданность этого аппарата партии и государству. Технократический аппарат действительно предан товарищу Орджоникидзе. А почему ему не быть преданным? Товарищ Орджоникидзе всячески защищает этот аппарат, оберегает, выводит из-под контроля партии, поощряет его автономистские тенденции, возражает против ареста любого инженера-вредителя, возражал даже против процесса Промпартии. Конечно, при таких условиях технократический аппарат ему предан. Но предан до поры до времени, предан, пока набирает силу. А вот когда они наберут силу, они обойдутся без товарища Орджоникидзе! Рязанов арестовал и выгнал комиссию, назначенную. Пятаковым. Но ведь Пятаков - заместитель товарища Орджоникидзе! Где гарантия, что завтра товарищ Рязанов не выгонит комиссию, назначенную самим товарищем Орджоникидзе? Изгнав комиссию Москвы, товарищ Рязанов совершил акт политический. Почему же свой политический шаг он не согласовал с политическим руководством в лице секретаря горкома товарища Ломинадзе? Товарищ Ломинадзе лично не авторитетен для товарища Рязанова? Допустим. Но, каков бы ни был товарищ Ломинадзе, он все же возглавляет партийную организацию, а партийную организацию никому не позволено обходить...
  
  С того места, когда Сталин перестал говорить об Орджоникидзе и заговорил о Рязанове, Ежов снова начал записывать.
  
  - Товарищ Рязанов, - продолжал Сталин, - уже не считается ни с Москвой, ни с местным партийным руководством. Что это означает? Это означает, что технократический аппарат почувствовал себя бесконтрольным и безнаказанным. Почему?
  
  Сталин опять сделал паузу, предвещающую обобщение, Ежов склонился к блокноту.
  
  - Хозяйственный аппарат, - продолжал Сталин, - почувствовал себя бесконтрольным потому, что ему нет равнозначного партийного контроля. Какую роль может играть партийная ячейка Наркомата тяжелой промышленности, если во главе Наркомата стоит член Политбюро? Какую роль могут играть партийные ячейки при главках, трестах, заводах и фабриках, если начальники главков и директора заводов - члены обкомов, а то и ЦК партии, а секретари ячеек, в лучшем случае, члены райкомов партии? На таком уровне роль партийных организаций практически равна нулю. Дело Рязанова подсказывает нам решение первостепенной задачи: контроль за деятельностью хозяйственного аппарата надо осуществлять на равнозначном партийном уровне. Партийный аппарат должен контролировать все аппараты страны, в том числе и народнохозяйственный, и прежде всего аппарат промышленный, располагающий наиболее самостоятельными, образованными и чванливыми кадрами.
  
  При слове "чванливыми" в желтых глазах Сталина мелькнула злоба, и он после паузы добавил:
  
  - Любые поползновения к созданию в нашей стране технократии должны быть уничтожены в корне, разбиты вдребезги. Поэтому есть предложение к ныне существующим отделам ЦК добавить еще три отдела: промышленный, сельскохозяйственный и транспортный. Таким образом, основные отрасли народного хозяйства - промышленность, сельское хозяйство и транспорт - будут иметь прямую связь с Центральным Комитетом партии. Таким образом, партия сумеет лучше помогать решающим участкам народного хозяйства. Руководители этих новых отделов должны быть работниками того же, а может быть, и большего масштаба, чем народные комиссары, тогда они будут иметь вес и авторитет. Подготовьте проект решения о реорганизации партийных органов и покажите мне. Подберите кандидатуры на посты заведующих новыми отделами и тоже покажите мне. Курировать каждый отдел будет секретарь ЦК, а возможно, и член Политбюро. Промышленный отдел, как наиболее важный, должен курировать, безусловно, член Политбюро. Товарищ Киров, например. Ведь у него, кажется, техническое образование. Кстати, принесите мне его полное личное дело.
  
  Сталин встал.
  
  Поспешно поднялся и Ежов, закрывая блокнот и опуская в нагрудный кармашек самопишущую ручку.
  
  Уже стоя, Сталин сказал:
  
  - Наказать Рязанова в тот момент значило бы оправдать провокационную вылазку Пятакова. Но принцип демократического централизма нельзя нарушать, даже если центр неправ. Пусть в этом теперь разберется обком партии. Пусть обком потребует объяснений, пусть произведет расследование и материалы доложит вам. Инцидент должен быть зафиксирован.
  
  12
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Еще весной, накануне выпуска из института, Шароку позвонила Малькова и велела завтра утром явиться в отдел кадров Наркомюста.
  
  Итак, его вопрос решен. Если завод - прекрасно, если суд или прокуратура, то, безусловно, Москва, иначе его не вызвали бы в Наркомат. В институте все уже получили назначения, и всех загнали на периферию.
  
  На следующий день в назначенное время Юра явился к Мальковой. Она встала при его появлении, коротко и сухо бросила:
  
  - Идемте!
  
  Привела его в маленькую полупустую комнату с голыми стенами, стояли там только обшарпанный канцелярский стол без тумбочек, покрытый зеленым, в чернильных пятнах листом бумаги, и три стула. С потолка на проводе свешивалась лампочка без абажура. Заброшенная, неизвестно для чего предназначенная комната.
  
  У мутного, давно немытого окна стоял небольшого роста человек. Он обернулся, когда они вошли, Малькова пропустила вперед Шарока и тут же вышла, плотно закрыв за собой дверь.
  
  Некоторое время они разглядывали друг друга. У человека было неподвижное детское лицо, которому большие роговые очки придавали неестественную взрослость. Юра всегда сторонился таких сухариков - слабосильны, но обидчивы и мстительны. Сухарик назвался Дьяковым, предложил Юре сесть и сам уселся против Шарока.
  
  - Кончаете институт, товарищ Шарок, - начал Дьяков, - предстоит распределение, хотелось бы поближе познакомиться. Расскажите о себе.
  
  Точно такими же словами встретила его в свое время и Малькова. Не слишком оригинальны работники отдела кадров. И Шарок ответил Дьякову точно так же, как ответил тогда Мальковой: сын рабочего швейной фабрики, по прошлой специальности фрезеровщик, вел в институте такую-то общественную работу. Есть и сложность - брат судим за воровство. В общем, ответил так, чтобы ничем себя не скомпрометировать и в то же время оказаться непригодным для работы в органах суда и прокуратуры, пусть отпустят на завод.
  
  Однако в отличие от Мальковой Дьяков не стал читать ему нотации по поводу брата, видимо, уже осведомлен на этот счет. Зато подробно расспросил о другом: откуда родом родители, кто родственники, где живут, какая у Шароков квартира, наконец, каковы его планы после института.
  
  - Хочу вернуться на завод.
  
  Дьяков сочувственно кивнул головой.
  
  - Мое дело выяснить ваши намерения, остальное решит начальство. Я вам еще позвоню.
  
  Итак, его хотят взять в Наркомат или прокуратуру, неясно только, на какую работу. Выделили из всего выпуска, лестно, конечно, но нарушает его планы. И, хотя Наркомат или прокуратура означают Москву, он решил все же добиваться назначения на завод.
  
  Через несколько дней Дьяков позвонил и попросил приехать в Наркомат юстиции. Юра приехал. Дьяков дожидался его в бюро пропусков. На лифте они поднялись на четвертый этаж и прошли в ту самую комнату, где прошлый раз принимал его Дьяков.
  
  У окна сидел и читал газету грузный человек в военной форме с четырьмя ромбами в петлицах гимнастерки. Петлицы были малиновые - войска ОГПУ. Юра сжался - понял, на какую работу хотят его взять.
  
  - Товарищ Березин, - объявил Дьяков.
  
  Березин опустил газету, Юра увидел бронзовое эскимосское лицо и снова почувствовал тревогу.
  
  Движением руки Березин пригласил Юру сесть.
  
  Дьяков продолжал стоять и сел уже во время разговора, когда Березин и ему кивнул головой на стул.
  
  Березин молча разглядывал Юру, потом медленно произнес:
  
  - Партийная организация рекомендует вас для работы в органах НКВД. Я ознакомился с вашим личным делом. Ваш брат осужден за уголовное преступление. Вы были знакомы с теми, кого судили вместе с ним?
  
  - Я их впервые увидел на суде.
  
  - Вы дружили с братом?
  
  - Он на четыре года старше меня. У меня были свои друзья, у него свои.
  
  - Вы поддерживаете с ним связь?
  
  - Он пишет отцу, матери... Они отвечают... Передают мои пожелания закончить срок и вернуться к честной, трудовой жизни. Помогут ли мои советы, не знаю.
  
  Березина интересует не брат, а он, это Юра отчетливо понимал. И надо отвечать так, чтобы не вызвать сомнений в своей искренности, но и так, чтобы его не взяли в органы. Они сами должны отказаться от него. Березин никогда не будет ему верить, того же плана, что и Будягин, из железной когорты .
  
  - А кто ваши друзья? - спросил Березин.
  
  - Особенно близких друзей у меня нет, - осторожно начал Шарок, понимая опять же, что это и есть главный вопрос. Только о ком хочет узнать Березин: о Саше Панкратове или о Лене Будягиной?... Но и Саша, и Лена уже давно не его друзья... - Особенных друзей у меня нет, - повторил Шарок. - Есть знакомые по институту, по школе, где я учился, по дому, где живу.
  
  - Вы учились в седьмой школе?
  
  Так, ясно... Дело в Саше или в Лене.
  
  - Да, в седьмой.
  
  - В Кривоарбатском переулке?
  
  - Да.
  
  - Хорошая школа. С кем из школьных товарищей вы встречаетесь?
  
  Подбирается к Саше Панкратову. Умолчать? А зачем? Все равно знают. И что могут ему вменить? Дружбы-то никакой не было, наоборот, вражда была. Но и про вражду говорить не следует, подумают, что клепает на арестованного. Ничего не было - ни дружбы, ни вражды. Жили в одном доме, однолетки, значит, и учились в одной школе, потом работали на одном заводе, давно все это было...
  
  - Видите ли, - сказал Юра, тщательно обдумывая каждое слово, - по существу, мы уже не встречаемся друг с другом. Да и раньше встречались так, случайно - жили в одном доме. А теперь разошлись в разные стороны. Костин Максим, например, кончил пехотное училище, уехал на Дальний Восток. Панкратов Александр арестован, по какому делу, откровенно говоря, не знаю, Иванова Нина - учительница, видимся иногда во дворе, здравствуй - до свидания... Да, еще Марасевич Вадим, живет не в нашем доме, но на Арбате, иногда видимся, он филолог... Кто еще? Лена Будягина живет в Пятом доме, тоже почти не видимся.
  
  - Дочь Ивана Григорьевича? - спросил Березин.
  
  - Да.
  
  - У вас есть невеста, подруга?
  
  Этот вопрос, заданный сразу после того, как Шарок упомянул Лену, показал, что о нем осведомлены. Они и должны быть осведомлены. И цель вопросов - не столько узнать о подробностях его жизни, сколько проверить честность.
  
  - Жениться пока не собираюсь, - улыбнулся Юра.
  
  - Любите театр, кино, потанцевать ...
  
  Знают, что он бывал с Леной в ресторанах.
  
  - Потанцевать люблю.
  
  - С хорошенькими девушками?
  
  - Лучше с хорошенькими.
  
  Березин помолчал, потом спросил:
  
  - Вы упомянули Панкратова. Это Панкратов Александр Павлович?
  
  - Да, мы его звали просто Сашей. Он был у нас секретарем комсомольской ячейки. Но он арестован...
  
  - Что он за человек?
  
  Шарок опять пожал плечами.
  
  - Это было давно. Восемь лет прошло, тогда он был хороший как будто парень, честный, - он улыбнулся, - комсомольский вождь. Ну, а что с ним произошло потом, я не знаю.
  
  Иначе он ответить не мог. Отрицательная, даже сдержанная характеристика вызвала бы вопросы, на них ему нечего отвечать и незачем. Тогда Панкратов был хороший парень, тогда Саше было пятнадцать лет, тогда и Шароку было пятнадцать лет, тогда он смотрел на все молодыми доверчивыми глазами. Он и сейчас смотрит доверчивыми глазами, вряд ли им нужен такой открытый, откровенный да еще с братом-уголовником.
  
