(Из письма бывшего заключенного В. Клинга от 4 апреля 1947 г. к фрейлейн Фровайн, сестре оберштурмфюрера СС Эрнста Фровайна, который с июля 1942 по март 1943 г, был в концлагере Саксенхаузен заместителем первого лагерного врача, а позже - гауптштурмфюрером СС и адъютантом имперского руководителя медиков Конти.)
...Ваше письмо вскрывает всю нашу немецкую трагедию, трагедию прошлого и настоящего. Говоря "нашу" трагедию, я хочу, чтобы Вы заключили из этого, что я не отделяю себя от Германии, по крайней мере от немцев. Вы пишете:
"То, что мой брат был эсэсовцем, не является его виной, его втянули. Он был хорошим немцем и хотел выполнить свой долг. Но никогда не мог он считать своим долгом участвовать в этих преступлениях, о которых мы узнали только теперь. Я хотела бы поговорить с ним сейчас; как будет он раскаиваться в том, что вообще надел форму ради этого преступника, который возглавлял нас".
Я верю в искренность Вашего ужаса и в не меньшую искренность Вашего негодования. Но дальше Вы, к сожалению, еще не пошли, и в этом Вы также являетесь лишь представителем большей части немцев, которая не пошла дальше и, как я опасаюсь, пока и не пойдет дальше.
Осмелитесь ли Вы сказать, что Вы не были бы готовы принять с Гитлером, если бы он вьшграл войну, и преступления, которые к тому же в Германии тогда не назывались преступлениями, а, напротив (вспомните терминологию этих 12 лет), добавляли к ореолу славы новые лучи?
С точки зрения реальных фактов следует констатировать: несомненно верно, что Ваш брат из организации гитлерюгенд, в которой он являлся активистом, был "втянут" в СС. Утверждение о его "невиновности" было бы справедливо только в том случае, если бы это Произошло против его воли. Но это, конечно, было не так. Ваш брат был "национал-социалистом". Субъективно он не был приспособ -
ленцем, а, напротив, был убежден, конечно, в правильности с в о и х идей и действий. Он мыслил и действовал так, как мыслили и д е й с т вовали в Германии сотни тысяч людей его поколения и его происхождения. В период с июля 1942 по март 1943 г. он был в концлагере Саксенхаузен не "врачом-ассистентом", как вы думаете, а оберштурмфюрером, заместителем первого лагерного врача. Позже, н а сколько я знаю, он в чине гауптштурмфюрера стал адъютантом и м перского руководителя медиков Конти.
Он был неплохим хирургом и любил свою специальность. Он о б ладал также качеством, которое в Германии - из-за редкости его с р е ди носивших форму - называли "гражданским мужеством". В концлагере Саксенхаузен он, несомненно, впервые близко столкнулся с теми людьми, которые были объявлены "врагами государства", которых обзывали преступниками и "недочеловеками".
Я читал в его глазах и слышал из его уст о том, что впечатление, которое на него произвели эти люди, сначала привело его в смятение. Все они были более интеллигентными, относились друг к другу более товарищески, зачастую в страшно тяжелом положении проявляли с е бя более мужественными, нежели окружавшие его пропойцы - эсэсовцы. Он часто искал возможности поговорить с тем или иным заключенным и заканчивал беседу (какое грубое нарушение регламента!) рукопожатием. Сдержанность, формальная вежливость, на которые он наталкивался в этих беседах, вызывали в нем легкое раздражение, и я ни в коей мере не хочу рассматривать это как минус в его чисто человеческом поведении. В такие моменты он бывал просто оскорблен.
В заключенном он видел - "в частном порядке" - "доброго малого". Последний, хотя и не делал тайны из того, что он антифашисг, не пускался, однако, в политические споры с оберштурмфюрером Фровайном. Было ясно, что за этой гранью преданный своему "фюреру" и своим руководителям офицер СС Фровайн отбросил бы деликатность. Здесь наступало раздвоение сознания.
Правда, что он не относился благожелательно к примитивным непосредственным убийцам. Общаясь с ними, он стыдился этих преступлений СС по отношению к беззащитным людям и не возражал, когда эти преступления называли их настоящим именем. Однако:
оберштурмфюрер Фровайн, конечно, присутствовал при казнях и знал так же хорошо, как тот, кого должны были повесить, что он является активным свидетелем санкционированного "приказом" преступления. Оберштурмфюрер Фровайн обследовал заключенных, произвольно обреченных садистами на массовое уничтожение, и принимал участие в этих отвратительных процедурах в качестве "врача". Оберштурмфюрер Фровайн в качестве "врача" стоял по 30-60 минут перед людьми, которые со связанными за спи -
ной руками и вывернутыми суставами висели на столбе, крича и стоная. Оберштурмфюрер Фровайн подписывал своим именем свидетельства о смерти многих тысяч людей, которых он не видел ни живыми, ни мертвыми.
Оберштурмфюрер Фровайн знал, что утверждение на подписанных им свидетельствах о смерти: "Застрелен при попытке к бегству" - было ложью.
Оберштурмфюрер Фровайн знал, что заключенные, состояние которых он обследовал на предмет их пригодности к перевозке, были наверняка обречены на смерть.
Оберштурмфюрер Фровайн знал о чудовищных операциях, производившихся над людьми, знал он и старый закон о том, что подобные операции "допускаются только над животными низших видов и лишь в особых исключительных случаях над таковыми (животными) более высоких видов". Я допускаю, что ему, вероятно, не нравились эти и другие гнусности, свидетелем которых он был или которые подписывал в качестве врача "по поручению". Для оберштурмфюрера Фровайна эта неприятная сторона его деятельности как раз и была "долгом". Это был долг не только "хорошего", но и "лучшего" немца, ибо последний состоял в СС.
