Несчастную русскую девушку Люду, с босыми грязными ногами, с грубыми потрескавшимися пятками, в замызганной юбке, в рваной рубашке - вели по улице села немецкие солдаты-конвоиры. Её схватили за пособничество русским партизанам - Люда носила им в лес молоко и творог. Носила, конечно же, босая - Люда была бедна, у неё не было обуви - кроме грубых зимних валенок, которые она носила в морозы. В остальное же время года девушка - самая бедная в селе - привыкла в качестве обуви использовать затвердевшую, загрубевшую, ороговевшую, заскорузлую, пропитавшуюся грязью кожу своих девичьих босых подошв.
-Ой, бедная, - заголосила какая-то тётка, крестьянка из села, в котором жила Люда. Похоже, эта крестьянка была побогаче Люды - на её ногах были лапти. - Тебя, несчастную, повесят немцы...
-А может, не повесят? - вслух подумала Люда. - Ей не дали договорить немцы - повели её дальше. И заперли девушку в какую-то пустую избу...
Перепуганная Люда сидела взаперти в покосившейся деревянной хате на краю села - её заперли туда немцы, оккупировавшие село, за помощь партизанам. Она дрожала. Ей не хотелось умирать... Ей хотелось выпить хоть глоток воды...
Дверь распахнулась. На пороге появился немецкий офицер, в начищенных сапогах, в чистой форме... Он грубо толкнул в грудь босую перепуганную русскую девушку.
-Stelle sich, barfussiges Freulein, die russische Sau, das russische Schwein, wann mit dir unterredt Leutnant! - заорал он. - Geh zu Galgen! Wir dich abhangen.
Перепуганная Люда продолжала сидеть на скамейке, ничего не поняв из лающей немецкой речи. Ей, арестованной девушке-партизанке, доходчиво объяснил староста, вошедший вслед за офицером, так и не дав девушке воды:
-Вставай, босая девка, русская свинья! Шагом марш к виселице, живо!
И Люда, покорно ступая босыми ногами, послушно пошла к виселице. Она шла босая - по дороге, по длинной деревенской русской дороге, шла по навозу, по камням, по крапиве, не чувствуя от всякой дряни под ногами, непосредственно соприкасавшейся с её беззащитной кожей подошв, закалённых, деревенских, с притупившейся чувствительностью - никакого отвращения, никакой боли... Ей не хотелось умирать. Но выбора не было: ей ничего не оставалось, как покорно направлять свои босые ноги с такими крепкими, твёрдыми, загрубевшими, пропитавшимися грязью подошвами, которыми так приятно ходить по родной русской земле - покорно направлять к ящику под виселицей, установленной немцами специально для неё, русской девчонки - надо же, какая честь! Как трон для королевы, принцессы... А петля, которая затянется на её шее - будет её короной... И вот Люда приблизилась к ящику, поскребла на прощание босые подошвы о грязную, чёрную, каменистую землю, вспоминая, как бегала босая по селу ещё маленькой девчонкой, как ходила по этой земле всю свою коротенькую жизнь... Немец, солдат-палач, грубо толкнул девушку в спину.
Люда обратила внимание, что на виселице уже болтался труп какого-то партизана, пойманного немцами, кажется, тоже босого - немцы любили вешать русских, и мужчин и девушек, босыми, чтобы подчеркнуть своё расовое превосходство над ними... Но этот мужик-партизан ходил в своём отряде обутым, сняли сапоги с него лишь перед виселицей! А Люда всю жизнь бегала босая! И по грязи, и по навозу, и по стерне... Так бегала, что загрубели, почернели от земли её пятки...К немецкой виселице готовилась, что ли?!
Люда быстро вскочила на ящик, зацепившись головой за свисавшую с перекладины виселицы петлю - и, не долго думая, проворно, быстро надела эту грубую пеньковую петлю на свою тонкую нежную девичью шею, куда более нежную, чем её загрубевшие босые подошвы... И даже - затянула петлю на своей шее так сильно, как только могла. Она не хотела, чтобы к её шее прикасались мерзкие немецкие лапы. И - ей вдруг захотелось поскорее умереть, задохнуться, прочувствовать своей шкурой, каково это - умереть босиком на виселице... Странно - несмотря на затянутую петлю на шее, Люда вполне ещё могла дышать, впрочем, это и понятно - она ещё не висела на верёвке, полностью лишившись опоры под ногами, её босые ноги ещё твёрдо стояли на грязном деревянном ящике, да и руки девушки были слишком слабы, чтобы задушить саму себя с такой силой, с какой через несколько минут задушит её вес её собственного тела... С неожиданной улыбкой девушка-партизанка, с петлёй на шее, оглянулась вокруг себя, посмотрела со своего ящика на толпу односельчан, согнанных немцами, чтобы те смотрели на её казнь... А потом опустила глаза вниз и посмотрела на свои босые девичьи крестьянские ноги, подошвы которых были грубы, чтобы ей не больно было ходить по земле, а верхняя часть ступней, и щиколотки, и икры, и колени - более нежны, хотя тоже закалены, обветрены, привычны к холоду, к дождю... Впрочем, ей не суждено было больше ходить по земле. И даже - стоять на этом ящике, на своём предсмертном пристанище...