  Шарок и не подозревал, что именно этот его хороший, "искренний" отзыв о Саше Панкратове и решил его судьбу. На него, на Шарока, Березин перенес свое отношение к Саше, как и в Панкратове, увидел в Шароке хорошего, честного парня. Жестокая ошибка, она дорого обошлась потом Березину.
  
  А пока он сказал:
  
  - Мы обдумаем вашу кандидатуру. Но прежде вы сами должны решить: хотите вы у нас работать или нет? Это высокая честь, органы Чека - вооруженный отряд партии. Насильно никого не заставляем, откажетесь - в обиде не будем.
  
  Он снова повернулся к Дьякову.
  
  - Дайте товарищу Шароку свой телефон.
  
  - Есть, - Дьяков привстал.
  
  - Вопрос не решен, - сказал Березин, - и разговор остается между нами.
  
  - Я понимаю, - ответил Шарок.
  
  Почему именно он? Он средний студент, не отличник. И общественник средний - выполняет порученное дело. Видимо, такие средние и нужны.
  
  Он пытался представить их разговор о себе. Березин будет сомневаться. Почему брат уголовник? Почему ходит по ресторанам? Наверное, тот, уголовник, тоже любил роскошную жизнь, вот и ограбил ювелирный магазин. Почему именно такого надо брать к нам? А Дьяков будет за Шарока, он остановился на его кандидатуре и должен защитить свой выбор. Что-то такое промелькнуло между ними, взаимное понимание, что ли. С ним бы Юра сработался.
  
  А вот с Березиным...
  
  - Бываете с отцом на бегах? - спросил Березин.
  
  - Нет, не бываю.
  
  Этот вопрос показался Юре самым неприятным. Они знают о нем все, они знают все обо всех. А он-то всегда боялся Будягина. Не Будягина надо бояться, Березина. Будягин известен, Березин нет, и все же Березин - главная сила. Обладая властью тайной, они стоят за спинами тех, чья власть на виду.
  
  И Дьяков - тоже сила, хоть вставал при каждом обращении к нему Березина. Юра вспомнил свой первый разговор с ним, как основательно Дьяков тогда уселся на стул. Нет, не середнячков он выискивал в институте, зачем им середнячки. Выбор Дьякова уже точно сделан - он, Шарок, создан для этой работы, он, а не простодушный Максим Костин, не мягкотелый интеллигент Вадим Марасевич, не чересчур самостоятельный Саша Панкратов. У Шарока бы никто не вывернулся, перед ним никто бы не оправдался, он не верит ни в чью искренность - невозможно искренне верить во все это , и тот, кто утверждает, что верит, врет.
  
  Все. Решение правильное. Надо довериться судьбе. Согласие он даст, а там пусть решают. Захотят - возьмут, не захотят - не возьмут. Именно там он будет в безопасности. Там его никто не тронет, они сами всех трогают.
  
  Юра позвонил Дьякову и сказал, что решает вопрос положительно.
  
  - Зайдите вечером, - сказал Дьяков.
  
  С пропуском в руках Юра шел по длинному коридору, вглядываясь в номера кабинетов. Неужели он будет здесь работать?
  
  Дьяков принял его в крохотном кабинете, но это был его кабинет, он сидел здесь, как хозяин. В военной форме, с тремя шпалами в петлицах гимнастерки. Как ни странно, военная форма шла ему, делала его тщедушную фигуру представительной.
  
  - Правильно сделал.
  
  Он обращался к нему на "ты", говорил приветливо, как со своим, вытащил из стола папку.
  
  - Твое дело. Будем оформлять.
  
  Юра чувствовал, что нравится ему.
  
  - Слушай, Шарок, - сказал Дьяков, - прошлый раз ты назвал Панкратова, что он за парень?
  
  - Ну, - Юра пожал плечами, - я уже рассказывал... В школе был секретарем комсомольской ячейки. Тогда он производил впечатление человека честного. К его недостаткам я бы отнес стремление выглядеть умнее других, более знающим, более осведомленным.
  
  - Может, он и был более осведомленный?
  
  - Возможно, - согласился Юра. Он все понял в теперь уже знал, что ему говорить. - Его дядя, Рязанов, начальник строительства. У нас в школе вообще учились дети многих ответственных работников. Панкратов бывал у них дома. Я бы про него сказал так: любил командовать, быть первым.
  
  - То-то и оно, - серьезно проговорил Дьяков, - вот и натворил. И себя запутал, и хороших, честных ребят.
  
  - Говорят, выпустил какую-то стенгазету.
  
  - И это было, и по другой линии связи... Скажи, у кого из ответственных работников он бывал?
  
  Интересуется Будягиным, но не называет - слишком большое имя. Юра тоже не назовет, такая информация пойдет не от него. В разговоре с Березиным он уже упомянул Лену, хватит!
  
  - У нас учились ребята из Пятого дома, вот у них и бывал.
  
  Дьяков покосился на Шарока.
  
  - Заполнишь анкету и напишешь автобиографию... - И добавил весело: - Я думаю, мы с тобой сработаемся.
  
  Юра сразу прижился в новых условиях, подошел этому учреждению, даже украсил его своей молодостью, приветливой улыбкой, открытым русским лицом, с возрастом оно приобрело некую скандинавскую правильность. Стройный, ловкий, он был к тому же сообразителен, деловит, сдержан - качества, оцененные и Дьяковым, и Березиным.
  
  Покровительство Березина обеспечивало Шароку быстрое продвижение, но Юра опасался этого покровительства, боялся Дьякова. Березин высоко, он неделями не видит Юру и вспоминает о нем тогда, когда тот предстает перед его глазами. Дьяков рядом, может в любую минуту воспользоваться Юриной неопытностью и сломать. Березин - один, Дьяковых - много. Да и крючкотворство Дьякова было Юре ближе прямодушия Березина. Березин верил, Юра не верил ни во что. Дьяков притворяется, будто верит.
  
  Но с Дьяковым надо быть начеку, интриган - Шарок сразу это сообразил и был настороже. Дьяков передал ему ряд людей, с которыми работал, среди них и Вику Марасевич.
  
  Вот тебе и на! Вот так новость! И Вика значит...
  
  Непонятно, случайно Дьяков передает ее или что-то знает об их отношениях?
  
  На всякий случай Шарок сказал:
  
  - Я с этой Викой Марасевич знаком, учились в одной школе. Я с ее братом в одном классе, она не то на класс старше, не то на класс младше, не помню уже.
  
  Но Дьяков ничем не показал, известно ему об этом или нет, бесстрастно пояснил:
  
  - Эта дамочка засыпалась на иностранцах, посмотришь ее досье, увидишь. Но у ее отца, профессора Марасевича, бывает Глинский, вот на эту связь ее и надо вывести. Принимать будешь на Маросейке. Ее день - вторник. 11 часов. Приходит точно, не опаздывает.
  
  Вика действительно явилась точно в одиннадцать часов. Юра открыл ей дверь. Увидев Шарока, Вика попятилась назад к лифту. Она знала, что Юра работает в НКВД, но никак не предполагала, что именно он будет ее вести .
  
  - Входи, входи, миленькая, не стесняйся, - Юра широко улыбнулся, - давно не виделись.
  
  Он провел ее в комнату, любезно подставил стул, стройный и красивый в военной форме. Все на нем - ремень, кубики на гимнастерке, сапоги - новенькое, блестящее, сверкающее. Он олицетворял силу, власть, успех, говорил с ней дружелюбно, даже весело, как будто в этой ее роли ничего особенного нет. И в том, что они встретились в такой ситуации, тоже ничего особенного нет.
  
  Но, когда на следующую встречу Вика явилась в открытом летнем платье, плотно облегавшем бедра и ловким движением опустила бретельку, обнажив белое круглое плечо, Юра скользнул по нему безразличным взглядом, и, прямо глядя ей в глаза, сказал:
  
  - Мы с тобой учились в одной школе и если целовались тайком, на переменках, то это никого не интересует. Ничего другого у нас с тобой не было. Ясно?
  
  Она подняла бретельку и смущенно забормотала:
  
  - Да, да, конечно.
  
  В свое время Дьяков привлек к работе Вику потому, что появилась необходимость проникнуть в дом профессора Марасевича, вызванная, в свою очередь, делом Ломинадзе.
  
  Глинский, сообщник Ломинадзе, посещает дом Марасевичей - не то земляк, не то родственник - и встречается там с иностранцами. Почему бы через них не осуществлять тайную связь со сторонниками Ломинадзе в зарубежных компартиях?
  
  Такое, на первый взгляд неожиданное соображение позволяло создать версию, придать устойчивость зыбким показаниям Чера, подкрепить их именами людей, не имеющих прямого отношения к Коминтерну, косвенные связи придают делу объемность и убедительность. Любой факт весом, существенны даже ничтожные показания Вики, если связать их с версией, фамилия Глинского оказывается рядом с именами людей, о которых Чер, безусловно, вспомнит как о курьерах Ломинадзе. С другой стороны, жена Глинского - директор института, где существовало троцкистское подполье, возглавляемое ее заместителем Криворучко.
  
  Шарок еще в школе знал сына Глинского Яна, слышал его отца, он выступал с воспоминаниями о Ленине, видел его мать, сановную даму, она стала потом директором того института, где учился Саша Панкратов, и, между прочим, исключила его из института. Не знала, дура, что дело Саши станет со временем частью дела ее мужа, а потом и ее собственного.
  
  Теперь этим занимался он, Шарок.
  
  Встреча здесь, в этом новом мире, со знакомыми именами связала прошлое с настоящим. Впервые Шарок ощутил реальность возмездия тем, кто в той жизни унижал его, третировал. Саша Панкратов уже получил свое, не от него, но получил. И остальные получат.
  
  13
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Квартира, в которой Юра принимал Вику, принадлежала Дьякову, но сам Дьяков жил у жены Ревекки Самойловны, толстой, кривобокой, поразительно некрасивой, зато политически образованной - преподавала политэкономию. Благодаря ей и Дьяков стал политически образованным, хотя, по наблюдениям Шарока, читал только одну книгу - "Вопросы ленинизма" Сталина.
  
  Ревекка не нравилась Шароку. Если говорить правду, он вообще не любил евреев. Во дворе и в школе никто не отличал евреев от неевреев, а вот Юра отличал. Отец и мать тоже отличали.
  
  Антисемитизм Шароков был дремучий, охотнорядский. В их памяти копошился какой-то еврей еще с тех времен, когда отец и дед портняжничали на Москворецкой улице, а рядом в переулках Зарядья, возле Глебовского подворья, жили евреи, там же стояла ихняя синагога. Над ними - портными, шапочниками, скорняками - потешались магазинные молодцы. Теперь они из бесправных вдруг выскочили к начальники. Свой брат, Иван, неграмотный мужик, завладел властью - это нестерпимо, еще нестерпимее, что он поделил власть с Янкелем. Свой протест против нового строя старый Шарок обращал в ненависть к евреям. Протестовать против самого строя было опасно.
  
  То, что Дьяков женат на Ревекке, Юра относил за счет его собственной неприглядности. Ничего он Дьякову о евреях не говорил, он вообще о них не говорил. Даже дома, когда отец упражнялся на эти темы, Юра только усмехался.
  
  Семья теперь представляла для него серьезную проблему. Мать он быстро привел в порядок, запретил болтать во дворе. Да у нее и времени не хватало там рассиживаться: каждый день ездила в закрытый распределитель, то одно дают, то другое. А во дворе не останавливалась - зачем людям знать, что у нее в сумках. С отцом дело обстояло сложнее. Он продолжал шить дома. Немного, два-три костюма в месяц, но это, скрываемое от фининспектора занятие, позволяло старику ездить на бега, играть на тотализаторе. Все это компрометировало Юру, могло погубить его карьеру.
  