Я имею основания предположить, что у Эрнста Фровайна была хорошая мать, постоянно напоминавшая ему о человечности, и что к этой матери он питал нежную привязанность. Эта мать, живущая и любящая, как миллионы других матерей, была, конечно, так же горда своим сыном, приезжавшим домой с новой звездочкой на погонах, как и озабочена тем, чтобы он сохранил свою человеческую чистоту. И у меня не меньше оснований предположить, что сын не говорил матери или сестре об этих неприятных сторонах своей врачебной деятельности. Не потому, что они были служебной тайной, а потому, что он стыдился открыть их матери и сестре.
В сентябре 1942 г. чаша была испита до дна. Восемнадцать немецких политических заключенных исчезли во тьме бункера, а через несколько недель их, даже не выслушав, связанными отправили эшелоном на казнь. Свидетелем обвинения был один уголовник. Путь к ложному обвинению их указал ему оберштурмфюрер Фровайн.
Никто, никакое "давление сверху" не принуждало его переводить стрелку жизненного пути этих восемнадцати в направлении к окончательному уничтожению. Ничто не принуждало его, кроме мнимого "долга". Сознание собственного долга "доброго" немца, о котором Вы пишете, победило. Это было через 8 либо 10 недель после начала его врачебной деятельности в лагере. Раздвоенность первого времени, метания между человеком и оберштурмфюрером прекратились под воздействием закона, избежать которого не смог и Эрнст Фровайн: закон привычки, приспособления является безусловным законом.
Кто надевал эсэсовский мундир, тот записывался в преступники Он прятал и душил все человеческое, что когда-то в нем было Я знаю, что говорю: здесь нет исключений из правила.
Разрешите привести пример.
В 1942 г. мы действительно не были избалованы. Эсэсовские врачи, которых мы знали, были палачами, до невозможности дискредитировавшими профессию врача. В с е они были циничными убийцами огромной массы людей. Награды и повышения производились в зависимости от количества их жертв. Нет ни одного врача СС, который, работая в концлагерях, получил свои награды за свою действительную врачебную деятельность.
И вот на некоторое время появился лагерный врач - Вольтере, отношение которого к заключенным по сравнению с обычным относительно отличалось в лучшую сторону. Вольтере был врачом из Дахау, его сначала призвали в армию, а затем направили в СС. Он был не особенно доволен переменой формы, которая в его кругу не считалась равноценной. Через 4 недели он прибыл из концлагеря Саксенхаузен в концлагерь Дахау, где, по сообщениям поступавших оттуда заключенных, в свое время также ничего плохого не делал. Это было в 1942 г. В октябре 1944 г. я был доставлен в Маутхаузен, где е ж е дневные убийства сотен заключенных в многообразных формах, которые Ваша фантазия не может и не должна представить, были чудовищной нормой. Лагерный врач: Вольтере. Он страшный пьяница, морфинист, спекулянт, короче - воплощенное разложение. Лишь один раз я видел его лично: белки его глаз были красными, он был пьян, топтался на месте и совал дуло пистолета в рот человеку, превратившемуся в призрак.
Кто виноват? Каков Ваш приговор?
Вы захотите сказать, что перемена в Эрнсте Фровайне, его превращение в равнодушного участника, о котором я говорю, не могло бы укрыться от сестры и матери во время его посещений. Быть может, да, быть может, нет. Девяносто тысяч из ста тысяч непосредственных убийц - с которыми я не отождествляю Вашего брата - несомненно, были хорошими мужьями, братьями, сыновьями и нежными отцами. Так, в Саксенхаузене был раппортфюрер, которого называли "железный Густав"71. Это был кровожадный волк в человеческом обличье. Я однажды увидел его плачущим перед лагерным врачом. Заболел его ребенок. Цирайс, комендант Маутхаузена, изобретатель первой душегубки, который подарил сыну ко дню его 14-летия нескольких заключенных в качестве мишеней для стрельбы и который, чтобы внести разнообразие в наскучившие массовые убийства, собственноручно раскалывал людям головы топором и давал их рвать на куски своим собакам, - господин штандартенфюрер Цирайс считался в частной жизни (я это установил позднее лично) любящим семьянином и страстным садоводом-любителем.
Непосредственно после нашего освобождения я имел возможность наблюдать добрую сотню этих "железных", для которых ежедневные массовые убийства были наскучившим делом. Вышло так, как я думал в течение двенадцати лет, и даже еще более постыдно: они представляли собой кучу мерзко визжащих, отрицающих все субъектов, каждый из которых был достаточно бесстыден, чтобы подскакивать к входящему в камеру бывшему заключенному с вопросом: "Нет ли у рас сигареты?" - а следующими их словами были: "Во всем виноват Цирайс". А последний лежал раненый (более ста бывших заключенных шестнадцати различных национальностей предложили дать свою кровь для переливания, чтобы сохранить в живых этого главного свидетеля) и до потери сознания проклинал Эйгрубера, гаулейтера Верхней Австрии, который; мол, один виноват во всем и один якобы несет ответственность...
Хотелось, простите, плюнуть, и действительно неприятно будить эти воспоминания. Кто кого, черт возьми, вел или совращал? "Фюрер", черт или некий бог?
Правда ли, что "вовне" никто не знал об этих преступлениях внутри и за стенами лагерей? Непритязательная правда состоит в том, что миллионы немцев, отцы и матери, сыновья и сестры, не видели ничего преступного в этих преступлениях. Миллионы других совершенно ясно понимали это, но делали вид, что ничего не знают, и это чудо им удавалось.
Те же самые миллионы ужасаются теперь убийце четырех миллионов, Гессу, спокойно заявившему перед судом, что он уничтожил бы в газовой камере и своих ближайших родственников, если бы ему приказали.