Бедная Люда, желая поскорее избавиться от мучений, сама выбила из-под себя грязными босыми ногами свой ящик, такой же грязный, на котором она стояла. И повисла в петле, судорожно барахтаясь на верёвке. Но не тут то было: она поторопилась с самоповешением, её казнь должен был запечатлеть на свой фотоаппарат, на чёрно-белую качественную немецкую плёнку немецкий офицер-фотограф, который ещё не прибыл к месту казни. Поэтому немцы, выругавшись, тут же обрезали верёвку, на которой повисла босая Людка, девчонка-партизанка, вследствие чего она, задыхающаяся в петле - обвалилась на землю... И принялись её откачивать. Нет, ей не делали искусственное дыхание - просто, сняв петлю с шеи русской девушки, немцы окатили её холодной колодезной водой - одно ведро, второе, третье... С силой поколотили по щекам. Это не помогло; тогда один из немцев приказал русскому деревенскому мальчишке раскалить железную кочергу в русской печи соседнего русского дома, да поживее, и, когда мальчишка, тоже босой, как и Людка-висельница, но, конечно, в портках, а не в юбке, как русская девушка-партизанка - принёс послушно эту кочергу, раскалённую им, то немецкий солдат, держа русскую кочергу за деревянную рукоятку, с силой прижёг раскалённым железом грязные босые подошвы бедной девушки, бездыханно лежащей на земле, прижёг её твёрдые пропитанные грязью и навозом босые пятки... Только тогда Люда очнулась, непонимающе огляделась по сторонам; она громко стонала от боли...
Ей пока что не дали умереть, причём не дали умереть относительно безболезненно - с тем, чтобы заставить умереть девушку на той же виселице, но с дикой болью в обожжённых раскалённым железом босых подошвах - хоть и загрубевших от постоянного хождения босиком по земле, но всё же живых...
Пошатываясь, встала на ноги, когда ей приказали встать. На босые пятки девушка встать не могла: они были обожжены. Она могла стоять только на цыпочках, приподнявшись на пальцах ног. Так, на цыпочках, поддерживаемая двумя немецкими солдатами - иначе бы она упала - бедная Люда подошла вновь к тому же самому ящику, вновь поставленному немцами под виселицей; с виселицы свисала новая, целая верёвка с петлёй, такая же грубая, пеньковая... Не переставая мучительно стонать, девушка покорно поднялась на цыпочках на ящик, вновь сама надела себе на шею петлю. Так, с петлёй на шее и на цыпочках, приподнявшись, пошатываясь, она стояла, не в силах твёрдо и прочно стать на всю подошву, на обе босые подошвы - из-за невыносимой боли в них, обожжённых... Офицер-фотограф был уже на месте. Он сфотографировал приготовленную к повешению русскую девушку так, как она была, поддерживаемая двумя солдатами-конвоирами прямо на ящике; затем взмахом руки приказал им отойти, скрыться из кадра, чтобы в кадре осталась одна лишь девушка-висельница, которой осталось жить считанные минуты...Сделал несколько снимков. И - не в силах больше стоять на обожжённых ногах, даже на цыпочках, неловко пошатнувшись, Людмила соскочила, соскользнула со своего эшафота, с ящика, вовсе не желая его в этот момент выбивать у себя из-под ног... Просто она не могла уже больше стоять, а её никто не поддерживал под руки, чтобы фотограф палачей смог сделать её одиночные фотоснимки... И повисла. Снимать девушку с виселицы оживлять её немцам больше не было необходимости, снимки ещё живой Людмилы были сделаны: теперь, отпихнув больше ненужный, сделавший своё дело ящик - в сторону, немцы смотрели, как опять извивается в петле, на верёвке тело повешенной уже вторично за этот день - Людки, и их фотограф делал снимки её, повешенной...
Односельчане, которым не давали уйти с этого ужасного места оккупанты - смотрели на казнь с ужасом, отворачивали глаза... Наконец тело Люды обмякло в петле на натянувшейся верёвке, перестало дёргаться. Девушка умерла. Она больше не чувствовала боли, не чувствовала ужасных мук удушья...
И тогда немцы позволили односельчанам Люды разойтись с места её повешения...
Повешенная Люда же - висела на виселице весь день, всю ночь...