  Отказаться от частной практики старик не пожелал ни под каким видом, это была его форма независимости от треклятой власти. На фабрике он никто, простой рабочий, здесь - хозяин. К нему пробивались самые шикарные московские дамочки и не могли пробиться, заискивали, не смели торговаться. Ему нравились красотки, их ножки в ажурных чулочках, их кокетство, пусть даже вызванное желанием подольститься. Он предпочитал заказчиц молодых и красивых, даже красивым еврейкам соглашался шить иногда, такие бывают чернявочки - закачаешься! Лишь бы баба молодая, свежая, ядреная, он любил полнотелых, полногрудых, старухам, даже пожилым женщинам не шил, талии нет, нет того вида.
  
  Отец был единственным человеком, которого Юра уважал, к которому был привязан, ценил его житейскую мудрость. И знал: он для отца тоже единственная привязанность. Володьку отец бил нещадно, Юру не тронул пальцем. Оба они, красивые, похожие друг на друга, любящие жизнь, противостояли в семье матери, дворовой скандалистке, и старшему брату-уголовнику. Своего отношения к новому положению сына старый Шарок ничем не выказал. Так в свое время не осудил и не одобрил его вступления в комсомол, в партию, не осудил и не одобрил связь, потом разрыв с Леной. Не от равнодушия это шло, а от доверия. Все служат, все нынче государственное, больше служить некому, а уж как - кто как сумеет. Лично он отстоял свою независимость и не перестанет заниматься своим ремеслом. Заикнуться об этом значило бы нанести оскорбление, которого отец не простит.
  
  Разъехаться? Лишить и себя, и стариков редкого в Москве преимущества отдельной квартиры? Навсегда рассориться с отцом?
  
  Юра ничего не мог придумать. Но скрывать на работе сложности своей жизни тоже не смел. Пусть лучше знают от него, а не от кого-то постороннего.
  
  - Мы живем в этом доме с довоенных времен, - объяснил он Дьякову, - все знакомые, все приятели, одному пиджак перелицуй, другому пальто укороти, третьему поставь заплату. И родитель мой не прочь перехватить четвертинку - портной, сам понимаешь!
  
  - Твой отец работает на фабрике - ответил Дьяков, - поставить в нерабочее время пару заплат - не преступление, выпить четвертинку - тоже не преступление.
  
  Дьяков пренебрегал тем, что подумают и скажут люди. Они с Шароком вершат здесь судьбы и жизни, они на переднем крае борьбы с врагом, у них особая ответственность и потому особенные права. Секретна не только их работа, но и их личная жизнь. Излишнее любопытство к ней можно квалифицировать по-разному.
  
  Юра носил теперь форму сотрудника НКВД. Домой возвращался под утро, уходил на работу после обеда, во дворе почти никого не встречал, а встречая, делал вид, что не замечает.
  
  Заказчики из дома перестали ходить к отцу. Их и раньше было немного, а сейчас старик и вовсе отказал им. Юра увидел в этом такт и понимание. Отец дошел даже до такой деликатности, что стал сам ходить на дом к двум главным клиенткам, а уж к ним приходили другие заказчицы. Это сделало Шарока-старшего еще менее доступным, а потому еще более знаменитым.
  
  Таким образом, эта сторона быта устроилась, придав семье Шароков чувство уверенности, которого они были так долго лишены, даже несколько устранив чувство страха, которому были подвержены. Осталась другая сторона быта - женщины.
  
  Юра и раньше вел себя осторожно, опасался алиментов. На новой работе женщины заглядывались на него, но в своем коллективе шашни не заводят. Новые связи не возникали, старые он не возобновлял.
  
  Нравилась ему Варька Иванова. Всегда в ней что-то было, а теперь мадонна! Но стерва. Как-то встретил ее во дворе, дружески улыбнулся, она ответила ему взглядом, полным ненависти. Сашкина компания, она и Нина, ее сестричка-истеричка. Юра не забыл встречу Нового года. Оскорбил его Саша, но затеяла историю Нина, она подняла скандал. С Сашей кончено, Сашу угнали. И этих могут угнать. Но он к этому руки не приложит, нет! Они с одного двора. Такое чувство Дьяков назвал бы мелкобуржуазной псевдопорядочностью. Но здесь его дом, здесь он вырос, здесь отец и мать, сюда вернется брат - он не хочет окружать их врагами.
  
  Воспоминания об одной только женщине волновали Шарока. Лена. Он не мог забыть ее любящее, страдающее лицо. Кроме отца, она была единственным человеком, к кому он чувствовал привязанность, в чью преданность верил, она готова для него на жертву и доказала это. Та страшная ночь, больница, и ни словом, ни вздохом не выдала его. Любила. Он помнил тот последний горячий горчичный запах, этот запах возбуждал его и сейчас. Мысль, что она может полюбить другого, сойтись с другим, выйти замуж, терзала его. Он чуть не убил ее, бросил, и все же он один имеет на нее права. Он вернет Лену, заставит забыть все, снова подчинит себе.
  
  Юра рассчитывал на случайную встречу, но им негде было встретиться. Он знал место ее работы, но неудобно идти на работу. Он поступил так, как поступал раньше, позвонил ей домой. Пришлось бросить трубку - к телефону подошел Иван Григорьевич.
  
  На следующий день он позвонил ей на работу.
  
  Лена не удивилась или сделала вид, что не удивилась. Все тот же медлительный глубокий голос. Здоровье? Повидаться? Что ж, можно. Только с работы она уезжает прямо на дачу. Надо созвониться, может быть, всем собраться?
  
  Юра удивился:
  
  - Кого ты имеешь в виду?
  
  Она рассмеялась.
  
  - Да, действительно, никого. Я думала про Нину, но она уехала на какой-то семинар. Может быть, Вадим, созвонись с ним.
  
  - Попытаюсь, - ответил Юра, сразу решив не звонить Вадиму. - Как мы договоримся?
  
  - В воскресенье, по-видимому.
  
  Ответ не слишком уверенный, но она всегда так говорит. Четко произносит окончания слов, задерживается на ударениях, это придает ее ответам оттенок неуверенности.
  
  Лена назвала время отправления автобуса с Театральной площади, номер линии (так в Серебряном бору назывались улицы), номер дачи и объяснила, как идти от круга - конечной остановки, где автобус разворачивается обратно в Москву.
  
  Ни попреков, ни обиды, ни радости, ни злобы, ни растерянности. Несколько оскорбительная деликатность. Превосходство аристократки. И все же это устраивало его.
  
  Смущала встреча с Иваном Григорьевичем и Ашхен Степановной, но они, наверное, ничего не знают. Иван Григорьевич его не любит, что ж, он и раньше его не любил. Да и увидит ли он его? Пойдет с Леной купаться на Москву-реку, обедать не останется, ему надо только повидаться с ней, все уладить, восстановить прежние отношения. И не исключено, что Лена одна.
  
  Родители могли уехать в отпуск, взять с собой Владлена. Может быть, поэтому пригласила его на воскресенье и попросила привезти Вадима - боится остаться вдвоем.
  
  Мысль о том, что через два дня, в воскресенье он ее увидит, вернула Шарока в прошлое. Он вспомнил, как сидел в кабинете у Ивана Григорьевича, Лена переодевалась в своей комнате, он ждал ее, у него замирало сердце от волнения. Сейчас он опять волнуется, еще больше, чем тогда.
  
  14
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Новая работа, новое положение, тайное могущество придавали Шароку самоуверенность. Но, приехав в Серебряный бор, он оробел. Улицы, или, как их здесь называли, линии различались только номерами. Ровные ряды штакетника с нависшими над ними кустами сирени и жасмина, одинаковые калитки тоже из штакетника, дорожки от калиток к дачам, скрытые за деревьями и кустами. Ни шлагбаумов, ни часовых, никого из посторонних - как в заповеднике.
  
  Калитка была не заперта. Юра прошел по дорожке, обсаженной цветами, и очутился перед двухэтажной дачей, выкрашенной в бледно-зеленую краску. Ни души, ни звука. На большой веранде стол, еще не убранный после завтрака, со стаканами, чашками, тарелочками. Посуды много, и стульев вокруг стола много, значит Лена не одна.
  
  Он в нерешительности стоял перед верандой, не зная, как дать знать о себе. Из окна выглянула домработница, приветливо и вопросительно на него посмотрела.
  
  - Я к Лене, - сказал Шарок.
  
  - А вы обойдите, пожалуйста, кругом.
  
  Она показала, куда пройти.
  
  Юра обошел дом и увидел еще одну веранду, совсем крохотную, увитую диким виноградом, услышал мужской голос и сразу узнал Вадима.
  
  А ведь он ему не звонил. Как же Вадим очутился здесь? Странное совпадение. Завсегдатай? Вызван специально, чтобы нарушить тет-а-тет?
  
  Впрочем, поскольку все дома, присутствие Вадима даже на пользу. С ним он чувствует себя здесь уверенней, выглядит именно старым школьным товарищем. Лена сама пригласила этого обалдуя, избавила их от неловкости.
  
  Он поднялся по деревянным ступеням. В плетеных креслах сидели Лена и Вадим. Стоял здесь еще круглый столик, узкая плетеная кушетка, на нее Юра и сел. Веранда примыкала к маленькой комнате.
  
  Если Вика проболталась Вадиму, то он себя выдаст: взглядом, смущением, растерянностью. Ничего нет. Вадим такой, как всегда, занимает площадку, пританцовывает, тучный, грациозный, как слон, по-прежнему говорит о том, что знает он и не знают другие.
  
  Лена внимательно слушает его. Она совсем не изменилась. Все так же стеснительно улыбается исподлобья. Тот же клубок черных волос на затылке, ярко-красные, чуть вывернутые губы. Держится просто и естественно. Но Юра видел, что она по-прежнему его любит... Сердце его наполнилось гордостью и ликованием.
  
  Хотя ему, как и раньше, неприятен этот сановный дом, он все так же чего-то боится, странно, его самого должны бояться. Так он и не понял секрета власти этих интеллигентов. Почему он должен служить им? А не понимать - это и значит бояться.
  
  Вадим рассказывал о том, что в Венецию выехала наша делегация, повезла четыре картины: "Пышку" Михаила Ромма с участием Галины Сергеевой, "Веселые ребята" Александрова, в главной роли Леонид Утесов, "Челюскин" Посольского, оператор Трояновский, плававший на "Челюскине", "Новый Гулливер" Птушко.
  
  Вадим давал понять, что участвовал в отборе этих картин, рассказывал их содержание, предрекал успех, особенно "Пышке". За исключением "Челюскина" эти фильмы еще не появлялись на экране, Юра и Лена их не видели, и опять же получилось, что Вадим говорит о том, что известно ему и неизвестно другим.
  
  По словам Вадима, многие фильмы испорчены формалистическими выкрутасами и снобистскими изысками. Однако "Пышка" и "Веселые ребята" внушают большие надежды. Наш кинематограф станет истинно народным.
  
  - "Пышка" Мопассана для народа? - усомнился Юра.
  
  - Да, да, да, - закричал Вадим, - представь себе! Это не только история проститутки. Это фильм антимилитаристский, антифашистский. Это понятно и нужно народу.
  
  Юра прикусил язык. Для него "Пышка", как и весь Мопассан, прежде всего эротика. Он упустил из виду, что Пышкой овладел прусский офицер.
  
  - "Броненосец Потемкин" тоже довольно сложен, однако его смотрели, - сказала Лена.
  
  Юра отметил, что Лена выручает его.
  
  - Да, - согласился Вадим, - однако чем обернулся для Эйзенштейна его формализм? "Октябрь" уже совершенно непонятен зрителю, опошлена великая тема. Вот вам Дзига Вертов! Вы не смотрели его "Симфонию Донбасса"? Хаос, пародия на действительность! Теперь Вертов работает над картиной о Ленине, - Вадим пожал толстыми плечами, - допустить Дзигу до такого материала?! Большие мастера, но пора определяться: с кем ты?
  
  Юра вспомнил, с каким упоением Вадим разглагольствовал в свое время об Анри де Ренье и других французах, даже давал читать ему занятные книжонки из жизни французских сутенеров.
  
  Может быть, и не стоило бы пикироваться с Вадимом. Но желание рассчитаться за "Пышку" взяло верх.
  
  - Твои вкусы меняются, Вадик, - сказал Юра.
  
  - В лучшую сторону, в лучшую сторону, мой дорогой, - с вызовом ответил Вадим, - все мы проходим эволюцию, вопрос в том, куда движемся.
  
  - Что ты хочешь сказать? - нахмурился Шарок. Агрессивность Вадима его поразила. Не Вика. Чувствует себя в силе.
  
  - Я хочу сказать то, что сказал, - брюзгливо ответил Вадим, - человек развивается, важно куда. Каждый берег препятствие - важно какое, куда скачет? Куда? В школе мои литературные вкусы были еще зыбки, важно, к чему я пришел. В школе ты не торопился вступать в комсомол, теперь ты член партии, я считаю такую эволюцию нормальной.
  
  И все же нельзя создавать конфликтную ситуацию, надо быть добрым, уступчивым, от этого он только выиграет в глазах Лены.
  
  Юра сказал:
  
  - Прекрасно! Возможно, и Эйзенштейн станет социалистическим реалистом?
  
  Он упомянул только Эйзенштейна, боялся ошибиться в имени и фамилии второго режиссера. Чудная фамилия, чудное имя. Сплошные Рабиновичи, черт ногу сломит!
  
  Лена с благодарностью взглянула на него.
  
  - Может быть, застой, о котором говорит Вадим, объясняется переходом к звуковому кино?
  
  Вадим моментально возразил:
  
  - Я не говорил о застое, но относительно звукового кино я осторожен в прогнозах. Что ни говори, кино - это великий немой. Слово может превратить кино в театр на экране. Вы представляете себе Чарли Чаплина говорящим? Я не представляю.
  
  В Лондоне Лена видела много звуковых фильмов. Звуковое кино там утвердилось, утвердится и у нас. Но спорить с Вадимом не стала, только улыбнулась, вспомнив, как на демонстрации американского звукового кино публика смеялась над произношением американских актеров.
  
  - А как же "Встречный", "Златые горы"? - спросил Юра смиренно, признавая превосходство Вадима.
  
  Вадим улыбнулся.
  
  - Разве это говорящие фильмы? Это ленты, озвученные музыкой Шостаковича. Она хороша и сама по себе, и тем еще, что Шостакович опирается на народные мелодии. Это важно для становления композитора.
  
  Вадим показывал свою осведомленность, хотел внушить Юре, что он защищен со всех сторон. Юра это понял, понял и то, что источник этого желания - страх перед ним. В этом же причина и странной агрессивности. Вадима. Он не сдержал улыбки, улыбнулся Лене, и она улыбнулась в ответ, благодарила за терпимость.
  
  - Искупаемся до обеда или после? - спросила Лена.
  
  - Я вам не компания, - объявил Вадим, взглянув на часы, - мне надо забежать к Смидовичам. А к обеду, если ты разрешишь, я вернусь.
  
  Лена ушла переодеваться, закрыв за собой дверь. Вадим и Юра остались на веранде. Из комнаты Лены на веранду выходило окно, затянутое легкой занавеской. Она полоскалась по ветру, надувалась, и тогда можно было видеть Лену - подняв руки, она стягивала через голову платье. Юра встал у окна, загородив его собой, прижав занавеску.
  
  - Как делишки, Вадик?
  
  Вадим перебирал книги на столике.
  
  - Все по-прежнему. Не звонишь, не заходишь.
  
  - Работы много.
  
  Вадим взял со стола книгу, поднял, показал Юре.
  
  - Читал?
  
  - Что это?
  
  - Воспоминания Панаева.
  
  - Не помню... Если не ошибаюсь, мне попадались воспоминания Панаевой.
  
  - Это его супруга. Формально. Фактически гражданская жена Некрасова. Ее воспоминания не лишены интереса. А это сам Панаев, - Вадим листал книгу, - тут есть любопытные строчки.
  
  На соседней даче послышался приятный мужской голос:
  
  - "Отчего я люблю тебя, светлая ночь..."
  
  Вадим оторвался от книги, прислушался.
  
  - Музыка Чайковского, слова Якова Полонского.
  
  И снова начал перебирать страницы.
  
  Вышла Лена в красном цыганском сарафане на бретельках, с обнаженными плечами и спиной.
  
  Эффектная женщина, роскошная и большая. То, что надо Шароку.
  
  Стесняясь своей наготы, Лена улыбнулась.
  
  - Я надела купальник, чтобы там не переодеваться. Пошли?
  
  - Сейчас, минуту! - Вадим наконец нашел, что искал. - Вот интересное место. Панаев цитирует Белинского. Белинский говорит: "Для нас нужен Петр Великий, новый гениальный деспот, который бы во имя человеческих принципов действовал с нами беспощадно и неумолимо. Мы должны пройти сквозь террор. Прежде нам нужна была палка Петра Великого, чтобы дать нам хотя бы подобие человеческое; теперь нам надо пройти сквозь террор, чтобы сделаться людьми в полном и благородном значении этого слова. Нашего брата, славянина, не скоро пробудишь к сознанию. Известное дело - покуда гром не грянет, мужик не перекрестится, нет, господа, что бы вы ни толковали, а мать святая гильотина хорошая вещь".
  
  Вадим опустил книгу.
  
  - А?... Каково?
  
  Юра молчал, не знал, как реагировать на этот прямой намек. Слова поразительные, от Вадика можно кое-чему набраться, но так прямо...
  
  Опять выручила Лена:
  
  - Я читала это место. Это написано не Белинским, а Панаевым. Он приписывает эти слова Белинскому.
  
  - Он точно цитирует Белинского, - уперся Вадим, - эти слова Белинского есть в других воспоминаниях о нем, в частности, у Кавелина. Да, Белинский был великий человек и понимал, что России нужно твердое руководство. Но он был человеком своего времени, не знал и не мог знать, что это должна быть диктатура пролетариата.
  
  Юра в душе подивился политической оборотливости Вадима.
  
  - "И за что я люблю тебя, тихая ночь..."
  
  Это был тот же голос с соседней дачи.
  
  - Хорошо поет, - сказал Юра, - кто это?
  
  - Наш сосед, - ответила Лена, - работник ЦК, Николай Иванович Ежов.
  
  Вадим повел головой в знак того, что впервые слышит эту фамилию. А уж он-то знает все фамилии.
  
  - Кто такой, не знаю, - сказал Юра, - но поет хорошо.
  
  - Очень милый человек, - сказала Лена.
  
  Когда Юра и Лена остались вдвоем, Лена сказала:
  
  - Я не узнаю Вадима. Я его даже боюсь, честное слово. Он стал такой категоричный, такой нетерпимый, подозрительный. Защищает Советскую власть! От кого? От нас с тобой?
  
  Лена всегда скрывала свое особое положение, она и теперь старалась не выделяться. И все же она принадлежит к тем, кто управляет государством, а не просто служит ему, как Вадим и его отец. И Юра принадлежит к тем, кто управляет государством, он рабочий класс, народ, из таких теперь и выходят руководители. Именно поэтому его взяли в органы. В доме Лены на улице Грановского и здесь, в Серебряном бору, живут видные чекисты, есть прекрасные люди, а ее отец когда-то был членом коллегии ВЧК-ОГПУ. В поведении Вадима было что-то неестественное, фальшивое, коробили эти: "МЫ можем", "МЫ не можем", "У НАС уже есть", "НАШЕ государство"... Нина Иванова, даже Саша Панкратов могли бы так говорить, это их мир, у них есть на это право. А у Вадима нет. Он может только служить, не более того.
  
  В ту минуту, когда Лена подумала о Саше, Юра заговорил о нем - совпадение, заставившее Лену вздрогнуть.
  
  - Вадим переменился с того дня, как арестовали Сашу, - сказал Юра, - я это сразу тогда заметил. Арест Саши напугал его. Теперь с перепугу он старается кричать громче всех.
  
  - Да, - с грустью согласилась Лена, - после Сашиного ареста мы стали другими.
  
  Как в разговоре с Березиным, так и сейчас Юра понимал: от того, что он скажет о Саше, зависит многое.
  
  - Жаль Сашу. Я был тогда неправ. Он оскорбил меня на встрече Нового года, и я был необъективен.
  
  - Что все-таки случилось? - Лена посмотрела на Юру взглядом, рассчитывающим на доверие.
  
  Обдумывая слова, Юра сказал:
  
  - Саша привык быть на первых ролях. В институте на первых ролях были другие. Саша примкнул к тем, кто хотел их свалить. А хотели свалить партийное руководство уклонисты. Саша оказался втянутым. Три года ссылки - это все, что можно было для него сделать, остальные получили тюрьму, лагерь, большие сроки.
  
  В его словах был намек на то, что и он кое-что сделал для Саши.
  
  - Я попал на работу в НКВД после института, по распределению, ведь я юрист, как ты знаешь, - продолжал Шарок, - мое оформление совпало с Сашиным делом. Откровенно говоря, до последней минуты не знал, в качестве кого я там появляюсь.
  
  - Даже так?! - поразилась Лена. - Но ведь вы учились в разных институтах, а школа... В школе все дружили.
  
  Он улыбнулся многозначительно.
  
  - Леночка! Если не заинтересовались всеми Сашиными друзьями, это не значит, что не заинтересовались некоторыми. Не забывай, что с Сашей я жил в одном доме, на одной лестнице, два года проработал с ним на одном заводе. Вадик перепугался не случайно. Когда арестовали Сашу, я был вынужден ни с кем не встречаться, в том числе и с тобой, не мог допустить осложнений для Ивана Григорьевича, он хлопотал за Сашу, вмешался в дело, о котором был мало осведомлен. К счастью, все распуталось. Саша отделался сравнительно легко, с его друзей сняты подозрения, только Вадим продолжает нервничать.
  
  Лена, чуть наклонив голову, шла рядом с ним. Верила ли она ему? У нее нет оснований не верить. Она знала не только, какие прекрасные люди работают в органах, но и каких прекрасных людей эти органы преследуют. Допускала, что ребят вызывали, а ее нет, тоже своего рода лотерея. И у Юры, как он говорит, были осложнения, а он не хотел осложнений для ее отца, и правильно: Сталин не любит папу, ничтожного повода достаточно для больших неприятностей. Другой на месте Юры, вероятно, поступил бы иначе: сказал, объяснил. Но Юра таков, каков есть. Важно, что им руководило.
  
  Народа на пляже было немного. Шумно плескались ребятишки у берега, загорелые парни в трусах играли в карты на песке.
  
  Лена сбросила сарафан и осталась в черном купальнике, как будто наклеенном на теле: грудь и бедра. Снова застенчиво улыбнулась Юре, но не отвернулась, когда он надевал плавки, поддевая их под трусы.
  
  - Пойдем дальше, там глубже, - сказала Лена.
  
  Она плыла, загребая согнутыми в локтях руками, низко, в самую воду опускала голову, поворачивала ее то вправо, то влево. Такого стиля Юра не знал. Сам он плавал саженками. Он удивился тому, как хорошо плавает Лена. Она открывалась ему сегодня с новой, незнакомой стороны. Опасение, что наладить все будет не так легко и просто, закрадывалось в сердце.
  
  Потом они лежали на песке, подставив солнцу голые спины. Положив голову на сплетенные руки, она сбоку поглядывала на него, и ему снова казалось, что она любит его по-прежнему.
  
  Она действительно любила его. Может быть, потому, что эту любовь не заменила никакая другая. И она была чувственна, а Юра первый и единственный мужчина в ее жизни. Страдания, которые он ей доставил, только усилили это чувство. Ведь и он страдал.
  
  - Когда мы встретимся? - спросил Юра.
  
  Она ответила просто:
  
  - Когда хочешь.
  
  Он мог опять привести ее к себе, в свою комнату. Отец поморщится, мать всплеснет руками, ничего, переживут. Но сдерживала примитивная мужская осторожность. Возобновить отношения - да. Но не на полную катушку. Второй раз он так легко не отделается.
  
  Где им встретиться? Куда пригласить ее? Была только одна квартира - Дьякова. Практически Дьяков живет у своей жены в Замоскворечье. Не совсем подходящее место для свидания. Если Лена узнает... Но она ничего не узнает. Постель старая, грязная, он даже не уверен, есть ли на ней белье. Ничего. Простыни можно принести из дома в портфеле.
  
  - Понимаешь, в чем дело, - сказал Юра, - у нас в квартире сейчас ремонт, спим все вместе, кочуем из одной комнаты в другую и вещи таскаем за собой. У меня приятель, товарищ по институту, сейчас в отпуске, ключи от его комнаты у меня. Можем там посидеть.
  
  - Можем, - согласилась Лена.
  
  15
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Зоя пришла в восторг, узнав, что Варя танцевала с Левочкой в "Метрополе". Его фамилия Синявский, он чертежник-конструктор, милый, славный парень, всегда поможет по работе. А как он одевается! У лучших портных. А как танцует! Не хуже знаменитого Вагана Христофоровича. Та хорошенькая толстушка, что сидела с Левочкой, тоже чертежница. Ее зовут Рина.
  
  Зоя льстиво заглядывала Варе в глаза. Она всегда мечтала попасть в Левочкину компанию и не могла. Что значит быть красивой, все само получается, плывет в руки.
  
  - Ах, - искренне вздохнула она, - повезло тебе.
  
  Левочка не особенно нравился Варе - не мужественный. Но он прекрасно танцевал, а главное, он свой парень, вся их компания своя. Это не Вика с Виталиком, не девки с их иностранцами. Единственный, кто произвел на нее впечатление, это Игорь Владимирович. Но ему тридцать пять лет, она стеснялась его. С ним должно быть серьезно, а она не могла полюбить такого старого и не хотела ему морочить голову. Он вызывал уважение, он благородный человек, и стыдно его огорчать. У Вари был свой кодекс порядочности, она знала, что можно и чего нельзя.
  
  Она надеялась, что Левочка примет ее в свою компанию, и ждала приглашения. Приглашение поступило не так скоро, недели через две после знакомства в "Метрополе".
  
  Прибежала возбужденная Зоя, торжествуя, объявила, что завтра вся компания будет в саду "Эрмитаж" и их тоже там ждут.
  
  И тут же позвонила Вика, предложила завтра вечером пойти вместе с Игорем Владимировичем в ресторан "Канатик".
  
  - Не могу, - ответила Варя, - я иду в "Эрмитаж".
  
  - С кем, интересно, ты идешь?
  
  - С Левочкиной компанией. Я поступаю к ним на работу.
  
  - Это обязывает тебя идти с ними? Позвони и откажись. Ведь я тебе говорю: с нами будет Игорь Владимирович.
  
  - Не могу. Я обещала и не могу их обмануть.
  
  - Но я тоже обещала, - возмутилась Вика, - и не какому-то Левочке - говну, а Игорю Владимировичу. Я не о себе думала. Ты ему нравишься. Он не женат.
  
  - Извини, - ответила Варя, - в другой раз, пожалуйста. Звони. Пока.
  
  И положила трубку.
  
  Как тогда в "Метрополе", так и сейчас в саду "Эрмитаж" Левочкина компания то увеличивалась, то уменьшалась, подходили разные люди, исчезали, возвращались опять. Это естественно - не обязательно гулять гурьбой. Они даже не гуляли, а стояли у главного входа, чтобы всех видеть и чтобы их все видели.
  
  Мужская компания: Левочка, два мальчика из проектной мастерской - Воля-большой и Воля-маленький, красивый молодой человек со странным именем Ика, затем Вилли Лонг, сын ответственного работника Коминтерна, крепыш с хулиганским лицом, и, наконец, Мирон, ассистент знаменитого преподавателя танцев Вагана Христофоровича, добродушный кудрявый парень с душой бизнесмена. Единственной постоянной девочкой была пухленькая Рина, девушка-веснушка, веснушки покрывали ее кожу, как загар, и это выглядело очень симпатично. Воля-большой говорил, что это поцелуи солнца. Рина родилась на свет, чтобы веселиться. Она излучала веселье вместе с веснушками и полыхала рыжими волосами, как настурция.
  
  Другие девочки прибивались к компании случайно. Случайной оказалась сегодня и Варя. Но никто с ней, как с новенькой, не обращался. Никто здесь ни за кем не ухаживал, все равны, мальчики и девочки, обыкновенные чертежники, как и Зоя. Эти ребята помогут ей устроиться в архитектурную мастерскую Щусева, проектирующую гостиницу "Москва". Ставки там не меньше, чем в организациях, которые проектируют объекты тяжелой промышленности.
  
  Левочка мило улыбался, обнажая косой зуб, мальчик с лицом херувима, улыбалась, как солнышко, Рина, шел какой-то треп, они разглядывали и обсуждали проходивших мимо девушек, делали это весело и без пошлости, девушки не сердились.
  
  Именно они хозяева сада, они, ребята без денег, даже в сад прошли без входного билета и поедут сегодня в какой-нибудь ресторан танцевать. Кудрявый Мирон, добродушный бизнесмен, куда-то ходил, чего-то темнил, упоминал какого-то Костю, но беспокойства никто не выказывал, знали, что все равно поедут.
  
  Варя чувствовала себя легко и свободно в этой компании, видела, что нравится мальчикам, молчаливому Ике, Левочке, но не была убеждена, что ее возьмут с собой в ресторан, тем более с Зоей. Зоя им навязалась, держалась шумно, возбужденно, и, как всегда в таких случаях, от нее, желали отвязаться.
  
  Недалеко от входа стоял небольшой столик, за ним сидел человек с бородкой. На столике лежала стопка конвертов и карандаши, стояла табличка: "Графолог Д.М.Зуев-Инсаров. Исследование характера по почерку. Стоимость пятьдесят копеек".
  
  - Мне давно хотелось узнать свой характер, - объявила вдруг Зоя, - есть еще желающие?
  
  Рина с недоумением подняла брови.
  
  Вилли Лонг сокрушенно вздохнул, развел руками.
  
  - Жалко, карусели нет, а то бы на карусели повертелись.
  
  Варя поняла, какой промах совершила ее подруга: в глазах компании это всего лишь аттракцион.
  
  Зоя подошла к столику, окликнула Варю:
  
  - Варя, иди сюда!
  
  Если она не подойдет к Зое, у нее появится шанс поехать в ресторан, если подойдет, будет отвергнута вместе с ней.
  
  И все же она подошла к столику графолога. Перелистала книгу отзывов... Максим Горький, Луначарский, известные актеры... "Зуеву-Инсарову, от разоблаченного Ярона..."
  
  Зоя надписала конверт, протянула его графологу, кивнула Варе.
  
  - Пиши!
  
  - Нет, не хочу, - отказалась Варя. У нее было всего восемь копеек на трамвай. Да и кто может определить характер, тем более по надписи на конверте, ерунда все это!
  
  Но Зоя уже вручала графологу рубль.
  
  - За нее и за меня.
  
  Варя надписала конверт. Они вернулись к компании, никто не обратил внимания на то, что они снова рядом, это в порядке вещей, любой может отойти и вернуться.
  
  Появился Мирон, произнес что-то невнятное и опять исчез.
  
  Когда Зоя отвлеклась разговором с одним из Волей, Рина тихо сказала Варе:
  
  - Поедем в "Савой", но без Зои.
  
  - Куда я ее дену?
  
  Рина пожала плечами, мол, твое дело, тебя берем, а ее нет, отделывайся как знаешь. Солнечно улыбаясь, Рина отвернулась, будто ничего и не говорила.
  
  И они стали уходить, не все вместе, а по одному, как-то очень ловко и незаметно, как фокусники... А теперь откройте глаза, никого нет.
  
  Зоя и Варя остались одни.
  
  - Смылись, - прошептала Зоя и заплакала.
  
  - Ты надеялась, что тебя проводят в автомобиле? - насмешливо спросила Варя. - Или на извозчике, на резиновых шинах?
  
  - Свиньи они, - мрачно проговорила Зоя, - а главная свинья - Рина, воображала конопатая. Рыжая.
  
  Они пошли по аллее, смешавшись с эрмитажной толпой, толпа была густая - и в театре, и на эстраде, где выступал джаз Цфасмана, объявили антракт. Они совершили два скучных круга и увидели Ику на том самом месте, где весь вечер топтались.
  
  - Девочки, - закричал Ика, - а я вас ищу. Пошли, быстро!
  
  - Куда? - спросила Варя.
  
  - В "Савой". Ждали на остановке, вас нет, все уехали, а меня послали за вами.
  
  - Нам никто ничего не сказал, - возразила Зоя.
  
  - Не знаю, - Ика не хотел объясняться, - вы чего-то не поняли. Поехали, быстро!
  
  16
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Компания уже сидела за большим овальным столом. Появление Вари и Зои не вызвало никаких эмоций, пришли - садитесь. Так Варя и не поняла, вернулся Ика за ними по своей воле или по поручению.
  
  За столом шел разговор о какой-те Алевтине, убитой из ревности мужем-бухарцем. Рина была на суде.
  
  - Его выручил защитник Брауде, - рассказывала Рина, - разливался, судьи уши развесили... "Турникет у входа в "Националь" вовлекает наших девушек в порочный круг ресторанной жизни". - Она покрутила рукой, показывая, как вертящаяся дверь вовлекает девушек в порочный круг ресторанной жизни.
  
  - Убил женщину - и за это всего два года! - возмутилась Зоя.
  
  - И то, наверное, условно по причине культурной отсталости.
  
  Левочка улыбался, как херувим, мило обнажая косой зуб.
  
  - А если ходить не через главный вход, не через турникет, тогда не вовлечемся?
  
  - Во всем мире люди проводят время в ресторанах и кафе, - сказал Вилли Лонг.
  
  Воля-маленький закрыл лицо руками, и раскачиваясь, как мусульманин на молитве, забормотал:
  
  - Бедная Алевтина, несчастная Алевтина, за что ее зарезал дикий бухарец, зарезал, как курочку, зарезал, как цыпленочка.
  
  - "Цыпленок жареный, цыпленок пареный, - запел Воля-большой, - цыпленок тоже хочет жить..."
  
  - А если убрать турникет, сделать просто двери, тогда порочного круга не будет? - опять спросил Левочка.
  
  Появился Мирон, усаживаясь за стол, сообщил:
  
  - Кончает партию, сейчас придет.
  
  - Идет! - объявил сидевший лицом к двери Вилли.
  
  К их столу приближался человек лет двадцати восьми, коренастый широкоплечий, с маленькими усиками, в блестящих черных лакированных ботинках, в великолепном костюме, сидевшем на нем несколько небрежно, а потому и лучше, чем на безукоризненном Левочке. Он пересекал зал легкой, уверенной, но настороженной походкой, кивая знакомым и улыбкой отвечая на приветствия. Это был Костя, знаменитый бильярдист, о котором вскользь упоминал Мирон в "Эрмитаже".
  
  Компания его приветствовала. Он обвел стол медленным взглядом, взгляд был странный, шальной и в то же время недоверчивый, что, мол, здесь за люди, которых он, между прочим, знает как облупленных. Взгляд задержался только на незнакомых Варе и Зое.
  
  Он сел рядом с Варей.
  
  - Ничего не заказали, - определил Костя.
  
  - Рина рассказывала про Алевтину, она была на суде, - ответил обходительный Левочка.
  
  Прямолинейный Ика грубовато поправил:
  
  - Тебя ждали.
  
  Внимательно посмотрев на Ику, Костя сказал:
  
  - Жалко Алевтину, хорошая была девочка. Я ее предупреждал - не связывайся с бухарцем, не послушалась.
  
  Говорил он медленно, четко, растягивая губы и чуть растягивая слова, как говорят на юге России. Глаза у него были темно-карие, а волосы светло-золотистого теплого цвета.
  
  Он повернулся к Варе.
  
  - Девочки, наверное, проголодались.
  
  - Я не хочу есть, - заманерничала Зоя.
  
  - А я хочу, - объявила Рина, - ужасно хочу, сейчас все съем.
  
  - Перекусить следует, - сказал Ика.
  
  По-видимому, он один здесь не зависел от Кости.
  
  Подошел официант.
  
  - Принеси пока папиросы, - распорядился Костя.
  
  - "Герцеговину флор"?
  
  - Да.
  
  Говорил он и делал все нарочито медленно. Всем не терпится закусить, он это хорошо знает и не торопится.
  
  Ногтем вскрыл папиросную коробку, бросил на стол - закуривайте. И только Варю спросил:
  
  - Курите?
  
  В его голосе она услышала ожидание отказа, ему, видимо, не хотелось, чтобы она курила.
  
  Но она взяла папиросу.
  
  - Я думал, вы не курите.
  
  - Какое разочарование, - засмеялась Варя, как жестокая кокетка.
  
  Костя отвел от нее медленный взгляд и, по-прежнему растягивая слова, спросил:
  
  - Так что будем есть, что будем пить?
  
  Левочка начал читать меню. Костя перебил его:
  
  - Салат, заливное, - он оглядел стол, подсчитывая сидящих, - две бутылки водки и одну муската. Черный или розовый?
  
  - Лучше черный, - сказала Рина.
  
  Он повернулся к Варе.
  
  - А вы?
  
  - Мне все равно.
  
  - Значит, две бутылки водки и одну черного муската. Горячее - запеченный карп.
  
  - Ого! - крякнул Вилли Лонг.
  
  - Костя, не гусарь, - попросил Мирон.
  
  - Я угощаю, - ответил Костя.
  
  - У вас день рождения? - как бы всерьез спросила Варя.
  
  - Да. День рождения. В некотором смысле.
  
  Этот человек идет прямо к цели. Не будет говорить о разрезе глаз. Она сумеет дать отпор, если понадобится. Пока не надо, он только пижонит.
  
  Появился какой-то тип с рожей бандита в отставке, наклонился к Косте, что-то зашептал ему на ухо.
  
  - Нет, - ответил Костя, - на сегодня все.
  
  Тип исчез, растаял в воздухе.
  
  Неожиданно для Вари и незаметно для других Костя взял с ее колен сумочку, сунул туда пачку денег, вполголоса проговорил:
  
  - Чтобы сегодня ее играть.
  
  Варя растерялась. Если он захочет играть, то заберет деньги, не захочет - они могут лежать в его кармане. Примитивный пижонский ход: выказывает доверие, делает соучастницей. Так, наверное, воры дают на сохранение деньги своим марухам. Но возвращать их при всех неудобно, сделать это так же незаметно, как он, она не сумеет. Деньги остались в ее сумочке. Варя была недовольна.
  
  Официант ставил вина и закуски. Костя следил за его действиями, как хозяин, любящий хорошо накрытый стол. В "Метрополе" и "Эрмитаже" их компания все время менялась, одни уходили, другие приходили, были разброд и шатание. Здесь все сидели смирно. И Варя поняла, что компания эта не случайная, как ей показалось раньше, она объединена вокруг Кости, это его компания. Только Мирон позволял себе отлучаться от стола по каким-то своим, бизнесменским делам и Ика, демонстрируя независимость, подсел к соседнему столику.
  
  Повар в белом фартуке и высоком белом колпаке поднес садок, на дне в сетке трепыхалась живая рыба.
  
  - Как называется эта рыба? - спросил Костя у Вари и предупреждающе поднял палец, чтобы никто не ответил за нее.
  
  - Вы ведь заказывали карпа, - ответила Варя, - он и есть, по-видимому.
  
  - Но какой карп - простой или зеркальный?
  
  - Не знаю.
  
  - Это карп зеркальный, - пояснил Костя, - у него спинка высокая, острая, видите, и чешуя крупная. А у обыкновенного карпа спинка широкая и чешуя мелкая. Понятно?
  
  - Понятно. Спасибо. Теперь я могу поступать в рыбный институт.
  
  Костя кивнул повару, и тот унес рыбу.
  
  - Вы рыболов? - спросила Варя.
  
  - Я не рыболов, а рыбак, из Керчи, мой отец рыбак и дед рыбак, я мальчиком ходил в море.
  
  - С каких пор карп стал морской рыбой? - спросил Ика, возвращаясь к их столику.
  
  - А я в море не за карпом ходил, - Костя растянул губы, гневно посмотрел на Ику, - я за таранью ходил. Знаешь, какая разница между таранью и воблой? Не знаешь? Вон музыканты пришли, иди танцуй, я тебе потом объясню.
  
  Варя танцевала с Левочкой, с Икой, с Вилли. Костя не танцевал, не умел. И это теперь почему-то не казалось Варе недостатком, даже выгодно отличало Костю от других. Он сидел за столом один и поднимал голову только для того, чтобы взглянуть на нее, улыбнуться ей. И Варе было за него обидно: веселятся за его счет, бросают одного, танец им дороже товарища.
  
  Когда все поднялись на следующий танец, Костя задержал ее руку.
  
  - Посидите со мной.
  
  Она осталась.
  
  - Вы работаете, учитесь?
  
  - Я кончила школу и поступаю на работу.
  
  - Куда?
  
  - В проектную мастерскую, в нашей школе был чертежно-конструкторский уклон.
  
  - А вуз?
  
  - Пока не собираюсь.
  
  - Почему?
  
  - Стипендия мала. Вас устраивает такой ответ? И вообще пустой разговор. Вы тоже проектировщик?
  
  - Проектировщик? - он усмехнулся. - Нет, у меня другая специальность.
  
  - Бильярд?
  
  Он уловил иронию, тяжело посмотрел на нее, гнев мелькнул в его глазах, но он погасил его. Медленно, растягивая слова, сказал:
  
  - Бильярд - это не профессия. Как говорил один образованный человек, бильярд - это искусство.
  
  - А я думала, что бильярд - это игра, - возразила Варя. Ей хотелось его позлить, пусть не задается особенно.
  
  - Моя специальность - медицинское электрооборудование, - сказал Костя серьезно, - синий свет, солюкс, кварцевые лампы, горное солнце, бормашины. Вы любите бормашины?
  
  - Ненавижу.
  
  - Я тоже. Я их ремонтирую.
  
  И, видимо, считая, что достаточно рассказал о себе, спросил:
  
  - Давно вы знаете Рину?
  
  Хотел выяснить, как она попала в его компанию.
  
  - Нет, только сегодня познакомились. Она работает вместе с Зоей, а мы с Зоей живем в одном доме.
  
  - В одном доме? - почему-то удивился он. - А где?
  
  - На Арбате.
  
  - На Арбате? - он опять почему-то удивился. - С папой, с мамой?
  
  - У меня нет папы и мамы, они умерли давно. Я живу с сестрой.
  
  Он недоверчиво посмотрел на нее. Ресторанные девочки стараются быть отмеченными или особой удачей, или особым несчастьем, каждая хочет иметь судьбу. Круглая сирота в семнадцать лет - тоже судьба .
  
  Но перед ним сидела не ресторанная девочка.
  
  - А у меня все живы, - сказал Костя, - отец, мать, четыре брата, три сестры, дедушка, бабушка - вот сколько родни.
  
  - Они все в Керчи?
  
  - Нет, переехали, - уклончиво ответил Костя, - а в Москве у меня никого. И ничего. Даже жилплощади.
  
  - Где же вы живете?
  
  - Снимаю квартиру в Сокольниках.
  
  Варя удивилась:
  
  - У вас столько друзей, и они не могут достать вам комнату в центре?
  
  У нее возникла мысль устроить его к Софье Александровне, жиличка скоро уезжает. Конечно, не переговорив с Софьей Александровной, ничего Косте обещать не следует, но желание посчитаться с его неблагодарными друзьями пересилило.
  
  - Ничего твердого я не обещаю. Но спрошу у одной женщины в нашем доме. У нее свободная комната, может быть, она вам сдаст.
  
  Он снова покосился недоверчиво.
  
  Но нет, эта девочка говорит серьезно.
  
  - Это было бы прекрасно, - сказал Костя, - это было бы просто великолепно. У этой женщины есть телефон?
  
  - Я должна сначала сама с ней переговорить.
  
  Он рассмеялся.
  
  - Вы меня не поняли, я не собираюсь ей звонить. Телефон мне нужен по моей работе.
  
  - Есть телефон.
  
  Зря сказала о комнате. Может быть, ничего не выйдет.
  
  - Как же вы из рыбака превратились в электроспециалиста?
  
  - Рыбак... Жил на море, вот и рыбак.
  
  - Я никогда не была на море, - сказала Варя.
  
  Он удивился:
  
  - Ни разу не видели моря?
  
  - Только в кино.
  
  Теперь он смотрел на нее в упор.
  
  - А хочется?
  
  - Еще бы!
  
  Музыка смолкла. Все вернулись к столу.
  
  Костя откинулся на спинку стула, поднял рюмку.
  
  - Предлагаю выпить за наших новых знакомых: Варю, и Зою.
  
  - Ура! - крикнул Воля-маленький насмешливо.
  
  Тосты действительно как-то не подходили ни к этой компании, ни ко времени, уже выпили и закусили, на столе царил беспорядок, подходили какие-то люди, присаживались, разговаривали.
  
  Возле Кости вырос молодой человек в очках, с лицом профессора. Сжимая в кулаке купюру, по цвету Варя увидела, что это десятка, он спросил:
  
  - Чет, нечет?
  
  - Не играю, - ответил Костя.
  
  Потом передумал.
  
  - Подожди!... Варя, загадайте любое желание про себя. Загадали?
  
  - Загадала, - сказала Варя, ничего не загадав.
  
  - Теперь скажите: чет или нечет?
  
  - Чет.
  
  - Чет? - переспросил молодой человек.
  
  - Чет, - подтвердил Костя.
  
  Молодой человек положил десятку на стол. Что они на ней с Костей увидели? Костя ухмыльнулся, забрал десятку и сказал Варе:
  
  - Я выиграл деньги, а вы желание. Что задумали?
  
  Она сказала первое, пришедшее на ум:
  
  - Возьмут ли меня на работу.
  
  - Этого вы могли не загадывать, и так бы взяли.
  
  Он был разочарован.
  
  - Что это за игра? - спросила Варя.
  
  Костя разгладил десятку, показал номер купюры: 341672.
  
  - Тут шесть цифр, вы загадали четные: четыре, шесть, два, итого двенадцать. А ему остались нечетные: три, один, семь, итого одиннадцать. У вас больше, вы выиграли, десятка ваша. Будь у него больше, мы бы ему выложили десятку, поняли?
  
  Варя рассмеялась.
  
  - Не высшая математика.
  
  - Тем хорошо: разжал кулак, сразу видишь - выиграл или проиграл, - сказал он по-детски радостно.
  
  - И как называется эта сложная игра?
  
  - Железка. Не "мен де фер", а просто "железка".
  
  - Железка "по-савойски", - сказала Варя.
  
  Костя рассмеялся.
  
  - Слышите? Слышишь, Лева! Железка "по-савойски".
  
  - Вы имели в виду "Савой" или Савойю? - Ика улыбкой давал понять, что никто, кроме них, не понимает разницы между рестораном "Савой" и Савойей, а уж Костя и подавно.
  
  - Я имела в виду ресторан "Савой", - раздраженно ответила Варя, недовольная тем, что Ика подсмеивается над Костей.
  
  - Ну, конечно, ресторан "Савой", - подхватил Костя.
  
  Он был сообразителен, уловил разницу, хотя, что такое Савойя, понятия не имел. Сидел он, чуть отвалясь от стола, держал руку на спинке Вариного стула, но не прикасался к Варе.
  
  Завоевывает ее примитивными средствами, дерзок, настойчив, но умеет держать себя в руках, Варя понимала все его ходы. Но ей не хотелось его обижать, в конце концов, она, как и другие, блаженствует здесь за его счет. И он чем-то нравился ей, не только широкий, но и добрый, искренний.
  
  Снова заиграла музыка, все пошли танцевать, и опять Костя задержал Варю.
  
  - Вы действительно никогда не были на море?
  
  - Я вам уже сказала, - нет.
  
  Глядя ей прямо в глаза, он медленно проговорил:
  
  - Поездом до Севастополя, автобусом по южному берегу до Ялты. Едем завтра, пока у нас есть деньги, - он кивнул на сумочку, - поезд уходит днем, возьми самое необходимое, купальники, сарафан, впрочем, все это можно купить там.
  
  Варя изумленно смотрела на него. Как он смел ей предложить такое?! Неужели она дала повод? Чем?
  
  - У вас очередной отпуск не с кем провести? - спросила она, вложив в эти слова все презрение и всю иронию, на которые была способна.
  
  Он гордо вскинул голову и четко произнес:
  
  - У меня не бывает очередного отпуска, я сам себе назначаю отпуск, я ни от кого не завишу.
  
  Теперь она поняла, что привлекло ее в этом человеке: он независим и предлагает ей разделить с ним его независимость. Понимала, к чему обяжет ее согласие. Но этого она не страшилась, это должно рано или поздно произойти. Страшило другое. Он игрок, выиграл деньги, теперь хочет прокутить их со свеженькой девочкой.
  
  Давая понять, что предлагает ей не только эту поездку, он добавил:
  
  - Остальное купим, когда вернемся.
  
  Варя молчала, думала, потом сказала:
  
  - Как я могу с вами ехать, я вас совсем не знаю.
  
  - Вот и узнаешь.
  
  - А почему вы мне говорите "ты", мы с вами, кажется, не пили на брудершафт.
  
  Он потянулся к бутылке.
  
  - Можем выпить.
  
  Она отстранила его руку и, понимая банальность своих слов, но не находя других, спросила:
  
  - За кого вы меня принимаете?
  
  - Я тебя принимаю за то, что ты есть. Ты прелестная, чистая девочка, - сказал он искренне и положил на ее руку свою.
  
  Варя не отняла руки. Он не пожимал ее ладонь, не перебирал пальцы, как это делали робкие мальчики, он просто и мягко положил свою руку на ее руку, и ей было хорошо. И она видела, что и ему хорошо так, просто держать свою руку на ее руке.
  
  Он спокойно и снисходительно смотрел на шумный зал, независимый, могущественный человек, с деньгами, рядом с девушкой, единственной, кому он здесь доверяет, единственной, кого здесь признает. Хотя и нет на свете героев, но этот не будет стоять по стойке "смирно" и есть глазами начальство, не потащит под конвоем свой чемодан по перрону...
  
  Не глядя на Варю, он вдруг задумчиво сказал:
  
  - Может быть, рядом с тобой и я стану человеком.
  
  И нахмурился. Отвернулся.
  
  - Хорошо, - сказала Варя, - я поеду.
  
  17
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Саша надел лямку и удивился, как легко идет против течения большая-нагруженная лодка. Бечевой, перекинутой через лучок - высокую палку на носу, лодка оттягивалась в оддор, шла параллельно берегу легко, без мыри - так Нил Лаврентьевич, почтарь, называл рябь.
  
  Реку переходили в гребях. Саша и Борис садились на нашесть, надевали гребовые весла на уключины и гребли изо всех сил, течение здесь сильное. Но даже в самой борозде виднелась цветная галька на дне, так чиста и прозрачна была вода. Только цвет ее менялся в зависимости от погоды, становился то серо-стальным, то густо-синим, то голубовато-зеленым.
  
  - Побежим хлестко, - балагурил Нил Лаврентьевич, - ребята молодые, свежие.
  
  Нил Лаврентьевич, хлопотливый мужичишка с мелкими чертами подвижного лица, добывал золото на Лене, партизанил против Колчака, теперь колхозник. О партизанстве рассказывал туманно, врал, наверно, с чужих слов, о золотнишестве говорил правду. Был обычай у ангарцев - в парнях уходить на прииски. Вернулся с золотым кольцом на пальце, значит, добывал золото, теперь женись! Так и Нил Лаврентьевич: побывал на приисках, вернулся, женился, имел хозяйство - шесть коров. По здешним местам и десять коров - не кулак, тем более батраков на наймовал, не держал сепаратора, с тунгусами не торговал. Уходил осенью в лес, добывал за зиму шестьсот-семьсот шкурок, белковал ладно. Теперь белка отступила на север, и соболь ее поистребил, и колхоз требует работы. Раньше литовкой помахаешь на сенокосе, вся прочая домашность была на женщине. Теперь не отличишь, мужик и баба одно - колхозники.
  
  Так, слушая разглагольствования Нила Лаврентьевича, шли они берегом, вдоль нависших скал, по каменным осыпям или вброд - там, где скалы подступали к самой воде. Днем солнце стояло высоко над головой, жарило, к вечеру уходило за лес, и тогда берег пересекали лиловые таежные просветы.
  
  Покажется иногда одинокая рыбачья лодка, мелькнет у берега деревянный поплавок - здесь самолов или морда, проплывает вдали дощаник со стоящей на нем лошадью, и опять ни человека, ни зверя, ни птицы. Шумели шивера, как шумит тайга при сильном ветре, вода мчалась через валуны и каменные глыбы, кипела в водоворотах, играла брызгами на солнце. В шивере бечеву тянули все, а Нил Лаврентьевич, стоя в лодке, правил кормовым веслом. И жена его, болезненная молчаливая женщина, закутанная в большой платок, тоже шла в лямке.
  
  Борис натер плечо, побил ноги на прибрежных камнях, мрачно говорил:
  
  - Володя Квачадзе не тащил бы лодку, заставил бы себя везти.
  
  - В лямке, зато без конвоя, - отвечал Саша.
  
  В деревне Гольтявино, на берегу, лодку поджидали местные ссыльные: маленькая седая старушка - знаменитая в прошлом эсерка, анархист - тоже маленький, седенький, с веселым, добрым лицом, и поразительной красоты девушка - Фрида. Старушку звали Мария Федоровна, старичка - Анатолий Георгиевич.
  
  Почта не ходила два месяца, и каждому Нил Лаврентьевич вручил пачку писем, газет и журналов, а Фриде еще и посылку.
  
  - Третий день дежурим, - весело сказал Анатолий Георгиевич, - с утра и до вечера.
  
  - Сортировка задержала, Натолий Егорыч, - объяснил Нил Лаврентьевич, - на проход пойдем до Дворца.
  
  Эта новость подверглась оживленному обсуждению: если в селе Дворец теперь почтовое отделение, то зимняя почта по Тайшетскому тракту будет приходить быстрее. С другой стороны, создание нового почтового отделения может предшествовать административным изменениям. Может быть, во Дворце будет новый районный центр. И, значит, новое начальство, новая метла, и будет эта метла ближе.
  
  - Берите вещи, - распорядилась Мария Федоровна, - устроим вас на ночлег.
  
  - Спасибо, - ответил Саша. - Нил Лаврентьевич хотел отвести нас на квартиру.
  
  - К Ефросинье Андриановне?
  
  - К ней, - подтвердил Нил Лаврентьевич, вытаскивая из лодки мешок с почтой.
  
  - Прекрасно, тогда вечером посидим, Фрида за вами зайдет. Хорошо, Фрида?
  
  Фрида читала письмо из своей почты.
  
  - Фрида, очнитесь!
  
  - Да, да, - девушка вложила письмо в конверт и подняла на Марию Федоровну громадные синие глаза. Черные локоны падали на старенькую кофточку, свободно облегавшую тонкую талию.
  
  - Зайдите за ними, - повторила Мария Федоровна, - посидим у Анатолия Георгиевича.
  
  - У меня, у меня, - Анатолий Георгиевич перелистывал журнал.
  
  - Товарищи, успеете прочитать, - властно проговорила Мария Федоровна, - пошли!
  
  Борис поднял посылку.
  
  - У вас свои вещи, - сказала Фрида.
  
  - Подумаешь!
  
  Молодецким движением Борис вскинул на плечо посылку, взял в руки чемодан. Усталости его как не бывало.
  
  - Чемодан пока оставьте, вернетесь, заберете, - посоветовала Мария Федоровна.
  
  Саша помог Нилу Лаврентьевичу разгрузить лодку. Вернулся Борис, и они перетащили все в избу, стоявшую над берегом.
  
  Пока хозяйка чистила рыбу и готовила ужин, Саша и Борис вышли на улицу.
  
  - Ну?! - Борис вопросительно посмотрел на Сашу.
  
  Саша притворился, что не понимает вопроса.
  
  - Приятные, милые, гостеприимные люди.
  
  - Да, - нетерпеливо подхватил Борис, - это вам не те, с Чуны, приятели Володи, это истинные интеллигенты, им неважно, в кого вы верите, им важно, что вы такой же ссыльный, как и они. Люди!... Ну, а что вы скажете о Фриде?
  
  - Красивая девушка.
  
  - Не то слово! - воскликнул Борис. - Суламифь! Эсфирь! Песнь песней! Это надо было пронести через тысячелетия, через изгнания, скитания, погромы.
  
  - Я не знал, что вы такой националист, - засмеялся Саша.
  
  - Русская девушка - не националист, еврейская - националист. Я ведь имею в виду тип, породу. У меня жена тоже была из еврейской семьи, я за нее не дам мизинца этой Фриды. Какая осанка! Достоинство! Это че-ло-век! Жена, мать, хозяйка дома.
  
  - Заговорил еврейский муж.
  
  - Да, а что?
  
  - У вас срок, и у нее срок. У вас Кежемский район, у нее Богучанский.
  
  - Ерунда! Если мы поженимся, нас соединят.
  
  Саша подивился фантазерству Бориса, но заметил только:
  
  - Может быть, она замужем.
  
  - Тогда-таки плохо.
  
  На тарелках рыба, сметана, голубичное варенье. Нил Лаврентьевич и его жена сплевывали кости на стол. Саша к этому уже привык.
  
  Хозяйка, полная смышленая женщина, жаловалась на сына: не хочет работать в колхозе, вербовщики сманивают в Россию на стройку.
  
  - Самый отъявленный народ, - заметил Нил Лаврентьевич про вербовщиков, - крохоборы, шатаются-болтаются.
  
  Сын хозяйки, форменный цыганенок, с любопытством косился на Сашу и Бориса, молча слушал упреки матери. Хозяин, тоже похожий на цыгана, сидел на лавке, курил. Борис поглядывал на дверь, ждал Фриду. Хозяйка все жаловалась на сына:
  
  - Ководни серянки у него нашла, дырки в кармане, папиросы прячет, поджигает карман-ту. И чего ему тут не живется? На работу шибко не посылаем, все с мужиком. Ешшо пташка не чирикает, а уже в поле. Начальство требует, не прогневишь.
  
  Сын молчал, косясь на Сашу и Бориса. И хозяин молчал, сам в душе бродяга. А хозяйка все жаловалась: уедет парень, свяжется с плохой компанией и попадет в тюрьму.
  
  Вошла Фрида, поздоровалась, села на лавку, не мешая разговору. Она была в сапогах, стареньком пальто и платке, повязанном вокруг головы и шеи. Платка не развязала, так в нем и сидела, дожидаясь, когда ребята кончат ужинать.
  
  Борис поднялся, нетерпеливо посмотрел на Сашу, предлагая ему поторопиться.
  
  В переднем углу божница с иконами, в другом угловик, на нем зеркало, тюручок - катушка с нитками, рядом выкотерник - чистое расшитое полотенце, на подоконниках камни, образцы минералов, семена в коробочках, в горшочках рассада.
  
  - Анатолий Георгиевич у нас агроном, геолог, минералог, палеонтолог, не знаю, кто еще, - Мария Федоровна усмехнулась, - надеется, оценят.
  
  - Край пусть оценят, - ответил Анатолий Георгиевич, - такого богатства, как на Ангаре, нет нигде. Уголь, металлы, нефть, лес, пушнина, неисчерпаемые гидроресурсы.
  
  Он перебирал в тонких пальцах камешки, куски лавы, обломки породы, прожиленной серебряными нитями, счастливый вниманием своих случайных слушателей - следующие появятся у него, может быть, через год, а то и вовсе не появятся.
  
  - На Ангаре я был в ссылке еще до Февральской революции, - продолжал Анатолий Георгиевич, - и вот опять здесь. Но тогда мои статьи о крае печатались, теперь в думать об этом не смею. Все же надеюсь, записки мои еще пригодятся.
  
  - В связи с развитием второй металлургической базы на Востоке, - сказал Борис, косясь на Фриду, - изыскания природных богатств очень важны. Вслед за Кузбассом индустриализация будет продвигаться сюда. Вопрос времени.
  
  Он произнес это веско, как руководящий работник, поощряющий местных энтузиастов. Бедный Борис! Хочет выглядеть перед Фридой значительным человеком, а значительность его совсем в другом.
  
  Мария Федоровна насмешливо кивнула головой.
  
  - И вам надо: индустриализация, пятилетка... Вас свободы лишили - вот о чем подумайте. Вы рассуждаете, что будет с краем через пятьдесят лет, какая, мол, Сибирь станет... А вы думайте, во что через эти самые пятьдесят лет превратится человек, которого лишили права быть добрым и милосердным.
  
  - Все же очевидных фактов отрицать нельзя, - сказал Анатолий Георгиевич, - в России промышленная революция.
  
  Этот седенький, пушистый старичок совсем не вязался с Сашиным представлением об анархистах.
  
  - Что же вы здесь сидите?! - воскликнула Мария Федоровна. - Откажитесь! В академики выскочите!
  
  - Нет, - возразил Анатолий Георгиевич, - пусть знают: инакомыслие существует, без инакомыслия нет и мысли. А работать надо, человек не может не работать, - он показал на рассаду, - вот еще помидоры развожу, арбузы.
  
  - За эти помидоры вы первым и уплывете отсюда, - заметила Мария Федоровна, - суетесь со своими помидорами, а колхозникам надо решать зерновую проблему. В Россия ее не решили, вот и вздумали решать на Ангаре, где хлебом отродясь не занимались.
  
  Она вздохнула.
  
  - Раньше еще было сносно, работали ссыльные у крестьян или жили на то, что из дома пришлют, мало кто ими интересовался. А теперь колхозы, появилось начальство, приезжают уполномоченные, каждое незнакомое слово оборачивается в агитацию, что ни случись в колхозе, ищут виновного, а виновный вот он - ссыльный, контрреволюционер, это он влияет на местное население, так влияет, что и картошка не растет, и рыба не ловится, и коровы не телятся и не доятся. Фриду, например, принимают за баптистку. Один ей так и сказал: вы свою баптистскую агитацию бросьте! Так ведь он сказал?
  
  - Да, - улыбнулась Фрида.
  
  - Одного только добились, - усмехнулась Мария Федоровна, - мужик воевать не будет. За что ему воевать? Раньше боялся, вернется помещик, отберет землю. А сейчас землю все равно отобрали, за что ему воевать-то?
  
  - Это вопрос спорный, - сказал Саша, - для народа, для нации есть ценности, за которые он будет воевать.
  
  - А вы пойдете воевать? - спросила Мария Федоровна.
  
  - Конечно.
  
  - За что же вы будете воевать?
  
  - За Россию, за Советскую власть.
  
  - Так ведь вас Советская власть в Сибирь загнала.
  
  - К сожалению, это так, - согласился Саша, - и все же виновна не Советская власть, а те, кто недобросовестно ею пользуются.
  
  - Сколько вам лет? - спросил Анатолий Георгиевич.
  
  - Двадцать два.
  
  - Молодой, - улыбнулся Анатолий Георгиевич, - все еще впереди.
  
  - А что впереди? - мрачно спросила Мария Федоровна. - Какой у вас срок.
  
  - Три года. А у вас?
  
  - У меня срока нет, - холодно ответила она.
  
  - Как это?
  
  - А вот так. Начала в двадцать втором: ссылка, Соловки, политизолятор, снова ссылка, впереди опять Соловки или политизолятор. Теперь, говорят, нами, контриками, будут Север осваивать. И вам это предстоит. Попали на эту орбиту, с нее не сойти. Вот разве Фрида, если отпустят в Палестину.
  
  - Вы собираетесь в Палестину? - удивился Саша.
  
  - Собираюсь.
  
  - Что вы там будете делать?
  
  - Работать, - ответила девушка, слегка картавя, - землю копать.
  
  - Вы умеете ее копать?
  
  - Умею немного.
  
  Саша покраснел. В его вопросе прозвучала недоброжелательность. "Вы умеете ее копать?" А ведь она и здесь землю копает, этим живет.
  
  Пытаясь загладить свою бестактность, он мягко спросил:
  
  - Разве вам плохо в России?
  
  - Я не хочу, чтобы кто-нибудь мог меня назвать жидовкой.
  
  Она произнесла это спокойно, но с тем оттенком несгибаемого упорства, которое Саша видел у людей, одержимых своими идеями. Ничего у Бориса не выйдет, разве что перейдет в ее веру.
  
  И Мария Федоровна, и Анатолий Георгиевич - это обломки той короткой послереволюционной эпохи, когда инакомыслие принималось как неизбежное. Теперь оно считается противоестественным. Баулины, столперы, дьяковы убеждены в своем праве вершить суд над старыми, немощными людьми, смеющими думать не так, как думают они.
  
  - У меня к вам просьба, - сказала Мария Федоровна, - разыщите в Кежме Елизавету Петровну Самсонову, она такая же старушка, как и я, передайте ей вот это.
  
  Она протянула Саше конверт.
  
  Должен ли он его брать? Что в нем? Почему не посылает почтой?
  
  Колебание, мелькнувшее на его лице, не ускользнуло от Марии Федоровны. Она открыла конверт, там лежали деньги.
  
  - Тут двадцать пять рублей, передайте, скажите, что я еще жива.
  
  Саша снова покраснел.
  
  - Хорошо, я передам.
  
  Опять поднимались по реке, проходили шивера, выгребали с берега на берег. Было жарко, но жена Нила Лаврентьевича, как сидела на корме, закутанная в платок, так и сидела, и сам он не снимал брезентового дождевика.
  
  Они услышали отдаленный шум.
  
  - Мурский порог, - озабоченно объяснил Нил Лаврентьевич.
  
  Все чаще попадались подводные камни, течение убыстрялось, шум нарастал, переходя в непрерывное гудение, наконец стал неистовым. Река впереди была окутана громадным белым облаком, из воды торчали голые камни, над ними высоко пенились буруны, шум был подобен грохоту сотен артиллерийских орудий. С левого берега с бешеным ревом вырывалась из скалистого ущелья река Мура. У впадения ее в Ангару высился громадный утес с гранитными зубцами.
  
  Вытащили лодку на берег, разгрузили, перенесли вещи выше порога, потом вернулись, волоком перетащили туда и лодку.
  
  Борис уже не уставал, наоборот, жаловался, что медленно идут, торопился добраться до Кежмы, устроиться, начать хлопоты о переводе Фриды. В том, что они поженятся, не сомневался.
  
  - Нет у нее ни жениха, ни мужа. Где-то возле Чернигова мать. Каково ей одной? Будем жить в Кежме, работать ее не пущу, пусть занимается домом, появится ребенок, здесь тоже дети растут, кончим срок - уедем. Вы представляете ее в Москве, в театре, в вечернем платье? Чтобы раздобыть хорошую жену, стоит побывать на Ангаре. Ссылка - три года, жена на всю жизнь.
  
  - Она собирается в Палестину.
  
  - Чепуха! Пройдет. Она еще не ощутила себя женщиной. Будет семья, дом, дети - от ее Палестины ничего не останется.
  
  Саша вспомнил выражение упорства на красивом лице Фриды и подивился слепоте Бориса.
  
  - Она даже утверждает, что верит в бога, - продолжал Борис, - думаете, это серьезно? Покажите мне современного еврея, который бы серьезно верил в Иегову. Религия для еврея - лишь форма национального самосохранения, средство против ассимиляции. Но ассимиляция неизбежна. Мой дедушка был цадик, а я не знаю еврейского языка. Какой же я, спрашивается, еврей?
  
  - Боря, вы видели ее один вечер.
  
  - Чтобы узнать человека, достаточно пяти минут. Я увидел вас в комендатуре и сказал себе: с ним мы сойдемся. И не ошибся. Я уже видел и беленьких, и синеньких, и зелененьких. Если найду настоящую женщину, никакая другая мне не понадобится. А кто до женитьбы был пай-мальчиком, тот увязывается за первой юбкой, бросает жену, детей, разрушает семью.
  
  Что бы ни стояло за этими рассуждениями - одиночество, сочувствие девушке, как и он, попавшей в забытый край, - все равно это была любовь, неожиданная в таком деловом человеке, волоките и жуире. Он говорил о Фриде, и лицо его озарялось нежностью.
  
  Прошли село Чадобец, где было назначено место жительства покойному Карцеву, прошли еще деревни, ночевали у знакомых или у родных Нила Лаврентьевича.
  
  Саша и Борис сразу после ужина ложились спать, а Нил Лаврентьевич долго сидел с хозяевами. Приходили люди, сквозь сон Саша слышал хлопанье дверей, обрывки длинных мужицких разговоров.
  
  Вставали рано, разбуженные запахом жареной рыбы, грохотом печной заслонки, передвигаемых в печке горшков.
  
  - Как спали-то, никто не кусал? - спрашивала хозяйка.
  
  - Хорошо, спасибо.
  
  Утром за столом долго не засиживались, торопились в дорогу. На улице уже слышались голоса.
  
  - На работу, однако, ревут, - объясняла хозяйка.
  
  - Благодарим, - Нил Лаврентьевич вставал, отрыгивал, небрежно крестил рот.
  
  В лодке после таких ночевок Нил Лаврентьевич рассуждал:
  
  - Какие по нашим местам колхозы? Земля тошшая, таежная, мерзлая, не Россия, хлеб не вывозной, абы себя и детишек прокормить. Что мы государству могим сдать, ничого не могим, окромя белки. Бывало, скот на Лену гоняли, теперь молочка не добудешь. Раньше наймовали ссыльных, политику, они лес корчевали, а теперь не корчуем. И кедру никто не бьет.
  
  Прошли Калининскую заимку, деревню, построенную в тридцатом году спецпереселенцами, высланными из России кулаками .
  
  - Привезли их в самой кончине января, - рассказывал Нил Лаврентьевич, - мужики, кто посмелее, пошли в ближнюю деревню, в Коду, восемь верст, считаем, приютите, мол, ребятишек. Да побоялись кодиские, у них одна фамилия Рукосуевы, у них своих кулаков тоже повыдергали, увезли самых заядлых, вот и побоялись. Мужики обратно в лес, землянки копать, поковыряй ее, землю-то, в мороз, и снег. Кто помер, кто жив остался. Весну лес корчевали, расчищали, елани пахали, сеяли, народ работящий, ломовой народ, умелый. Теперь живут, помидоры сажают. Раньше у нас помидоры сажал Натолий Егорыч, политикант сослатый, смеялись над ним, или скребли, народ у нас дикой, невежество, а теперь доказали кулаки энти. Вот и польза от них государству.
  
  Последнюю фразу он произнес важно и значительно, подчеркнул, что понимает интересы государства: и необходимость раскулачивания, и полезность разведения помидоров.
  
  Но, как ни хитрил он, было видно, что сочувствует спецпереселенцам, и у него есть дети, и сам он такой же человек, как и они. И потрясен тем, что происходит, не знает, что будет дальше, не постигнет ли и его участь крестьян с Украины и Кубани, повыдерганных с родных мест и угнанных неизвестно куда и неизвестно за что. Саша вглядывался в новые избы, непохожие на местные. Обычные русские пятистенки с крылечками на улицу и завалинками у стены - кусок России, выдернутой с родной земли, брошенной в таежный снег, но воссозданной и сохраненной здесь русскими людьми.
  
  Саша хотел увидеть этих людей, каковы они сейчас. Но люди были на работе, деревня лежала тихая, мирная, спокойная, и берег был такой же, как и в других деревнях на Ангаре, с лодками, перевознями и сетями.
  
  Живут, как все. Конечно, те, кто выжил. Промелькнула на косогоре ватага ребятишек. И ребятишки эти были те, кто выжил, а не замерз в снегу. А может, народились новые.
   И снова спокойная могучая река, синие скалы, бескрайняя тайга, солнце в голубом небе, все это щедро и обильно сотворенное для блага людей. Тихий плес, мелкие безымянные перекаты. На правом берегу деревня Кода, где все Рукосуевы и куда спецпереселенцы обращались за помощью и не получили ее. И она тоже тихая, спокойная, безлюдная.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"